«Евреи практически не существуют в Польше как группа».
Станислав Краевский. «Польша и евреи. Размышления польского польского еврея».
Жопа есть, а слова нет.
Из анекдота
Первый раз я попала в Краков почти тридцать лет тому назад, если правильно помню, в 1989 году. Ехала я туда, потому что там только что открылась огромная фотографическая выставка «Евреи Польши». Приехала вечером, довольно поздно, без понимания, где проведу ночь, но с записочкой от одного знакомого варшавского священника к брату-паулину, обитателю, как оказалось, знаменитого монастыря «на Скалке», на скале. Наивной мне тогда и в голову не пришло, что заявиться в мужской монастырь в восемь вечера и рассчитывать на радушный прием, может быть, не лучшая идея. Впрочем, оказалась, что идея была отличная. В дивной красоты церкви как раз кончался концерт, и ворота были открыты. Монаха, которому была адресована записочка, конечно, не было, но настоятель сжалился надо мной. Меня покормили и даже уложили спать, на всякий случай заперев снаружи дверь гостевых комнат. До этого я успела погулять под полной луной в монастырском саду над рекой с молодым послушником — но не подумайте чего плохого. На утро отец-настоятель отправил меня в соседний женский монастырь на постой, но прежде прочел мне, еврейке и христианке, лекцию о истории Казимежа, еврейского квартала Кракова. Оказалось, что он прямо тут, под боком. Весь еврейский Казимеж в те годы это одна синагога с кладбищем и другая с музейчиком. И та самая фотовыставка. К этому времени я уже научилась без внутреннего содрогания произносить «Эстем жидовкем», «Я еврейка», поэтому огромная растяжка над входом на выставку, гласившая «Жиды Польсцы», мне была уже нипочем. Ясно же, что просто язык такой.
Увеличенные фотографические портреты еврейских стариков и старух — каждый выглядит как мои прадеды и прабабки. Было такое ощущение, что попала в семейную портретную галерею. Потом отправилась бродить по Казимежу. Заброшенный, забытый, мрачноватый райончик. Улица Эстеры, улица Юзефа, как я позднее выяснила, не в честь Иосифа Прекрасного и даже не Иосифа Обручника, а в честь австрийского императора. Синагога с кладбищем, сидят пять старых евреев и жалуются (я тогда прилично говорила по-польски), что народу на миньян, десять мужчин, необходимых для еврейской молитвы, не набирается. Не очень ухоженное кладбище. Немцы кладбище разрушили, после войны его восстановили, но особенно заботится за ним было, похоже, некому. Стена Плача — сразу после войны собрали разбитые куски надгробий, выложили стену, плакать захотелось сразу же. Это одно из самых старых кладбищ Польши, оно старше синагоги, и похоронено тут немало знаменитых гаонов (учителей, знатоков Талмуда), включая и основателя синагоги, Моше Иссерлеса по прозвищу РеМу — рабби Моше. Все это я узнала много позже, тогда поняла только, что с послевоенного времени эта синагога осталась единственной постоянно действующей.
«Я еврейка» в большой степени определяло мою жизнь с детства — типичная московская семья, то, что тогда называлось «техническая интеллигенция», стопроцентный «пятый пункт» — мама еврейка, папа еврей и так до самого последнего колена, про которое мне было известно, включая прадедушку-раввина. Я достаточно рано научилась этим гордиться — а какой был выбор? Выбор простой, либо унижение, либо гордость — а что чего паче, уж как получится. Прадед-раввин умер в 1925 году — духовным раввином Московской синагоги, бабушка мне про своего отца регулярно рассказывала и показывала дом, где он жил на Маросейке, в двух минутах от места работы-синагоги. Бабушкины истории мне очень нравились, но отдавали литературными сюжетами. Рассеянный раввин приводит с улицы ребенка и выговаривает жене: почему наш мальчик такой грязный? Жена объясняет, что мальчика умоет и покормит, но только он не их. Праведный раввин выясняет, последняя ли у бедняка курица, прежде чем исследовать, кошерно ли ей скрутили шею. Мешок с луком у черного входа в самые голодные послереволюционные годы — благодарность от «прихожан». Другой прадед жил в Харькове, и когда немцы оккупировали Украину, почему-то только он один из всей семьи не уехал в эвакуацию и вероятнее всего погиб. Что с ним точно стало, не знаю, но догадываюсь.
