Записки петербуржца, родившегося в Москве (продолжение)+1

(продолжение. Начало в №1/2019)

II. ПРЕОДОЛЕНИЕ

 8. СЫН ШЛЯПОЧНОГО МАСТЕРА

 Мой отец родился 15 апреля 1919 года в Могилеве, в Белоруссии, в семье картузника, то есть мастера по изготовлению фуражек, Липмана Друкарева. Фамилия, как это часто бывает, происходит от названия ремесла: немецкий глагол drucken значит «печатать». Иногда она писалась как Друкаров. Евреи-ремесленники составляли в это время около трети населения города.

 Папа неохотно рассказывал о своих родственниках. Поэтому услышанное когда-то от него пришлось дополнять сведениями, найденными впоследствии в его архиве. Удалось поговорить и с папиным двоюродным братом Александром Ефимовичем, жившим в Москве. Он и мой отец почему-то практически не общались. И, наконец: Иерусалим, осень 2013 года, будучи там в командировке, я с помощью своих израильских друзей нахожу дальних родственников, уехавших из СССР лет сорок назад, и узнаю от них дополнительные подробности.

Сведения о моем прадеде Евеле Друкареве, родившемся в 1867 году, разнятся. Александр Ефимович утверждал, что в семье было два поколения картузников, то есть мастеров по изготовлению фуражек. Он указал даже их адрес: Могилев, пер. Чернышевского 10. В то же время, по словам израильских родственников, он был переписчиком Торы в одной из могилевских синагог. Возможно, что эти сведения не противоречат друг другу, и переписка Торы была своеобразной «общественной работой». Во всяком случае, Евель был человеком очень религиозным. Даже приезжая в Москву навестить сыновей Липмана и Ефима, переcелившихся туда в начале двадцатых годов, он ходил по улицам в одежде, определенной религиозными правилами.

 Мой будущий дед Липман Евелевич родился в 1889 году. Он был женат на Марии Исаевне Слуцкой. В Могилеве у него была своя мастерская. В 1912 году он примкнул к Бунду, формально вступив в него в 1917 году. Он оставался членом Бунда до 1920 года, пока не распалась его могилевская группа.

В 1923 году Липман Друкарев с женой и сыном, моим будущим отцом, переехал в Москву. Они жили в коммунальной квартире в доме №24 по Кузнецкому мосту. В 1934 или в 1935 году в квартиру пришли люди из НКВД. Извинившись, они сообщили, что их ведомству необходимы несколько квартир в этом доме, и через несколько недель все получат такие же комнаты, но в других зданиях. Так и было сделано, причем НКВД обеспечил и транспорт, и помощь при переносе вещей. Новое жилье оказалось где-то неподалеку. А в здании, в котором в детстве жил мой отец, и которое было затем капитально перестроено, до сих пор находится общественная приемная органов госбезопасности.

 Сыновья Евеля Друкарева, уехавшие в Москву, не особенно придерживались еврейских традиций. Младший сын Ефим женился на русской девушке, которую звали Клавдия Гавриловна. В семье Липмана в 1924 году появился второй ребенок, и у Марии Исаевны не всегда была возможность погулять со старшим сыном. Соседка по квартире вызвалась ей помочь, но предупредила, что будет иногда заходить в церковь. Никто не возражал, но вскоре маленького Гришу, моего будущего отца, отправили на лето к деду в Могилев. Евель сводил внука в синагогу, после чего спросил, понравилось ли ему там. В ответ он услышал: «Понравилось, но в русской церкви лучше. Там кормят печеньем!». Кстати, мой дед иногда использовал другое имя, созвучное настоящему, но более привычное для русского уха: Филипп Ефимович.

 Как Ефим, так и Липман Друкаревы вполне вписались в московскую жизнь. Ефим Евелевич стал секретарем партийной организации кондитерской фабрики. Липман Евелевич с марта 1934 года работал начальником лаборатории на фабрике «Москвошвея №8». В 1935 году Государственное издательство легкой промышленности опубликовало его брошюру «Технология изготовления фуражки (фасон № 76). Пособие для рабочих фабрики Самойловой». Она и сегодня хранится в фондах Национальной библиотеки.

Формальное образование у моего деда было какое-то небольшое, но он собрал обширную библиотеку из книг по истории и западноевропейской беллетристики. Это во многом определило круг чтения моего отца. Когда я в молодости открыл для себя Кнута Гамсуна и рассказал об этом отцу, оказалось, что он прочел его романы еще в семнадцать лет, найдя их в домашней библиотеке.

 В январе 1937 года НКВД начал следствие[5] по полученным сведениям «о резкой контрреволюционной агитации террористического характера, проводимой Друкаровым Л. Е.[6]. среди рабочих и ИТР фабрики». Основанием послужил донос рабочего фабрики Ф. О. Хавкина (1900 года рождения, член ВКП (б) с 1930 года, образование низшее). Будучи 24 января первым вызван в качестве свидетеля, он показал, что летом 1936 года, когда на фабрике развешивали портреты руководителей партии, Друкаров, руководивший этой работой, сказал: «я бы предпочел первым повесить Сталина, а затем всех остальных». Впоследствии, повторяя свои показания на судебном процессе, Хавкин добавил, что «об этих словах Друкарова было сразу же сообщено куда следует». На допросе 26 января свидетель А. Г. Сендерович, заместитель начальника лаборатории, подтвердил показания Хавкина.

 В конце 1936 года на фабрике, где работал мой дед, был создан марксистский кружок, которым руководил штатный инструктор районного комитета ВКП(б). Согласно материалам дела, на занятии, проводившемся 28 января 1937 года, на вопрос инструктора о том, как отражена в новой конституции страны диктатура пролетариата, Липман Евелевич ответил: «скорее, это диктатура партии». По тем временам ответ был криминальным. О диктатуре партии, заменившей диктатуру пролетариата, говорил Г. Е. Зиновьев. В двадцатых годах он был одним из лидеров внутрипартийной оппозиции, а за несколько месяцев до описываемых событий его расстреляли как «врага народа».

 Вскоре, 1 февраля, мой дед был арестован. Хавкин, Сендерович и еще пять сотрудников фабрики привели в своих показаниях несколько примеров «контрреволюционной агитации», проводившейся моим дедом. Во время чистки партии в 1933 году он якобы заявил, что «в партии есть люди двух типов: подлецы и идиоты». В 1934 году мой дед в какой-то беседе говорил, что в колхозы людей согнали насильно. Тогда же: «Отменили карточки на продукты, говорят, жить стало хорошо. А на самом деле рабочий живет плохо. Я зарабатываю немало, а многие получают гораздо меньше. Им и на хлеб едва хватает».

 Скорее всего, произошло следующее. Мой дед руководил развешиванием портретов вождей. При этом он, видимо, хотел первым повесит портрет генсека, сделав его центром композиции. С Сендеровичем он был знаком еще по Могилеву, уроженец Рогачевского уезда Могилевской губернии Хавкин был его земляком. Поэтому дед не чувствовал себя скованно, и позволил себе некоторую небрежность в речи. Кроме них в развешивании портретов участвовал еще один рабочий, В.Д. Шнайдер. Хавкин и Сендерович могли написать донос о двусмысленной фразе моего деда, испугавшись, что это сделает Шнайдер, и тогда их обвинят в недонесении. Вполне может быть, что и сотрудник НКВД, получивший донос, понял, в чем дело, но не мог не дать доносу ход, опасаясь похожих обвинений. В дальнейшем свидетели, возможно, не без помощи следователя, наскребли еще несколько неосторожных высказываний, сделанных на протяжении четырех лет.

Дело по обвинению Друкарова Л.Е. было рассмотрено 5 июня 1937 года специальной коллегией Мосгорсуда в составе ее председателя Подылова В.Ф. и членов Масоревой В.П. и Калеева Т.Х. Несмотря на просьбу обвиняемого, адвокат ему предоставлен не был. Процесс длился недолго: начавшись в 13.30, он закончился в тот же день. На суде мой дед признал, что выражал недовольство некоторыми действиями властей, и, не исключал, что мог делать ошибочные заявления на занятиях кружка, не имея при этом контрреволюционных намерений. Он категорически отрицал эпизод с портретом Сталина.

 Приговор гласил, что «будучи антисоветски настроенным, с 1933 до начала 1937 года Друкаров Л. Е. проводил контрреволюционную агитацию: распространял клеветнические измышления о положении трудящихся в СССР, враждебно-оскорбительно отзывался о членах ВКП (б), распространял антисоветскую клевету о диктатуре пролетариата, высказывал террористические настроения к руководителям Советского правительства и вождям ВКП (б)». Он был признан виновным в контрреволюционной пропаганде (статья 58-10 УК) и приговорен к шести годам лишения свободы.

 Первоначальный сценарий дела предполагал, по-видимому, более тяжелые обвинения. Следователь очень заинтересовался занятием кружка, на котором анализировалась деятельность «Народной воли», когда мой дед произнес какую-то невинную фразу о самоотверженности Перовской и Желябова. Под пером следователя эти слова превратились чуть ли не в призыв к террору. В совокупности со случаем с портретом Сталина это могло привести к обвинению по статье 58-8 (террор) и, весьма вероятно, к смертному приговору. Однако в судебном заседании эта тема не была затронута, и «контрреволюционная деятельность террористического характера» предварительного обвинения сменилась в приговоре суда на более мягкие «террористические настроения».

Известно, что летом 1939 года мой дед находился в лагере 247/13, вблизи железнодорожной станции Яя, в Кемеровской области. Его дальнейшую судьбу проследить не удалось.

 К лету 1937 года мой отец окончил первый курс физического факультета московского Университета. Время для занятий физикой было очень благоприятным. В течение последних десятилетий исследователи выяснили основные черты строения как атома, так и атомного ядра. В начале двадцатого века созданы теория относительности и квантовая механика, необходимая для описания структуры атомов и молекул. Появилась возможность решить много новых интересных задач. Достаточно сказать, что в третьем томе курса теоретической физики Л. Д. Ландау и Е. М. Лифшица «Нерелятивистская квантовая механика», содержащем более семисот страниц, излагаются, в основном, результаты, полученные на протяжении пяти лет, с 1928 до 1933 года.

