«...А рядом в шахматы играют». Шахматы в кругу Осипа Мандельштама и в его эпоху (продолжение)0

Часть вторая
(продолжение. Начало в №4/2017)

1. Засилье правоведов

На площади с броневиками
Я вижу человека — он
Волков горящими пугает головнями:
Свобода, равенство, закон
(«Кассандре»)

2 ноября 1496 года Джироламо Савонарола выступил во Флоренции с проповедью об искусстве умирать. «Смерть, восклицал он, это — торжественный момент в нашей жизни: дьявол дает нам тогда последнюю битву. Он, так сказать, постоянно играет с человеком в шахматы и ожидает решительного конца, чтобы дать ему мат. Кто побеждает в этот момент, выигрывает битву всей жизни.»[1] В ноябре 1906 года Эмануэль Ласкер завершил свою первую философскую работу. Савонарола был назван в ней борцом против религиозной мистики и «истинным последователем учения Христа».[2]

Конец лета и начало осени 1917 года Мандельштам провёл в Крыму. Находясь в Алуште, он принял участие в создании шуточной пьесы в стихах «Кофейня разбитых сердец, или Саванарола в Тавриде». Литературовед Роман Тименчик называет соавторами Мандельштама (в пьесе — Дон Хозе делла Тим д‘Аманд) Константина Мочульского (Котикус), Виктора Жирмунского (Витикус) и Сергея Радлова (Радулус). Прототипами других действующих лиц были: Валериан Чудовский (Валеранна), Анна Зельманова (Белла Капита), Сергей Костычев (Костоглы) и, наконец, Александр Смирнов (Саше), которому принадлежит реплика «А как же без шахмат, сама посуди».[3]

В насыщенную событиями революционную пору находилось время и для шахмат. По информации сайта http://sportufo.ru/ 7 октября в Екатеринбурге состоялся сеанс одновременной игры вслепую Федора Дуз-Хотимирского на шести досках. Сам мастер в воспоминаниях утверждал, что в 1917 году он дал в Екатеринбурге два сеанса вслепую: 15 и 17 партий.[4]

Осенью 1917 года Мандельштам возвратился в Петроград, как и большинство соавторов и прототипов упомянутой крымской пьесы. 16 октября Константин Мочульский писал Виктору Жирмунскому в Саратов:

«Меня безумно влекло в мой любимый Петербург, но ужасала перспектива голодной и необеспеченной жизни, да к тому же еще по всем вероятиям праздной. <…> Я был одет в черное — символ траура по лету и начала новой трудной жизни. Я останавливаюсь на этих мелочах не для того, чтобы выявить свой акмеизм, а потому что я становлюсь старым и меня тешат воспоминания. Доехали мы до Петрограда частью в отдельном купе первого класса, в котором Костычев и Саша резались 24 часа непрерывно в шахматы, частью в коридоре на чемоданах.»[5]

Шёл четвертый год войны и девятый месяц революции. 24 октября в Екатеринбурге Дуз-Хотимирский (по его собственным словам, красный пропагандист) дал сеанс на 13 досках.[6] Александр Смирнов писал в этот день из Петрограда в Саратов Виктору Жирмунскому:

«Пишу сегодня, не зная, что будет со мною, да и всеми нами завтра. Многие говорят, что это будет решающий день. А я ничего не говорю и ничего не думаю, и всё представляется мне происходящим в другой части света или на отдалении 300 лет. Перестал что бы то ни было понимать и готов поверить даже, что большевики сейчас, т. е. в отношении настоящего момента, правы. Но не стану об этом писать.»[7]

Этот же день 24 октября запечатлён в дневнике Валериана Чудовского:

«Господь да спасет Россию! Проклятый город опять охвачен мятежом. Темные улицы полны возбужденной толпой, все ждут великих событий, но событий не видно, — и это особенно страшно, ибо все знают, что то, чего не видно, все же свершается. В четвертый раз уличная чернь посягает на власть; в те разы мы видели вооруженные полчища, мы слышали пальбу, была борьба — на этот раз ничего такого и это страшно…»[8]

Выдающиися актер Михаил Чехов вспоминал о поразившей его тогда депрессии:

«В течение целого года я почти не выходил из дома. Дни Октябрьской революции я воспринимал уже больным, страдая от сердечных припадков. <…> Потянулись бессмысленные, тяжелые и однообразные дни. О театре я забыл совершенно. Я не думал, что мне придется снова вернуться к нему. Вообще представление мое о будущем было туманно и завершалось мыслью о самоубийстве.»[9] (Чехов, М. Путь актера. Ленинград, 1928. С. 98.)

Смирнов, Чудовский и Чехов (все — страстные любители шахмат) вряд ли разделяли убеждения создателя теории борьбы, сына синагогального служителя Адольфа Ласкера, который писал о таких, как они:

«Тот, кто по привычке отдается надежде и вере, не используя при этом ни волю, ни разум, тот нарушает заповедь справедливости. Потому что он предоставляет другим людям выполнять свою, необходимую для жизни часть работы в этом мире.»[10]

Шахматный литератор Илья Майзелис (1894–1978), хорошо знавший Ласкера, в конце жизни писал в послесловии к некогда переведённой им книге:

«В сентябре 1917 года Ласкер посетил Будапешт. Во время приема ему шутливо сказали, что „шахматный народ приветствует своего короля“. На это Ласкер с поразительной по тем временам смелостью (вспомните: в Вене еще находился Франц Иосиф, а в Берлине — Вильгельм Второй!) ответил, что ему представляется малозаманчивым быть королем в период явного кризиса монархической идеи. Русская революция, сказал он, потрясла нашу эпоху в ее глубочайших основах, и то, что началось в России, изменит хозяйственную, моральную и культурную жизнь земного шара в такой степени, какую мы сейчас даже не в состоянии себе представить.»[11]

Датировка (сентябрь 1917 г.) была взята, вероятно, из известной биографии Ласкера [12] (Hannak, J. Emanuel Lasker. Berlin, 1952. С. 180.) Но согласно справочнику Кена Уайльда, Ласкер находился в Будапеште 28 и 29 октября и до 9 ноября выступал с сеансами в других венгерских городах.[13] Кроме того, император Франц Иосиф умер в конце 1916 года. Что касается «поразительной по тем временам смелости» чемпиона мира, то эти слова характеризуют скорее атмосферу, в которой прошла большая часть жизни Майзелиса. До 1933 года теоретику борьбы, не призывавшему к насильственным действиям, ничто не угрожало, даже если допустить, что власти следили за его высказываниями.

Однако, и осторожность никогда не была лишней. Из книги путевых впечатлений швейцарской социалистки Анны-Лизы Рюэгг (1879–1934) можно узнать о том, что летом 1917 года в американском штате Коннектикут она ненадолго попала в тюрьму за пацифистское выступление перед прихожанами немецкой церкви.[14] Ещё более суровому наказанию подвергся бывший юрист Арвид Ярнефельт. Согласно биографическому изданию «Сто замечательных финнов», в 1917 году он провел два месяца в заключении за проповедь любви, равенства и братства в храмах Гельсингфорса.[15] Вероятно, после 6 декабря проповеди Ярнефельта потеряли актуальность, так как Финляндия обрела независимость.

Революционный год стал в истории России водоразделом, существенно сократившим цену личной свободы, которая и прежде не была особенно высокой. Однако, при Временном правительстве условия содержания арестованных носили ещё символический характер. О знаменитых казематах на Заячьем острове вспоминал советский военачальник и бывший охранник Ленина Василий Васильев (1897–1981):

«Не обращая внимания на надзирателей, мы обменивались «визитами» — играли в шахматы фигурами, вылепленными из хлебного мякиша. Моим неизменным партнером по шахматам стал Платонов, студент не то двадцати, не то двадцати двух лет в старой, видавшей виды тужурке. Мой друг (а мы вскоре крепко подружились), в отличие от меня, уже тогда неплохо разбирался в марксистской теории, был убежденным ленинцем. Он начинал и заканчивал тюремный день зарядкой, не давал себе ни в чем спуску. И только к одному проявлял слабость — к стихам. Знал он их превеликое множество. Читал просто, без пафоса. Чаще всего — Тютчева и Блока.

<…>

Настоящим почитателем Блока я стал позже, в 1919 году, томясь в армейском лазарете после тяжелого ранения под Омском, но музыку, власть его стихов впервые ощутил в камере Петропавловки. Каждый раз, перечитывая Блока, я вспоминаю июль семнадцатого, наши споры и беседы, бледное, одухотворенное лицо моего соседа по камере.

И все же чаще наша камера напоминала филиал Якобинского клуба. Почти ежедневно приходили товарищи из соседних камер обменяться газетами, поговорить, поспорить. Три темы оставались ведущими: Ленин, революция, Советы.»[16]

Другой, более известный революционный деятель — Фёдор Раскольников писал о своём пребывании в «Крестах» в июле-октябре 1917 года:

«С установлением режима „открытых дверей“ наши камеры день ото дня все более превращались в якобинские клубы. Шумной толпой кочевали мы от одного к другому. И не только спорили, но и сообща читали газеты, играли в шахматы.»[17]

23 июля в «Кресты» попали Троцкий и Луначарский, кроме того, был задержан и доставлен в Петроград прапорщик Крыленко. По версии его дочери Марины Симонян, приказ об аресте отдал «военный генерал-губернатор Петрограда Б. Савинков»[18]. Савинков находился на посту столичного генерал-губернатора с 27 по 30 августа, но мог отдать приказ и раньше, являясь заместителем Керенского, военного министра.

12 сентября Крыленко объявил голодовку и вскоре был освобожден. Уже 8 октября на митинге в петроградском цирке «Модерн» он призвал к свержению Временного правительства. Раскольников 11 октября покинул «Кресты» и 20 октября выступил в том же цирке «Модерн» с лекцией о перспективах пролетарской революции, после чего простудился и на некоторое время вышел из строя. Александр Ильин-Женевский, в отличие от своего брата Раскольникова, непосредственно участвовал в Октябрьском перевороте (именно так называли братья Ильины в своих воспоминаниях захват власти большевиками). Ильин-Женевский находился, как и Генрих Ягода, под началом Николая Подвойского.

10 октября в доме 32 по набережной реки Карповки было принято решение о вооружённом восстании. Марк Алданов писал в «Картинах Октябрьского переворота»:

«Большевики и в самом деле могут гордиться успехом предприятия, задуманного в тот день в этом доме. Но их литература представляет октябрьский переворот как некоторое подобие шахматной партии, разыгранной Алехиным или Капабланкой: все было гениально предусмотрено, все было изумительно разыграно по последнему слову революционной науки. Троцкий вслед за Марксом называет одну из наиболее самодовольных глав своего труда: «Искусство восстания». «Интуиция и опыт нужны для революционного руководства», — поучает он. Однако тот же Троцкий со своим искусством восстания, с интуицией и опытом потерпел полное поражение через несколько лет в борьбе со Сталиным (не говорю о 1905 годе). Можно сказать, конечно, нашла коса на камень: Сталин оказался еще более великим мастером, чем он. Но в 1917 году противник у большевиков все время оставался один и тот же, и мы видим, что в борьбе с этим противником, с Временным правительством, большевики на протяжении четырех месяцев подвергаются полному разгрому в июле и одерживают полную победу в октябре! Я видел на своем веку 5 революционных восстаний и не могу отделаться от впечатления, что в каждом из них все до последней минуты висело на волоске: победа и поражение зависели от миллиона никем не предусмотренных вариантов. Нет, на алехинскую игру это совершенно не походило.

Сделаю, впрочем, оговорку относительно Ленина. Не могу отрицать, что если не шахматная партия, то основная ее идея была им намечена с первых дней революции и что он проявил при этом замечательную политическую проницательность (о силе воли и говорить не приходится).»[19]

24 октября на дежурство в Зимний дворец заступил юнкер Михайловского училища Евгений Мандельштам (1898–1979). Младший брат поэта вспоминал:

«Орудия моей батареи стояли во внутреннем садике дворца. Горстка михайловцев, составлявших личный состав батареи из шести орудий, твердо решила не принимать никакого участия в боевых действиях. Большинство считало невозможным стрелять в народ. В правильности принятого решения нас убеждали и те хаос, беспомощность и растерянность, которые показывали слабосилие власти, доживающей последние часы.»[20]

В мемуарах Мандельштама-младшего ничего не говорится о его однокашнике Леониде Каннегисере, по неподтверждённым данным, также охранявшего Временное правительство накануне переворота.

Одна из строф стихотворения Владимира Пяста «Зимний дворец (ночь на 26 октября)»:

Мы умираем, предать неспособные право
В руки захватчиков, Вам же, о трусы, проклятье!
Вы не пришли защищать нас, о Каина братья,
Нас, беззащитных, предавшие слева и справа.[21]

В то судьбоносное время в России было уже несколько известных адвокатов и правоведов по фамилии Мандельштам. С другой стороны, из студентов-юристов нередко получались поэты и литераторы: наряду с Блоком, Гумилёвым, Ходасевичем, Шенгели изучали право Шестов, Алданов, Левидов, Паустовский. Среди публицистов радикального направления можно назвать Ленина и несколько ключевых фигур из его окружения: Менжинского, Рыкова, Каменева, Крыленко. И, наконец, неполный перечень шахматистов, получивших в своё время юридическое образование: Бернштейн, Вяхирев, Блюменфельд, Тартаковер, Эвенсон, Алехин.