Все же еврейскую историю я учила не столько из домашних рассказов, сколько по Бруштейн — основным источником информации была «Дорога уходит в даль…», благо часть моей семьи происходит именно из Вильнюса. Мой прапрадед жил в самом центре еврейского квартала, там, где потом были ворота Вильнюсского гетто. Более древняя еврейская истории изучалась по «Испанской балладе» Фейхтвангера, а чуть позже по «Иосифу и его братьям» Томаса Манна. Откуда-то — вероятнее всего из кухонных разговоров родителей и их друзей — про Холокост я знала, как теперь кажется, всегда, хотя слово это в нашем обиходе появилось гораздо позже. «Дневник» Анны Франк и «Я должна рассказать» Маши Рольникайте стояли на книжной полке рядом и были сняты оттуда и выданы мне папой одновременно. Чуть позже он вынул из заднего ряда еще и тоненькую, в бумажной обложке книжицу, «Один день Ивана Денисовича». Все это было прочитано в конце шестидесятых — и помножено на советское вторжение в Чехословакию. Мне было тринадцать, и детство на этом закончилось, как и положено еврейскому ребенку, только без обряда бат-мицвы. Все же, информация о еврейской жизни — не местечковой, шолом-алейхемовской, а какой-то другой, городской, более похожей на мою собственную, собиралась по крохам, где только возможно. История Януша Корчака — частично в исполнении Александра Галича — тому немало способствовала. Как потом выяснилось, знала я на удивление много — но больше «из воздуха». В доме ничего особенно «еврейского» не практиковалось, хотя маца таинственным образом появлялась каждый год, и мацовые галушки готовились исправно, так же как штрудель и хоменташен на менее важные праздники. Это никак не противоречило ни русской, ни советской культуре — елка тоже появлялась исправно, куда же без нее.
Не обходилось и без комических эффектов — в старших классах мы на каком-то утреннике исполняли песню «Бухенвальдский набат» (обладательнице фамилии «Бухина» песня была особенно родной), и меня, как единственную еврейку в классе, поставили в первый ряд — петь я не могла, слуха нет, но создавала нужный антураж. Это никак не противоречило чудовищному бытовому антисемитизму моей школы, большим сложностям с поступлением в университет и поисками работы. В синагогу я попала лет в восемнадцать. Московская синагога стоит на улице Архипова, ныне — и ранее — Большом Спасоглинищевском переулке, наверно одной из самых крутых улиц в городе. Я регулярно бегала плясать «на горку» на Симхас-Тойрэ, трясла трещоткой на Пурим, сидя наверху, на женской галерее, терла на терке хрен на Пейсах для сейдера в молодежной компании. Я тогда изучала иврит в группе отказников, хотя уезжать в Израиль не планировала. В промежутках между праздниками слушала нигуны (музыкальные молитвы) Шломо Карлебаха. Теперь живу в Нью-Йорке в десяти кварталах от его синагоги. В московской синагоге тогда никто с нами, девчонками и мальчишками, разговаривать не хотел, нам же хотелось живой веры, а не мертвой, вернее убитой, культуры. Кончилось все это христианством в подмосковном приходе отца Александра Меня. Конечно, православные старушки шипели каждый раз, когда кто-то молодой входил в церковь, но ощущение, что я попала куда-то не туда, скоро прошло. Отец Александр как-то мимоходом сказал: это не мы (евреи) к ним (христианам) пришли, а они к нам. Но христианство мое оказалось так туго замешано на еврействе, что «я еврейка» все равно осталось первым, вылетающим из меня, когда спрашивают, кто я. Вот так и живу уже сорок лет.
