Высоко в небе тонут птичьи крики.
Троится солнце в плоских зеркалах,
И горы отражаются, что книги
Двугорбые, в зелёных корешках.
………………………………………………..
Над Самарией тихо и светло.
Бесшумные летают птицы.
Ведёт дорога в горное Шило,
И время тонким золотом струится.
Прочтя книгу Эстер Пастернак «Избранные стихи», я написала ей:
«Думаю, что вам было дано Свыше жить там, где чувствуют не только красоту земли, но проникают в самую её суть, как проник в неё наш праотец Яаков, когда он лежал, прижавшись к ней и чувствовал её дыхание…»
Взволнованный ответ пришёл тут же: я затронула самое сокровенное в её душе. Но вот вслед за книгой стихов вышла книга прозы «Терцины роз», и читая её, я словно присутствую при рождении этого чувства к земле.
«″Давным-давно…″ ― так всегда начинаются сказки, ― угодно было Творцу сделать их обитателями своеобразного места на севере Самарии, небольшом причудливом островке в тридцати километрах от ближайшего города, и в двадцати от Средиземного моря, с контрастами от бархатной погоды до сильного ветра, летящего с моря…».
Есть в нашей жизни мгновенья, смысл которых нам открывается гораздо позже… Вот таким случайным мгновением была их встреча с землёй Самарии, с тем уголком, на котором построили они свой дом и вырастили свой сад. А быть может, было это не случайно и ещё там, далеко от Израиля, вынашивали они мысль поселиться в Иудее или Самарии, чтобы проникнуть к истокам, познать прошлое земли нашей. Не знаю, как это было. Да и разве сейчас это важно. Просто, когда вкладываешь во что-то душу, отдаёшь частицу себя, рождается чувство привязанности, глубокое и сильное.
«Вечные Самарийские горы на сильных конях выносят меня далеко вперёд, не считая тысячелетий, перешагивая века, выносят под струны арфы и псалмы Давида. Самария ― земля моих эмоций. Тёмные, жилистые властные скалы. Тяжёлые, двуглавые валуны, ночные совы, серые камни. Я люблю эту землю по-сестрински. Сестра моя ― земля».
Лишь тот, кто каждый день видит эти горы: весной и осенью, в час восхода и в час заката, лишь тот, кому дано родиться поэтом, может найти такие слова, чтобы создать образ гор. Они бунтари, эти горы. Они особой породы, горы, рождённые на земле Эрец-Исраэль.
Невольно вспоминаю свои поездки по Иудее и Самарии, первые впечатления, которые сохранили мои журналистские блокноты, отклик души на этот непривычный пейзаж, в котором так властно напоминают о себе камни и горы…
Эта земля была частью их жизни, их будней, они дышали её воздухом, её прошлое словно переплелось с их настоящим.
Сколько поколений прошло по ней. И они ― ещё одно поколение. И потому словно эхо отзываются в их сердце слова из «Коэлет»: «Поколение уходит и поколение приходит, а земля пребывает вовеки».
«Волшебный источник памяти, удивительный материк, очерченный зыбкими контурами», ― пишет она. Из этого бездонного колодца Эстер Пастернак черпает свои воспоминания.
Прошлое и настоящее постоянно идут рядом. Берег Средиземного моря в Рош а-Никра. Ритм волн завораживает, но не мешает воспоминаниям, а они, как всегда, приходят непрошено.
«Видишь наверху небольшую башню? Слева от неё, близко к границе, мы высадились в июне 1982 года. Отсюда ночью нас перебросили в Ливан», ― вспоминает Йони.
Как разителен этот контраст между тишиной и покоем светлого дня у моря и напоминанием о войне. Но война не в прошлом, только на время смолкает её голос и лишь здесь, у моря, ты поддаёшься обаянию тишины.
Но в этом мире всё так близко и так хрупко. Кажется, сделай один ошибочный шаг ― и ты в опасности, поэтому так удивился мошавник, что, возвращаясь с моря, они проехали вдоль электронного забора, то есть вдоль границы.
Трудно было поверить, что можно нарушить эту тишину, как вдруг она словно проснулась, напомнив о нашей реальности. И хотя всё это было совсем рядом с ними, она, пугающая эта реальность, была далека от них: «Мы возвращались домой, и сейчас это было главным».
Дом, который они построили здесь, на этой земле. Сад, который вырастили на этой земле. Дети, которых поднимали на этой земле. Они спешили домой. Он звал их, он был их главной реальностью.
Можно ли привыкнуть к реальности, живя совсем рядом с опасностью? Не раз они отвечали себе на этот вопрос. Не раз, когда совсем рядом были слышны выстрелы, когда торопливо, словно обгоняя друг друга, по экрану портативного передатчика, бежали строчки: «…оставаться в домах… есть раненные… армия на месте…»
«Каждый из них <…> давно знал, что даже самую краткую дорогу невозможно преодолеть, если её не сопровождает вера в Творца».