8 ноября 1917 года Надежда Хазина, очевидно, не без влияния отца — присяжного поверенного, поступила в Киевский университет Святого Владимира. Два семестра на юридическом факультете (его деканом, а затем и ректором университета стал в 1918 году правовед Евгений Спекторский) отразились в её размышлениях о гражданских правах в стране победившего социализма:

«Смешно подходить к нашей эпохе с точки зрения римского права, наполеоновского кодекса и тому подобных установлений правовой мысли.»[22]

«(Я готова была и раньше и теперь переносить любой голод и жить нищенской жизнью, лишь бы знать, что существует уважение к гражданину и не зверский, а человеческий закон).»[23]

«В первой половине двадцатого века (не знаю, что сулят последние десятилетия второй половины) приходилось выбирать между двумя немыслимыми вариантами: между бунтом и железным порядком, ради которого отрекались от всех ценностей, материальных и духовных, от личной свободы и от элементарного правосознания. Люди новой формации предпочли железный порядок, а они были в подавляющем большинстве.»[24]

В ночь на 9 ноября Ленин назначил прапорщика Крыленко Верховным главнокомандующим (отвергнув прежде кандидатуру мичмана Раскольникова). 20 ноября в Могилеве бывший Верховный главнокомандующий Николай Духонин в присутствии Крыленко пал жертвой солдатского произвола.

Самосуды (как военные, так и гражданские) были приметой революционного времени. Не случайно центральной сценой «Египетской марки» является народное шествие, предваряющее расправу. У исследователей нет единого мнения о том, в каком именно месяце 1917 года происходит действие повести; самосуды совершались как до, так и после Октябрьского переворота. Тем не менее, кратковременное народовластие приносило и другие результаты, выявляло способных людей. Так, в ноябре 1917 года военным комендантом Нижнего Новгорода был избран Аполлон Вяхирев. До этого городским головой Александровск-Грушевского (ныне город Шахты) избрали «репетитора революции» Бориса Бабина.

После захвата власти выборная демократия перестала интересовать большевиков. 23 ноября в Петрограде были арестованы члены Всероссийской комиссии по выборам, в том числе юрист Владимир Набоков (1869–1922). В конце месяца ему удалось освободиться и уехать в Гаспру, куда ещё 2 ноября он предусмотрительно отправил свою семью. Именно там в конце 1917 года его сын, впоследствии знаменитый писатель, начал составлять шахматные задачи[25].Набоковы разместились в усадьбе графини Паниной, где в начале века находился на лечении Лев Толстой.

Софья Панина, одна из богатейших женщин России, была арестована 28 ноября за отказ выдать деньги большевикам. Заодно задержали ее посетителей: князя Павла Долгорукова, министра Временного правительства Андрея Шингарёва и правоведа Федора Кокошкина. Все они — делегаты Учредительного собрания от партии кадетов, объявленной вне закона, — стали заключёнными Петропавловской крепости.

19 декабря в газете «Воля России» появились гневные строки Владимира Пяста:

«Орангутанг и жалкий идиот»,
Что на плечи взвалил себе заданье
Покрыть бесчестьем Армию — и вот
Успел в одном — потомству в содроганье…

В «похабных» снах не зная неудач,
Знак чести снял с солдатских плеч — погоны,
Заплечный мастер! — иначе палач,
На чьих глазах растерзан был Духонин [26].

(прим. ред.: в оригинале слово «палач» выделено курсивом)

6 января 1918 года заключённый петроградской пересыльной тюрьмы Михаил Пришвин записал в дневник:

«Вчера около 12-ти, когда одна часть наша сидела за шахматами, а другая спала, вдруг раздался хохот, мы открыли глаза: горело электричество, и хохотали, забыв о спящих, радовались электричеству. Через несколько минут вошел П.Н. и сказал, что Учредительное Собрание открылось и Чернов избран председателем, а власть во дворце у большевиков.»[27]

В ночь на 7 января в Мариинской больнице были убиты матросами переведённые из Петропавловской крепости Андрей Шингарёв и Федор Кокошкин.

Андрей Шингарёв. Источник: http://ibyu.narod.ru/fo.html

По мнению Николая Гумилёва, ответственными за злодеяние были флотские агитаторы Федор Раскольников и Лариса Рейснер. Находившийся с ноября по март 1918 года на посту наркома юстиции Исаак Штейнберг вспоминал:

«Да, мы не смогли вмешаться решительно тогда в это дело. К счастью, <…> этот самосуд не встретил подражания. Он остался зловещей, как ночная молния, вспышкой. Народ оказался менее падким на зло, чем социалистическая власть готовой на нравственные компромиссы. Но следы этого события, моральные пятна, не стертые властью, конечно, незаметными путями, но сохранялись в памяти масс. Результаты этого потом, в подходящей обстановке, скажутся.»[28]

В конце января 1918 года в Крыму Владимир Набоков-старший записал в дневник:

«Тревоги, опасения. Бесконечно тяжелое настроение… Вечером шахматы с Володей. <…>

Он стал играть оч. недурно»[29].

Созданная Набоковым-младшим 29 января пьеса «Весной. Лирическое нечто в одном действии», одним из персонажей которой был шахматист, при жизни писателя не публиковалась. Там же в Крыму появились стихотворения Набокова с шахматными мотивами: «Лунная ночь» (в сентябре 1918 года) и «Рыцарь» (в марте 1919 года).

В феврале 1918 года Советская Россия перешла с юлианского на григорианский календарь. В конце этого самого короткого в русской истории месяца Осип Мандельштам был зачислен на должность делопроизводителя Коллегии по разгрузке и эвакуации Петрограда. Вскоре начался переезд столичных учреждений в Москву.

2. Службы на закате

Прозрачная весна над черною Невой
Сломалась, воск бессмертья тает…
О, если ты звезда, — Петрополь, город твой,
Твой брат, Петрополь, умирает!

(«На страшной высоте блуждающий огонь…»)

В начале 30-х годов советник полпредства СССР во Франции Александр Ильин-Женевский вспоминал:

«Естественно, что революция 1917 года нанесла сокрушительный удар шахматным организациям дореволюционного времени. А. А. Алехин в своей книге „Шахматы в Советской России“, вышедшей за границей на немецком языке, с усердием ренегата рассказывает о том, как после Октябрьской революции Петроградское шахматное собрание было занято отрядом красногвардейцев, которые забавлялись шахматными фигурами и в результате оставили всех коней без голов. Можно только пожалеть, что карсногвардейцы не оставили без голов также и целый ряд руководителей шахматного собрания, ибо дальнейшая судьба большинства их в высокой степени поучительна. Председатель шахматного собрания Б. Е. Малютин в 1918 г. бежал на Дон и сделался редактором центрального органа кадетской партии газеты „Речь“, которая своими статьями пыталась вдохновлять белые армии на борьбу с Советской Россией. Сенатор П.А. Сабуров, один из виднейших столпов Петроградского шахматного собрания, оставшись в Петрограде, принял участие в подпольной контрреволюционной работе. Одно время его квартира как-будто даже служила убежищем для скрывавшегося  A.Ф. Керенского (об этом в свое время много писалось в советских газетах). Так как П.А. Сабуров, находясь в преклонном возрасте, успел умереть, то дело о нем было прекращено. Е. А. Зноско-Боровский, А. А. Чепурнов, P.P. Сабуров (сын сенатора) разными путями и средствами бежали за границу, где прозябают по настоящее время в эмигрантском болоте. Из этого ясно, какую социальную окраску носило шахматное искусство в дореволюционной России, в чьих руках оно было и какой класс обслуживало.»[30]

Изданный в 1929 году в Ленинграде «Словарь шахматиста» под редакцией литературоведа Александра Смирнова дал биографии всех «столпов Петроградского шахматного собрания», которых недобрым словом помянул Ильин-Женевский. Большая статья об Алехине завершается сентенцией: «Советская шах. общественность решительно отмежевалась от А.ввиду его типично эмигрантских выступлений против советского режима.»[31] Уточняя Ильина-Женевского, можно сказать, что в «Шахматной жизни в Советской России» Алехин писал не об обезглавленных конях, а о том, что фигуры коней бесследно исчезли из шахматных комплектов.

В этой своей первой литературной работе Алехин, отдав дань памяти погибшим и умершим шахматистам, полностью обошёл тему эмиграции, хотя во время написания было очевидно, что шахматная Россия осталась без таких выдающихся мастеров, как Алапин, Яновский, Рубинштейн, Бернштейн, Нимцович, Тартаковер, Боголюбов, не говоря уже о самом Алехине. Зато «Словарь шахматиста» добросовестно информировал о них, как и об их менее известных коллегах, например, об Александре Левине: «Во время революции эмигрировал в Юго-Славию» или об Анатолии Чепурнове: «После революции поселился в Финляндии, чемпионом которой ныне является» [32].

Более того, упомянуты даже организаторские заслуги отца и сына Сабуровых. Но сведения о них неточны, что в целом не характерно для «Словаря шахматиста». Так, годом смерти Сабурова-старшего назван 1917-й. Согласно некрологу в газете «Наш век», Пётр Сабуров-старший «внезапно скончался» 10 апреля 1918 года [33]. По версии Сергея Карастелина его нашли мёртвым наутро после ареста в тесном помещении среди большого количества задержанных.[34]Сабуров-младший, по данным Эдварда Уинтера, находился в это время еще в России.[35]

10 апреля 1918 года в Петрограде хорошо знавший семью Сабуровых Сергей Прокофьев записал в дневник:

«Решил ехать или через Китай или через Японию — или в Соединённые Штаты, или, если там не хотят русских, в Аргентину.»[36]

В те времена бегство из страны стало обычным явлением, а идея «эвакуации и разгрузки Петрограда» овладела массами. Родители стремились отправить детей хотя бы в провинцию. Так, был вывезен в Бежецк шестилетний Лев Гумилёв. К началу мая 1918 года его отец, проведя около года за границей, наперекор общей тенденции вернулся в Петроград. Но для многих творческих людей грань между свободой и несвободой становилась все более тонкой. Об этом можно судить по дневниковой записи Прокофьева за 31 мая:

«Вступив на японскую почву, я испытывал особое наслаждение, как всегда, попадая в иноземные края, сулящие столько нового. А теперь, после российской всё же тюрьмы, попасть в цветущую страну, где нет ни войны, ни революции — это ли не отдых?»[37]

Весной 1918 года Владимир Нарбут отправился в Воронеж, где основал журнал «Сирена», в котором через год напечатал статью Мандельштама «Утро акмеизма». Летом в Воронеж надолго приехал симфонический оркестр расформированного Преображенского полка. Одним из его музыкантов, решившим не возвращаться в голодный Петроград, был Карл Шваб.

В мае 1918 года уволившийся со службы Мандельштам написал такие строки:

Все чуждо нам в столице непотребной:
Ее сухая черствая земля
И буйный торг на Сухаревке хлебной
И страшный вид разбойного Кремля [38].

Почти одновременно было создано стихотворение «Гимн», более известное
как «Прославим, братья, сумерки свободы…», попавшее через три года в газету «Красный милиционер». Небесспорен комментарий к «Гимну» Олега Смолы:

«Впервые Мандельштам пишет стихотворение с определенно выраженными агитационными признаками. В нем поэт сыграл шахматную партию в силу мастера (условно говоря) — сила гроссмейстера здесь только бы повредила ему.»[39]

Летом 1918 года московская гостиница «Метрополь» стала ненадолго местом проживания Мандельштама, поступившего на государственную службу. Он был далеко не единственным поэтом в Наркомпросе, где под руководством Луначарского сотрудничали Брюсов, Блок, Нарбут, Пунин, Нейштадт… Более того, в Пролеткульте числились Белый и Гумилёв, в Наркомате по делам национальностей — Цветаева. Среди тех немногих, кто занял бескомпромиссную позицию по отношению к новой власти были Сологуб, Чудовский, Пяст и Ахматова.

В начале июля Мандельштам попал в опасную переделку. Услышав в кафе Союза поэтов пьяную похвальбу Якова Блюмкина, он выхватил у чекиста список людей, подлежащих репрессиям, порвал его, затем через Фёдора Раскольникова сообщил о Блюмкине Дзержинскому, после чего спешно покинул Москву. На Раскольникова Мандельштам вышел с помощью его жены Ларисы Рейснер, с которой находился в дружеских отношениях. Незадолго до столкновения с Блюмкиным Мандельштам и Рейснер посетили Александра Гольденвейзера [40].