 На физическом факультете моему отцу предстояла встреча с Леонидом Исааковичем Мандельштамом. Его папа считал своим первым учителем физики. Академик Л.И. Мандельштам был известен целым рядом выдающихся работ. В 1928 году Мандельштам совместно с Г.С. Ландсбергом открыл эффект, названный ими «комбинационным рассеянием». Суть состоит в том (поясняю для неспециалистов, не без некоторой вульгаризации), что цвет может измениться при рассеянии света. Статья об обнаружении эффекта, содержавшая подробное теоретическое обоснование, была опубликована в одном из ведущих журналов Zeitschrift für Physik, издававшемся в Германии. Чуть раньше краткое сообщение индийского физика Венката Рамана об открытии этого эффекта появилось в издающемся в Великобритании журнале Nature. И хотя группы работали независимо, Нобелевскую премию 1930 года за комбинационное рассеяние получил лишь В. Раман. В англоязычной литературе этот процесс именуется «рамановским рассеянием» (Raman scattering). Сегодня механизм комбинационного рассеяния объясняется во всех вузовских учебниках физики.

Во второй половине тридцатых годов Мандельштам, заведовавший на физфаке МГУ кафедрой теоретической физики, проводил семинары по наиболее актуальным физическим проблемам. Раз в месяц либо сам Леонид Исаакович, либо кто-нибудь из сотрудников кафедры выступал с сообщением. Поощрялась и инициатива студентов. Зимой 1938-39 учебного года помимо докладов Мандельштама было и выступление одного из его первых учеников Игоря Евгеньевича Тамма. А «с докладом “О механическом обосновании закона эквивалентности массы и энергии” выступил студент Г. Друкарев». Об этом сообщает подстрочное примечание на стр. 316 пятого тома «Собрания сочинений Л. И. Мандельштама», вышедшего в 1950 году.

 Кстати, как и мой отец, Леонид Исаакович был родом из Могилева. Его отец был врачом, а мать-пианисткой.

 С детства музыка стала важной частью папиной жизни, и он, еще будучи школьником, по крайней мере, раз в неделю ходил на концерты в Консерваторию. Конечно, по дешевым входным билетам. Билетерши его заметили, и одна из них подсказала: «Пятое место в двенадцатом ряду почти всегда остается свободным». С этого дня папа слушал музыку уже с большим комфортом. Лишь однажды это место оказалось занятым. Впоследствии выяснилось, что там должен был сидеть врач. По санитарным нормам его присутствие в зале, где находилось несколько сотен человек, было необходимо. Однако это правило почти никогда не выполнялось.

 Младший брат отца Александр учился в музыкальной школе, и подавал большие надежды. Его игру на рояле однажды даже транслировали по московскому радио. Предполагалось, что музыка станет для него делом жизни.

 После ареста моего деда семье пришлось изменить стиль жизни. Папа совмещал учебу с подработками в лабораториях физфака. Летом он устраивался радистом на «речных трамвайчиках», курсировавших по Москва-реке. Его обязанностью было ставить пластинки с песнями. С сентября 1940 года мой отец — младший техник в НИИ цветных металлов. Мария Исаевна нанялась на работу в Моспищеторг, и в течение трех лет торговала пирожками на улицах Москвы. Январь 1940 года был особенно холодным, в течение нескольких дней держалась температура ниже сорока градусов.

 В то время обучение на физическом факультете заканчивалось сдачей экзаменов. Последний экзамен мой отец сдал в понедельник, 23 июня 1941 года. Он не был военнообязанным из-за плохого зрения, и, вместе с несколькими другими выпускниками, вступил в Народное ополчение. Так назывались плохо вооруженные отряды необученных, часто невоеннообязанных добровольцев, которые хотели, защищать страну на фронтах начавшейся войны. Почти все участники Ополчения погибли. Официальные историки избегают упоминаний о Народном ополчении, а оппозиционно настроенные часто вспоминают о нем с иронией.

 С июля до ноября 1941 года отец был радистом на фронте. В ноябре 1941 года гарнизонная медицинская комиссия все же уволила его из Ополчения, направив через наркомат обороны преподавать в школе.

Летом 1941 года ушел на фронт и вскоре пропал без вести брат моего деда Ефим Евелевич Друкарев. Вскоре отправился на войну и младший брат моего отца Александр, успевший окончить первый курс Консерватории.

Дед моего отца Евель умер в 1939 году, и, к счастью, не мог знать о страшном будущем своей дочери. Оккупировав Могилев, нацисты согнали всех местных евреев в гетто. Половина из них была уничтожена в октябре 1941 года, остальных отправили в трудовые лагеря. Среди убитых в октябре была и дочь Евеля Кейла (в замужестве Бас). В 1941 году ей было 34 года.

 Местом работы моего отца была определен городок Зима в Иркутской области, на Транссибирской железной дороге. Там он до осени 1942 года работает учителем в средней школе. По его воспоминаниям «трудно объяснить устройство трамвая ребятам, которые его ни разу не видели». Свое детство на станции Зима тепло описывает поэт Евгений Евтушенко. Приходится преодолеть соблазн написать, что Евтушенко мог быть среди учеников моего отца. Будущему поэту в 1942 году было девять лет. Физику начинают изучать в более позднем возрасте.

 В Зиме отец получил письмо от соседей по московской коммунальной квартире. Они сообщали, что несколько дней назад, вернувшись, домой, нашли его маму Марию Исаевну мертвой. Она лежала на полу в коридоре, сжимая в руке похоронку на младшего сына.

Осенью 1942 года отец уезжает в Магнитогорск, где работает младшим техником в Горно-технологическом институте. В июне 1943 года он возвращается в Москву и поступает на работу в Институт теоретической геофизики АН СССР. Начав работать в качестве младшего научного сотрудника, он вскоре становится аспирантом того же института. Подробностей об этом периоде жизни отца я не знаю, это сведения из анкеты, которую я нашел в его бумагах.

В июне 1945 года мой отец был переведен в аспирантуру к члену-корреспонденту АН СССР Якову Ильичу Френкелю, в Физико-технический институт в Ленинграде. Френкель был очень разносторонним ученым, в частности, он занимался ядерной физикой. В этой области предстояло работать и моему отцу. Приехав в Ленинград, папа не сразу смог найти жилье, и Яков Ильич пригласил его пока жить у себя. Недели две мой отец прожил в квартире Френкеля в Сосновке. Затем он получит комнату в аспирантском общежитии на Петроградской стороне, на Петрозаводской улице.

 Отец вспоминал, что Яков Ильич часто приглашал своих аспирантов домой. На таких встречах всегда было интересно и весело. Вместе с тем Френкель был требовательным руководителем. Каждый понедельник его аспиранты должны были отчитываться за работу, проделанную на прошедшей неделе. Не прийти к нему в кабинет в понедельник было нельзя. Невозможно было и прийти, не имея хоть какого-нибудь результата. Сам же Яков Ильич обладал огромной работоспособностью.

 Он вспоминал также, что Френкель не хотел, чтобы его аспиранты становились узкими специалистами, компетентными только в рамках тем своих диссертаций. В очередной понедельник он мог спросить: «Что интересного вы прочли в последнем выпуске «Успехов физических наук» или «Physical Review»?». При этом считалось само собой разумеющимся, что аспирант выучил английский язык настолько, что может просмотреть (а это, пожалуй, труднее, чем прочитать) статью в англоязычном журнале. Если оказывалось, что аспирант не знаком с последними выпусками журналов, следовало несколько насмешливых фраз Френкеля, и к следующему разу оплошность исправлялась.

Отец вспоминал советы, которые Яков Ильич давал своим аспирантам:

Писать нужно вечером, когда активно работает фантазия, а перечитывать – утром, когда активнее критическое чутье. Написанный текст должен несколько дней вылежаться в столе. Напав на след идеи, надо двигаться как гончая собака в лесу.

Лучшим учебником квантовой механики Френкель считал книгу Дирака и сожалел, что она не переведена на русский язык. Пятнадцать лет спустя перевод будет сделан моим отцом совместно с Ю. Н. Демковым и выйдет в Издательстве физико-математической литературы. Берясь за перевод, отец был рад, что выполняет своеобразное завещание Якова Ильича.

Сближала отца с Френкелем и любовь к музыке. Яков Ильич играл на скрипке и его репертуар был весьма обширным. А о том, что значила музыка для моего отца, я уже говорил.

Следует отметить и гражданское мужество Я. И. Френкеля. В 1947 году он публично подверг критике правительственное постановление. Дело в том, что в 1932 году в СССР начал издаваться физический журнал на немецком языке с целью «пропаганды достижений советской науки». В 1938 году это издание было прекращено, а вместо него с той же целью стали издавать журнал Journal of Physics на английском языке. Замечу, что поставленные цели были достигнуты. Сегодня любая работа по атомным явлениям в бета распаде содержит ссылку на основополагающую статью Евгения Львовича Фейнберга, опубликованную в Journal of Physics весной 1941 года. Если бы статья вышла только на русском языке, то результаты Фейнберга были бы «переоткрыты» кем-нибудь из западных ученых, как это часто бывало, и приоритет нашего соотечественника был бы утерян.

Однако в июне 1947 года постановлением Совета Министров СССР журнал Journal of Physics, главным редактором которого в то время был П.Л. Капица, был закрыт. Было прекращено также издание англоязычной версии журнала «Доклады Академии Наук СССР». Объяснялось это тем, что «…выпуск этих журналов весьма облегчает зарубежным разведкам следить за достижениями нашей науки». В октябре того же года, выступая на Всесоюзном съезда профсоюза работников высшей школы, Френкель обосновывал необходимость выпуска в СССР англоязычных журналов, выражая несогласие с недавним решением правительства. Последовали газетные статьи, в которых Яков Ильич был обвинен в «низкопоклонстве перед иностранщиной», но никаких других последствий не было.

В начале 1947 года Григорий Друкарев заканчивает аспирантуру и защищает кандидатскую диссертацию. Он получает распределение в Москву, в Институт химической физики. В Москву он едет уже с женой.

 9. ДОЧЬ КАПИТАНА

 Моя мама Галина Евгеньевна Гернет родилась 24 апреля 1920 года. Ее отец, морской офицер Евгений Сергеевич Гернет в это время командовал Западно-Двинской флотилией, дислоцированной в Витебске, и готовил ее к предстоявшей войне с Польшей. Несколькими месяцами ранее он отправил жену в Москву, где жили две ее сестры, то есть, было, кому о ней позаботиться.

В январе 1922 года Е. С. Гернет, как почти все бывшие царские офицеры, был уволен из флота. Не найдя достойной работы, он в 1923 году уезжает во Владивосток, где на Тихоокеанском флоте нужны были опытные моряки. Гернет становится капитаном парохода, совершающего торговые рейсы на Камчатку и в Японию. Поэтому мамины ранние детские воспоминания связаны с Владивостоком. Одно из первых: ночью вдруг загудели все пароходы. Впоследствии родители объяснили ей, что это был январь 1924 года, смерть Ленина. Гудки начались, когда тело В. И. Ленина вносили в спешно построенный для него мавзолей.

