Через пару дней после моего вступления в новую должность из штаба бригады поступил приказ: выслать на свой участок железной дороги диверсионную группу из двадцати пяти человек. И меня вызвали в штаб. Там встретили командир отряда и комиссар. В дружеской беседе стали обсуждать, как лучше выполнить поставленную перед нами задачу. В нашем отряде были две роты: рота бойцов и управленческая, которая, в свою очередь, состояла из двух взводов: диверсионного и разведки. И хозвзвод, в котором были, в основном, пожилые. Нам предстояло выбрать из всего состава людей в диверсионную группу, но, прежде всего, нужно было выбрать командира.
Алексей Алексеевич, наш командир, был хорошим стратегом, смелым в бою и надёжным в час испытаний. Он не любил излишнего риска и всегда берёг своих бойцов. Каждое действие всегда продумывал до мелочей и к разработке операций подходил с большой ответственностью. Он сказал, обращаясь ко мне: «Знаешь, Василий, мы тут перед твоим приходом разговаривали с комиссаром, и, как ты думаешь, о ком?» Я посмотрел на него и ответил: «Обо мне? Ну, если обо мне, то я согласен». «Тогда собирайся, — сказал командир, — пойдём, помогу тебе выбрать надёжных бойцов».
Командир роты построил бойцов, и мы отобрали двадцать пять человек в диверсионную группу. Задача перед нами была поставлена командиром отряда, стали собираться в дорогу. Взяли продукты, оружие и взрывчатку. Поскольку я ещё не знал дороги на наш участок «железки», командир дал нам проводника из местных партизан, из деревни Замостье. Наш путь пролегал мимо этой деревни, она же оставалась в стороне, примерно в километре, вдоль большака, который проходил от гарнизона Комары до гарнизона Замостье. Немцы усиленно контролировали большак, и нужно было с большой осторожностью миновать его, что мы и сделали.
А в одном месте мы должны были переходить через него. И переходили мы задом наперёд, чтобы сбить с толку врага. Шли след в след — пусть думают, что это шёл один человек — с запада на восток, а не наоборот.
Из лагеря мы отправились в полдень и за сутки одолели шестьдесят километров. Утром следующего дня пришли в место днёвки, где уже ждали наши наблюдатели. Бивак наш находился в глубокой балке, поросшей большим хвойным лесом и кустарником. Солнце ещё не всходило. Выставив охрану и дозоры, мы расположились на отдых. Отдыхали весь день, дальше двинулись перед самым заходом солнца. Нам предстояло пройти ещё километров пятнадцать по лесному бездорожью. Тропинок здесь не было и приходилось продираться через заросли, к тому же быстро темнело.
По лесу, по-над железнодорожным полотном рыскали группы полицаев и власовцев, и нам нужно было соблюдать большую осторожность, чтобы не наскочить на них. К одиннадцати часам ночи мы были у железнодорожного полотна. По приказу штаба бригады все группы должны были заложить взрывчатку в 12:00 и рвануть одновременно. Мы выставили охрану на окраине леса. Согласно распоряжению немецкого командования вдоль железнодорожного полотна на ширину 50-ти метров с обеих сторон был вырублен кустарник и деревья, возведены вышки с прожекторами и выставлены патрули.
Мы подобрались к сторожевой будке, которая стояла рядом с вышкой и бесшумно поснимали прожекториста и патрульных. Подготовили пятьдесят взрывпакетов, которые ровно в 12:00 уложили под стыки, и через два на третий вставили замедлители. На каждого из нас пришлось по два пакета со шнурами, их мы должны были поджечь одновременно. Мы подожгли шнуры и отошли в лес. Минут через сорок все собрались в условленном месте и стали быстро отходить.
Отойдя от «железки» метров на двести, услышали оглушительный взрыв. Огненный сноп взвился в небо. Мы уже бежали бегом, убегая всё дальше в лес, а заряды рвались и рвались, освещая пламенем всё вокруг на много километров. Как только взрывы начали прекращаться понаехали немцы с танками и миномётами, открыли стрельбу по лесу. Стреляли наугад, а может быть, и по чьей-то наводке, потому что снаряды рвались то слева, то справа, но для нас всё обошлось благополучно.
В это время по всем фронтам наши войска пошли в наступление. Бои были жестокие. Враг отступал, уничтожая всё на своём пути. Мирных жителей угоняли в Германию в рабство. В Витебске прошла волна облав. На улицах хватали всех подряд, загоняли в товарные вагоны. Поскольку всех увезти не могли, вывозили вагоны за город и, облив бензином, сжигали. Тех, кто сумел вырваться из огня, расстреливали из пулемётов. Люди, работавшие в тылу на партизан, стали семьями уходить в лес.