Поэт не мог принять вопиющего пренебрежения к человеческой жизни, распространившегося в послереволюционной России и был в этом не одинок. 3 июня Исаак Штейнберг писал руководителям партии эсеров:

«Решение, принятое Ц.К. о смертной казни, настолько тяжело расходится с моими убеждениями, и настолько противоречит духу нашего мировоззрения, что я прошу освободить меня от несения ответственных работ в Партии.»[41]

Конечно, не только большевики и меньшевики видели в людях, прежде всего, расходный материал. Шахматный мастер Дуз-Хотимирский вспоминал:

«Летом 1918 г. Урал был занят Колчаком. Начались расстрелы, репрессии. Меня бросили в одиночную камеру Екатеринбургской тюрьмы, где продержали несколько месяцев.»[42]

Из хроники, размещённой на сайте http://sportufo.ru/letopis/ можно узнать, что 14 июля 1919 года «маэстро Ф. Дуз-Хотимирский сразу после освобождения Красной армией города Екатеринбурга от Колчаковских войск и выхода из тюрьмы» открыл при Всевобуче шахматный кружок. По версии гроссмейстера Солтиса, Дуз-Хотимирский был арестован в Омске и вышел на свободу благодаря шахматному мастеру Карелу Трейбалу, который служил юристом в Чехословацком корпусе.[43]

17 июля 1918 года, за неделю до прихода белочехов, в Екатеринбурге был умерщвлён бывший император вместе с семьей и прислугой. В немецкой книге-хронике «Долгий шахматный век» можно прочитать:

«Шахматный мир потерял страстного мецената, который лично произвёл в гроссмейстеры пятерых призеров петербургского турнира 1914 года.»[44]

По мнению гроссмейстера Авербаха, известие об убийстве Николая Романова (о его семье советские газеты сообщили, что она находится в надёжном месте) могло способствовать написанию следующего стихотворения:

Пренебреженьем к этикету
Смущен холодный мажордом —
Король французский на паркете
Играет в шахматы с шутом.
Взгляд короля спокойно гневен
Закон фигур ему знаком:
— Шах — королю! Шах — королеве!
— Снял короля король конем…
Король верхом. Король в доспехах.
Трубят поход фельдъегеря
— Его величеству успеха!
— Его величеству ура! —
Война… Король спокойно гневен
Закон войны ему знаком —
— Шах — королю! Шах — королеве!
Взял короля король мечом.
Ночь… Оплывают в замке свечи
Король уж спит… Но вдруг набат
Мелькают головы и плечи
Народ берёт дворцовый сад.
— Смерть королю! — Народ разгневан
Гул голосов, звон хрусталя
— Шах — королю! Шах — королеве!
И пешки сняли короля.[45]

Эти строки прочитал в киевском арт-кафе ХЛАМ (художники, литераторы, актеры, музыканты) в 1918 году Владимир Агатов (1901–1966). Впоследствии «антимонархическое» произведение нередко исполнялось с эстрады известными мелодикламаторами. До конца сороковых годов Агатову удавалось избежать ареста.

24 августа по прибытии в Сан-Франциско Сергей Прокофьев записал фрагменты допроса, которому он был подвергнут при задержании на американской границе:

— Сочувствуете ли вы в войне союзникам?
— Сочувствую.
— Сочувствуете ли вы большевикам?
— Нет.
— Почему?
— Потому что они взяли мои деньги.
— Бывали ли вы на их митингах?
— Бывал.
— Хорошо ли они говорят?
— Хорошо, но не логично.
— Где ваш отец?
— В могиле.
— Был ли он на войне?
— Нет.
— Почему?
— Потому что умер.
— Состоите ли вы членом какого-нибудь общества?
— Петроградского Шахматного общества.
— Политической партии?
— Нет.
— Почему?
— Потому что я считаю, что артист должен быть вне политики.
— Признаете ли вы многоженство?
— Я не имею ни одной.
— Сидели ли вы в тюрьме?
— В вашей. <…>[46]

Террор в Советской России принял массовый характер после 30 августа 1918 года.

В этот день Каплан стреляла в Ленина, а Каннегисеру удалось покушение на Урицкого.

Надежда Мандельштам вспоминала во «Второй книге»:

«Убийцу Урицкого, Каннегисера, Мандельштам встречал в «Бродячей собаке». Я спросила про него. Мандельштам ответил сдержанно и прибавил: «Кто поставил его судьей?»[47]

Евгений Зноско-Боровский назвал Каннегисера поэтом-мстителем, ни словом не обмолвясь о том, что в его короткой жизни нашлось место и для шахмат.[48]

Леонид Каннегисер в 1916 году. Из книги Л. Киселевой и А. Савина «О муза русская, покинувшая дом» (С.-Петербург, 1998. С. 99.)

Каннегисер и Мандельштам состояли в отдаленном родстве, о котором, возможно, сами не подозревали: их прадеды были троюродными братьями. О прадеде Леонида Каннегисера Эммануиле Мандельштаме (1811–1905) сохранились воспоминания его внучки Александры:

«Дедушку окружали всегда большим почетом. Он был благообразный, красивый старик; жил постоянно в Полтаве и изредка приезжал погостить к нам в Киев. Он живо интересовался успехами внуков в учении. <…> Папа[49] всегда нам рассказывал, что семья, состоявшая из родителей и двенадцати душ детей (шесть сыновей и шесть дочерей), жила крайне скромно, даже бедно. <…> Деда я иначе себе не представляю, как с очками на носу над книгой или за шахматами. Он был прекрасным игроком, от него научились также хорошо играть старшие сын и дочь. За своими любимыми шахматами дед и нашел смерть. Посреди партии ему стало дурно, и он, не успев вздохнуть, скончался.»[50]

20 декабря 1918 года Иоаким Каннегисер (внук Эммануила Мандельштама) показал на допросе:

«Сын мой Леонид был всегда, с детских лет, очень импульсивен, и у него бывали вспышки крайнего возбуждения, в которых он доходил до дерзостей. Поэтому воспитание его было очень трудным, хлопотливым делом. Вместе с тем он часто увлекался то этим, то другим, одно время ночью много времени уделял писанию стихов и выступал декламатором своих стихов в кружках поэтов и литераторов, вроде “Привала комедиантов”. <…> Были периоды, когда он увлекался игрой в карты, но играл он по очень маленькой, интересуясь самим процессом игры. Последний месяц особенно охотно играл в шахматы и занялся теорией шахматной игры и т. п.»[51]

В очерке «Убийство Урицкого» Марк Алданов писал, что однажды весной 1918 года он долго играл с Каннегисером в шахматы, а утром 30 августа Леонид проиграл партию своему отцу.[52] Эпизод с шахматной игрой перед покушением вошел в поэму Сергея Викулова «Исток реки кровавой».[53]

Бесстрашный, но и безрассудный поступок Каннегисера повлек за собой волны террора, захлестнувшие всю страну. Люди, попавшие тогда в поле зрения ЧК, были впоследствии обречены на пожизненные репресии. Их имена сохранились в стихотворном послании, адресован­ном на волю из Дерябинской тюрьмы, находившейся на Васильевском острове:

Если б знали Вы, как пылко
Принимается посылка,
Бутерброды, и печенье,
И компоты, и варенье.
Замираем в умиленье
Перед каждым узелком.
Что верны и справедливы
Эти строки, что прочли Вы,
И что кайф у нас сплошной;
Что в Дерябинском Эдеме
Коротают люди время за едой и за игрой;
И что шахматы и шашки
Процветают в каталажке,
В нашей камере шестой —
Приложеньем рук десятка
Подтверждаем для порядка
За порукой круговой…
Рабинович, наш десятский, истый вождь коммуны братской.
Тих, услужлив, мил и скромен поддесятский наш Соломин.
Помпер, даже под замком
Горд своим воротником.
Примирен с судьбой нелепой Юлий Осипович Лепа.
Мандельштам Исай, пиита, не лишенный аппетита.
К медицине сердцем рьян Мандельштам Максимилиан.
Полон доблести гражданской жизнерадостный Пумпянский.
В этой лучшей из коммун
Есть и Юрочка Юркун.
И Алейников — сангвиник, духом вечный именинник.
И Рождественский — лесник
Вот какой у нас цветник.[54]

Автор послания («пиита»!) — это, вероятно, переводчик Исай Мандельштам (1885–1954), двоюродный брат Иоакима Каннегисера. Исая Мандельштама задержали не как родственника (родство не было очевидным), а как партнера Каннегисеров по карточной игре.[55]

По свидетельству Георгия Бессонова (1891–1970), находившегося тогда же в «Дерябинке», известный адвокат Оскар Грузенберг[56] был арестован потому, что у него нашли адрес знакомого Каннегисера, а один из членов английского клуба — потому, что после убийства Урицкого на лестницу этого клуба вбежал Каннегисер.

Из стихотворного послания можно вслед за Николаем Коняевым сделать вывод о том, что заключённые по делу Каннегисера содержались в комфортных условиях, но, как писал тот же Бессонов, арестанты, не получавшие передач, вынуждены были рыться в помойных ямах.[57]

С 28 сентября по 12 октября в Берлине проходил сильнейший по составу турнир военных лет (1. Ласкер 2. Рубинштейн 3. Шлехтер 4. Тарраш). Главным организатором и спонсором был уроженец Гродно, шахматный меценат и издатель Бернхард Каган. О положении дел в Германии говорят учреждённые им специальные призы: за первое место — 1000 сигарет, за последнее — килограмм масла. Вскоре после соревнования австриец Карл Шлехтер умер в возрасте 44 лет от воспаления легких, обострённого недоеданием.

Игра без короля

Я в этой жизни жажду только мира;
Уйдем, покуда зрители-шакалы
На растерзанье Музы не пришли!

Когда бы грек увидел наши игры…
(«Я не увижу знаменитой “Федры”…»)

11 ноября 1918 года, в день когда Германия капитулировала, а Польша обрела независимость, в Москве состоялось совместное заседание литературно-издательского подотдела Наркомпроса и подотдела эстетического воспитания. В его протоколе записано:

«<…> Т. Мандельштам предлагает издать в 1-ю очередь: а) книгу Д. А. Колоцца «Детские игры» <…>; б) книгу Кейра «Детские игры. Исследование о творческом воображении у детей», в которой заключается много элементов творческой иллюзии, элементов воображения; имеется много ссылок на Толстого, что делает ее особенно приятной для русской школы <…>».[58]

В книге итальянского педагога Джиованни Колоцца (1857–1943) неоднократно упоминаются шахматы, в частности, приведено, высказывание о том, что шахматист бессознательно следует захватническим инстинктам своих предков.[59]Феномен игры, как таковой, безусловно интересовал Мандельштама. Из его служебного доклада 1918 года, превратившегося затем в статью «Государство и ритм»:

«В будущем обществе социальная игра займет место социальных противоречий и явится тем ферментом, тем бродильным началом, которое обеспечивает органическое цветение культуры. <…> Ритм требует синтеза, синтеза духа и тела, синтеза работы и игры.»[60]

Из ноябрьского дневника Сергея Прокофьева, можно узнать, что, находясь тогда в Нью-Йорке, он часто проводил время в обществе Хосе Рауля Капабланки. Так, 26 ноября композитор записал:

«Капабланка таскал меня вместе со своим приятелем к каким-то кокоткам широкого размаха. Просто посмотреть и выпить чашку чая. Эти дамы были просто никуда негодны.» В этот же день Прокофьев познакомился с бывшим министром Временного правительства Владимиром Лебедевым, который незадолго до этого, при взятии Казани, расстрелял, по собственным словам, «200 мерзавцев».[61]

В конце 1918 года при пересечении швейцарской границы был задержан немецкий революционер Макс Бартель (1893–1975). О своём пребывании в швейцарской тюрьме он вспоминал как о коротком отдыхе, позволившем ему восстановить силы после четырех военных лет.[62]

3 января 1919 года Красная армия взяла Ригу. В скандинавской прессе сохранились свидетельства очевидца этих событий Арона Нимцовича, которыми он делился с публикой, посещавшей его шахматные выступления. Бывший рижанин вспоминал в 1923 году:

«Одним из элементов террора была организация домашних комитетов и комиссий, состоявших из председателя, двух мужчин и двух женщин, которые регистрировали всю личную одежду. Излишки вещей конфисковывались. Когда людей выгоняли из их домов, большевики уверяли, что им не о чем волноваться — с движимым имуществом они поступят так же, как и с одеждой.

<…>

Каждый день газеты публиковали списки приговоренных к смерти. Они обвинялись главным образом в контрреволюционной деятельности или спекуляции (тогда — основного занятия среднего человека). В день убивали в среднем 50 человек, за пять месяцев — примерно 6 тысяч.

<…>

Взяточничество и шантаж достигли колоссальных размеров. Большевики, к примеру, требовали выкуп за приговоренных к смерти.»[63]

9 января 1919 года в Штутгарте были арестованы организаторы пролетарского восстания. На этот раз Макс Бартель провёл в тюрьме около полугода. Так появилась книга «Сердце в поднятом кулаке: тюремные баллады» (Потсдам, 1920), в которой можно найти стихотворение «Королева» с шахматными мотивами.

В феврале в Москве и Петрограде начались репрессии среди эсеров и связанных с ними деятелей культуры. В числе других был задержан бывший министр юстиции Исаак Штейнберг. Его брат Аарон описывал совместное с Александром Блоком пребывание в Петроградской ЧК:

«Наступили сумерки. В первой камере уже зажгли электричество. Кое-где играли в карты. Распивали чай. Много курили. <…>

Тут к нам с приглашением на „чашку чаю“ подошел левый эс-эр матрос Д., и Блок пересел к другому столу. Я же принял вызов сразиться в шахматы и часа на два потерял А. А. из виду. <…>

К нам присоединился новый собеседник, всего только недавно попавший в нашу обитель, с которым я успел познакомиться за шахматной доской. Это был молодой помещик Ж. из лицеистов, кажется сын адмирала, уже не только с хорошими, но даже с изысканными манерами.