 В феврале 1926 года семья уезжает в Китай, куда Е.С. Гернет отправляется в качестве одного из советников армии Гоминьдана. В стране идет гражданская война, в которой СССР поддерживает левые силы, возглавляемые Гоминьданом. Большую часть времени семья живет в Шанхае. Спустя год китайская командировка Евгения Сергеевича заканчивается, и он направляется в Японию, где занимается фрахтом судов для СССР. В Японии мама обучалась в английской и американской школах, что позволило ей овладеть английским языком.

 Летом 1931 года семья собралась возвращаться в Россию. Перед отъездом домой моя мама и ее четырнадцатилетняя сестра Ирина с увлечением читали журнал «СССР на стройке» и с нетерпением ждали встречи со своей счастливой и быстро развивающейся Родиной. Предстояло путешествие на пароходе во Владивосток, а затем — в поезде до Ленинграда. Оттуда мой дед уходил на Первую мировую войну. И сейчас там жили его мать и две сестры.

Владивосток произвел на семью, и особенно на взрослых, жуткое впечатление. Потускневший и обедневший, он был мало похож на город, который они покинули пять лет назад. Усилило впечатление и двухнедельное путешествие по транссибирской магистрали. Станционные платформы были забитыми голодными и оборванными людьми. В стране проводилась коллективизация.

По прибытию выяснилось, что Совторгфлот, направлявший Е. С. Гернета в японскую командировку и отозвавший его в Ленинград, не позаботился о жилье. Пришлось снять номер в гостинице.

 Моя бабушка Лидия Ивановна (в девичестве Шелагурова), жена Евгения Сергеевича, в молодости сменила несколько профессий. Непосредственно перед замужеством она была артисткой театра Корша, а еще была газетным репортером. Работая в газете, она научилась печатать на машинке, причем не только по-русски, но и по-английски. Теперь это пригодилось. Евгений Сергеевич устроился на работу в Севморпуть, и ездил в полярные экспедиции. Одной из них был открыт архипелаг, названный Островами Арктического института. Работа очень нравилась деду, но его зарплаты не хватало на семью из четырех человек. Лидия Ивановна брала заказы на машинописные работы.

 Проблемы с жильем растянулись на четыре года. Удалось получить какую-то комнату во временное пользование, затем пришлось больше полугода жить на съемных квартирах. Родственники помочь не могли. Мать Евгения Сергеевича жила вместе с одной из дочерей, Антониной, в Детском Селе, где они занимали одну комнату. У ее старшей дочери Людмилы, «тети Люли» была небольшая комната в Коломне. Наконец осенью 1935 года семья получила квартиру в новом доме на улице Восстания.

 В 1937 году моя мама начала учиться на отделение астрономии механико-математического факультета Университета. Несколькими годами раньше туда поступила ее старшая сестра Ирина. Мама вспоминала, что на их выбор повлияли рассказы отца о его работе над картами, облегчающими навигацию в приполярных областях.

 В мае 1938 года отец моей мамы был арестован вместе с еще четырьмя сотрудниками Севморпути. Как это бывало обычно в таких случаях, родные ничего не знали о сути предъявленных обвинений. Вскоре семью Гернетов стали «уплотнять», превратив квартиру в коммуналку, в которой им была оставлена одна комната. Семья Залкиндов, о которой я писал в шестой главе, пригласила маму жить у них. Этот поступок требовал мужества.

Только в конце восьмидесятых годов, когда стали частично доступны архивы КГБ, стало известно, как проходило следствие. Согласно первоначальному обвинению группа «в случае войны с Германией должна была совершать диверсионные действия и провоцировать вооруженные восстания в советском тылу, с тем, чтобы способствовать поражению СССР в войне». По соответствующей статье 58-8 (террор) практически всегда выносились смертные приговоры. Однако в конце 1938 года в руководстве НКВД произошли большие перемены. Был уволен (вскоре арестован, а затем расстрелян) нарком Ежов и еще несколько руководителей этого ведомства. Изменился и предполагаемый сценарий дела. В феврале 1939 года обвинение по статье 58-8 было снято и заменено расплывчатым обвинением во вредительстве. В июне 1939 года военный трибунал Ленинградского округа после двухдневного разбирательства постановил вернуть дело для доследования в военную прокуратуру. Однако военная прокуратура отказалась проводить новое расследование, передав дело в Особое совещание НКВД.

 Особое совещание (ОС) было создано в 1922 году и получило право административной высылки по делам, которые не могли быть рассмотрены в суде из-за недостатка доказательств. ОС не обязано было при этом констатировать, ни тем более доказывать, сам факт правонарушения. В 1938 году были отменены «тройки», созданные сразу после убийства С. М. Кирова в декабре 1934 года, и роль ОС возросла. Выросли и его полномочия, ОС получило право «лиц, подозреваемых в шпионаже, заключать в тюрьму на срок до восьми лет». Формально на каждом заседании ОС должен был присутствовать нарком внутренних дел. На практике в 1939 году каждое заседание ОС рассматривало от 200 до 300 дел, просто утверждая написанное следователями.

 В самом конце 1939 года семья Е. С. Гернета получила сообщение, что он приговорен к пяти годам ссылки в Казахстан. В документах дела хранится постановление ОС от 23 декабря 1939 года, о Е. С. Гернета «за участие в антисоветской организации». При этом понятия «антисоветская организация» в тогдашнем уголовном кодексе не было. Столь же мягкий по тем временам приговор был вынесен и еще одному обвиняемому, Ю. К. Петрову. Ему, как и Е. С. Гернету, было больше пятидесяти лет. Трое других обвиняемых были приговорены к восьми годам заключения каждый «по подозрению в шпионаже». Жене и дочерям Евгения Сергеевича было разрешено по одному свиданию с осужденным.

Мать Е. С. Гернета Евгения Павловна к этому времени перебралась в Ленинград и жила у старшей дочери Людмилы. Мама часто беседовала с бабушкой и узнала некоторые подробности жизни своего отца[7]. Оказалось, что мамин отец в возрасте 22 лет участвовал в обороне Порт-Артура во время русско-японской войны. Героически проявил себя и был награжден несколькими орденами. Во время Первой мировой войны он воевал на Черноморском флоте и был тяжело ранен. После этого лежал в батумском госпитале, и в этом городе познакомился со своей будущей женой. Лидия Ивановна была артисткой в труппе гастролировавшего там театра Корша.

 Еще мама узнала от своей бабушки, что до середины девятнадцатого века Гернеты были лютеранами. Однако Евгения Павловна (в девичестве Дьячкова) и ее муж флотский офицер Сергей Павлович Гернет крестили своих детей по православному обряду. Вообще же Гернеты попали в Россию из Эстонии. Евгения Павловна хранила том словаря Брокгауза и Ефрона, который сообщал, что Иоахим Гернет, предок нынешних Гернетов, был одним из трех представителей Ревеля (нынешнего Таллина), которые в 1710 году, во время Северной войны между Россией и Швецией вынесли ключи от города императору Петру I. После этого Гернеты остались в Эстонии, которая после войны отошла к России. Поэтому в семье были уверены в шведском происхождении Гернетов. Эту версию подтверждал и псевдоним «Скальд»[8], которым С.П. Гернет подписывал свои стихи, публиковавшиеся, как правило, в газете «Новое время». В 1915 году мой прадед раскрыл свой псевдоним, собрав стихи в книге «Миниатюры Скальда». Экземпляр этой книги хранился у Евгении Павловны, вдовы Сергея Павловича и матери Евгения Сергеевича.

Весной 1940 года моя бабушка поехала к мужу в Казахстан. Летом того же года отца в ссылке навестила моя мама. Предполагалось, что ее сестра Ирина поедет к нему в июле 1941 года. Эта поездка не состоялась: началась война.

Моя мама и Ирина попытались записаться в отряд медсестер. В этом они следовали примеру тети Люли, которая была сестрой милосердия на фронтах русско-японской и Первой мировой войн. Но их, как дочерей «врагов народа», к раненым не допустили. Пришлось ограничиться поступлением в команду противовоздушной химической обороны.

 В середине декабря умерла от голода тетя Люля. По свидетельству соседей по коммунальной квартире, она отдавала матери свою норму хлеба. Впоследствии выяснилось, что в декабре умерла и ее сестра Антонина. Евгения Павловна умерла в феврале 1942 года.

Еще осенью моя мама устроилась работать лаборантом в обсерваторию Университета. В конце февраля 1942 года научных сотрудников обсерватории эвакуировали, лаборантам эвакуироваться не предлагали. В марте моя мама вместе со своей матерью Лидией Ивановной получают направление в стационар для дистрофиков. Ирина была направлена в другой стационар. В апреле Лидия Ивановна умерла.

После выписки мама устроилась младшим научным сотрудником Астрономического института, в котором работала и ее сестра. К весне 1942 года здесь, как и в других учреждениях, образовалось много вакансий. В июле институт эвакуировался в Казань.

 В дороге Ирине стало хуже, с вокзала ее отвезли в больницу. Необратимые изменения, вызванные недоеданием, не оставляли надежд на выздоровление. Старшая сестра моей мамы Ирина Евгеньевна Гернет умерла в сентябре 1942 года.

Срок ссылки моего деда заканчивался в мае 1943 года. Несколько месяцев ушло на необходимые формальности. Предполагалось, что он выедет к дочери в Казань в августе. Однако за несколько дней до отъезда он внезапно умер от сердечного приступа.

 В начале 1943 года мама поступила в аспирантуру Астрономического института, переименованного вскоре в Институт теоретической астрономии (ИТА). В 1944 году институт вернулся в Ленинград, и мама получила комнату в аспирантском общежитии, в котором впоследствии поселился и мой отец.

Член-корреспондент АН СССР Карен Аветович Тер-Мартиросян, будучи как-то в нашем институте, подошел ко мне и рассказал о жизни в аспирантском общежитии.

— Я приехал в начале сорок пятого года. Народу было немного, все друг с другом быстро познакомились. Был я знаком и с твоей мамой. А с твоим отцом мы вместе учились в аспирантуре у Френкеля. Потом я стал часто встречать их вместе.

Мои будущие родители поженились в октябре 1945 года. Мамина аспирантура закончилась в 1946 году, но остаться в ИТА не удалось. Требовалось получить характеристику, и тут местная партийная организация проявила принципиальность: «Мы не ставим Г. Е. Гернет в вину то, что ее отец был осужден как «враг народа», но сможем рекомендовать ее в штат института, только если она выступит с публичным осуждением своего отца». Мама отказалась, и вопрос был решен.

10. В ПОИСКАХ РАБОТЫ И ЖИЛЬЯ

 Институт химической физики (ИХФ) располагался в старинной усадьбе на Воробьевых горах. Вокруг были деревеньки. В одной из них и сняла комнату молодая пара. До окончательного оформления на работу нельзя было рассчитывать на помощь института в получении хоть какого-нибудь жилья.