Наутро после диверсии на месте партизанской явки в лесу сошлись связные из Витебска и близлежащих деревень. Они привели свои семьи. Всего было человек сто пятьдесят. Здесь были наблюдатели, которые ждали нашу группу с диверсии, один из них увёл всех в отряд. Когда наша группа на следующие сутки подходила к месту явки, дозорные доложили мне, что там много какого-то народа, в основном — женщины. Я зашёл за большую сосну и стал наблюдать за этой толпой. Потом приказал ребятам поставить пулемёт и взять наизготовку всё оружие, и если меня схватят, открыть огонь, невзирая на то, что я там. Я взял автомат наизготовку и пошёл к этой толпе. Не доходя метров двадцати, крикнул: «Кто такие?». Из толпы навстречу мне выбежал наш партизан, который был в наблюдении, и закричал: «Товарищ политрук, это люди, бежавшие из Витебска. Первые три группы не стали вас дожидаться и ушли в лагерь, а этих с собой не взяли. Они теперь плачут так, что мне на них жалко смотреть».
Я дал знак остальной группе подойти, и мы расположились на отдых. Нам предстояло ещё пройти шестьдесят километров по мхам и болотам. Перед заходом солнца тронулись в обратный путь. Я расставил группу так, чтобы при возможной встрече с немцами, мы могли обороняться, ведь теперь с нами были безоружные люди и маленькие дети, которые перешли под нашу охрану. Вынуждены были из-за них идти медленнее и чаще делать привалы. Старики начали уставать, строй понемногу стал растягиваться. До восхода солнца мы прошли большую часть пути. На рассвете выбрали хорошее место для отдыха в густом смешанном лесу.
Я выставил усиленную охрану и выслал вперёд дозор, чтобы проверить дорогу и окружающую местность. Через пару часов дозорные вернулись и принесли неприятную новость: у гарнизона Замостье, на склоне небольшой высотки немцы и полицаи рыли окопы и траншеи. Их было не очень много, всего человек 20. Перед заходом солнца мы осторожно двинулись вперёд, по этой же дороге. Менять маршрут я не хотел и говорить людям об этом не стал. Проводник тоже ничего не знал. Мы шли осторожно и молча. Гражданские нас связали по рукам и ногам, но бросить их на верную гибель мы просто не имели морального права.
Метров за сто пятьдесят до окопов я выслал разведку, а людям скомандовал сделать привал. Нужно было, чтобы они немного отдохнули. Минут через двадцать разведчики возвратились и сказали, что у окопов никого нет, немцы оставили там двоих дозорных. Я поднял всю группу, и мы двинулись дальше.
Миновав траншеи и окопы, нам нужно было пройти по гребню метров двести, а потом свернуть на тропу в лес и идти строго на восток, а мы прошли уже больше, но не сворачивали. Тогда догнал проводника и пошёл за ним след в след. И вдруг увидел на нашем пути высотку. Я знал, что за высоткой, метров через сто пятьдесят стоит мост и возле него — немецкий пост. Хорошо изучил это по карте. А за мостом как раз и начинается Замостье. Я схватил проводника за руку: «Стой! Ты куда нас ведёшь?». Он рванулся, но сил освободиться у него не хватило. Я свалил его и схватил за горло. Тут подскочили ребята, скрутили — и вмиг кусок чьей-то портянки оказался у него во рту.
Усадив всех на привал, оставив охрану возле связанного, сам с тремя разведчиками прошёл вперёд метров на шестьдесят. Мы остановились и прислушались, постояв так с минуту, и вдруг невдалеке услышали, как кто-то закашлялся в кулак, очевидно, часовой на мосту. Один из разведчиков потянул меня за рукав: «Товарищ политрук, нужно уходить». И мы ушли.
Вернувшись к группе, я достал карту и фонарик, а ребята надо мной развернули плащ-палатку. Установил на карту компас и, ориентируясь на высотку, нашёл на ней просеку, по которой мы шли на задание. Так я и повёл людей ночью, по мху, не зная дороги по компасу. До просеки нужно было идти около двух километров, и я вывел группу метров на двадцать правее. Когда стали переходить поляну, которую уже встречали, идя на задание, усадил людей на отдых, а сам с тремя разведчиками пошёл разузнать дорогу и найти просеку.
Мы оказались рядом с большаком. Дорога была свободна, а по деревьям тянулся телефонный кабель. Мы вырезали метров сто пятьдесят двойного кабеля, подняли группу и пошли дальше. Все уже очень устали и, как только объявляли привал, тут же падали на землю и засыпали. Но привал больше чем на 15–20 минут делать было нельзя. Нам нужно было спешить. Мы шли между двух дорог, связанных гарнизоном. Лес здесь был старый, веток внизу не было, и местность очень хорошо просматривалась.