— А я, — обратился он ко мне, возобновляя прерванный разговор, — все-таки не могу понять, как образованный человек может быть социалистом.»[64]

После публикации поэмы «Двенадцать» публично заявил о разрыве отношений с Блоком один из его ближайших друзей Владимир Пяст. 20 февраля 1919 года он прочел на вечере поэтов в «Привале комедиантов» уже упоминавшийся памфлет на Николая Крыленко. Георгий Адамович записал слова присутствовавшего при этом наркома просвещения Луначарского:

«Ну, господа! Это невозможно. Ну что это за выражения, ну разве можно? Товарищ Крыленко — видный революционный деятель. <…>»[65]

Фото из сборника неизданных материалов Луначарского (Москва, 1970. С. 259.)

Об игровых пристрастиях наркомпроса сохранилось такое свидетельство:

«Поразительно, как в личности Луначарского сочетались черты глубокой логической рассудительности с неистовой эмоциональностью и азартом игрока на бильярде, в шахматы или карты.»[66]

1 мая 1919 года автор данной характеристики Александр Дейч отмечал свой день рождения. Это могло остаться лишь фактом в биографии литератора, если бы не одно обстоятельство: среди его гостей в киевском кафе ХЛАМ оказались Осип Мандельштам и Надежда Хазина; так произошло их знакомство. Вероятно, Мандельштам был на тот момент уже «вольным художником», в Бюро печати при Совнаркоме Украины он числился до середины апреля. В Харькове — тогдашней украинской столице — поэт вместе со своим бывшим преподавателем Александром Смирновым переводил пьесу Жюля Ромена «Армия в городе». К этому же времени относится упомянутый в дневнике Давида Выгодского рассказ Смирнова «об интересной фразе Мандельштама»:

«Когда его в 19-м году спросили, что он делает, он ответил: — Я охраняю культурные ценности, во мне самом заключающиеся».[67]

В ответе Мандельштама можно помимо самоиронии увидеть и предчувствие опасности. Тем временем, угроза, перед которой оказались дворянские семьи, проживавшие в Крыму, была вполне реальной. Владимир Набоков вспоминал о бегстве из Севастополя 15 апреля 1919 года:

«Порт уже был захвачен большевиками, шла беспорядочная стрельба, ее звук, последний звук России, стал замирать, но берег все еше вспыхивал, не то вечерним солнцем в стеклах, не то беззвучными отдаленными взрывами, и я старался сосредоточить мысли на шахматной партии, которую играл с отцом (у одного из коней не хватало головы <…>.)»[68]

Примерно в это же время Александр Алехин попал в тюрьму Одесской ЧК, что могло иметь трагические последствия для шахматного мира. Однако, благодаря вмешательству сотрудника Ревтрибунала Якова Вильнера и председателя Совнаркома Украины Христиана Раковского, арест закончился для Алехина тем, что он был принят на работу в иностранный отдел Одесского губисполкома.[69]

Богатый тюремный опыт, постоянно приобретаемый всеми слоями населения, явился одной из причин роста популярности шахмат в стране Советов. Особенно ценили игру королей вернувшиеся из тюрем и ссылок вожди революции, хотя в их обиходе были и другие игры. Например, 10 августа 1919 года сотрудник ЧК Максим Пешков записал в дневник:

«Вчера играли с Ильичом против Бухарина и Беленького. Обыграли на одну фигуру.»

Согласно «Биографической хронике», 9 августа Ленин находился на даче в Горках.[70] Хотя «обыграть на одну фигуру» — термин городошного спорта, примечание к записи безапелляционно: «(в шахматы. — Ред.)»[71]

Затишье в мире шахмат, вызванное мировой войной, постепенно уходило в прошлое. 6 августа в голландском Хаарлеме Рихард Рети установил новый мировой рекорд, проведя сеанс одновременной игры вслепую на 24 досках. В эти же дни в Гэстингсе состоялся шахматный «Конгресс победы». Капабланка писал о нем:

«Несмотря на то, что размеры призов и суммы по возмещению расходов практически не могли явиться для меня достаточным стимулом, в качестве сильнейшего представителя союзных и нейтральных стран, я счел себя морально обязанным принять участие в турнире «в честь победы», выговорив для себя некоторые специальные условия.»[72]

Во втором русском издании книги можно прочитать:

«За последние двадцать лет Англия впервые устраивала состязание международного характера и я счел невозможным уклониться от приглашения, хотя призы были и незначительны.»[73]

Учинив соперникам в Гэстингсе форменный разгром (он сделал одну ничью в одиннадцати партиях), Капабланка проехал с сеансами одновременной игры по 28 британским городам, нередко показывая стопроцентный результат. Как замечает его биограф Мигель Санхес, британская пресса называла кубинца чемпионом мира, будто бы Ласкер пал на поле брани.[74]

Когда в августе 1919 года в Крым пришла армия Деникина, не все встречали её восторженно. Из письма арестованного новой властью сотрудника Наркомпроса, впоследствии выдающегося физика Якова Френкеля:

«Я чувствую себя превосходно и не могу ни на что жаловаться. Я совершенно не скучаю; довольно много занимаюсь чтением <…>. Поигрываю в шахматы собственного изготовления с Рабиновичем и Красноперовым. Это занятие в стенах тюрьмы воспрещается, и позавчера вечером помощник начальника, в пьяном виде ревизовавший камеру, отобрал у нас „доску“, вместо которой мы сделали другую. <…> Можно жить припеваючи, как в санатории. Вся разница в том, что в санатории бывают комнаты, которые закрываются изнутри, а в тюрьме — камеры, закрывающиеся снаружи.»[75]

Августом 1919 года датировано стихотворение председателя Всероссийского союза поэтов Вадима Шершеневича, посвящённое Рюрику Року, в котором есть такая строфа:

Как редкие шахматы к концу игры
Телеграфные столбы застыли…
Ноги, привыкшие к асфальту жары,
Энергично кидаю по пыли.[76]

В августе 1919 года однокашник Шершеневича Александр Алехин вернулся из Одессы в Москву, поступил на учебу в 1-ю Государственную школу кинематографии и, по воспоминаниям своего однокурсника Сергея Шишко, намеревался навсегда оставить шахматы. Однако, уже в октябре он вступил в состязание московских шахматистов, в котором выиграл все партии. Впоследствии этот турнир, закончившийся в январе 1920 года, получил статус первого советского чемпионата Москвы. Пётр Романовский (1892–1964), вспоминал:

«Кое-как и в Москве и в Петрограде прошли в 1919 и 1920 годах даже городские чемпионаты, но, конечно, эти соревнования не могли поднять шахматную жизнь страны, так как носили частный характер.»[77]

На допросе в ВЧК в феврале 1921 года Алехин показал, что с декабря 1919 по май 1920 года работал в Харьковском областном военно-санитарном управлении.[78] Вскоре, находясь уже заграницей, в брошюре о шахматах в Советской России Алехин опубликовал несколько партий из «первой группы московского локального турнира», ни словом не обмолвившись о своей победе в нем. Что не уменьшает историко-литературную ценность этой работы, в которой будущий чемпион мира писал:

«Шахматная жизнь в Петрограде и Москве, которая уже с начала войны заметно пошла на убыль, сразу после Октябрьской революции окончательно угасла.

<…>

Кое-какую шахматную активность смог проявить неутомимый Юлий Осипович Сосницкий, которому также удалось после Октябрьской революции спасти ценнейшую шахматную библиотеку Собрания, перевезя ее к себе на квартиру. Однако его надеждам дождаться лучших дней не суждено было исполниться: уже в феврале 1919 года он стал жертвой свирепствовавшей по всей Советской России эпидемии тифа.

<…>

В 1919 году дошла до Москвы весть о смерти молодого и многообещающего мастера Александра Моисеевича Эвенсона, расстрелянного деникинцами при их отступлении из Киева: дело в том, что, с одной стороны, он был ответственным советским служащим (как юрист он был призван большевиками на службу в качестве следователя военно-революционного трибунала), с другой — имел несчастье быть евреем.

<…>

Поскольку талант Эвенсона находился еше в стадии развития, не вызывает никакого сомнения, что в случае более счастливой судьбы ему было бы суждено занять одно из первых мест на русском шахматном Парнасе. Мир его праху!»[79]

Имеет право на существование и версия о том, что Эвенсон, служа в Добровольческой армии, погиб от рук своих однополчан. Вопреки распространенному убеждению, в Гражданскую войну евреи находились по разные стороны фронта. Так, «добровольцами» были оба брата Надежды Мандельштам: Александр Хазин погиб в 1920 году на Дону; Евгений Хазин всю жизнь по понятным причинам скрывал «белую» страницу своей биографии. К портрету Эвенсона следует добавить и то, что он, по информации гроссмейстера Авербаха, был участником Первой мировой войны, кавалеристом и георгиевским кавалером.[80]

Ещё один шахматный мастер с военным опытом — Евгений Зноско-Боровский служил в отделе пропаганды контрразведки Добровольческой армии в Ростове-на-Дону. (Струве, Г. Русская литература в изгнании. Париж, 1996. С. 313.) 8 октября 1919 года в Ростове-на-Дону контрразведка арестовала Владимира Нарбута. Поэт, позднее называвший себя большевиком с 1917 года, вынужден был письменно отречься от большевизма. Непростой опыт отразился во второй части нарбутовского «Возвращения», датированного 1918–1920 годами:

Продавлено отцовское сиденье,
И спорыньей изъедены поля;
Под пошатнувшейся, прозрачной тенью
Играют в шахматы без короля.
Не все благополучно! Вырастает
За балкою, за косогором столб:
В нем, в светлом, воронья секутся стаи,
Перебегает гул ревущих толп…
Не все, не все благополучно! В сером

(Татарином) приказчик соскочил.
Что ж, щегольнул последним офицером,
И в Сочи кораблю судьбу вручил!..
Прищелкнул, на крыльцо и — «злаки чахнут
(Подумал), распорола спорынья».
И всуе: суетится тень у шахмат
И жалуется на коня.[81]

Силы в движении

В сознании минутной силы,

В забвении печальной смерти.
(«На бледно-голубой эмали…»)

За несколько дней до ареста Нарбута, 5 октября 1919 года в Ростове-на-Дону состоялось собрание Всероссийского национального центра. Среди других на нём присутствовали редактор газеты «Свободная речь» Борис Малютин, известный адвокат Михаил Мандельштам (дядя Вадима Шершеневича) и Лев Велихов, выступивший с докладом о положении в Советской России. Из речи Велихова:

«Причины грядущей гибели большевизма отнюдь не в отсутствии энергии, а в отсутствии творчества; в русскую жизнь проводились идеи, которые явно не соответствовали народной психологии и всему укладу жизни.

<…>

Надежда на получение пайка от советской власти и перспектива лишиться его с приходом Добровольческой армии, удеживала рабочие круги от явного разрыва с большевиками. Крестьяне все поголовно решительные враги коммунистов. <…> В крестьянстве распространена идея, что должен прийти хозяин, который везде установит порядок: некоторые думают при этом о царе, другие о президенте, не понимая в сущности значения этого слова.

<…>

Интеллигенция почти вся на службе у большевиков, для того, чтобы поступить на службу, нужно в заявлении расписаться в сочувствии коммунизму; большинство, нуждаясь в заработке, подписывается «сочувствующий».

<…>

Генерал Мамонтов должен был со своим отрядом пройти мимо Воронежа и специально для налета на этот город организовал экспедицию, состоявшую из 25 офицеров, бывших красноармейцев, предложив им искупть свою вину перед Россией возложенным на них воинским подвигом. Под начальством капитана Ачкасова эти офицеры на броневом поезде совершили налет на Воронеж, взяли вокзал, разрушили железнодорожный мост, произвели в городе панику и благополучно вернулись назад, где были встречены как герои.

<…>

Необходимо развить в настоящее время максимум энергии, чтобы до зимы освободить изнемогающее под гнетом голода и большевистского террора население центральной России.»

О Льве Велихове в протоколе собрания было записано:

«Председатель собрания кн. П.Д. Долгоруков выразил от имени собрания чувства радости по поводу благополучного прибытия на территорию Добровольческой армии докладчика, которого считали погибшим.»[82]

Павел Долгоруков (1866–1927), один из основателей партии кадетов, был, судя по его мемуарам, увлечённым шахматистом. В последний год жизни Толстого, он встречался с ним за шахматной доской.[83] Долгоруков оставил ценное свидетельство о Борисе Малютине:

«В конце ноября (1919 года — прим. автора) кадетская газета «Свободная речь» отпраздновала скромно свой юбилей. Основанная в прошлом году в Екатеринодаре К.Н. Соколовым, потом она перешла к петроградскому молодому кадету Б.Е. Малютину, очень милому, серьезному человеку. Он был замечательный шахматист и дал в Екатеринодаре сеанс одновременной игры вслепую с двадцатью партнерами, которых и обыграл почти всех.»[84]

Согласно «Словарю шахматиста», Борис Малютин умер в 1920 году от сыпного тифа, а другой шахматный мастер, Моисей Эльяшов, — в 1919 году по неизвестной причине.[85] Годом смерти Шимона Винавера указан 1920-й. В действительности некогда сильнейший российский шахматист умер в Варшаве 29 ноября 1919 года. По словам жены его племянника, Розы Винавер, это был «человек милый, интеллигентный, но ничем кроме шахмат в жизни не занимавшийся.» О знакомстве со своим будущим мужем, известным адвокатом Максимом Винавером, она вспоминала:

«Он приехал в гости к моему кузену, своему другу, Семену Владимировичу Лурье <…>.»[86]

Сергий Каблуков, оказавший большое влияние на Мандельштама, умер в Петрограде 25 декабря 1919 года. Из-за ошибочной подписи в двух авторитетных изданиях (см. главу 10 первой части данной работы), интернет на запрос о Каблукове выдаёт фотографию его шахматного партнера Семёна Лурье, которому, как и Александру Плещееву, Максиму Винаверу и Марку Алданову удалось в 1919 году перебраться в Париж.