Они ― это Ася и Йони, два образа, которые помогли Эстер выразить себя, свой взгляд на мир, окружающую её действительность, пережитое и переживаемое.
Книга «Терцины роз» многогранна. Она объединила в себе повести, новеллы, эссе.
И не важно пишет ли Эстер от третьего лица, как в повести «Остров Шазэль» или же от первого, как в повести «Детство скрипки», в новеллах, эссе, воспоминаниях. В них глубоко и полно раскрывается образ автора ― самой Эстер Пастернак.
Вот она девочка, мечтающая о скрипке, во снах она видела себя птицей, сидящей на струнах скрипки, и парящей в воздухе. И пусть порой в её воспоминаниях грусть, но они светлы: «Детство ― это всегда лето, даже если на дворе осень».
Музыка была частью её жизни. Музыка зарождающегося дня, музыка слова, музыка тишины: «Я о единственном прошу слиянье./ Я слиться с музыкой хочу».
Читаю книгу «Терцины роз», но вновь и вновь возвращаюсь к стихам. Её проза ― это поэзия. «И кружится ненайденное слово/ Над головой и трогает виски».
Мне близка её любовь к этой земле, её боль за то, что порой совершается здесь.
Каждая её встреча с Иудеей и Самарией превращается в открытие себя, ощущение себя частью этой земли.
«Красота вокруг такая, что больно глазам, а иногда и сердцу. Осень совершенная, нежная, с болезненными отворотами ночных облаков, с гаснущей по утрам дымкой открытых гор. Над источником Шило склонилась огромная тысячелетняя смоковница».
Как много соединилось в этих нескольких строчках: смоковница, подобна нам, евреям, корнями вросшая в эту землю, и боль по изгнанию евреев из Санура и Хомеша…
Это её путевые заметки после «насильственной эвакуации»…
Мир её мистичен, сложен, глубок. С раннего детства она ищет свою истину. Её путь к самой себе ― непрост. Эстер дано особое восприятие мира. Её душа чувствует боль, слышит голоса.
«Голос мягкого мха, голос птичьих перьев, голос пустого пространства, голос отчаяния, голос любви ― сонмы утонувших в призрачной памяти голосов, лишённых обличий. Они живут совсем рядом и терпеливо ждут. Их надо услышать».
И читая её стихи и её эссе, посвящённые поэтам, чувствуешь, как глубоко она проникает в мир творческой личности, которой дана вечная неудовлетворённость собой, мучительный поиск себя, чувство одиночества. И как обобщение этих мыслей эпиграф Юрия Карабчиевского к эссе «Пир сокровенных дивных чувств», посвящённое Осипу Мандельштаму.
«Поэты постигают скрытую суть природы, людей и событий, не нарушая, не ломая, не убивая. Так живёт поэзия, так живут поэты».
Название книги «Терцины роз» тоже переносит тебя в мир поэзии. «Терцины» ― особая форма рифмовки стиха. Она возвращает нас к Данте Алигьери, его «Божественной комедии». Терцины рождают ассоциацию с воспоминаниями и болью разлуки. «Глядя на розы в сумерках, мне хочется слагать терцины. Я приветствую, я пестую мою розу», ― пишет Эстер.
В любви всегда есть разлука. И не об этом ли напоминает быстро увядающая роза, чью красоту, словно в одно мгновение, уносит ветер. Настоящее и прошлое причудливо сочетаются в её книге, подобно тому, как сочетается в ней духовное и материальное. Этот мистический подтекст придаёт книге особую глубину.
«Терцины роз», прежде всего, рождают ассоциацию с книгой Адина Штейнзальца «Роза о тринадцати лепестках», которая в образной форме раскрывает перед нами скрытую мудрость Торы, её обращённость к душе человека. Не случайно, сразу же после главы «Терцины роз» она вспоминает одну из притч раби Нахмана, его разговор с хасидом.
― Скажи, Хайкель, видел ли ты Небо сегодня?
Иными словами, смог ли ты хотя бы на мгновение углубиться в себя, остаться наедине со своей душой, почувствовать свою связь с Небом?
Хайкель видел всё: базарную площадь, мужиков и баб, снующих в людской толчее, а вот Неба он так и не видел…
Один из глубоко психологичных отрывков повести «Остров Шазэль» ― «Дождь в Цфате». Я люблю Цфат, задумчивую тишину его улиц, закат над горами, древность его синагог. Но мой Цфат ― праздничный, с красками фестиваля клейзмеров… Она увидела его глазами матери, потерявшей единственного сына, а вслед за ним и мужа…
Ночь в опустевшем доме и тревожный сон. Замок, стены его когда-то опирались на скалы. Когда-то была у него основа, но вот скалы словно отдалились от него и замок повис в воздухе. И лишь где-то на дорожке дрожало несколько одиноких травинок.