Перед рассветом вышли к другой дороге, куда нас вывела просека. Я снова усадил всех на привал, а сам с разведчиками пошёл разведать дорогу. К нашему удивлению, вдоль дороги поперёк просеки были вкопаны столбы и по ним натянута проволока в два ряда, но охрана ещё выставлена не была. Мы подняли людей и пошли через дорогу. Метров через сто мы обнаружили небольшую высотку. Мне показалось это подозрительным, потому что на карте её не было. Тогда остановили группу и снова пошли на разведку.
Когда подползли к высотке поближе, оказалось, что это дзот, который немцы построили за то время, пока мы были на задании. Из четырёх бойниц торчали пулемёты. У меня с собой была противотанковая граната. Я подполз к пулемёту, быстро придавил ногой ствол и бросил гранату в амбразуру. Мы быстро побежали назад. Прогремел взрыв, взметнув огненный столб к небу.
После этого мы подняли людей и быстро повели от этого места, а ребята осмотрели дзот. Там было восемь убитых немцев, два пулемёта и три ящика с запасными лентами. Два пулемёта было искорёжено. Ребята забрали с собой целые пулемёты и ленты.
До последней дороги, которую мы должны были перейти, напрямки было метров двести, но по болоту — а если в обход, по сухой дороге, то километра три. Времени у нас было мало и надо было спешить, чтобы не нарваться на немецкий патруль или засаду.
Гарнизон был от нас километрах в двух, нас могли окружить и всех перестрелять. Все уже очень устали. Старики тяжело дышали, а женщины и дети плакали, и я принял решение идти через болото. В некоторых местах воды было по пояс, но перешли без приключений.
Мы пересекли дорогу, нужно было спускаться вниз по тропе метров пятьдесят, а лес в этом месте без кустарника — и всё просматривалось, как на ладони. При спуске я нашёл холмик для укрытия, устроил людям привал, а сам с ребятами начал минировать дорогу противопехотными минами. И не успели заложить столько, сколько хотелось, как услышали вдали рёв большегрузных немецких машин.
Мы быстро закончили минирование и побежали к людям. Я поднял их и в сопровождении трёх партизан отправил в лагерь. Один партизан вёл связанного проводника. С остальными партизанами мы остались в засаде. У нас было три пулемёта: мой любимый ДС (ДС-39 (7,62-милиметровый станковый пулемёт Дегтярёва, был принят на вооружение в 1939 году. В 1940 году начал поступать на вооружение Красной армии. Пришел на смену устаревшему пулемету системы Максима. Всего за годы ВОВ было выпущено около 10 000 единиц — прим. ред.) и два немецких. Рёв двигателей нарастал, становился всё ближе и ближе, и вот из-за поворота показалась колонна машин.
Я лежал у пулемёта и ждал, когда прогремит взрыв, машина передними колёсами проехала над уложенным зарядом, а взрыва не было. Тут машина остановилась, и немцы загалдели. Это сверху они увидели удаляющуюся от дороги группу людей. Из кабины выскочил офицер и что-то прокричал. По его команде с крытого брезентом грузовика поспрыгивали автоматчики. Их было человек тридцать, и когда они скучились возле офицера, я нажал на гашетку. И тут застрочили все наши пулемёты. Этих немцев мы скосили, и они остались лежать на дороге перед своей машиной. Следующая начала объезжать стоящую на дороге. Водитель надавил на газ, но задними колёсами наскочил на заложенную нами мину, и рвануло так, что оторвало задний мост и машина перевернулась.
С других машин, идущих сзади, выпрыгнули автоматчики и стали заходить на нас справа, но мы встретили их пулемётным огнём. Немцы стреляли в нас из автоматов и пулемётов, но у нас была выгодней позиция: мы — под прикрытием бугорка, а они — на открытой местности и, хоть и прятались за деревьями, но их это мало спасало.
На моём ДС была лента в 1 500 патронов. Немцы упорно лезли, и я уже успел израсходовать две ленты. У меня оставалась всего одна лента на 500 патронов, уже старался бить как можно точнее и короткими очередями. Тут ко мне подполз боец и сказал, что у одного пулемёта закончилась лента, а пулемётчик не знает, как заправлять новую. Я оставил свой ДС бойцу, а сам пополз к трофейному и быстро заправил ленту. В это время немцы обошли нас справа. Я развернул пулемёт и стал поливать их огнём. Больше половины скосил, а остальные отступили за поворот. Показав пулемётчику, как заправлять ленту, пополз к своему ДС. Теперь немцы начали наседать слева. Мой пулемёт уже перегрелся и начал плевать. Нужно было менять ствол, а тут и патроны на исходе. Третья немецкая машина стала обходить ту, которая подорвалась, пошла вперёд и тоже наехала на мину. У неё оторвало передок, и дорога оказалась полностью перекрытой. Другим машинам теперь нельзя было ни развернуться и уехать назад, ни проехать вперёд. Да и у нас оставалось уже совсем мало патронов и только по две гранаты на каждого.