Французская столица постепенно становилась для эмигрантов из России главным центром притяжения. В 1920 году в Париж прибыли: Павел Милюков, Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Константин Бальмонт, Евгений Зноско-Боровский, Павел Бурышкин, Юрий Мандельштам; в 1921 году: Лев Шестов, Илья Эренбург, Александр Алехин, Илья Зданевич; в 1922 году: Константин Мочульский; в 1923 году: Григорий Трубецкой, Сергей Прокофьев, Георгий Адамович, Николай Оцуп, Георгий Иванов и Ирина Одоевцева; в 1924 году: Пётр Потёмкин, Артур Лурье, Владимир Вейдле; в 1925 году: Сергей Маковский, Владислав Ходасевич, Марина Цветаева. В последующие годы: Николай Лосский, Осип Бернштейн, Валентин Зубов, Александр Арнштам, Владимир Набоков… Разумеется, здесь приведены только имена, встречающиеся в данной работе. Василий Яновский, характеризуя весомую культурную составляющую Первой волны, писал:

«Принято говорить об особой ноте парижской литературы (или поэзии), но это явное недоразумение. Особая парижская нота наблюдалась и в философии и теологии, в политической деятельности и в живописи, даже в шахматах.»[87]

Американский гроссмейстер Денкер вспоминал слова своего коллеги Осипа Бернштейна, которые могли бы повторить многие тысячи людей, покинувших Россию:

«Русская революция 1917 года положила конец моей привычной жизни и деятельности, а разбушевавшиеся после неё волны Гражданской войны швыряли меня от стенки к стенке пока я, в конце концов, не оказался в Париже.»[88]

Из книги Денкера можно узнать и то, что Бернштейн, едва не погиб в Ростове-на-Дону; затем с женой и двумя детьми бежал из Москвы через Киев в Одессу, где попал в местную ЧК. Далее воспроизведён рассказ Эдуарда Ласкера о спасении Бернштейна благодаря одному из чекистов, узнавшему известного маэстро. По данным гроссмейстера Сосонко, 24 января 1920 года Бернштейну с семьёй удалось попасть на последний корабль, увозивший интервентов и беженцев из Одессы.[89]

23 января в Гааге Ласкер и Капабланка подписали протокол о намерениях, речь в котором шла о матче за шахматную корону. После победы в берлинском турнире 1918 года чемпион мира выступал лишь в сеансах одновременной игры. Во время голландского турне, продолжавшегося до середины марта, Ласкер провел 22 таких сеанса. Одним из его немногочисленных победителей был амстердамский студент Махгиелис Эйве. Тем временем, Капабланка дал в феврале 8 сеансов в Испании, набрав, как и Ласкер, более 90 процентов очков.

19-м марта 1920 года датировано стихотворение Марины Цветаевой «Малиновый и бирюзовый…». По мнению Елены Айзенштейн, некрасовскому «Не время в шахматы играть»[90] Цветаева противопоставила описание шахматной партии между Психеями, происходящей в тревожное время.[91] Кроме того, нетрудно заметить мотивы из мандельштамовского «Декабриста»: главный герой, облачённый в халат, курит трубку и не принимает участия в шахматной игре, происходящей рядом с ним.

Арестованный как «экономический котрреволюционер», знакомый Мандельштама, художник Александр Арнштам (1880–1969) вспоминал о своём пребывании в Лубянской тюрьме весной 1920 года:

«В течение дня двери больших камер оставались полуоткрытыми. Ходили из одной камеры в другую, играли на гитаре, пели хором, устраивали шахматные турниры (в шахматах русские очень сильны), вывешивали таблицы розыгрышей с именами победителей, датами и т. д.»[92]

Согласно мемуарам Арнштама, существенную поддержку во время заключения, которое продолжалось более полугода, ему оказывала Сильвия Тартаковер. Как жена директора московской больницы, она пользовалась рядом привилегий и имела влиятельных знакомых. Между тем, её брату, одному из сильнейших шахматистов мира, становилось всё более неуютно в заболевшей имперским синдромом Австрии, которую захлестнула волна пангерманизма. В частности, в Вене в 1920 году появился отдельный клуб для шахматистов, называвших себя носителями немецкой культуры. Один из его организаторов, преподаватель гимназии Альберт Беккер, числился профессором филологии, хотя его научных трудов (не считая шахматных) не обнаружено.

Официальная хронология выступлений советских шахматистов в международных турнирах начинается с 1925 года. Тем не менее, один из ведущих московских мастеров, сыграл за границей на 5 лет раньше, хотя и без особого успеха. Так, в апреле 1920 года в венском клубе имени Шлехтера состоялся небольшой двухкруговой турнир (1. Тартаковер 2. Грюнфельд 3. Мароци 4. Блюменфельд), в котором последний проиграл все 6 партий.[93]

4 мая 1920 года Сергей Прокофьев, возвращаясь из Америки в Европу на пароходе «New York», выиграл любительский турнир со стопроцентным результатом. Композитор записал в дневник:

«Если бы этот турнир был на русском пароходе, никто не обратил бы внимания, но англичане и американцы — спортсмены, и потому перед таблицей результатов, которая была вывешена на стене, всё время стояли пассажиры, которые обсуждали результаты, а за моей спиной я часто слышал: «Это шахматный чемпион».[94]

18 июня 1920 года Ласкер официально уведомил Капабланку о своём отказе от чемпионского звания в его пользу. «Вы стали чемпионом не путём формального отбора, но благодаря Вашему блестящему мастерству», — писал он кубинцу.[95] Однако, переговоры о матче на первенство мира вскоре возобновились.

23-м июня было датировано стихотворное посвящение Елизаветы Полонской Аарону Штейнбергу, начинавшееся так:
Философу.

В турнирах слова опытный игрок,
Он знает силу шахматного хода.
В нем талмудистов славная порода
И жив германской мудрости урок.[96]

В этих строках отразилась тогдашняя «дорожная карта» евреев Европы, естественное пребывание которых в германской культуре подходило к концу. Согласно семейному преданию, отец Мандельштама (1851 г. р.) отправился из литовского местечка на учебу в Берлин. Несмотря на то, что предприятие не увенчалось успехом, его главным языком всю жизнь оставался немецкий. По воспоминаниям Михаила Ботвинника, его отец, родившийся в 1878 году под Минском, «уехал в Берлин учиться, но немец ему не понравился, и он приехал в Петербург <…>. Отец запретил дома говорить на жаргоне, вторая его жена была русская».[97]

В то же время, несмотря на трагические события Первой мировой между русскими и немцами сохранялась некоторая степень духовного родства и взаимопроникновения. Так, в 1920 году в баденском городке Триберг Ефим Боголюбов обвенчался с Фридой Кальтенбах. Уроженец Вюртемберга Карл Шваб, напротив, окончательно связал свою судьбу с Россией: с 1920 года он служил солистом в Воронежской филармонии.

19 июля 1920 года в Петрограде открылся Второй конгресс Коммунистического интернационала. Одним из делегатов от Германии был Макс Бартель — автор стихотворения «Завоюем мир», которое вошло в его одноимённый сборник.

Петроград 1920. Среди запечатлённых на снимке слева направо: Николай Бухарин, за колонной Максим Пешков, его отец Максим Горький, Владимир Ленин, Григорий Зиновьев. В белых шляпах: сестра Ленина Мария Ульянова и его охранник Абрам Беленький.

В тот же день 19 июля Ленин посетил дом отдыха на Каменном острове, где его внимание привлекла шахматная партия между двумя рабочими. Сам вождь, если верить советским источникам, старался не привлекать внимания:

«Ленин заинтересованно остановился, оценил позицию — сам ведь довольно сильный игрок. Потом, сердцем шахматиста почувствовав, что посторонние тут явно не к месту, шепнул:

— Не будем им мешать… они играют…»[98]

5. Невольный дебют

Я слушаю, как узник, без боязни
Железа визг и ветра темный стон.
(«Змей»)

С сентября 1919 года Мандельштам жил в Крыму, в основном в Феодосии, где летом 1920 года его арестовала контрразведка Добровольческой армии по подозрению в принадлежности к партии большевиков. Он провел за решеткой около двух недель. Своим освобождением (14 августа) поэт был обязан Александру Цыгальскому (1880–1941), полковнику Добровольческой армии и автору сборника стихов. Мандельштам увековечил Цыгальского в автобиографическом цикле «Феодосия», ни словом не обмолвясь о своём первом тюремном опыте.

В это же время, с 1 по 14 августа, 35-летние Николай Гумилёв и Владимир Пяст находились в доме отдыха «Сосновка» («Дача Чернова») на правом берегу Невы. Гумилёв, по словам его биографа Павла Лукницкого, «редактирует переводы, несколько раз выступил перед рабочей аудиторией с докладами и чтением стихотворений, участвовал в концертах. Играет в шахматы.»[99]

13 августа началась Варшавская битва, исход которой сохранил независимость польского государства. 14 августа председатель Реввоенсовета Троцкий подписал приказ «по красным войскам, сражающимся против белогвардейской Польши»:

«Герои! Вы нанесли атаковавшей нас белой Польше сокрушающий удар. Тем не менее преступное и легкомысленное польское правительство не хочет мира. Пилсудский и его агенты знают, что ничто не грозит независимости Польши, которой мы, рабоче-крестьянская Россия, согласны дать более широкие границы, чем намечала Антанта. Но Пилсудский боится приближения отчета перед польским народом за войну и надеется на вмешательство Франции и Англии. Поэтому польское правительство уклоняется от мирных переговоров.

<…>

Сейчас, как и в первый день войны, мы хотим мира. Но именно для того нам необходимо отучить правительство польских банкротов играть с нами в прятки. Красные войска, вперед! Герои, на Варшаву!

Да здравствует победа!
Да здравствует независимая и братская Польша!
Да здравствует Рабоче-Крестьянская Красная Армия!»[100]

60 лет спустя литератор Эммануил Штейн рассказал о шахматном увлечении главного организатора «чуда на Висле» Юзефа Пилсудского.[101] Полководческих способностей Троцкого и Тухачевского (не меньших любителей шахмат, чем Пилсудский) оказалось недостаточно для покорения Варшавы.

В начале сентября Мандельштам, освободившись из крымского заключения, отправился в Тифлис, по дороге попав в батумскую тюрьму. Из неё ему удалось выбраться благодаря поэтам Тициану Табидзе и Николозу Мицишвили. 16 сентября на вечере Мандельштама в Батумском Обществе деятелей искусства Илья Зданевич высказал мысль о том, что «поэтическая концепция Мандельштама уподобляется геометрическим построениям, абстрактность которых также совпадает с содержанием его поэзии.» Это известно из публикации в газете «Батумская жизнь», автор которой скрывался под инициалами В. З.[102] Как сообщает сайт, посвящённый шахматам в Аджарии, в марте 1923 года в газете «Трудовой Батуми» появилась шахматная рубрика под редакцией Владимира Зданевича.[103]

Воспользовавшись гостеприимством поэтов Тициана Табидзе и Паоло Яшвили, Мандельштам провел около двух недель в Тифлисе, где в то время находились такие литературные величины, как Сергей Городецкий и Илья Эренбург. В столице Грузии, ставшей после революции оазисом русской культуры, нашли прибежище и шахматисты.[104]

Осенью 1920 года Россию посетил знаменитый писатель-фантаст Герберт Уэллс (1866–1946). По информации одного из лондонских шахматных сайтов, среди игроков, выступавших за шахматный клуб Миддлсекс 24 января 1920 года, значился некто H. G. Wells.[105] Возможно это был тот же самый Уэллс, который за четверть века до этого писал в своём эссе «О шахматах»:

«Страсть к шахматной игре — одна из самых необъяснимых. Это пощечина теории естественного отбора, самое поглощающее из занятий, самое неудовлетворяющее из желаний и бесцельное среди жизненных образований. Страсть, которая уничтожает человека.»[106]

30 сентября в петроградском Доме искусств прошёл банкет в честь Уэллса. Среди участников застолья, которое тогда же назвали пиром во время чумы, были: Максим Горький, Корней Чуковский, Николай Гумилёв, Николай Пунин, Виктор Шкловский, Николай Оцуп, Всеволод Рождественский. Несмотря на несколько весьма критических выступлений, у англичанина не сформировалось негативного мнения о жизни советских писателей. Это дало основание Дмитрию Мережковскому обратиться к Уэллсу с открытым письмом, в котором говорилось:

«Вас умиляют, а меня ужасают основанные Горьким «Дом наук» и «Дом искусств» — две братских могилы, в которых великие русские ученые, художники, писатели, сваленные в кучу, как тела недобитых буржуев, умирают в агонии медленной.»[107]

6 октября, когда Уэллс был в Кремле у Ленина, Мандельштам после почти года скитаний вернулся в Петроград. По дороге поэт сделал остановку в Москве, где, по свидетельству Эренбурга, его ожидала новая встреча с Блюмкиным… На эти дни Всевобучем (организацией, которой руководил Подвойский) была запланирована Всероссийская олимпиада с участием ведущих атлетов страны. Но на деле удалось собрать только «гимнастов ума», благодаря стараниям комиссара Всевобуча Ильина-Женевского. Так, впервые в истории российского спорта, шахматные турниры получили олимпийский статус. Главный из них принято считать первым чемпионатом СССР, несмотря на то, что кроме российских в нем участвовали два польских игрока, а до образования СССР оставалось ещё 2 года.[108]

Александр Алехин, первый чемпион страны Советов, вспоминал об этом событии времён военного коммунизма:

«К 1 октября в Москву съехались для участия в обоих турнирах примерно 35 шахматистов, которые на время „Олимпиады“ были командированы начальниками своих округов в распоряжение уже не раз упомянутого Главного Управления Всевобуча. Собрание участников, проведенное перед началом турнира, приняло довольно бурный характер, и были моменты, когда казалось, что иногородние игроки откажутся от участия и несолоно хлебавши отправятся обратно. Главная причина недоразумений и расхождений во мнениях состояла в двух недостаточно четко сформулированных пунктах программы: 1) о призах и 2) о продовольственных нормах, установленных на время турниров.»[109]

Победу Алехина в его последнем турнире на родине не все сочли убедительной. Так, из «Очерка развития шахматного искусства в России (СССР)» Александра Смирнова, опубликованного в переведённой им книге, следует, что первый приз на «турнире Всесоюзной Олимпиады» взял Романовский.[110]

Пётр Романовский, по словам его ученика Исаака Романова, «в молодости писал стихи, вращался в литературных кругах, лично знал Блока, чьим высоким и чистым творчеством особенно восторгался.»[111] В книге Романовского говорится, что регламентом турнира было предусмотрено присуждение звания мастера «либо за первое место, либо за второе при условии, что на первом месте будет Алехин. Участие последнего считалось как бы вне конкурса.»[112] Как вспоминал занявший третье место Григорий Левенфиш, призёрам турнира были предложены на выбор драгоценные вещи, конфискованные у выехавших за границу.