Так художник рисует картину: мазок за мазком. Вот дом с плоской крышей, он открывается в просвете между эвкалиптами. Дом, с которым у тёти Этель связано детство, юность, рождение сына. Дом, в котором было так много счастья… После гибели сына они покинули его.
И, может быть, только сейчас, когда она не одна, когда у неё гостья из Самарии, ей, матери, хватает силы, прийти на место, которое любил Гидон, её мальчик, её погибший сын.
Здесь, на усыпанной камнями скалистой плите, в поросшей травой ложбинке, лежал он и подолгу смотрел в небо. И вот теперь, присев на камень, в глубокой задумчивости сидит его мать:
«Кажется, это Кафка сказал, что «только то, что происходит, возможно», ― тётя Этель горько усмехнулась. ― Оказывается, можно продолжать жить, потеряв единственного сына».
Ни одного лишнего слова, ни одной лишней детали, а боль проникает тебе в самое сердце…
«Что это за жанр такой ― питаться памятью о прошлом, живя в самом правдивом настоящем: какой это интересный опыт ― проживать действительность так, точно подбираешь музыку к её словам?» ― спрашивает себя Ася.
Возвращаться памятью к прошлому ― нелегко. Кому из нас не знакомо это чувство? Только не каждому дано облечь его в слова. Найти их с такой удивительной точностью, красотой и глубиной…
Каждый из нас однажды пережил минуты прощания с дорогим ему миром.
И читая, как Эстер расставалась с садом, который был частью её души, с которым было связано столько воспоминаний, в котором каждый уголок так много говорил её сердцу, я видела и её сад, и чувствовала её боль, но и свою тоже, хотя у меня никогда не было сада…
«Я помню, как плакал сад, когда мы прощались.
― Мне больно, ― сказал сад.
― Нам обоим больно.
― Не уезжай.
Мы стояли друг против друга, я обняла его и погладила по шершавой щеке.
― Мне пора, ― шепнула я ― мне надо идти.
― Ты вернёшься когда-нибудь? ― Спросил он, но я не ответила. И он отпустил меня. И заплакал.
― Прощай мой сад, мой бесценный подарок! Часть моей жизни, обширная глава её остаётся в прошлом».
Не знаю, почему произошло это расставание. Теперь Эстер и Зеев Пастернак живут в Ариэле, городе, высоко вознёсшемся над уровнем моря. Всё та же, однажды выбранная ими Самария. Только теперь не северная, а западная. Но воспоминания о прежнем ― не иссякают.
«Глазами пью аперитив красок, сердцем слушаю учащённый пульс земли. Светлые клочки облаков замерли над моей головой. К белесому небу поднимается дым облаков и очень-очень тихо. Радость моя безгранична и я нахожу ей разные имена. Именами моей радости могут быть ― вино из винограда, выращенного в Хевроне, и солнце, взошедшее над Самарией, и город Давида в Иерусалиме <…> нет им конца, именам этим, на которые ложатся небесные сети…»
Наверное, у каждого из нас бывают минуты, когда мы ищем ответ на вопрос, который ему задаёт сама жизнь: зачем я здесь? Здесь ― в этом мире, здесь ― в этом месте?
Этот поиск ― непрост. Порой ответ к нему идёт через боль и страдание…
Строки стихов и прозы Эстер Пастернак проникнуты дыханием этой земли, её болью, светом и тенью её, возвращением к жизни и неспокойным духом её.
И я вновь возвращаюсь к словам, написанным в начале моего эссе: «Думаю, что вам было дано Свыше жить там, где чувствуют не только красоту земли, но проникают в самую её суть, как проник в неё наш праотец Яаков, когда он лежал, прижавшись к ней и чувствовал её дыхание…».
И кажется мне, что в словах, которыми она завершает свою повесть «Остров Шазэль», Эстер Пастернак говорит об обретении себя, того главного, что ей подарила эта встреча:
«Из окна я гляжу на утреннюю дымку, окутавшую горы Самарии, на расстилающуюся передо мной красоту, от которой сжимается сердце. Она, эта красота и сущность её, помогут мне преодолеть внутренние преграды на пути к жизни, полной того главного значения, ради которого душа моя облеклась в тело…»
И шум Самарии и гул тишины
Знакомы на веру, как детские сны,
Как музыка арфы, как светлый Элуль,
Как громкое эхо запутанных струн.
Как боль, как узда, как стреноженный день,
Как сонный туман, как приблудная тень.
…Мне это знакомо ― осталось во мне,
и я возвращаюсь на ощупь к Тебе…
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer5_6/alon/