К середине восьмидесятых все как-то устоялось, еврейство с христианством вошли в некоторую гармонию. Потом наступила перестройка, открылись границы — и открылся для меня Казимеж, место памяти и место предков, в котором мои предки никогда не жили. И вот, тридцать лет спустя, в 2018-м, я снова в Казимеже. Чтобы попасть в синагогу и на кладбище, теперь надо заплатить за билет, протолкаться сквозь поток туристов, только чтобы обнаружить, что по кладбищу бродят еще большие их орды, разговаривающие на иврите, английском, польском и всем остальном. Стена Плача на месте, и народ уже понял, что ее можно использовать по назначению — то там, то тут торчат записочки, прямо как в Иерусалиме. Плакать опять захотелось сразу же, но уже по другому поводу.
До войны евреи составляли четверть населения Кракова, теперь это сотые или тысячные процента. Общины — религиозные и секулярные — есть и в Варшаве, и в Кракове, и в других городах. Многие из их членов — те, кого профессор Варшавского университета Станислав Краевский называет польскими польскими евреями. Удвоение здесь не случайно, пересказывать его книгу не буду, объясню только, что таким образом Краевский описывает ту категорию евреев, чьи родители выжили во время войны в укрытии или вне Польши, например, в России, как его собственные родители, и не уехали из Польши после войны. Они росли секуляризированными, полностью погруженными в польскую культуру, то есть польские они не только по стране проживания, но и по складу ума и языку — от этого и удвоение. В отличие от анализа историка Краевского мои наблюдения — сугубо туристические. Заезжий гость видит то, что на поверхности, и не стоит переоценивать важность поверхностного. «Чем был бы Рим иначе? гидом, толпой музея…» Но и недооценивать тоже ни к чему, новенькому многое бросается в глаза.
Итак, что же видно на новенького? Приезжают израильтяне — открывают в Казимеже рестораны, хочешь гефилте-фиш, а хочешь хумус, мы ограничились «пастой по-жидовски» с изюмом и орехами, очень вкусно. Может, владельцы этих ресторанов и ходят в синагогу, когда там нет туристов. А может нет. Единственным, кто при нас пришел туда «по делу», был молодой хасид с женой и младенцем. Он, как положено, истово молился у одной из особо отмеченных могил с множеством камешков. По еврейской традиции на кладбище цветы не носят, на могилу кладут камешки.
Всего синагог сохранилось семь. Музей оказался на месте, в самой большой из них. Народу там куда меньше. Улица Шерока, когда-то главная торговая площадь Казимежа, заставлена туристскими автобусами и столиками ресторанов. Мы уселись в ресторане «Эстер» (бабушку мою так звали!) с клезмеровским оркестром, не очень хорошим, мягко говоря, и совершенно очевидно, без капли еврейской крови — не то, что бы это было необходимо. Можно чуть отойти в сторонку и попасть в Высокую синагогу, расположенную на втором этаже, где совсем никого нет, только щиты с фотографиями семей, которые когда-то здесь жили и ходили в эту синагогу. На первом этаже — роскошный еврейский книжный магазин. Польский, английский, иврит и даже, кажется, идиш. Книжки про Заменгофа, создателя эсперанто — улицы его имени есть и в Кракове, и в Варшаве. Этот магазин не единственный, но и в книжных магазинах туристов куда меньше, чем за столиками. Хорошо, туристы приносят деньги, их хватает на ремонт, Краков сияет, Казимеж сверкает, могилы почищены и на многих лежат камешки. Кофейни, современные, прекрасные, повсюду, просто обидно, что нельзя попить кофе в каждой. Дюжина еврейских ресторанов и даже грузинский за углом для полного счастья.