По данным Красного Креста, только легальная эмиграция из Советской России составила на 1 ноября 1920 года 1,2 миллиона человек. Общая же численность покинувших страну не поддаётся учету. Разными путями оказались в 1920 году в эмиграции Оскар Грузенберг, Константин Бальмонт, Софья Панина, Сергей Маковский, Павел Бурышкин, Илья Зданевич. Нелегально перешли границу Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, Пётр Потёмкин, Борис Башкиров… Среди эвакуировавшихся с Врангелем из Крыма были Евгений Спекторский и Евгений Зноско-Боровский…

Начиная с 20 октября финляндская газета «Новая русская жизнь» публиковала цикл антисоветских материалов под общим названием «Царство зверя», подписанных псевдонимом «Сириус». 22 октября под этим же псевдонимом в «Новой русской жизни» было напечатано:

Поговорим про Питер — дивный град.
Он утвержден Зиновьевым в коммуне.
Послушаем, оратор на трибуне,

«Неделя вши», «готовься, Петроград».

На Клинском рынке тщетно ждут царя,
Но нет, в Эстонии замолкли пушки.
В «Трудармии», в Астории, в «Чекушке»
Творят закон герои октября.

Красуются повсюду серп и молот,
Хоть не работают они давно.
Последнее полено сожжено,
О, темени Лассаля жуткий холод.[113]

По данным Романа Тименчика, автором парафраза мандельштамовского стихотворения «Поговорим о Риме» был Борис Башкиров (Верин). Под «теменем Лассаля» он подразумевал памятник немецкому социалисту, установленный на Невском проспекте.

Согласно архиву Лукницких, 18 августа 1921 года Николай Гумилёв показал на допросе в ЧК:

«<…> Летом прошлого года я был знаком с поэтом Борисом Вериным и беседовал с ним на политические темы, горько сетуя на подавление частной инициативы в Советской России. Осенью он уехал в Финляндию, через месяц я получил в мое отсутствие от него записку, сообщавшую, что он доехал благополучно и хорошо устроился.»[114]

Поэт Пётр Потёмкин, сыграв в полуфинале турнира любителей, который проводился одновременно с первым советским чемпионатом в Москве, бежал с семьей через Одессу в Румынию. Оглядываясь назад, будучи уже в Париже, он писал:

Ну, да, живу! По каплям дни
Текут в бадью пустой надежды,
И нету праздничной одежды
Для тех, кто, как и мы, одни.

Есть солнце, но оно не наше,
Есть ветер, но не ласков он…
Один охрипший граммофон
Кудахчет, и под хрип и стон
Вся жизнь вокруг руками машет.

И место действия — Москва,
И время — девятьсот двадцатый…
Ах, если б о косяк проклятый
Хватилась насмерть голова![115]

1 ноября 1920 года в московском Доме печати арестовали вернувшегося из Крыма Илью Эренбурга. Но вскоре он был освобожден, благодаря поручительству его однокашника Николая Бухарина. Более того, в начале следующего года Бухарин помог Эренбургу выехать во Францию.

16 ноября в Кремле у Ленина побывала Анна-Лиза Рюэгг. Подробности встречи неизвестны, но уже 13 апреля 1921 года швейцарская социалистка снова записалась на прием к Председателю Совнаркома, который на этот раз ограничился пометой: «Рюгг просит свидания, напомнить». (Голиков, Г. В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т. 10. Москва, 1979. С. 308.)

2 декабря полномочный представитель Советской России в Армении Борис Легран подписал договор, в котором Армения провозглашалась независимой советской республикой. 13 декабря в Кремле Ленин заверил членов Ревкома Армении Асканаза Мравяна и Саака Тер-Габриэляна:

«Мы сами в тяжелом положении, но Советской Армении поможем всеми мерами.»[116]

В конце 1920 года Мандельштам получил комнату в Доме искусств, на углу Невского проспекта и набережной Мойки, где в 1862 году располагалось «Общество любителей шахматной игры». Общество вошло в историю благодаря тому, что власти закрыли его, не дав просуществовать и полугода. В воспоминаниях Николая Тихонова о Доме искусств можно найти комический эпизод с газетой, которую Владимир Пяст хранил как реликвию из-за напечатанной в ней (возможно, собственной) партии с Чигориным.[117] Кроме Пяста неравнодушными к шахматам были и другие обитатели Дома искусств: Валериан Чудовский, Николай Гумилёв, Владислав Ходасевич, Мариэтта Шагинян, Виктор Шкловский, Давид Выгодский, Всеволод Рождественский.

В декабре-январе международная делегация Коминтерна, в том числе Анна-Лиза Рюэгг и Макс Бартель, совершили агитационную поездку по городам Урала и Сибири. В воспоминаниях последнего особое место уделяется главному переводчику делегации:

«Русский шахматный чемпион был высоким нервным блондином в бежево-коричневом кителе. В свободное время он решал шахматные задачи. Его «усыновила» швейцарская писательница, которая была лет на десять старше, чему он был только рад. Другие переводчики завидовали ему, восхищаясь его шахматным мастерством <…>. Иногда Алехин заходил в наше купе послушать рассказы о Берлине. Политика, в отличие от музыки и литературы, его не интересовала.»[118]

Ильину-Женевскому Алехин тогда писал, что забросил шахматы, так как полностью поглощен работой. Оказавшись за границей, он вспоминал об этом времени, естественно, не говоря ни слова о своей агитационной поездке:

«В декабре 1920 года Ильин-Женевский, назначенный советским консулом в Либаве, должен был покинуть Москву, в связи с чем положение московских шахматистов очень ухудшилось: исчезли надежды на предоставление дров для клуба и уж тем более на финансовую поддержку со стороны красных властителей. Поэтому всю зиму шахматисты собирались только на квартирах тех членов клуба, которые имели счастливую возможность обеспечивать себя дровами. В самой секции жизнь почти угасла, несмотря на то, что каждый посетитель мог рассчитывать на получение ежедневной нормы хлеба, чашки «советского чая» и кусочка медового мармелада.

<…>

Что касается других городов, то условия для развития там шахматной жизни никоим образом не могли быть лучше, чем в Москве. По последним сведдениям, которые дошли до нас, шахматисты Петрограда, Казани и Харькова начали организовываться, но и там — как и повсюду — все зависит от личного влияния какого-нибудь представителя власти, точно так же, как и в Москве шахматы пережили короткий период расцвета только благодаря Ильину-Женевскому.

Кажется невероятным, что на таком несолидном фундаменте можно построить что-нибудь значительное.»[119]

6. Спасённые души 

Но где спасенье мы найдем,
Когда уже черствеет голос.
(«Грифельная ода»)

В конце зимы 1921 года 30-летний Мандельштам ненадолго поселился в общежитии Дома ученых. Здание, выходящее и на Дворцовую набережную, и на Миллионную улицу, с 1925 года стало частью шахматной истории: в нём провели чемпионат СССР среди мужчин и первый чемпионат Ленинграда среди женщин.28 февраля под лозунгом «Власть Советам, а не партиям» началось Кронштадтское восстание. Среди участвовавших в его подавлении были известные впоследствии партийные деятели Климент Ворошилов и Виссарион Ломинадзе, литераторы Владимир Нейштадт и Александр Фадеев. Евгений Крепс, однокашник Евгения Мандельштама, работал в санитарном отряде, развёрнутом на льду Финского залива. Другой бывший тенишевец Даниил Гессен вспоминал:

«Это был 21 год, первый год после гражданской войны, голодный, освещенный заревом Кроштадтского восстания, мятежный год.

<…>

Тогда нам, партийцам, пришлось в вечер с 17 на 18 марта, бросив неоконченные партии, но записав аккуратно ход, трястись в теплушках до Ораниенбаума, чтобы потом в длинной цепи, с винтовкой, идти уже на умирающий мятеж.

В эти дни вышел первый номер „Листка Шахматного Кружка Петрогубкоммуны“.»[120]

18 марта, в последний день Кронштадтского восстания, покончил с собой Давыд Саргин, автор труда «Древность игр в шашки и шахматы». Характеризуя в одном из примечаний к нему Михаила Чигорина, Саргин писал:

«<…> Я выступил резко против М. И. именно в его походе против С. З. Алапина и В. Стейница, как евреев, находя, что в шахматах все равны <…>. Игроков интересует только игра и притом лишь в тот период, когда она почему либо привлекает их внимание. Стоит только перемениться обстоятельствам, собственной ли их жизни или жизни другого игрока, — и все забыто. И сам Чигорин относился к другим подобным же образом.»[121]

2 апреля в Петрограде умер переводчик и любитель шахмат Николай Холодковский, известный в научном мире, в первую очередь, как зоолог и энтомолог. Его американские коллеги собрали 1000 долларов; сумма была отправлена ученому, но не дошла до него.[122]

4 апреля в Московском Камерном театре произошел конфликт Осипа Мандельштама с Вадимом Шершеневичем, состоявшими в дальнем родстве. Отец Мандельштама приходился троюродным братом деду Шершеневича по линии его матери — оперной певицы Евгении Львовой. О ссоре с Мандельштамом Шершеневич рассказал в своих мемуарах «Великолепный очевидец» (глава «Моя ошибка»). В этой же книге он написал о том, что просидел все гимназические годы рядом с Александром Алехиным. Ещё одно упоминание о шахматах связано с поэтессой и шахматисткой Сусанной Мар, первым мужем которой был Рюрик Рок. Именно Рока Мандельштам назначил своим секудантом в дуэли с Шершеневичем. В поэме «От Рюрика Рока чтенья» (1919–1920 годы) можно найти строки:

С Востока, как шахматы, сухие пески Гоби
двигает глазами роскосыми Ариман.
Не напрасно, не напрасно в Кассандровом мы ознобе
стигмы несем кому то в дань,

не напрасны, не напрасны стихов этих клочья,
из безруких, безногих, выжатая кровь —
истинно говорю Вам: узрите воочию
Oн прийдет, Он прийдет Ласковый Сердцелов![123]

После того, как Шершеневич уклонился от дуэли, Мандельштам выехал в Киев, где его ждала Надежда Хазина. Разные источники называют разные даты их бракосочетания. Согласно «Летописи жизни и творчества», Осип и Надежда стали мужем и женой в середине апреля 1921 года, причём единственным свидетелем в ЗАГСе был Бенедикт Лившиц.[124] В хронике «Избранные даты жизни О. Э. Мандельштама» днем регистрации названо 7 марта 1922 года.[125]

В Москве Осип и Надежда имели возможность принять литовское подданство. Однако, в последний момент они передумали, после чего вопрос об эмиграции в семье больше не обсуждался.[126] Вместо этого молодые отправились в полугодовое путешествие по Грузии и Азербайджану, незадолго до этого ставшими советскими республиками.