Немцы, наткнувшись на сильный огонь справа, решили обойти нас слева. Я пополз к тому пулемёту, что был слева от меня. Пулемётчик сказал, что и там заканчиваются патроны, остались только в автоматном диске. Тогда я, вспомнив, что у меня в автомате ещё полный диск, схватил его в руки и тут увидел, как из-за кустов идёт целая цепь. Крикнул: «Приготовить гранаты!». Ну, думаю, всё — это конец. Ждём, когда подойдут поближе. И вдруг по этой цепи прокатилось дружное «Ура!», и она открыла по немцам огонь, а те бросились убегать. Наши спешили к нам на подмогу. Свободным был только проход через болото, и вот здесь мы на них отыгрались. Когда они входили в воду, мы стреляли в них, как по мишеням, так что ни один из них живым не ушёл.
В полдень мы возвратились в лагерь. Я доложил командиру отряда о выполнении задания и о произошедшем. Наш бывший проводник сидел под охраной в землянке. Примерно через час в отряд прибыл комбриг Яков Захарович Захаров. Я ещё раз, теперь уже ему, во всех подробностях доложил о выполнении задания. Стали подходить старики, из спасённой нами группы, начали благодарить нас за то, что мы не бросили их на верную погибель в лесу. Потом они рассказали о том, что творится в Витебске, как там зверствуют фашисты. Кровь в жилах стыла от услышанного. Затем командир отряда распорядился накормить наш отряд, ведь мы не ели почти сутки, и перевязать раненых. Несколько человек было легко ранено, и я в том числе, а убитых, к нашему счастью, не оказалось.
У меня было лёгкое ранение в ногу. Пуля прошла навылет, через мягкие ткани, чуть выше щиколотки, между костью и сухожилием. Потом весь отряд и приведённые нами беженцы расположились на поляне вокруг штабной землянки. Комбриг приказал привести на допрос нашего проводника и задал ему вопрос: «Какую ты преследовал цель, когда вёл отряд в немецкое логово?». Он ответил, что ночью, когда стоял на посту по охране нашей группы, незаметно ушёл в гарнизон Замостье, где его брат служил полицаем. Тот отвёл его к коменданту гарнизона. Он рассказал коменданту, что отряд ведёт политрук. Они договорились, что проводник приведёт отряд к мосту, а там нас будет ждать засада.
Предателю вместе с его братом обещали дать по паре лошадей и представить к награде, а за политрука — десять тысяч марок. Но они не всё рассчитали. Я интуитивно понял, что не всё так хорошо, как кажется, что здесь что-то не ладно — и не просчитался. И ещё наш проводник сказал, что он всех нас ненавидит.
Старики из приведённой нами группы плакали, понимая, какой участи они избежали. Слышал, как там, ещё в пути, когда мы переходили через болото они, уставшие и измождённые долгой дорогой, говорили между собой: «Лишь бы выжить, а там мы им, проклятым, ещё зададим жару». А теперь я сидел на поляне среди них и слушал, как допрашивали предателя. Я плохо слышал, о чём его спрашивали и то, что он отвечал, а просто смотрел на него и думал, что вот он, возможно мой ровесник, за двоих лошадей и какие-то марки мог лишить жизни около двух сотен человек.
А допрос тем временем продолжался. Слово попросил бородатый дед, отец связника, и сказал: «Возьму грех на душу: расстреляйте его, сынки, да не закапывайте, чтобы птицы ему выклевали глаза, которыми он хотел на наши муки смотреть». Выступали и другие партизаны, и все пришли к единому мнению: изменника Родины расстрелять. В этот же день приговор был приведён в исполнение.
Потом комбриг собрал всех и поблагодарил нашу группу за успешное выполнение задания. Он рассказал, что задание из всех четырёх отрядов выполнили только мы. Остальные группы, даже не дойдя до своих участков на «железке», попали в засады немцев и полицаев. Все отряды понесли большие потери. Двоих командиров рот, которые возглавляли диверсионные группы, отстранили от занимаемых должностей. Мне перед строем комбриг вынес особую благодарность за отличное выполнение задания, умелое руководство и бдительность. Командир отряда тоже подошёл и, пожав руку, сказал: «Спасибо, Василий, тебе ещё раз за отличное выполнение боевого задания, — и к комбригу, — вот видите, Яков Захарович, я не ошибся, когда просил перевести его в наш отряд».