В общем, ситуация, обратная вышеупомянутому анекдоту — все про евреев, а самих евреев нет как нет. Чтобы в этом окончательно убедиться, переходим на другую стороны Вислы, в Подгуже, туда, где было гетто, туда, куда во время войны были переселены евреи, жившие в Казимеже. В результате выжили дома и улицы Казимежа, но не их обитатели. Плац Богатеров гетта (площадь Героев гетто), громадная, пустая, туда сгоняли евреев перед отправкой к концлагерь. Стоят на площади огромные, в два человеческих роста, стулья, серые, одинокие, символизирующие пропажу. До фабрики Шиндлера мы не дошли — было уже поздно, но говорят, что Казимеж расцвел в большой степени именно благодаря фильму Спилберга. Однако, выжил в гетто совсем другой режиссер, Роман Полански. Туристов возят на маленьком открытом автомобильчике по маршруту «Площадь Рынок — Казимеж — Фабрика Шиндлера». Забегу вперед, в Освенциме между двумя лагерями смерти ходит специальный автобус для туристов «Аушвиц — Биркенау — Аушвиц». Почему же мне стало так худо при виде этой вывески?
Поляки, похоже, стали гордиться еврейской культурой. Во многих городах организуются соответствующие фестивали — на краковский не попала, а на вроцлавском высокая девушка с микрофоном учила толпу молодежи, совершенно не еврейской, танцевать под еврейскую песенку «Цéна-цéна». Происходило все это во дворе единственной уцелевшей во Вроцлаве синагоги, величественной, с классическими колоннами, в которой перед этим прошел концерт еврейской классической музыки, собравший куда более солидную публику. Впрочем на пятничной вечерней службе в маленьком зальчике рядышком была дюжина вполне современных еврейских семейств с малыми детишками. Так что община все же есть. А фестиваль, понятное дело, для туристов. Хотя ощущение от этого — сидит куча белых и богатых в вигваме, передают друг другу трубку мира, играют в культуру несуществующего народа.
Вернусь в Краков — ибо пишу о нем. А значит, и об Освенциме — от Казимежа до Освенцима 50 километров, час на машине. Писать про это невероятно трудно, еще и потому, что уже столько написано. Все же осмелюсь. Компания для поездки в Освенцим у нас собралась странная, шестеро профессоров-философов, специализирующихся в области восточной философии, и я, иначе говоря, трое американских евреев, живущая в Иерусалиме словенка и доминиканский монах, как положено, в белоснежной рясе. И опять-таки я, как я уже говорила, еврейка и христианка, не вполне понимающая, что в этом случае бормотать про себя — «Упокой, Господи, рабы твоея» или «Йитгадаль вэйиткадаш». Первое, вроде, привычнее, второе явно адекватнее. Философ-монах перебирал четки и явно понимал, как ему молиться. Секулярные философы в первый раз в жизни лишились слов. Вспомнилось — тридцать лет тому назад молодая настоятельница Кармелитского монастыря в Познани призналась мне, что никогда не видела ни одной еврейки. Она была родом из Кельце — там с евреями разобрались еще более радикально, чем во всех остальных местах, мало было войны, еврейский погром случился в 1946 году, после чего уже ни одного еврея в Кельце не осталось. Глядела-глядела она на меня, тогда тридцатилетнюю, и вдруг как скажет: «Теперь я знаю, как выглядит Божья Матерь». Наверно, именно в тот момент мое еврейство и христианство окончательно соединились, да так, что не разделишь.
Да, Аушвиц/Освенцим — символ еврейской Катастрофы (Холокоста, Шоа), место страшной гибели множества польских и венгерских евреев, где каждая конкретная история еврея, еврея, еврея, опять еврея, поляка, цыгана, гомосексуалиста, священника и всех прочих категорий людей, которым с точки зрения нацистов не должно было быть места на земле, оказывается символом непомерной, неправомерной, необъяснимой жестокости. У этой жестокости есть своя история. Я совсем не знала, как начался лагерь. Поначалу нацисты свозили туда арестованных поляков, активистов, интеллигенцию, священников. Потом превратили его в лагерь смерти для евреев: из эшелона в крематорий. Я уже думала, что все свои слезы выплакала на фотографиях тех, кто попал в лагерь в первые два года, когда нацисты еще вели учет каждому заключенному, еврею и поляку, с указанием возраста и профессии. Портной, столяр, монах, священник, сапожник, трубочист (трубочист!!!!!). Потом в одной из камер увидала свечу и четки, здесь умер отец Максимилиан Кольбе, пошедший на смерть за другого человека, а тот выжил и даже жену с детьми разыскал.