В столице Азербайджана Мандельштам встретился с Сергеем Городецким и — в последний раз — с Вячеславом Ивановым. Выдающийся поэт и ученый жил и работал в Баку до своего отъезда из СССР в 1924 году. Хотя шахматы не играли существенной роли в его творчестве, Вячеслав Иванов находил для них время и в эмиграции. Об этом свидетельствуют его письма к Ольге Шор.[127]

В начале 20-х годов едва ли кто-то мог предвидеть, что выходцы из Закавказья когда-нибудь завоюют шахматный олимп. Даже то, что очень скоро на этом олимпе заговорят по-русски не было очевидным. Савелий Тартаковер писал в июне 1921 года в предисловии к первой литературной работе Алехина «Шахматная жизнь в Советской России»:

«Как дикие звери в саге об Арионе, большевистские властители вынуждены были смириться с очарованием шахматной игры. Весь шахматный мир будет благодарен известному берлинскому шахматному издателю, который при редактировании немецкого издания книги дополнил её ценными материалами и которому улыбнулась удача в виде московского гроссмейстера и шахматного диктатора в отставке Александра Александровича фон Алехина, описавшего свою удивительную судьбу.»[128]

В переводе историка Исаака Романова это предисловие выглядит так:

«Подобно диким животным в саге об Арионе, большевистские властители провозгласили о приходе шахматного чуда. Исключительной удачей известного берлинского издателя Б.Кагана следует считать то, что он смог привлечь гроссмейстера и шахматного экс-диктатора Московии Александра Александровича фон Алехина для описания собственной полной приключений судьбы и дополнить книгу рядом ценных материалов при подготовке немецкого издания. За это ему будет благодарен весь шахматный мир.»[129]

Прошло более 70 лет, прежде чем в России были опубликованы
воспоминания Алехина, которые он завершил следующим образом:

«Ныне русским шахматистам приходится уповать лишь на случайные шансы и использовать их, разумеется, как можно продуктивнее, пока не случится наконец то событие, которого русская шахматная общественность ожидает с той же горячей надеждой, что и вся честно мыслящая Россия.»[130]

Из этой фразы следует, что Алехин надеялся на скорый конец большевистской власти. Но события весны 1921 года (в первую очередь, неудача Кронштадтского восстания) заставили его быть реалистом. 15 марта Алехин вступил в брачный союз с Анной-Лизой Рюэгг, чтобы 10 мая навсегда покинуть Россию.

Между тем, сбылось его давнее предсказание о Капабланке, как о следующем чемпионе мира. 30 апреля Ласкер отправил в голландскую газету «De Telegraaf» свою последнюю корреспонденцию из Гаваны:

«Теперь пишу я последнее письмо о матче под впечатлением определенных и непреложных фактов. Несмотря на все трудности, которых в этом матче было больше, чем в каком-либо другом, с шахматной точки зрения он являлся для меня наслаждением. Правда, внешние условия были неблагоприятны, но игра Капабланки ставила передо мной подлинные задачи. Его партии ясны, логичны и сильны. В них нет ничего скрытого, искусственного или вымученного. Мысль его сквозит из его ходов, даже, когда он хочет схитрить. Играет ли он на ничью, или на выигрыш, боится ли он проиграть, — во всех случаях ход его ясно обнаруживает его чувства. При всем том, хотя ходы его и прозрачны, однако отнюдь не банальны и часто глубоки. Капабланка не любит ни запутанных положений, ни авантюр. Он хочет знать наперед, куда он идет. Глубина его игры — глубина математика, а не поэта. У него душа римлянина, а не грека.»[131] 

Противостояние Ласкера и Капабланки запечатлел в одном из своих фантасмагорических рассказов Николай Асеев: 

«Однажды <…> я очень точно, по десятому ходу предугадал окончание партии № 4 между Ласкером и Капа-Бланка в знаменитом турнире.»[132]

Очевидно, герой Асеева имел в виду четвёртую партию матча на первенство мира, состоявшуюся в Гаване 23 марта 1921 года и завершившуюся вничью, как и три предыдущие. В рецензии Семёна Левмана на перевод книги Капабланки «Моя шахматная карьера» (Ленинград, 1924) можно было прочитать:

«Необыкновенный успех Капабланки в шахматном мире создал ему, как это и следовало ожидать, мало друзей. Уже после первых его выступлений русский довольно сильный маэстро Бернштейн уверял, что стиль Капабланки, это — стиль деловой Америки: «время — деньги» и что на этом и заканчивается философия американского маэстро. Ласкер, проигравши матч Капабланке и комментируя это прискорбное для него обстоятельство, после вежливых похвал, огорчался узостью кругозора Капабланки, который-де не ставит себе в партии иных задач, как выиграть ее во что бы то ни стало. Новейшая школа (гипермодернисты, Рети, Тартаковер, Боголюбов и др.) открещиваются от Капабланки.<…>
Легко видеть, как в игре любого шахматиста полностью отражается он весь, как человек, — и отсюда понятно, что таким фантастам, как Тартаковер (он поэт, между прочим), игра Капабланки кажется слишком сухой.»[133]

Матч на первенство мира 1921 года ни разу не упомянут в дневнике Сергея Прокофьева. Композитор был тогда весьма востребован во Франции, о чем свидетельствует его апрельская запись:

«<…> Я ездил в Ниццу к Матиссу, который по заказу Дягилева нарисовал мою голову для программы в Париже. Дягилев очень восхищался, а мне не понравилось.»[134]

В Париже в это время шла постановка балета Прокофьева «Шут», посвященного Дягилеву. Вскоре с помощью знаменитого балетмейстера была оформлена французская виза для находившегося в Финляндии Бориса Башкирова (приглашения Прокофьева оказалось недостаточно). 14 мая друзья, наконец, увиделись в Париже. По словам Башкирова, «эта встреча была несбыточной мечтой в продолжении всех трёх лет ужасной жизни в Петрограде.»[135]

14 апреля 1921 года в Петрограде Мариэтта Шагинян в своём дневнике вспоминала время, запечатлённое в словах Николая Оцупа «не забудем Петербурга периода запустения и смерти»:

«Про В. Чудовского: он и его мать были в прошлом году больны тифом, лежали в пустой квартире, не было никого, кто бы ухаживал за ними. Мать умерла, и ее мертвую объели крысы, а он сам был в это время без сознания, и крысы отъели руку и ему (он ее носит теперь на перевязи). Вот вам couleur locale Петербурга 1920 года.»[136]

Из майского дневника Мариэтты Шагинян:

«Отправила пьесы Блоку. Он прочитал и прислал ч у д е с н о е письмо, вызвавшее меня невольно на откровенный (и быть может преждевременный) ответ: я решилась написать ему с горечью и укором о его теперешнем отречении от революции. Он на это письмо пока не ответил.<…> Лина метко назвала во мне духовным развратом стремление еще и еще пережевывать и беспрестанно воскрешать в себе приятное впечатление, полученное от явления духовного порядка. Наконец-то засела за Basterot и за шахматы.»[137]

26 мая французские власти выслали Илью Эренбурга в Бельгию, где им вскоре были написаны «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников мосье Дэле, Карла Шмидта, мистера Куля, Алексея Тишина, Эрколе Бамбучи, Ильи Эренбурга и негра Айши, в дни Мира, войны и революции, в Париже, в Мексике, в Риме, в Сенегале, в Кинешме, в Москве и в других местах, а также различные суждения учителя о трубках, о смерти, о любви, о свободе, об игре в шахматы, о еврейском племени, о конструкции и о многом ином». О шахматах главный герой Эренбурга размышляет по дороге на Кавказ, направляясь на Съезд народов Востока. Книга вышла в 1922 году и через год была переиздана с предисловием Бухарина.

В июне 1921 года во Франции Башкиров и Прокофьев начали шахматный матч до десяти очков. Согласно дневнику композитора, результат за июнь был в его пользу: 5 : 3 при 4-х ничьих.[138]

Сохранились воспоминания Екатерины Ямпольской (1896–1977) о шахматном поединке Ленина с его врачом Борисом Вейсбродом (1874–1942) летом 1921 года в партийном санатории в Горках. Партия проходила под звуки Патетической сонаты Бетховена в исполнении мемуаристки, что, по ее словам, явилось причиной поражения вождя.[139] Эпизод вошел в шахматную биографию Ленина, однако, без упоминания о сонате и результате игры.[140]

В июле 1921 года Лев Троцкий получил от начальника Всевобуча Московского военного округа Василия Руссо (1881–1942) письмо следующего содержания:

«Зная о Вашем интересе в прошлом к шахматному искусству, считаю долгом довести до Вашего сведения, что в помещении Центрального Военноспортивного клуба Всеобуча [так!] им. Ленина по Камергерскому переулку дом № 5, кв. 99, организован Московский чемпионат-турнир <…>.

Не осмеливаясь оторвать Вас от государственных дел прямым приглашением на состязания, был бы счастлив Вашим присутствием в стенах означенного Клуба.

При сем прилагаю выдающуюся хронику шахматного дела за последний период времени в Европе и в Америке. Имеющиеся записанные партии Ласкера и Капабланки будут предоставлены по Вашему желанию незамедлительно…»[141]

Подростковым увлечением Михаила Ботвинника были отнюдь не шахматы. Его мемуары начинаются с рассказа о том, как он писал пьесу. Первый советский чемпион мира вспоминал:

«Шел мне десятый год; к тому времени я уже приобрел у букинистов Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, книги были дешевые (деньги дала мама). Читал я в белые ночи, тогда и испортил зрение, стал носить очки.» В последней редакции мемуаров Ботвинника абзац завершает фраза: «Да, русская литература испортила мне зрение, но спасла душу…»[142]

В конце лета 1921 года русская литература понесла невосполнимые утраты: 7 августа умер Блок, 25 августа был расстрелян Гумилёв. Шахматы играли существенную роль в жизни и творчестве обоих поэтов, являвшихся во многом антиподами. В историческом очерке «Последние дни старого режима» Блок косвенно указал на шахматное увлечение Николая II, приведя слова его приближённых, обязанности которых были строго распределены: «Я в шахматы играю, я двери открываю».[143] По словам Ирины Одоевцевой о Гумилёве, «письмо, присланное им из тюрьмы жене с просьбой прислать табаку и Платона, с уверениями, что беспокоиться нечего, «я играю в шахматы», приводилось много раз.»[144]

Наиболее вероятно, что ставшее хрестоматийным последнее упоминание Гумилёва о шахматах впервые появилось 3 ноября 1924 года в парижской газете «Звено», в которой Георгий Иванов вспоминал:

«<…> Любил он больше всего тихую жизнь, писанье стихов, шахматы, долгие одинокие прогулки где-нибудь в деревне…<…>Так же спокоен, как когда стрелял львов, водил своих улан в атаку, бравируя опасностью, говорил в лицо большевикам, что он монархист и не собирается менять своих убеждений. За два дня до расстрела он писал жене: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы. Пришли мне сахару и табаку.»[145]

Данная часть очерка Георгия Иванова публиковалась затем в существенно изменённой редакции, без первого предложения, например:

«Уже зная, что его ждет, он писал жене: Не беспокойся. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы…»[146]

Или позднее:

«В дни, когда Блок умирал, Гумилев из тюрьмы писал жене: Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы.»[147]

Арестованного в один день с Гумилёвым (3 августа) Николая Пунина освободили 6 сентября, благодаря ходатайству Луначарского. Также был отпущен один из учеников Гумилёва, переводчик Даниил Горфинкель (1889–1966). Мандельштам узнал о трагедии от однокашника Гумилёва Бориса Леграна, который был тогда полпредом РСФСР в трёх закавказских республиках и оформил поэта референтом посольства в Тифлисе. После этого Мандельштам прекратил отношения с благоволившим ему Леграном. Расстрел друга был не только горькой утратой, но и событием, после которого любое сотрудничество с властью стало невозможным. Более того, как вспоминала Надежда Мандельштам, «он твердо решил не возвращаться в Петербург — этот город для него внезапно опустел.»[148]

Петр Потёмкин посвятил памяти Гумилёва поэму „Че-Ка“, опубликованную 5 марта 1922 года в варшавской газете «За свободу!». Борис Башкиров (Верин) откликнулся на расстрел Гумилёва статьей «Опомнитесь, люди», в которой писал:

«Мы должны навсегда запомнить, что русский поэт Николай Гумилев, известный всей мыслящей России своими прекрасными творениями, и с ним вместе крупные русские ученые зверски убиты ошалевшими от ханжи и крови чекистами, по приказу всероссийского предателя Ленина <…>

Мы должны день и ночь говорить и повторять всем: государствам, правительствам и отдельным людям. «Опомнитесь, на ваших глазах разрушается огромное государство, уничтожается целая нация, зверски убиваются сотни тысяч безоружных, ни в чем не повинных людей, — а вы безучастны….»[149]

В августе 1921 года в «New York Times» появилось сообщение под заголовком «Коммунистка покидает красных. Фройляйн Рюэгг, ученица Ленина, возвращается из России и ужасает Швейцарию рассказом о детском голоде»:

«Фройляйн Анна-Лиза Рюэгг, известная швейцарская коммунистка, ранее проповедовавшая доктрины Ленина и Троцкого в переполненных аудиториях Швейцарии, возвратилась из России, полностью излечившись от коммунизма. На ее встрече с публикой она рассказала как многие русские на вопрос „Вы коммунист?“, отвечали ей: „Что вы, мы — порядочные люди.“

Инспектируя русские детские дома, она не встретила в них ни одного здорового ребенка. Воровство, по ее словам, стало неизбежностью русской жизни, воруют даже еду в детских домах, поэтому благотворительные организации, стремящиеся спасти детей и облегчить их бедственное положение, должны быть готовы к неприятным сюрпризам, позволяя коммунистам распределять свою помощь.