После этого я ещё с неделю прослонялся по лагерю с раненой ногой, а потом снова стал ходить на боевые задания. На передовой фашиста били по всем фронтам. По рации ежедневно слушали Москву и радовались успехам нашей Советской Армии. Города брали один за другим, и линия фронта неумолимо приближалась к нам. Враг отступал. Мы стали ближе подходить к вражеским гарнизонам. Для мотоциклистов на дорогах устраивали ловушки. Выбирали место, где рядом с дорогой с двух сторон росли деревья, и между ними через дорогу натягивали проволоку, чтобы она была примерно на уровне груди мотоциклиста. Мчащийся мотоциклист, попавший в нашу ловушку, живым не уходил. Мало какой просто убивался — это когда проволока на уровне груди, а если попадался мотоциклист невысокого роста и проволока была на уровне шеи, то голову моментально срезало. Проволока была хорошая: тонкая, немецкая, мы её срезали с заграждений и, натянутая через дорогу, она была совсем незаметна.
Мы минировали дороги всевозможными минами, которые только находились у нас в арсенале: от пехотных до противотанковых. Наш отряд поменял место стоянки. Мы переправились через Западную Двину и разбили лагерь в бору, напротив села Курино. Бор был в длину километров восемь и шириной примерно в километр. В этот же бор перебрался и Второй отряд под командованием М. Ф. Шмырёва. Здесь наши отряды сильно активизировались. Мы нападали на немецкие гарнизоны, разбивали их и забирали всё, что можно было забрать, угоняли скот, отобранный немцами у населения. Постоянным потоком отправлялись диверсионные группы на подрывные работы. А в свободные от диверсий дни я занимался с бойцами своей роты политической подготовкой и разучиванием новой партизанской песни, на мотив «Там вдали за рекой»:
Там вдали за рекой партизан молодой
Притаился в засаде с отрядом.
Под осенним дождём мы врага подождём
И растопчем фашистского гада.
Ни сестра, ни жена нас не ждёт у окна,
Мать родная на стол не накроет.
Наши семьи ушли, наши хаты сожгли,
Только ветер в развалинах воет.
И летит над страной этот ветер родной
И считает их слёзы и раны,
Чтоб могли по ночам отомстить палачам
За позор и за кровь партизаны.
Ночь упала темна, не светила луна,
Лишь у рощи костёр разгорался.
Там немецкий обоз полетел под откос
И на собственных минах взорвался.
В тёмной роще густой, над поляной большой
Золотистая зорька вставала.
Дождь и ветер утих, и на листьях сухих
Груда мёртвых фашистов лежала.
Слова песни доходили до самого сердца, поэтому мы выучили её очень быстро.
В конце октября наши войска вели бои за Смоленск. Наступление шло по всему Западному фронту. Немецкие войска стали отступать по двум большим дорогам в сторону Витебска: по-над Западной Двиной через Велиж, Сураж, Курино и из Смоленска на Витебск. Дороги были забиты отступающим врагом. Командование отдало приказ нашей бригаде: встретить фрица на правой стороне Западной Двины, и бригада полным составом подошла к гарнизону Луньки.
В этом месте большой лес подходил клином почти к самой реке и здесь-то мы и устроили врагу встречу всеми силами нашей бригады. Отступали они беспорядочно. Сразу шли немцы, а потом уж власовцы, которые их прикрывали. Несмотря на то, что у них были пушки всех калибров и бронетехника, а у нас только пулемёты и ручное оружие, встретили мы их достойно. Впустили их в наше полукольцо и открыли огонь из всего оружия, что у нас имелось. Они почти без сопротивления бросились убегать. А убегать-то было и некуда. Путь свободен был только к реке, и наши враги бросились к ней. Подбегая к берегу, они с криками «А-а-а-а-а...» прыгали в воду и бросались вплавь, но с Двиной шутки плохи. В этом месте она очень глубокая, течение быстрое, да и вода уже была холодная. Она и летом-то не очень тёплая, а тут уже конец октября…
Когда мы выбежали на берег реки, то их в воде было как мошек, и каждый боролся с течением, но мы не испытывали к ним ни чувства жалости, ни милосердия за то, что они сотворили с каждым из нас и с нашей Отчизной. Мы били их из пулемётов, автоматов и винтовок, и они, один за другим, скрывались под водой, как будто их глотали огромные рыбы. Дня три ещё мы встречали отступающего врага. Оба берега реки, левый и правый, были усеяны трупами немцев. Кто их хоронил — мы не знали. Мы их не звали, за чем пришли — то и получили.