 Моему отцу предстояла работа, связанная с ядерным проектом, в группе Якова Борисовича Зельдовича. В это время начинались работы по водородной бомбе. Эта деятельность требовала допуска к засекреченным документам, а его оформление занимало несколько месяцев. Пока Григорий Друкарев был взят на временную работу, не требовавшую допуска.

 Папа часто вспоминал несколько месяцев работы с Зельдовичем. Поражал стиль его мышления: Яков Борисович всегда мог без вычислений догадаться, как будет выглядеть ответ на поставленный вопрос. Удивляло его умение подступать к самым сложным задачам, расщепляя их на несколько более простых. При этом у Зельдовича не было высшего образования. Яков Борисович моментально осваивал неизвестные ему ранее разделы физики или математики, если они оказывались нужными ему для решения задачи. Отец обращал внимание и на организационные способности Зельдовича: в его группе все чувствовали себя членами единой команды, а не соперниками, как это нередко бывает.

 Влиться в работу группы отцу оказалось несложно. В стиле работы Зельдовича и Френкеля было много общего. Сказывалось их сотрудничество в Ленинграде в тридцатых годах.

 Для еврея лето 1947 года не было благоприятным временем для поступления на работу в институт системы Академии наук. Еще в 1946 году секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов распорядился проверить национальный состав в ведущих научно-исследовательских институтах АН СССР[9]. По результатам проверки, представленным 31 октября 1946 года, из 110 заведующих лабораториями 30 были евреями, из 765 научных сотрудников было 208 евреев, из 80 аспирантов 60 были евреями. Более широкая проверка дала еще больший процент евреев. Властям эти результаты не понравились, и 25 января 1947 года последовало постановление Оргбюро ЦК «О подготовке и расстановке научных кадров в институтах Академии наук СССР», предписывавшее академии исправить отмеченные недостатки. В качестве метода регулирования национального состава кадров предлагалось провести переаттестацию. В начале 1948 года академик-секретарь Н. Г. Бруевич сообщит Кузнецову, что «по отделению физико-математических наук в результате аттестации процент евреев снизился с 27% до 21.7%».

Таким образом, общая тенденция в академических институтах была к сокращению количества евреев. В этих условиях администрация не захотела принять на работу еще одного. Да и судимость папиного отца по 58-й статье была дополнительным противопоказанием. В конце лета Григорию Друкареву было отказано в допуске. Автоматически это исключало возможность работы в ИХФ. Отказ в допуске был часто применявшейся формой отказа в приеме на работу. Эта формулировка исключала возможность дальнейшего обсуждения вопроса.

Зельдович и мой отец продолжали общаться всю жизнь. Отец бывал у Якова Борисовича во время частых командировок в Москву. Зельдович несколько раз бывал в институте, в котором я работаю, но я не решался к нему подойти. Мне казалось, что мой ответ на его естественный вопрос «А чем вы занимаетесь?» будет недостаточно ярок. На второй день после смерти отца я получил от Якова Борисовича очень эмоциональную, неформальную телеграмму с соболезнованиями. После этого я решил, что не упущу следующий случай познакомиться с Зельдовичем. Но год спустя не стало и Якова Борисовича.

В сентябре 1947 года семья Друкаревых возвращается в Ленинград, но уже втроем. В июле появился на свет автор этих строк. Жить семье в Ленинграде было негде. Сняли дешевый номер в гостинице «Октябрьская», и отец начал искать работу. Все получилось неожиданно легко. Яков Ильич Френкель дал отцу рекомендательное письмо к академику Владимиру Александровичу Фоку, который заведовал кафедрой теоретической физики на физическом факультете Университета. Ассистент с кандидатской степенью был здесь нужен. После подробной беседы, в которой отец не скрывал никакие биографические данные, Владимир Александрович сказал, что берет его на работу. Пришлось ли Фоку прилагать какие-то дополнительные усилия, чтобы это произошло — этого мой отец не знал.

 Впрочем, судя по эпизоду, описанному Сергеем Эдуардовичем Фришем в его мемуарах[10], усилия могли понадобиться. Ушедший в 1941 году на фронт заместитель декана Гельман пришел к нему после демобилизации. Гельман согласился на предложение Фриша, который был деканом факультета, вернуться на физфак и занять ту же должность. Между Сергеем Эдуардовичем и ректором университета А. А. Вознесенским произошел следующий диалог:

— У вас на факультете и так много людей с нерусскими фамилиями, а вы мне подсовываете еще какого-то Гельмана!

— Разве в университете введена процентная норма?

— Норма, не норма, но вы представить себе не можете, как на меня жмут, требуя борьбы за чистоту кадров.

Гельман был принят на работу, но добиться назначения его заместителем декана не удалось.

 Своим коллегам по кафедре мой отец представляется как Григорий Филиппович, и свои статьи подписывает Г. Ф. Друкарев. Антисемиты, равно как и строгие блюстители еврейских традиций могут выразить свое недовольство. Впрочем, я считаю, что человек, знающий то время понаслышке, не вправе выносить суждения.

 Оставалась проблема с жильем. На карельском перешейке в поселке Териоки только что открылся дом отдыха Университета. Зимой там никого не было, и моим родителям предложили занять одну из пустующих комнат. Териоки — живописный поселок на берегу залива в 60 километрах от Ленинграда. До 1940 года он принадлежал Финляндии отошел к СССР после Зимней войны. Вскоре его переименуют в Зеленогорск. Папа иногда вспоминал, как красиво там начиналась весна. Но до Ленинграда паровичок шел почти два часа.

 Прошел год, и, казалось, никакой перспективы получить жилье нет. В это время на факультет пришло письмо из Петрозаводского университета с приглашением на вакантное место физика-теоретика, кандидата наук. При этом обещали квартиру в центре города. Семья начала готовиться к переезду.

Неожиданно выяснилось, что на территории Университета есть двухкомнатная квартира, от которой отказались несколько человек, имевших право на улучшение жилищных условий. Ее и предложили моему отцу. Галина Павловна, упоминавшаяся в главе 2, вспоминала, что это квартира несколько месяцев пустовала, а затем в нее вселилась семья с маленьким ребенком. Много позже из разговоров с коллегами отца я узнал, почему никто не стремился занять эту квартиру. Уже ходили слухи о строительстве дома для сотрудников Университета. Согласившийся на переезд в отдельную квартиру, на канцелярском языке это называлось «улучшение жилищных условий», навряд ли мог рассчитывать на то, что спустя несколько лет переедет в новый дом. Это было бы еще одним «улучшением жилищных условий».

 Надеюсь, что я достаточно подробно ответил на вопросы капитана, с которых началась эта книга.

 11. СОРОК ДЕВЯТЫЙ ГОД

В декабре 1948 года совместным постановлением Министерства высшего образования и Академии наук СССР был создан оргкомитет по подготовке Всесоюзного совещания физиков. Идея этого совещания была высказана в письме Президента АН СССР С. И. Вавилова и министра высшего образования С. В. Кафтанова, направленного секретарю ЦК Г. М. Маленкову. Необходимость совещания, по словам авторов письма, была вызвана тем, что «вместо решительного разоблачения враждебных марксизму-ленинизму течений… некоторые наши ученые зачастую сами становятся на позиции этих идеалистических течений». Кроме того, «в учебниках по физике совершенно недостаточно показана роль русских ученых в развитии этой науки». Таким образом, на совещании предполагалось вести борьбу как с «физическим идеализмом», так и с «космополитизмом и низкопоклонством».

Борьба с «идеализмом в физике» в нашей стране началась еще в двадцатых годах ХХ века. Мы уже упоминали, что в начале века была создана теория относительности, что дало новую картину мира. Новая физика была менее наглядна, чем старая, и не все ученые согласились ее принять. Это были заблуждения честных исследователей. Ряд положений квантовой механики, сформулированной в конце двадцатых годов, также были трудны для восприятия и вызывали споры между специалистами. Эти споры разрешались физиками без привлечения философских понятий. Однако некоторые советские философы поспешили объявить непонятные им или по каким-то причинам нежелательные следствия новых теорий «физическим идеализмом».

 Об уровне аргументов философов можно судить по статье А. А. Максимова, который, вмешавшись в дискуссию об измерении физических величин, заявил, что этот вопрос давно разрешил Карл Маркс, описав в «Капитале» способ определения величины прибавочной стоимости. В 1931 году было принято постановление ЦК ВКП (б) о «нарушении принципа партийности в естествознании». После этого дискуссии приняли ярко выраженный политизированный характер. Так, в 1936 году научный обозреватель «Нового мира» В. М. Львов писал, что «вредительская, подрывная дезорганизационная работа в науках о природе, и, в частности, в физике, давно уже ведется внутри самой науки». Особый гнев Львова вызвали работы М. П. Бронштейна о расширяющейся Вселенной, результаты которых, по его мнению, «иллюстрируют тесное сращивание научной агентуры фашистской буржуазии с ее церковным агитпропом». После ареста М. П. Бронштейна в 1937 году Львов продолжал обвинять в идеализме «разоблаченного ныне контрреволюционера М. П. Бронштейна».

Участие в работе Оргкомитета было предложено ряду известных физиков: В. Л. Гинзбургу, Г. С. Ландсбергу, М. Ф. Леонтовичу, И. Е. Тамму. Среди них было и несколько ленинградцев: А. Ф. Иоффе, В.А. Фок, С. Э. Фриш, Я. И. Френкель. Были приглашены и философы.

Большинство физиков видели в предстоящем совещании большую опасность. Напрашивалась аналогия с проходившей в августе 1948 года сессией ВАСХНИЛ[11]. На сессии генетика была объявлена «идеалистической теорией», а ведущих ученых обвинили в «преклонении перед буржуазной наукой». Право на существование получило только направление, возглавляемое Т. Д. Лысенко. Последовали увольнения, закрытие тем.

 Оргкомитет работал с 30 декабря 1948 года до 16 марта 1949 года. Как заметил А. С. Сонин, «его 42 заседания оказались фактически заседаниями планировавшегося Всесоюзного совещания». Уже на первых заседаниях Максимов пытался убедить слушателей, что теория относительности и квантовая механика несовместимы с материалистическим мировоззрением.

Здесь уместно напомнить, что еще в 1945 году В. А. Фок организовал в Физическом институте ЛГУ семинар, на котором обсуждались философские вопросы физики. Действительно ли Владимира Александровича интересовали эти проблемы? Или он считал, что, живя в обществе, где философы имеют большой вес, нужно уметь говорить на их языке? Как бы то ни было, ленинградские физики смогли подготовиться к атаке. Свою позицию они изложили в публикации в газете «Ленинградский университет». На заседании Оргкомитета Фок и Фриш без труда опровергли аргументы Максимова, к ним присоединился Леонтович и другие.