Идешь по территории Освенцима, а дорожки между бараками усыпаны камешками, теми самыми, что на могилы кладут — одна огромная еврейская могила. В одном из бараков на нарах лежит букет коротеньких тюльпанов — цветы на могилу тоже не грех принести. К груде туфель и башмаков я вроде была готова, а вот к груде помазков для бритья… К тому времени, когда попадаешь в Биркенау (у этого лагеря есть нежное польское название, Бжезинка), плакать уже не можешь. Именно тут происходило массовое уничтожение евреев. Про это писали все. Скажу только: видишь конец железнодорожных путей, построенных, конечно, самими заключенными для «удобства» подвоза эшелонов с евреями поближе к газовым камерам, и понимаешь, что никогда уже не сможешь спокойно смотреть на железнодорожный тупик.
Монумент погибшим: плиты с надписями на 24 языках, на них говорили те, кто был в лагере. Первым идет английский, я дернулась, откуда тут убитые англичане или американцы? Конечно, важно для общего понимания, но все же… Военнопленных союзников в Освенцим не посылали. Спросила экскурсовода, молодого поляка, уроженца города по имени Освенцим. Да, я знаю, что такой город существовал и существует независимо от лагеря смерти, но увидеть по дороге рекламу: «Макдональдс», Освенцим, улица такая-то… Гид рассказал две истории тех, у кого английский был родным. Еврей из Англии, гостил с семьей в Голландии, доказать, что они британские подданные, не смог (кого такие детали волновали), вся семья погибла, он выжил, дожил до глубокой старости. Вторая история: миссионерка из Шотландии, работала в Венгрии, в частности помогала еврейским детям. Арестована, отправлена в Освенцим, умерла в лагере. Пишу об отдельных историях, потому что статистику все и без меня знают.
Вопросов возникает много, ответов на них гораздо меньше. В Польше погибло больше евреев, чем в любой другой стране — евреев польских, венгерских, немецких. При этом в аллее праведников иерусалимского «Яд ва-Шема» поляков на порядок больше, чем всех остальных — 6703 человека. Но и про погромы в Едвабне, городке, где в 1941 году евреев убивали именно поляки, без помощи немцев, тоже известно.
В современной Польше распространилось что-то вроде моды на все еврейское, еврейские песни по радио, еврейские фестивали в крупных городах с музыкой и уже описанными мною танцами. В Варшаве выстроен «Полин», музей тысячелетней истории евреев в Польше. Музей совершенно потрясающий, в нем можно провести не один день, а по крайней мере неделю, плюс кафе с кошерной пищей для удобства посетителей. Почти ни одного артефакта, только фотографии и документы, которые проводят тебя по редким счастливым, частым трагическим моментам еврейской истории Царства Польского. Построен музей на том месте, где было еврейское гетто. Тридцать лет назад — в мой первый приезд в Варшаву — тут была огромная пустынная площадь, как в Подгуже, с памятником восстанию в гетто 1943 года. Тогда евреям мало кто помог. Район Варшавского гетто был полностью разрушен. А через год вспыхнуло польское варшавское восстание, тоже разгромленное, тоже оставшееся без помощи извне. И уничтожено было полгорода. Почти на каждом перекрестке в старом городе есть памятный знак, посвященный варшавскому восстанию. От истории никуда не деться. Все же, как ни ужасно это звучит, и «Полин», при всей его потрясающей организации и информативности, и Казимеж, при всем его очаровании и шарме, показались мне немножко похожими на «Музей вымершей расы», который Гитлер собирался устроить в Праге. Несмотря на самые лучшие намерения. Надеюсь, что мне это только кажется.
Три миллиона погибших польских евреев, три миллиона погибших поляков. Согласно Гасану Гусейнову, «чужая история кажется минутной и легковесной, а своя — долгой и тяжелой».
Лето 2018 — Зима 2019
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer5_6/buhina/