В последних числах октября, утром меня вызвал комбриг и поставил задачу: взять группу из шести человек, выйти над лесом к гарнизону Луньки, понаблюдать и уточнить, откуда бьёт пушка, которая вот уже несколько дней стреляла по лесу. Мне дали одного командира взвода с четырьмя бойцами, с нами ещё вызвался идти начштаба Погореловского отряда. И мы пошли. Добрались до самого клина, и пока двигались, она всё время стреляла, а потом вдруг перестала.
Уже примерно знали, откуда она бьёт, и я решил подобраться к ней поближе — забросать её гранатами, но для этого нужно было дождаться ночи. Пошли вдоль реки, разделившись на две группы по три человека, к тому месту, где клин леса подходит к самой реке. Вдруг я услышал за поворотом цокот копыт и махнул бойцам рукой. Мы залегли по обеим сторонам дороги. Возле дороги стояла большая сосна. Я подполз к ней и стал наблюдать. Из-за поворота показался всадник в советской форме в чине офицера. Точно такую же форму носили власовцы. Вслед за ним, шагах в двадцати, пешком бежал солдат с винтовкой. И я решил, что это власовцы. Как только он поравнялся со мной, я тут же вскочил на ноги. Левой рукой я схватил лошадь за повод, а правой — за руку офицера и рванул так, что он слетел с лошади. Я свалил его на землю и заломил руку за спину. Тут мне на помощь поспешили мои ребята, мы связали его, а в рот засунули кляп. Я забрал у него пистолет и планшет с документами. Мы посадили его на лошадь и привязали, чтобы не свалился.
Солдат, что бежал следом, как только увидел, что мы схватили офицера, тут же развернулся и убежал назад. Ребята хотели стрелять в него, но я запретил, чтобы не наделать шума. А за углом леса уже стоял шум и грохот. Мы подобрались в угол леса, залегли в кустарнике и стали наблюдать. По дороге двигалась большая колонна пехоты с артиллерией. Мы отползли подальше и затаились в лесу.
В нашу сторону по тропе ехал верховой. Я про себя подумал, что вот, будет и второй, но он, как будто прочитав мои мысли, метров двадцать не доехав до нас, напоил лошадь из воронки и повернул назад к дороге. Мы стояли до тех пор, пока позади, в том же углу не начали перекрикиваться солдаты: «Гришка, а где лопата?» — «Да там, на бричке». И я решил, что пора уходить. Поручил командиру взвода подобраться к краю леса и посчитать, сколько пушек будет выставлено, а мы с пленным потихоньку двинулись в расположение бригады.
С комвзвода оставался ещё один боец, они рассчитывали нас догнать. До базы нужно было добираться по гати, через болото, метров двести пятьдесят, а если в обход — то все четыре километра. Уже стемнело, и я пару раз срывался одной ногой в болото, набрав в сапог воды, а начштаба, так тот вообще сорвался с брёвен, и я его еле вытащил.
Пришли мы на базу, а там ребята жгли костры, и я решил просушить свою портянку. Снял сапог, вылил из него воду, потом начал выкручивать портянку, и тут ко мне подбежал Михаил Белоконь: «Васька, тебя вызывает Яков Захарович, иди побыстрее». Я сунул в карман мокрую портянку, надел сапог на босу ногу и пошёл к комбриговскому костру. Там сидели комбриг, комиссар бригады, все командиры и тот офицер, что я взял в плен. Он посмотрел на меня и сказал Якову Захаровичу: «Он». Яков Захарович глянул на меня с лукавой усмешкой и спросил: «Ты знаешь, Василий, кого ты в плен взял?». Я ответил: «Власовского офицера». Яков Захарович повернулся к нему и сказал: «Вот видишь, я же говорил, что он тебя посчитал за власовца». А потом мне: «Нет, это командир Советской Армии, в звании капитана, а по должности командир артдивизиона. Как же ты не распознал, что это советский командир?». — «Да я и представить себе не мог, чтобы советский офицер сам мог ехать на лошади, а бойца заставить бежать за ним вслед. Это же не по-советски».
Капитан нагнул голову, лицо у него стало пунцовым, и он сказал: «Да, я это сделал неправильно, но лошадь одна на двоих, а охрану брать нужно». На что я сказал ему: «Ну вот тебя твоя охрана и защитила. Если он пеший бежит и устал, то, конечно же, он будет убегать, а не стрелять». «Ну ладно, — сказал капитан, — давай мои документы». Я снял с себя планшет, вытащил из кармана пистолет и всё это отдал Якову Захаровичу, который спросил меня: «А что ж ты документы его не проверил?». — «Так ведь некогда было их проверять. Много войск подошло, а мне нужно было задание выполнять». Он немного помолчал, а потом сказал: «Это тоже правильно».