 Некоторые физики поддержали нападки философов на современную науку. Так, профессор МГУ Акулов обвинил покойного Л.И. Мандельштама не только в идеализме, но и в том, что он во время Первой мировой войны работал на пользу Германии. Прозвучали на заседаниях Оргкомитета и призывы к борьбе с космополитизмом в науке. По мнению профессора МГУ А. А. Соколова задачи физических журналов формулируются в следующей последовательности: борьба за марксистско-ленинское мировоззрение, за приоритет отечественной науки, и лишь потом информация об оригинальных физических результатах».[12] Нескольких ученых, в частности Я. И. Френкеля и А. Ф. Иоффе обвинили в том, что они «позорно преклоняясь перед западной наукой, пытаясь поставить советскую науку в арьергард науки капиталистических стран».

Тем временем в январском номере журнала «Звезда» была опубликована статья В. Львова «Против идеализма в физике». Львов никак не мог смириться с тем, что, в квантовой механике объект не локализован в пространстве, и можно говорить лишь о плотности его распределения. Сегодня это понимает любой третьекурсник. Статья содержала ставшую уже традиционной брань в адрес В. А. Фока и Я. И. Френкеля. Автор упрекал квантовую механику и в том, что она «она не смогла дать полную теорию ядерных сил»[13]. В марте 1949 года на философском семинаре Физического института Григорий Друкарев выступил с докладом, посвященном этой публикации. Он продемонстрировал слушателям, что высказывания Львова основаны на банальном невежестве.

Обвинения в космополитизме, выдвигавшиеся против физиков, вписывались в рамки более широкой кампании. 28 января 1949 г. «Правде», главной газете страны, появилась статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Восемь человек были в ней названы «безродными космополитами». 19 февраля «Правда» опубликовала статью президента Академии художеств А. Герасимова о «безродных космополитах, пишущих об изобразительном искусстве».

 Атаковали идеологи и ученых-гуманитариев. В июне 1947 года, выступая на пленуме Союза писателей, его генеральный секретарь А. А. Фадеев обрушился с резкой критикой на давно скончавшегося литературоведа Александра Веселовского (1838-1906), занимавшегося, в частности, вопросом о взаимном влиянии русской и западноевропейской культур. Фадеев объявил Веселовского «прародителем низкопоклонства перед западом». Последовал ряд публикаций, поддерживавших это выступление. Филологи пытались протестовать: четыре академика[14] написали письмо А. А. Жданову в защиту репутации ученого. Однако появившееся в прессе в марте 1948 года заявление «все мировоззрение Веселовского враждебно нам» не оставляло места для дискуссий.

В этой обстановке «последователь Веселовского» было серьезным политическим обвинением. Оно и прозвучало в марте 1949 года в адрес четырех ведущих профессоров М. К. Азадовского, Г. А. Гуковского, В. М. Жирмунского и Б. М. Эйхенбаума на открытом партийном собрании филологического факультета Ленинградского университета. Вскоре они были уволены, их труды перестали публиковать. Через несколько месяцев Гуковский был арестован, и весной следующего года умер в заключении.

 Всесоюзное совещание было назначено на 3 февраля, срок несколько раз отодвигался. Последней датой было названо 21 марта. Однако за несколько дней до этого министр Кафтанов пригласил членов Оргкомитета в свой кабинет. Его речь, как свидетельствует С. Э. Фриш, была краткой:

— Мы были бы варварами, если бы стали отказываться от достижений современной физики. Теория относительности есть новое и более глубокое отображение реальности. То же можно сказать и о квантовой механике. Наша задача не отбрасывать эти теории, а выявлять их материалистическое содержание, освободить от наносного, чуждого, чем их окружила буржуазная наука.

Это был необычайно благоприятный исход. Всесоюзное совещание было вновь отложено. Оно не состоялось никогда.

Исследователи едины в объяснении причин отступления идеологов, расходясь лишь в деталях. Обеспокоенный ходом событий, И. В. Курчатов, руководивший научной частью ядерного проекта, завел об этом речь с куратором проекта, министром внутренних дел Л. П. Берией.

— Если теория относительности и квантовая механика — неправильные идеалистические теории, то и атомной бомбы не может быть, — сказал он министру. Через несколько дней, которые Берии, видимо, понадобились, чтобы доложить о разговоре Сталину, тот ответил Курчатову:

— Спокойно работайте, совещания не будет. По некоторым сведениям, Курчатов говорил непосредственно со Сталиным.

Внезапно сбавила темп и кампания по разоблачению космополитов. В газете «Правда» от 7 апреля 1949 года была опубликована статья Ю.П. Францева (подписанная псевдонимом «Ю. Павлов»), только что вступившего в должность заведующего отделом печати Министерства иностранных дел, озаглавленная «Космополитизм — орудие идеологической реакции». В ней критиковался космополитизм, то есть мировоззрение, согласно которому человек является, прежде всего, гражданином мира, а уже затем — какой-то конкретной страны. Назывался с десяток имен космополитов-американцев. Создавалось впечатление, что космополитизм — чисто американское явление, к нашей стране отношения не имеющее. Осведомленные чиновники, знавшие, кто скрывается за псевдонимом, поняли: космополиты находятся в ведении министерства иностранных дел, и слишком усердно искать их в СССР не следует.

 12. БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

 На некоторое время идеологи притихли, и казалось, что физики могут спокойно заниматься наукой. Однако, хотя целенаправленные наскоки на физиков прекратились, общее положение в стране и, особенно, в Ленинграде было далеко не спокойным. Были отстранены от своих должностей практически все руководителей города. Об их дальнейших судьбах можно было догадаться. Продолжались аресты партийных чиновников, и вообще известных в Ленинграде людей.

Зима и весна 1951 года для моего отца было временем тяжелой и интенсивной работы. В начале лета мама уехала отдыхать на Украину, и отец писал ей: «Июнь ожидается довольно напряженным. Нужно читать лекции заочникам — 36 часов (это дает 800 рублей, они пригодятся). Из Риги приезжают студенты на практику. Мне, вероятно, дадут двоих или троих. Кроме того, вчера из издательства принесли корректуру третьего тома учебника Фриша…». Нужно пояснить, что отец был техническим редактором готовившегося к печати трехтомного курса физики, написанного С. Э. Фришем и А. В. Тиморевой. В течение нескольких последующих десятилетий этот трехтомник был стабильным университетским учебником.

 Спустя несколько недель интонация писем меняется. Создается впечатление, что их пишет человек, ведущий легкую, и, пожалуй, даже беспечную жизнь: «Вчера я был на обеде у Залкиндов… Потом поехал на пароходике на Острова. Был изумительно ясный и теплый вечер. Пришел на стрелку, и долго сидел на скамейке. Оказывается, стадион имени Кирова совсем рядом со стрелкой, на левом берегу. Когда уходил домой, встретил на пристани Фришей и поехал вместе с ними».

 Вскоре погода испортилась. «Вчера с пяти до девяти вечера был ливень. Я все это время читал повесть Николая Носова “Витя Малеев в школе и дома”. Она напечатана в журнале “Новый мир”, №6 за этот год. В ней ведется рассказ от имени ученика четвертого класса. Некоторые места в ней такие смешные, что я хохотал до слез. Если подвернется под руки, обязательно прочти». Дожди продолжаются. «Я перенес розетку для радио поближе к письменному столу. Радио теперь стоит на столе, и дождливым утром, когда вставать не хочется, можно включить радио, не поднимаясь с дивана».

 Впрочем, есть в письмах и тревожные сообщения. «Я вчера встретил Льва Эммануиловича. Его недавно уволили из Университета из-за “несоответствия научных занятий профилю факультета”. Другими словами, за астрофизику и космогонию. Он спрашивал о тебе, о твоей работе с Шафикой[15]. Когда я ему сказал, что возможно, ему сейчас не до этого, он рассмеялся, и ответил, что ничего подобного, он готов обсудить с тобой твою работу, как только ты захочешь».

 Речь идет о Л. Э. Гуревиче, одном из ведущих физиков страны. Достаточно сказать, что оппонентом его докторской диссертации, защищенной в 1943 году, был Л. Д. Ландау. До 1951 года он был профессором Ленинградского университета. Возможно, причиной его увольнения из Университета был банальный антисемитизм. Но были у Льва Эммануиловича и другие противопоказания для того, чтобы иметь хорошую работу. Он родился в Париже, где его отец, активный член социал-демократической партии, меньшевик, жил в эмиграции. Неправильно выбранным местом рождения Льва Эммануиловича не раз попрекали. Кроме того, его сестра Ольга отбывала лагерный срок как «член семьи врага народа». Она была женой известного экономиста А. В. Чаянова.

 В этом же письме отец писал, что «Лев Эммануилович пытается устраиваться в разные ВУЗы. Возможно, его возьмут в Электротехнический институт инженеров транспорта». Гуревича действительно взяли на работу в этот институт, который вскоре объединили с Ленинградским институтом инженеров железнодорожного транспорта. Спустя несколько лет обстановка в стране изменилась, и Л.Э. Гуревич перешел в Физико-технический институт, где работал до своего последнего дня. Лев Эммануилович еще появится на страницах этого повествования.

В своих письмах к маме отец уговаривает ее не экономить на питании, так как денег будет достаточно: «За июль и август я должен получить 5400 и 800 за заочников, итого 6200. Из них нужно 500 отдать Анне Ивановне, 500-в ломбард, и 500 вернуть Волькенштейну».

Упоминающийся в письме профессор химии Михаил Владимирович Волькенштейн вскоре стал жертвой жаждавших реванша идеологов. В июне 1951 года на совещании Отделения химических наук АН СССР травле подверглись ученые, работавшие над теорией резонанса, одной из теорий химической связи. На совещании выступил и уже известный нам А. Максимов. Вездесущий В. Львов на страницах газет клеймил «проповедников англо-американской науки М.В. Волькенштейна, М.Е. Дяткину, Я.К. Сыркина», которые вскоре были уволены с работы.

Вскоре идеологи возобновили и свои атаки на физиков. Летом 1952 года газета «Красный флот» опубликовала очередную статью А. А. Максимова с нападками на теорию относительности. Несколько позже вышел сборник «Философские вопросы современной физики», который, как надеялись авторы предисловия, должен был «положить конец “нейтралитету” советских физиков в отношении борьбы материализма с идеализмом». В опубликованной 17 ноября 1952 года статье газеты «Правда» недостатком сборника объявлялось то, что в нем «критические замечания относятся главным образом к произведениям давнего времени, а работы последнего периода, страдающие идеалистическими ошибками, не подвергаются …критическому разбору». В статье говорилось также, что «нельзя считать нормальным положение, сложившееся в физике, где имеются группы ученых, которые уклоняются от дискуссий и игнорируют любые попытки подвергнуть критике идеалистические течения в современной физике».

 Спустя десять дней в московском Физическом институте состоялся доклад ленинградского математика, члена-корреспондента АН СССР А. Д. Александрова «Философские ошибки в некоторых учебниках физики, написанных сотрудниками ФИАН»[16]. Докладчик заявил: «…Будучи вынужденным по данному мне одной организацией поручению, заняться исследованием некоторых книг по физике, я обнаружил некоторые вещи в духе субъективного идеализма». Далее следовала ставшая традиционной критика Л. И. Мандельштама.

Яков Ильич Френкель уже не мог участвовать в борьбе. Он умер в январе 1952 года. Не исключено, что травля, которой он подвергся несколькими годами раньше, ускорила его смерть.

Ответом на кампанию, возобновленную публикацией в «Красном флоте», стала статья В. А. Фока «Против невежественной критики современных физических теорий», объясняющая ошибки, содержащиеся в статье Максимова и в некоторых публикациях сборника «Философские вопросы современной физики». Однако публикация статьи, по существу полемизирующей с высказываниями «Правды», могла осуществиться лишь с санкции властей. Одиннадцать ведущих физиков[17] направили письмо в ЦК с требованием опубликовать статью В. А. Фока. Она была немедленно принята журналом «Вопросы философии», и вышла в январском номере за 1953 год. Сохранились документы аппарата ЦК, объявляющие выступление газеты «Красный флот» ошибочным. Есть сведения, что предполагалось даже заседание секретариата ЦК по поводу возникшей ситуации. Однако оно не состоялось. Спустя несколько недель умер Сталин, и в Кремле появились совсем другие проблемы.

 13. ЗВЕЗДЫ И ПЛАНЕТЫ

Наступил сравнительно спокойный период, когда физикам можно было не опасаться очередного натиска идеологов, публикации которых еще в течение нескольких лет продолжали появляться в периферийных газетах. На них уже никто не обращал внимания.

 Часто мемуаристы пишут об особенно напряженной атмосфере двух первых месяцев 1953 года, связанной с «делом врачей». Мне приходилось слышать об этом еще в семидесятых годах. Однако по воспоминаниям моего отца, в это время мало что изменилось. Государственный антисемитизм и так был в разгаре. Что касается слухов о предстоящей депортации евреев, то они действительно были. Но слухов вообще было много, и не было оснований верить именно этим.

 Начиная с весны 1953 года у нас дома вновь появился арифмометр «Феликс», и вечерами мама часто что-то считала. Часто стала приходить новая гостья, имя которой я выучил не сразу: Шафика Гильмиевна. В отличие от других гостей, она совсем недолго сидела за обеденным столом, а основное время проводила с мамой около арифмометра. Дело в том, что после того, как мама вынуждена была уйти из Института теоретической астрономии, сотрудница этого института Шафика Гильмиевна Шараф предложила ей продолжить совместную работу, которая могла бы закончиться защитой кандидатской диссертации. Мама познакомилась с Шафикой Гильмиевной еще, будучи школьницей. Шафика была однокурсницей и подругой ее сестры Ирины, затем они одновременно поступили в аспирантуру. К началу пятидесятых годов Ш.Г. Шараф была кандидатом наук и успешно работающим ученым.

 Весной 1955 года мама защитила кандидатскую диссертацию «Строение звезд с сильно поглощающими оболочками». Работы с подобными романтическими заглавиями связаны с длительными и тяжелыми расчетами. Сегодня мощные компьютеры облегчают задачу, но тогда приходилось считать на арифмометрах. После защиты диссертации мама не смогла вернуться к занятиям астрономией. Об этом она сожалела всю жизнь.

 У Шафики Гильмиевны были большие темные глаза. Такие глаза были у волшебниц, изображенных в книге «Сказки народов Азии» — подарок родителей в день, когда мне исполнилось шесть лет. Поэтому я ожидал от Шафики Гильмиевны чего-то необычного. Ожидания подтвердились, когда спустя несколько лет мы с мамой отправились к ней в гости, совсем недалеко, к Исаакиевскому собору. После чаепития с необыкновенными татарскими лакомствами две женщины уединились для взрослых разговоров, отправив меня в рабочий кабинет хозяйки. Там мне было позволено смотреть любые книжки, и я не мог оторваться от роскошно изданных альбомов с необыкновенными картинами. Иллюстрации были переложены папиросной бумагой. Потом оказалось, что некоторые из этих картин находятся совсем близко, в Эрмитаже.

Свою репутацию волшебницы Шафика Гильмиевна подтвердила лет десять спустя. На научной конференции, где присутствовали представители разных специальностей, гляциолог Олег Павлович Чижов рассказал ей о новой теории образования ледового покрова Земли, предложенной американским ученым Стоксом. Шафика Гильмиевна возразила, что эта теория сформулирована, хотя и несколько дилетантски, более тридцати лет назад отцом ее подруги Е. С. Гернетом, и изложена им в книге «Ледяные лишаи», изданной в 1930 году. На следующий день она принесла книгу Чижову. После этого Олег Павлович стал указывать в своих работах, в частности, в статьях, опубликованных в международных журналах, на приоритет нашего соотечественника. Сегодня в справочниках по гляциологии эта теория называется теорией Гернета-Стокса.

Основной работой Шафики Гильмиевны было построение теории движения девятой планеты Солнечной системы Плутона[18], распложенной на расстоянии полутора миллиардов километров от Земли. В 2015 вблизи Плутона пролетел американский космический аппарат «Новые горизонты», запущенный десятью годами раньше. В расчетах полета использовались результаты, полученные Ш. Г. Шараф.

Постановлением Международного астрономического союза одна из малых планет, открытых в Крымской обсерватории, была названа в честь Шафики Гильмиевны. В Каталоге малых планет Шараф числится под номером 5543.

 Много лет спустя я узнал историю семьи Шафики Гильмиевны. Ее отец был четвертым из пяти сыновей сельского муллы. В самом начале XX века он отправился в Петербург учиться типографскому и издательскому делу. В 1906 году Гильметдин Шараф организовывает в Казани типографию, привлекая к работе в ней двух старших братьев. Один из них, Шахара, до этого преподавал в медресе, другой, Бурган, уже сделал журналистскую карьеру. С 1906 по 1913 год типографией братьев Шараф было издано два миллиона экземпляров книг трехсот пятидесяти наименований. Это была татарская литература, фольклорные сборники, переводы на татарский язык русских и западноевропейских классиков, учебники, книги по сельскому хозяйству… Ведущую роль в работе типографии играл Гильметдин. Видимо поэтому его арестовали первым, еще в 1927 году. Вскоре та же судьба постигла Шахара и Бургана. Шигаб, самый старший из братьев, следуя традиции, окончил медресе и занял место отца. Его объявили кулаком, а затем арестовали. Младший из братьев, Галимджан, стал ученым-тюркологом. В 1937 году он был приговорен к восьми годам лагерей по обвинению в «буржуазном национализме». Вышел на свободу в 1945 году тяжелобольным. В Казани Галимджану жить не разрешили, и он поселился в деревне, став учителем в местной школе. Мама вспоминала, что во время их совместной работы в Институте астрономии Шафика Гильмиевна говорила о своем больном дяде, живущем в Татарии. Галимджан Шараф умер в 1950 году в возрасте 52 лет.

 14. МОНГОЛИЯ, ЛАЙКА и МОЛОТОВ

 Весной 1957 года деканат физического факультета получил распоряжение направить одного из сотрудников для чтения лекций в течение одного семестра в университете столицы Монголии Улан-Баторе. Декан предложил эту поездку моему отцу, и он согласился.

 В конце августа папа приехал в Улан-Батор, впервые оказавшись за границей. Первые впечатления от города: в центре несколько зданий, построенных сравнительно недавно и напоминающих дома на проспекте Стачек в Ленинграде. Дальше от центра — довольно много малоинтересных трехэтажных зданий. Еще дальше – грязноватый район деревянных домов, явно требующих ремонта. Несколько совершенно классических памятников, как, например, конная статуя Сухе-Батора, первого коммунистического руководителя Монголии. И совсем необычная статуя, изображающая молодого монгола, объезжающего дикого коня. При этом конь стоит на двух передних ногах!

 В сохранившемся письме отец описывает свою работу в университете: «…Я читаю квантовую механику студентам четвертого курса по-русски. Их человек 10-12. Кроме того, завтра начинаю читать курс статистической физики для преподавателей (они же, между прочим, ходят и на мои лекции по квантовой механике). Еще есть термодинамика для третьекурсников. Эти студенты недостаточно знают русский язык, и лекции приходится читать с переводчиком. Четыре дня в неделю я читаю по две лекции и два дня в неделю — по две. В ноябре часть студентов уйдут на педагогическую практику, и будет всего две лекции в неделю».

 Далее в письме: «В стране много советских специалистов. Возможно, поэтому издается газета на русском языке. В книжном магазине немало книг, изданных в СССР, которые, однако, я в ленинградских магазинах не видел. Я купил и прекрасно иллюстрированные сказки Киплинга, и двухтомник переписки Сталина, Рузвельта и Черчилля во время войны».

В середине сентября для советских сотрудников университета была устроена поездка за город. Это пополнило впечатления от страны:

 «На окраине Улан-Батора мы видели юрты, около которых паслись коровы, яки и верблюды. Юрта представляет собой круглую палатку с конической крышей, сделанную из войлока и покрытую снаружи какой-то белой материей. Из крыши торчит печная труба. Дверь в юрту деревянная. Далее дорога шла по долине между горами, затем увела в небольшой лесок. Доехали до конца долины, где горы были не только по сторонам, но и впереди, сравнительно невысокие, метров 500. Но так как сама Монголия поднята примерно на полтора километра, то уже сказывается разреженность воздуха и недостаток кислорода. Горы покрыты лесом, имеют мягкие и спокойные очертания.

 Я начинаю понимать, почему монголы-кочевники. По такой стране невозможно не бродить. Эти уводящие вдаль горы, узкие и длинные, похожие на дороги долины так и манят!

 В лесу — все краски осени. Очень вкусный воздух, напоенный ароматом каких-то сильно пахнущих трав. А какие там ягоды! Черная смородина размером с виноград. Правда, она не такая вкусная, как садовая смородина под Ленинградом. Монгольские товарищи объяснили, что это из-за морозов, которые бывают по ночам. Здесь ведь резко континентальный климат…».