И тут подошёл к нам начштаба, весь перепачканный болотной тиной, да ещё и в немецкой форме. А на капитане форма была совсем новенькая. Это послужило ещё одной причиной, по которой я сделал вывод, что передо мной власовский офицер: на тех форма всегда была новенькая. Капитан посмотрел на начштаба и сказал: «А это чучело ещё хотело стрелять в моего красноармейца, да спасибо политруку, не разрешил». И потом сказал комбригу, указывая на меня: «Вот с таким, как политрук, можно воевать, а с этим чучелом — сразу погибнешь, а вы его ещё начштаба назначили».
Все дружно засмеялись, а у меня почему-то за начштаба в груди закипела злость. Сначала хотел за «чучело» ответить, но сдержался. А капитан, обращаясь ко мне, сказал: «Пойдём, политрук, ко мне в дивизион, мне нужен воентехник». На что Яков Захарович категорично сказал ему: «Нет. Я имею строгий приказ: никуда и ни одного человека не разбазаривать, а всех вывести на сборный пункт за город Сураж». А я, чувствуя свою безнаказанность, сказал капитану: «Не хотел бы я воевать под твоим началом. Может, ты и участвовал в боях, но мы тоже здесь не сидели сложа руки. Попробовал бы ты с наше, каким бы чучелом был тогда — ещё не известно». Развернулся и ушёл к другому костру.
А утром следующего дня красноармейцы привели в расположение наших ребят, оставленных мной в наблюдении. Они были взяты в плен двумя красноармейцами, которые так же, как и мы капитана, посчитали их власовцами. Красноармейцы чуть было их не расстреляли, да на счастье приехал командир полка, которому они рассказали, что мы взяли в плен их капитана и они знают, где это находится. Всё закончилось благополучно.
Теперь дороги были забиты нашими войсками, шедшими на запад. Немцы драпали так, что аж пятки сверкали. Только за один день фронт продвинулся километров на двадцать, и взрывы снарядов ухали где-то совсем далеко. Мы стали собираться в дорогу и пошли за Сураж, на сборный пункт. Вышли из своего района боевых действий — и закончилась моя партизанская жизнь. Здесь я прожил год и три месяца, обретал и терял товарищей, делил с ними радости и невзгоды, ходил на задания, брал «языков» и пускал под откос эшелоны, а вот теперь мне предстояло с ними расстаться.
Шестого ноября 1943 года мы построились и боевым порядком двинулись в город Сураж. Не доходя до города, наскочили на минное поле. Трое наших погибло и несколько человек было ранено. На третьи сутки нас встретил генерал-майор, командир 334-й дивизии Четвёртой ударной армии Николай Михайлович Мищенко. При разговоре с Яковом Захаровичем он попросил дать ему двадцать пять лучших разведчиков в разведку дивизии. Яков Захарович назвал первым меня и порекомендовал как командира взвода, коротко рассказав обо мне.
Меня вызвали. Я пришёл и доложил о прибытии. Командир дивизии подал мне руку и спросил: «Пойдёшь ко мне в дивизионную разведку?» Мне ничего не оставалось делать, и я согласился. В этот же день, восьмого ноября, нас на сборном пункте переодели в новенькую красноармейскую форму и девятого числа повели на формировочный пункт. Там нас было около четырёх тысяч человек. Построили и первым делом зачитали список разведчиков, в котором был и я. Нас вызвали из строя и отвели в сторону. Из остальных образовали лыжные батальоны. А нас принял старшина дивизионной разведки. Так я стал разведчиком 407-й разведроты 334-й дивизии Четвертой ударной армии.
В формировочном пункте нас накормили и дали по сто фронтовых граммов в честь двадцать шестой годовщины Великого Октября. В этот же день наша группа прибыла к месту расположения дивизионной разведки. Переночевали в какой-то землянке, по полу которой бежала вода, а утром с нами провели политинформацию. Рассказали то, о чём мы не знали: о боевых действиях наших армий на фронтах. После политинформации к нам приехал комдив. Построили, и он перед строем выступил. Меня назначили комвзвода, моим заместителем стал старший сержант, уже служивший здесь до нас. Потом назначили командиров отделений. Среди них оказался Андрей Кутько, бывший мой связной.
После недолгой беседы с генералом меня позвали в штабной блиндаж. Здесь был и командир взвода сапёров. Перед нами поставили задачу: одиннадцатого ноября утром привести языка. Сапёры должны были расчистить для нас дорогу на минном поле до линии фронта и помочь сделать проход в колючем заграждении.
Сапёры в сумерках вышли на задание, а через час вышли мы. К линии фронта мы прибыли уже в полной темноте. В глубоком яру сидели и ждали, когда возвратятся сапёры. В десять часов ночи мы двинулись к линии заграждения. С нами пошёл и командир разведроты. Надо отметить, что на это задание решили послать всех командиров среднего комсостава из вновь прибывших, чтобы на деле проверить деловые качества и надёжность каждого. Возле заграждения мы остановились, и командир роты спросил, нет ли среди нас желающих блокировать дзот. Все молчали. Потом я вызвался идти, а за мной — ещё три человека. Мы должны были забросать дзот гранатами, взять языка и отойти к этой лазейке, а командир разведроты с остальными бойцами будут прикрывать наш отход.
Лазейка была прорезана в небольшой лощине, по бокам которой стояли высотки с дзотами. Нам нужно было забросать левый дзот и там взять языка. Мы пролезли через лазейку и двинулись в нужном направлении, но проползти успели только метров десять, как нас заметил немецкий патруль и крикнул: «Хальт!», и застрочили из автоматов по нашей лазейке трассирующими пулями. В тот же миг по ней перекрёстным огнём заработали пулемёты. Мы вернулись назад. Бойцы ползли впереди меня, я — замыкающим.
И вот я уже вылез на центральную линию, осталось проползти метров пять, как меня достала пулемётная разрывная пуля. Она попала мне в левую ногу, чуть выше щиколотки и раздробила кость. Я сразу почувствовал сильную боль, как будто на ногу упало бревно. Сразу попытался пошевелить ногой. Подумал, что если она двигается, то ничего страшного, но она шевелиться не хотела и при этом была адская боль. Я понял, что ноги я почти лишился. Боль была невыносимой, и я, чтобы не закричать и не выдать своих товарищей, и не вызвать огонь на себя, с силой сжал зубы, которые начали ломаться. Я быстро разжал зубы и зажал ими край борта своего бушлата. По этой лощине до нашей передовой ещё в довоенное время была вырыта канава для осушки почвы. Она была вне зоны прострела. В канаве была вода, покрытая тонким слоем льда.
Я заполз на лёд, но он провалился. Подумал, что лёд просто разбит миной и заполз снова, а он снова провалился. В этот момент ко мне подполз мой товарищ и спросил, не нужна ли мне помощь. Я отдал ему свой автомат и два диска к нему. Автомат этот прослужил мне верой и правдой больше года — всё то время, что я был в партизанском отряде, и теперь он уже был мне не нужен. Я сказал товарищу, чтобы он сам спасался, и он уполз вперёд, а я продолжал тащиться по этой канаве. Пробью рукой лёд, напьюсь воды и ползу дальше, а фашисты непрерывно бьют из пулемётов. Впереди меня, поверху полз раненый боец. Он так тихо и медленно полз, что я успевал за ним. Немец непрерывно ракетил. И вот одна ракета полетела прямо в меня, а я по горло в воде. Я повернул голову и стал смотреть на неё, а она всё ниже и ниже. У меня в мыслях мелькнуло, что не умер от пули, а ракета прожжёт, и нырнул под воду, потом поднял голову, а ракета догорает в полуметре от меня. Она погасла, а я пополз дальше. Подполз к своему раненому товарищу и прошептал ему: «Ну, давай двигаться дальше», — а он молчит. Я взял его за руку, а пульса нет. Тогда прошептал ему: «Прощай, друг», — и пополз дольше.
Почти у нашего переднего края я вылез из канавы. Здесь пули уже летели над головой и меня не доставали. Ко мне подбежали два бойца, и я их послал за тем, который погиб и лежал на нейтральной полосе. Они поползли, а ко мне подбежали два других бойца. Расстелили на земле плащ-палатку, и я заполз на неё, а они взялись за ее концы сзади и спереди и понесли, но раненая нога свисала и боль была невыносимой. Я попросил ребят, чтобы они не несли, а тащили волоком. Они так и сделали. Меня притащили в глубокую балку, где ждала вся рота. Они ещё не знали, что ранен именно я, и ко мне подошёл Андрей Кутько. С ним у нас была взаимная договорённость: если кого-то из нас ранят на поле боя, то другой его вынесет, а Андрей меня бросил.
Он подошёл ко мне и спросил: «Это вы, товарищ, комвзвода?». А я посмотрел на него и проговорил: «Если ты, Андрюшка, будешь так и дальше к своим товарищам относиться, то долго не навоюешь». Он заплакал и сказал: «Прости меня, Вася». И отошёл в сторону. К нам подъехала бричка-одноконка, и меня, погрузив на неё, повезли в санчасть.
(продолжение следует)