 Вскоре тема писем изменилась. Четвертого октября в СССР был выведен на орбиту первый искусственный спутник Земли. Каждый день газета «Правда» на первой странице сообщала время его полета над городами мира. Спустя неделю папа писал: «На кафедре нашлось несколько сильных биноклей, и трое сотрудников, в том числе и я, пытались увидеть спутник. Шестого октября он пролетал над Улан-Батором примерно в семь утра. Солнце ужу всходило, небо было очень светлым, и спутник мы не увидели. Девятого октября он пролетал над городом раньше, и нам удалось увидеть стремительно перемещавшуюся по небу яркую точку!».

 Ректорат университета попросил папу прочесть лекцию об искусственном спутнике. Отец делится с мамой планом своего рассказа: «Вначале я хочу рассказать о строении верхних слоев атмосферы и о том, какие задачи могут быть решены с помощью спутников. Затем — законы Кеплера и о первой космической скорости. После этого — принципы действия простой и ступенчатой ракет. И в конце лекции — запуск спутника на орбиту и конкретные данные об орбите». В письме от 24 октября: «Сегодня я читал для монгольских студентов и преподавателей лекцию о спутнике. Было около пятисот слушателей. Они мне устроили такую встречу, как будто это я сам сделал спутник и запустил его. На монгольский язык лекцию переводила ученая — астроном, окончившая Московский университет. Слушали внимательно и задавали много вопросов». Потом эту лекцию пришлось повторить несколько раз в других аудиториях.

 Не успели привыкнуть к мысли, что вокруг Земли вращается искусственный спутник, как третьего ноября было объявлено о запуске второго спутника. На борту спутника находилась собака, трехлетняя дворняжка по кличке Лайка. Система жизнеобеспечения была рассчитана на неделю. После этого Лайка должна была погибнуть.

 Может быть, сказывалась возрастная жестокость, но я не помню, чтобы я или мои школьные друзья (напоминаю, мне было десять лет) особенно переживали предстоящую смерть Лайки. Ни у кого из нас не было дома собаки. На уроках естествознания нам рассказывали об экспериментах Павлова, и то, что собаки должны гибнуть ради науки, нам казалось естественным. Но о втором спутнике много говорили по радио, и я не помню ноток сочувствия Лайке в голосах дикторов. Аппаратура, установленная на спутнике, как сообщалось по радио, в течение недели передавала сведения о состоянии собаки: давление, частота сердцебиения, и.т.д. Спустя неделю сообщили о смерти Лайки.

 Папа в эти дни писал нам: «Такие быстрые темпы, второй спутник через месяц после первого, здесь впечатляют всех. Но представляю себе, как страшно Лайке. И она не знает, что ее ждет…».

 Спустя несколько десятилетий были опубликованы воспоминания людей, непосредственно готовивших Лайку к полету. Они очень переживали, что посылали ее на верную смерть. Вспоминали также, что запуск готовился в спешке, нужно было успеть до 7 ноября, когда отмечалась сороковая годовщина октябрьской революции. В результате кабина, в которой помещалась собака, нагревалась больше, чем предполагалось. На самом деле Лайка умерла часов через шесть после старта.

В декабре отца пригласили прочитать лекции об искусственном спутнике в отдаленных уголках Монголии. Его письмо содержит короткий дневник путешествия.

«Вчера, 9 декабря, в 6 часов вечера я выехал из Улан-Батора. Со мной вместе по своим делам едут два сотрудника советского консульства. Нам дали специальный вагон, в котором два двухместных мягких купе. В купе — большие столы, значительно большие, чем в обычных вагонах. Еще есть радиоприемник. В вагоне есть кухня с плитой, и проводница готовит еду и заваривает чай. Едим мы в салоне, где есть настоящий обеденный стол, стулья и мягкий диван. Наш вагон прицеплен к товарному составу. На следующий день въехали в пустыню Гоби, и несколько часов ехали по ней. Ровное как стол, пространство, где нет ничего, кроме песка. Кое-где он покрыт жесткой, выжженной травой. Небо совершенно безоблачное, яркое солнце. И никаких следов снега. Когда смотришь в окно-полное впечатление знойного лета, хотя термометр и показывает -25.

 Под вечер приехали в Сайн-Шанду. Это поселок, построенный сравнительно недавно. Очень красивый, солидно построенный вокзал, школа, магазин, клуб. Маленькие дома-коттеджи со всеми удобствами. Есть еще и старый поселок с довольно убогими деревянными домами.

 Переночевав в вагоне, мы поехали на нефтяные промыслы в поселок Дзунбаин, где и должна была состояться лекция. Пятьдесят километров по пустыне на «Победе». Кругом, насколько хватает глаз — песок. Лишь однажды вдали мелькнул караван верблюдов. В поселке одноэтажные и двухэтажные дома — деревянные или из желтого камня. Ни деревца, ни кустика. Весь поселок просматривается насквозь с одного конца на другой. В некотором отдалении — нефтяные вышки и завод. Совершенно неожиданно посреди поселка я обнаружил открытый бассейн, в котором летом можно плавать. Это тем более замечательно, что первым поселенцам в Гоби, строителям, приходилось выменивать воду на продукты.

Здесь гораздо теплее, чем в Улан-Баторе. Во-первых, мы проехали на юг около 500 километров. Во-вторых, здесь целый день с утра до вечера яркое солнце, нет никакой тени и нет ветра. Правда, судя по рассказам, поближе к весне начинаются песчаные бури. Бывает, что в нескольких метрах уже ничего не видно».

 Снег в Монголии отцу так и не довелось увидеть. В письме, написанном в январе 1958 года, он сообщает, что в Улан-Баторе лишь однажды видел снегопад — «короткий и скудный». Не пришлось ему и побывать в таежной северной Монголии.

Вернемся к первым дням командировки. В середине сентября недавно назначенный посол СССР вызвал к себе советских специалистов, работавших в университете Улан-Батора. Послом был В. М. Молотов. Его имя было хорошо известно. В течение почти сорока лет Молотов входил в состав руководства страны, в тридцатых годах он возглавлял правительство. В июне 1957 года было объявлено, что Молотов и два других ближайших сотрудника Сталина Маленков и Каганович создали «антипартийную группу», за что лишены своих руководящих должностей. Несколько недель об этом непрерывно говорили по радио. Спустя два месяца Молотов получил новую работу — он был назначен послом в Монголию.

По воспоминаниям отца, Молотов оказался похожим на свои портреты, к которым все привыкли, хотя на них он и был значительно моложе. Держался посол очень просто, «пожалуй, наш ректор в такой ситуации выглядел бы более торжественно», говорил медленно, на хорошем русском языке. Сказал, что через пять недель начнется месячник монголо-советской дружбы, и он напоминает, что всех присутствующих просили подготовить лекции, которые были бы понятны очень широкой аудитории.

 В конце октября отец прочел лекцию о мирном использовании атомной энергии в СССР, на которой присутствовало около тысячи человек. Ему пришлось лишь немного переработать текст, который он несколькими годами раньше читал в Ленинграде от «Общества по распространению политических и научных знаний».

Папе еще дважды довелось встретиться с Молотовым в официальной обстановке. Вот что он писал нам 5 ноября: «Вчера я был на торжественном заседании в клубе им. Ленина. Заседание открыл посол Молотов. Он предложил почтить вставанием память участников революции, погибших за освобождение народа. Потом в двух словах обрисовал значение революции, упоминая о достижениях, в том числе и о двух спутниках. Затем был доклад. После доклада запели «Интернационал» Спели один куплет, и замолчали, но тут Молотов один начал петь второй куплет и за ним все пели уже до конца. У Молотова баритон. После торжественной части был концерт…».

 В Ленинграде, рассказывая гостям о своей поездке в Монголию, отец уточнил некоторые детали этого эпизода. Доклад, который следовал после выступления посла, делал секретарь партийной организации посольства. Он говорил об успехах КПСС за сорок лет, прошедших после революции. По мере приближения докладчика к концу своего выступления его слушали все более внимательно. Дело в том, что на эту тему появился уже ряд статей в газетах. В них одним из последних достижений называлось решение июньского пленума ЦК «разоблачившего антипартийную группу Маленкова, Кагановича, Молотова». В докладе секретаря тоже прозвучала эта фраза. На лице посла не дрогнул ни один мускул. Когда доклад закончился, Молотов аплодировал вместе со всеми. В перерыве посол и секретарь парторганизации вполне дружелюбно беседовали.

 А вот что писал отец в письме от 9 ноября: «Все советские специалисты, работающие в Улан-Баторе, получили приглашение наблюдать 7 ноября за праздничной демонстрацией. Специально для нас была построена трибуна. Это выглядело несколько иначе, нежели у нас. Шествие шло по краю площади, а в центре находились группы с флажками, шарами, цветами, которые делали разнообразные движения, хорошо согласованные друг с другом. Внимание было привлечено к этим группам, на шествие мало кто смотрел. Все было очень красочно и освещалось необыкновенно ярким солнцем. Мы сперва не могли понять, как они добиваются такой согласованности, но потом все же увидели, что движением групп управляли с сигнальными флажками с крыши Дома правительства.

 На трибуне мне вручили приглашение на прием в клубе им. Ленина, устраиваемый советским посольством вечером 7 ноября. Приглашение было неожиданным, из всех советских сотрудников, работающих в университете, приглашено лишь пять человек. А вот как выглядел текст приглашения: «Чрезвычайный и полномочный посол СССР в Монгольской Народной Республике и П. С. Молотова просят товарища Друкарева Г. Ф. пожаловать на прием…». Вот я и «пожаловал».

 На двух этажах в залах были установлены столы с закусками, винами, фруктами. В одной из комнат первого этажа находился посол в парадном мундире с орденами и его супруга, небольшого роста, седая, в черном бархатном платье. Все приглашенные вначале подходили к ним и здоровались. Затем расходились по залам. Поскольку это был дипломатический прием, на нем были представители всех посольств, находящихся в Улан-Баторе. Ели и пили, стоя возле столов. За нашим столиком были все «университетские», а также трое советских артистов, которым предстояло выступать в концерте во второй части приема. В частности, за нашим столом была Наталия Шпиллер[19]. Вначале все чинно стояли возле своих столов. Потом стало несколько более оживленно, гости начали переходить от стола к столу. Затем посол с советниками обошли залы, и всех еще раз поздравили. Так продолжалось часа три, после чего все направились в зал, где был дан концерт силами монгольских и приехавших на гастроли советских артистов».

 Отец несколько раз видел Молотова и его жену, идущими пешком по Улан-Батору. Посол казался очень здоровым и крепким человеком. Его жена в свои шестьдесят производила совсем не такое впечатление, как на приеме 7 ноября. Теперь это была усталая и издерганная женщина.

Писатель Феликс Чуев издал книгу «Сто сорок бесед с Молотовым». Вот как, по словам автора, Молотов описывал первый приход к власти Цеденбала в 1952 году, после смерти правителя страны Чойбалсана. Вопрос о преемнике решался, разумеется, не в Улан-Баторе, а в Москве: «Помню Чойбалсана. Малокультурный, но преданный СССР человек. Когда его не стало, надо было кого-то назначать. Предлагали Дамбу. А он хитрый такой монгол, осторожный, по-русски не говорит. Одно это уже свидетельствует о том, что он для руководства не годится, — надо читать “Правду”, “Коммунист”. Посмотрел я на этого Дамбу и решил назначить Цеденбала. Он к нам хорошо относится».

В последующие годы эти два монгольских лидера продолжили борьбу за власть. В 1954 году Д. Дамба стал генеральным секретарем коммунистической партии, оттеснив Ю. Цеденбала на менее значимый пост главы правительства. Однако в 1958 году Цеденбал вернул себе лидерство в партии. В 1959 году Дамба был отстранен от всех руководящих должностей.

 Расспрашивая моего отца о его поездке, гости, и особенно женщины, интересовались не столько Молотовым, сколько его женой Полиной Жемчужиной. В тридцатых годах она руководила Главным управлением парфюмерно-косметической промышленности, затем командовала чем-то текстильно-галантерейным. В течение года была даже наркомом, единственной женщиной в правительстве. Портреты этой элегантной дамы печатались в газетах, ее показывали в кинохронике. В первые послевоенные годы она появлялась на киноэкранах в качестве супруги министра иностранных дел. С 1949 года ее имя перестали упоминать. Ходили слухи, что Жемчужина арестована.

 Подробности были опубликованы в девяностых годах. Она действительно была арестована в конце 1948 года, и после года предварительного заключения приговорена к 5 годам ссылки в Казахстан. Жемчужина была освобождена через несколько дней после смерти Сталина.

Часто пишут, что Жемчужина была арестована за то, что на одном из приемов, беседуя с послом Израиля Голдой Меир, выразила слишком бурную радость по поводу образования еврейского государства. Историк Р.Ш. Ганелин, уже упоминавшийся в нашем повествовании, категорически возражает против этой версии. По словам Рафаила Шоломовича, «будучи дисциплинированной коммунисткой и фанатичной поклонницей Сталина, Жемчужина не посмела бы кинуть взгляд ни на какого посла, если на то не было приказа партийного руководства. Все ее реплики в беседе c Голдой Меир, равно как и сама беседа, были санкционированы высшими лицами ВКП (б), возможно, и персонально Сталиным. Этот разговор мог быть использован как предлог для ареста, но не мог быть его причиной».

 15. АНЯ И ОЛЯ

 Несколько лет после возвращения отца из Монголии — книги, книги, во многом заменившие реальную жизнь. К этому времени закончилось издание двенадцатитомного собрания сочинений Жюль Верна. Потом я узнал, что во Франции такого полного собрания давно не издавали. Конечно, основные романы «Дети капитана Гранта» и «Пятнадцатилетний капитан» были давно прочитаны, да и на фильм с песней Дунаевского мама меня водила еще в первом классе. Благодаря этим и еще нескольким романам Жюль Верна я прекрасно ориентировался на карте мира, висевшей на стене в нашей квартире, мог найти все острова и проливы. Но от попытки читать дальше все тома подряд я отказался. Это стало надоедать. Увлечения морскими приключениями закончились «Островом сокровищ» Стивенсона, который я перечитал несколько раз.

Затем последовала смесь из Майн Рида, Буссенара, Дюма, в которую иногда вписывались и книги, написанные соотечественниками — то фантастика Беляева, то «Два капитана». Книги Майн Рида давали гораздо больше познаний в биологии и зоологии, чем скучные школьные уроки по этим предметам.

 Если на моем столе лежали «Три мушкетера», то я представлял себя защищающим какое-нибудь справедливое дело в компании верных друзей. Когда томик Дюма сменялся беляевским «Властелином мира», то я в своем воображении становился одиноким борцом. Правда, я не вполне сознавал, за что именно борюсь. А если по ходу дела главному герою приходилось спасать свою возлюбленную, то я представлял на ее месте свою одноклассницу.

 Здесь я должен рассказать о двух моих одноклассницах. Имен их я произнести не могу, как иудеи не произносят имя своего Бога. Владимир Набоков советовал пустить их по страницам книги под псевдонимами. Вначале, когда я попробовал это сделать, они сразу стали чужими и поспешили уйти из моего повествования. Но я уговорил их вернуться, пообещав, что псевдонимы они выберут себе сами.

 Итак, Аня, брюнетка с карими глазами, которые загорались искорками, когда она улыбалась. Эти искорки и покорили меня, насколько помню, в третьем классе. Аня жила в коммунальной квартире, находившейся под кабинетом Гоголя в Пушкинском доме, и из ее окна была видна Петропавловская крепость.

Случайная встреча зимой на набережной, нас вели мамы, знакомые по частым родительским собраниям. На прощание — улыбка, адресованная только мне. Как и положено в таких случаях, снег искрился под фонарями, и где-то сбоку была полная луна. Несколько недель я читал «Квартеронку» Майн Рида, представляя себе Аню вместо Авроры, которую на протяжении всего романа спасает его главный герой…

 В классе нельзя было сидеть там, где хочешь. Нашу рассадку по партам определяла Александра Федоровна. Иногда она эту рассадку меняла. И вот удача — я сижу сразу за Аней, а моя соседка по парте — Анина подруга Оля. Аня и Оля живут в одной квартире и дружат с раннего детства. В противоположность своей подруге, Оля — блондинка с голубыми глазами и огромной пушистой косой. Также, по контрасту с быстрой и энергичной Аней, Оля спокойна и медлительна. Так мы и общаемся вчетвером — еще Рома, Анин сосед по парте, который интересуется другой нашей одноклассницей.

 Перед Новым годом моя мама решила устроить у нас детский праздник, и предложила мне пригласить троих-четверых мальчиков и одну-двух девочек. Конечно, я хотел пригласить Аню, но как это сделать? Немного подумав, я затеял первую в своей жизни интригу, пригласив вместе Аню и Олю, хотя Оля была мне совсем не нужна. В результате, я получил право целый вечер улыбаться Ане, и она улыбалась мне.

 — Оля теперь нескоро появится в школе, у нее ангина, — сообщила мне как-то утром Аня. Я не мог и предположить, чем обернется для меня Олино отсутствие. Спустя два дня я с тоской смотрел на пустое место рядом с собой на парте, и чувствовал, как мне не хватает Оли. И как я не ценил те дни, когда она была рядом! И когда Оля, наконец, пришла, я понял, что мое сердце принадлежит ей.

 Как я ругал себя за это! Ведь герои прочитанных мной книг отличались постоянством в любви, и, встретив своих возлюбленных, оставались верными им до последних страниц. У отрицательных персонажей действительно бывало по несколько любовных историй. Но они совершали много гнусных поступков, и в конце их всегда настигало возмездие. Малодушную мысль о том, что Аня ничего не знает о моих терзаниях, я отвергал. Ведь я-то знал, насколько непостоянным оказался!

 Несколько месяцев я думал только об Олиной косе и млел от ее спокойного голоса. Теперь уже Олю я подставлял на место героинь книг, которые мне тогда попадались. Но вот однажды Аня стала нам троим рассказывать о фильме, который она смотрела недавно. Рассказ был длинным, и к его концу я вдруг осознал страшную ошибку. Конечно Аня, и только Аня. Как я мог забыть о ней, увлекшись Олей? И достоин ли я теперь Ани? Простит ли она мою измену? Аня с Олей продолжали безмятежную жизнь, иногда весело болтая со мной, и не подозревали о бурях, происходивших в моем воображении.

Летом после четвертого класса родители на несколько дней привезли меня в город. Уже не помню, зачем это было нужно. Отправившись с каким-то поручением в ларек, я встретил неразлучных Аню и Олю. «Пойдем с нами», — с таинственным видом сказала Аня. Мы подошли к воротам во двор исторического факультета, занимавшего огромное здание, настоящий замок, построенное в восемнадцатом веке. К моему удивлению ворота легко открылись, и мы направились к двери в углу двора. Я уже привык к тому, что такие двери всегда наглухо заколочены, но и она открылась без труда. Мы оказались в здании факультета. Был воскресный июльский день, студенческая сессия уже закончилась, до вступительных экзаменов оставалось еще несколько недель. Кроме нас на факультете не было никого.

 За окнами сияло солнце, было жарко, а здесь — полумрак, и жара не чувствовалась. Мы ходили по широким коридорам, проходившим по всему периметру здания. Отвлекались на многочисленные ответвления, но там было темно, и все двери были заперты. Разглядывали портреты неизвестных нам людей, удивляясь их необычным одеждам и, как нам казалось, очень умным, но строгими лицам. Подходили к шкафам с необычными, очень толстыми, книгами с черными переплетами, надписями на которых были сделаны золотом. Один из шкафов оказался незапертым. Книга была на русском языке, но обилие твердых знаков и незнакомых букв не позволило прочесть ни строчки. Обрадовались, наткнувшись на бюст Ленина — наконец, кто-то знакомый. Вождю было не до нас, он смотрел вдаль. Зашли в огромный, расположенный амфитеатром, лекторий, где нам очень понравилось сидеть наверху. Аня хотела вернуться через центральный вход, но Оля ее остановила: «Там сидит вахтерша».

 — Хорошо, что ты пошел с нами, а то мы вдвоем боялись сюда идти, — сказала Оля.

— А ведь это запомнится, — вдруг серьезно добавила Аня.

Быстро промелькнула следующая осень, заполненная, в основном, Конан Дойлем и «Графом Монте-Кристо». Зимой Аня и Оля переехали. Их новые квартиры, в одном доме, но на соседних лестницах, были где-то в конце Московского проспекта, на Алтайской улице. Она казалась такой же далекой, как и сам Алтай. После школы девочки уезжали на трамвае, и я любил смотреть, как его огоньки переползают Неву по мосту Лейтенанта Шмидта. На Театральной площади они пересаживались на другой трамвай, который вез их до уже совсем чужого Нарымского проспекта. В мае, когда учебный год завершился, я проводил их до трамвая в последний раз. Конечно, я прощался с Аней, но и Оля была мне дорога. Взмах руки с трамвайной площадки — и эпоха закончилась.

 Один из моих частых маршрутов проходит мимо здания исторического факультета Университета. Весенними вечерами Аня и Оля иногда вдруг появляются в его аркаде и машут мне вслед.

(окончание следует)

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2019/nomer2/drukarev/