<…>

Даже самые отъявленные красные в России уверены в том, что американская благотворительность не имеет ничего общего с политической пропагандой. Русские помнят, как еще в царские времена Америка отправляла муку в охваченные голодом регионы России.»[150]

7. Маршруты и пересечения

Не три свечи горели, а три встречи..
(«На розвальнях уложенных соломой…»)

5 сентября 1921 года, выступая на съезде преподавателей русского языка и словесности в Петрограде, литератор и переводчик Аркадий Горнфельд говорил:

«Так как мастерство поэта есть мастерство формы; то при оценке его обычно забывают, что мастерство это заключается не только в том, чтобы творить новые формы, но и в том, чтобы их не творить, чтобы обходиться без новых слов, выразить новое в формах готовых и только в мало заметных прорывах, в тонкой молекулярной работе преобразить эти формы. Чары искусства одновременно и в создании нового, и в подчинении старому. В этом великое сходство искусства с игрой, но и великое различие. Ибо создание искусства, нарушая свой закон, может тем самым творить закон новый, игра же, выходя из своего закона, становится бессмысленной. Не трудно выиграть в шахматы, если накануне поражения получишь от счастливой случайности новую фигуру. Но смысл игры именно в том, что эта случайность немыслима, что закон игры незыблем, нарушение его лишает игру смысла. В искусстве есть та же необходимость, и лишь комбинации в пределах закона, лишь изобретение в границах старого есть подлинная новизна в искусстве.»[151]

16 сентября в Мюнхене умер 33-летний публицист Дитрих Керлер. В своей последней и главной работе «Воскресшая метафизика» (1921) он поставил Эмануэля Ласкера в один ряд с «поэтическими философами» Шопенгауэром и Бергсоном.

В конце октября в Петрограде Георгий Иванов и Николай Оцуп были признаны Народным судом виновными «в мошенничестве и самоуправстве» и приговорены к условному заключению сроком на 3 три месяца. Речь шла о финансовых нарушениях в петроградском Клубе поэтов.[152]  Среди покинувших Россию осенью 1921 года были Максим Горький, Андрей Белый, Александр Арнштам и будущая чемпионка мира по шахматам Вера Менчик. Литератор Виктор Шкловский писал Горькому:

«<…> Уезжайте туда, где писатель может писать. Это не бегство, это возвращение к работе. Здесь, в России, в Вас использовали только Ваше имя. Уезжайте. Соберите в Италии или в Праге союз из Вас, Уэллса, Ромена Роллана, Барбюса и, может быть, Анатоля Франса. <…> Это будет настоящий Интернационал без Зиновьева…»[153]

5 ноября 1921 года в Чикаго Сергей Прокофьев сделал запись о своём знакомстве с Рихардом Штраусом:

«У него приятное лицо, лишённое той пошлости, которая иногда бывает в его сочинениях.»[154]

Работавший в то время инженером в Чикаго Эдуард Ласкер постоянно составлял компанию Рихарду Штраусу в скат — карточную игру, фанатиком которой был композитор. Однажды, в ожидании третьего партнера, Штраус предложил партию в шахматы. По словам Ласкера (чемпиона западных штатов) Штраус не произвел тогда впечатления новичка, он играл вдумчиво, хотя и намного слабее Прокофьева. С Прокофьевым Эдуарда Ласкера связывало ещё одно увлечение — бридж.[155]

В декабре 1921 года в Батуме Осип и Надежда Мандельштам впервые встретились с Михаилом Булгаковым. Писатель советовался с поэтом, имеет ли смысл посылать роман на конкурс в Москву. Это было, по словам жены Булгакова, «когда он бедствовал и продавал керосинку на базаре.»[156] Устный комментарий Надежды Мандельштам был таков: «Вы себе представляете, в каком виде мы были все трое.»[157]

В феврале 1922 года арестовали Бориса Бабина, служившего когда-то репетитором в семье Мандельштам. По воспоминаниям Берты Бабиной, одним из шахматных партнеров ее мужа в Бутырской тюрьме был Борис Камков.[158] К этому времени он уже год находился в заключении.

Из нью-йоркского дневника Прокофьева за февраль 1922 года:

«Двадцать третьего Капабланка, с которым мы очень дружили и который, кстати сказать, только что женился, дал сеанс одновременной игры в Manhattan Club против сорока игроков. Б.Н. и я отправились играть. <…> Я развил безумную атаку и думал, что прямо разнесу его величество. Я до сих пор не могу понять, как он выкрутился и сам пошёл в атаку. Однако я держался дольше всех и Капабланка, прикончив со всеми, уселся против меня со словами: «Maintenant je vais jouer avec mon ami». Человек сорок-пятьдесят столпилось вокруг нас. Я был уверен, что партия ничья, но, геройски продержавшись двадцать ходов, мне пришлось сложить оружие. Между тем Б.Н., не без моих советов, сделал ничью — настоящую ничью — и был горд и счастлив. Словом, вечер был из ряда вон выходящим событием.»[159]

4 марта Виктор Шкловский, предчувствуя скорый арест, бежал из Петрограда через Финляндию в Германию. С собой он взял рукописи статей, составивших затем сборник «Ход коня» (Берлин, 1923). Название книги объясняется несколькими фразами из предисловия:

«Много причин странности хода коня, и главная из них — условность искусства… Я пишу об условности искусства. Вторая причина в том, что конь не свободен, — он ходит вбок потому, что прямая дорога ему запрещена.

<…>

Наша изломанная дорога — дорога смелых, но что нам делать, когда у нас по два глаза и видим мы больше честных пешек и по должности одноверных королей.»[160]

Находясь под впечатлением от поступка Шкловского, Елизавета Полонская написала «Балладу о беглеце», в которой были строки:

У власти тысяча рук,
как божье око она зорка.
У власти тысячи верных слуг.
Но город не шахматная доска.[161]

В середине марта 1922 года Мандельштам возвратился в Москву, где получил академический паек второй категории (из пяти). Низкой категорией поэт был обязан Валерию Брюсову, входившему в комиссию по распределению пайков. Надежда Мандельштам вспоминала о своей единственной встрече с Брюсовым — в очереди за посылками от американской благотворительной организации АРА, причем Брюсов отказался расписаться в благодарности за полученную посылку.[162]

28 марта в Берлине Владимир Набоков-старший, заслонив собой Павла Милюкова, был смертельно ранен черносотенцами. Ровно через год Милюков в статье памяти Набокова рассказал о встрече с ним за шахматной доской в июне 1918 года в Киеве.[163]

В середине апреля Мандельштамы ненадолго поселились в Борисоглебском переулке. Соседями по дому 6 были Марина Цветаева и Георгий Шенгели. Цветаева прожила в этом доме 8 лет вплоть до эмиграции. Апрелем 1922 года датирована ее поэма «Переулочки» с шахматными мотивами. Шенгели, с которым Мандельштама связывали добрые отношения, ещё в 1914 году создал сонет на шахматную тему.[164]

В конце апреля новым местом проживания стала комната в московском писательском общежитии. Элеонора Гурвич (1890–1989, жена Александра Мандельштама — брата поэта) вспоминала:

«В Москве в начале 1920-х годов Ося с Надей жили на Тверском бульваре, во дворе «Дома Герцена». У них часто бывали Е.Хазин, брат Нади, и Валентин Парнок. Играли в шахматы, шумели, дурачились, Хазин изображал лошадь, Парнок — всадника…»[165]

Евгений Хазин (1893–1974), много помогавший семье поэта, был, возможно, неплохим шахматистом, о чем свидетельствовала его сестра Надежда Мандельштам.[166] Валентин Парнах (1891–1951), бывший студент Петербургского университета, вернулся в Россию в 1922 году, после шести лет странствий. Переводчик, поэт и музыкант, пионер советского джаза, Парнах поселился в Доме Герцена. От него, как и от Давида Выгодского, Мандельштам перенял интерес к испаноязычной культуре.

Испания, некогда стоявшая у истоков европейских шахмат, утратив статус супердержавы, не сохранила и былого шахматного величия. В 1916 году Лев Троцкий, описывая поединок двух испанских офицеров, заметил: «Арабы, бывшие владыки Испании и мастера шахматной игры, очевидно не завещали своего искусства этим доблестным воинам короля Альфонса.»[167] Создатель Красной армии имел в виду не автора шахматного трактата Альфонса Х, а короля Испании Альфонса XIII (1886–1941). Об интересе Троцкого к шахматно-исторической тематике свидетельствуют также слова, сказанные им 8 мая 1922 года на заседании Военно-научного общества:

 «Марксизм можно с величайшим успехом применить даже к истории шахматной игры. Но нельзя по-марксистски научиться играть в шахматы. <…> Можно весь ход классовой борьбы показать одним углом на истории развития шахматной игры.»[168]

8 и 9 мая в Праге Александр Алехин дал два сеанса одновременной игры вслепую, причем второй состоялся в клубе, носившем его имя. Всего в 1922 году он провел 12 сеансов вслепую, половину из которых — в Испании.[169] 23 мая испанская газета «El Sol» опубликовала статью под заголовком «Шахматист-большевик». В ней сообщалось, что Алехин был заключен на три дня под арест за попытку пересечь границу с паспортом Советской России. Только вмешательство его мадридских друзей привело к освобождению «известного деятеля коммунистической партии».[170]

Алехин, успевший стать кандидатом в члены партии большевиков, был не единственным русским эмигрантом, которому пришлось столкнуться с трудностями на испанской границе. Об этом свидетельствует дневник Прокофьева, с весны 1922 года проживавшего в баварской деревне Этталь.[171] В мае 1922 года композитор записал:

«По вечерам с Б.Н. играли в шахматы. Я выиграл два матча, один — серьёзных
партий, +5 —2 =2, другой из партий a tempo: + 100 — 40.
Другой конкурс имел несколько средневековый характер, это был матч сонетов.»[172]

Прокофьев и Башкиров переводили сонеты Жозе-Мария де Эредиа (1842–1905) и отправляли свои переводы на оценку Игорю Северянину и Константину Бальмонту, который намеревался опубликовать их отдельной книжкой.

Из сборника Бальмонта «Сонеты Солнца, меда и Луны» (Берлин, 1921.)

7 июня берлинская газета «Накануне» опубликовала эссе Мандельштама «Пшеница человеческая», в котором поэт выступил сторонником общеевропейской идеи. В конце лета в Берлине вышел сборник стихов Мандельштама «Tristia», составленный, по его собственным словам, «безграмотными людьми из кучи понадерганных листков».[173] Известен отзыв Виктора Жирмунского о «Tristia»:

«Математическая фантастика, разгул воображения, опрокидывающий привычные связи представлений, — и высшая сознательность умного зодчего!»[174]

Как следует из дневника Прокофьева, в июле-августе 1922 года он выиграл у Башкирова матч из легких партий со счетом 100:34, причем «из-за обоюдных обвинений в долгом думанье <…> были выписаны контрольные часы.»[175]Одновременно друзья продолжали соревноваться в переводе сонетов.

16 августа в российских городах началась «спецоперация» по выдавливанию за границу людей, неугодных власти.[176]Известных деятелей науки и культуры арестовывали и принуждали дать расписку о выезде и невозвращении под угрозой смертной казни. Бывший студент Гейдельбергского и Петербургского университетов, граф Валентин Зубов (1884–1969) вспоминал о заключённых ЧК на Гороховой улице, среди которых могли находиться Иван Лапшин, Николай Лосский и Лев Карсавин:

«В этом интеллектуальном кругу многие прекрасно играли в шахматы. Были такие, что одновременно играли несколько партий спиной к доске. Я смотрел на них как дурак.»[177]

Известно, что Лев Карсавин играл в шахматы и использовал в своих трудах шахматные аналогии.[178] Но более вероятно, что одним из упомянутых Зубовым игроком вслепую был Иван Лапшин, который привел в одной из работ пример из статьи Бергсона об интеллектуальном усилии:

«Шахматисты второго сорта, играя вслепую, при каждом ходе представляют себе всю доску с фигурами в известном расположении, которое изменяется при каждом новом ходе. Но шахматисты первоклассные, играя на четырех досках заглазно, не представляют себе ни одной доски, но чувствуют расположение всех фигур при каждом ходе в форме какого-то эмоционального подголоска, играющего роль символа, замещающего восприятие доски.»[179]

22 августа в берлинской газете «Накануне» была опубликована статья Михаила Левидова «Организованное понижение культуры (почти предсказание)», начинавшееся с утверждения:

«Это прекрасно, что революция является организованным понижением культуры, и особенно русская революция, и особенно русской культуры.»[180]

В журнале «Красная новь» (Москва, 1923. № 1, в этом же номере было стихотворение Мандельштама «Век») статья вышла под названием «Организованное упрощение культуры».

28 — 29 августа в Петрограде после десятилетнего перерыва встретились шахматисты старой и новой столиц. Хотя за это время оба города понесли потери в «живой силе», Москве удалось отчасти компенсировать их за счет вновь прибывших. Так, среди победителей оказались Дуз-Хотимирский и Ильин-Женевский, выигравшие соответственно у Левенфиша и Романовского. Кроме того, в команду москвичей удачно вписались бывший одессит Верлинский и бывший киевлянин Греков.

В свою очередь, город на Неве внёс 1922 году неординарный вклад в шахматную культуру. Сотрудницы Государственного фарфорового завода скульптор Наталья Данько и ее сестра, художник Елена Данько, создали агитационный комплект фигур «Красные и белые», изображавшие борьбу армии рабочих и крестьян против армии буржуев и капиталистов. Таким образом, удалось избежать традиционного монархического символизма шахмат. Известны слова Елены Данько:

«Кто помнит Петроград тех лет — выщербленные пустыни мостовых, погруженные во тьму и холод безмолвные дома, в окнах иглистые звездочки — следы недавних пуль, тот помнит и витрину на проспекте 25-го Октября. Там на белых блестящих блюдах горели красные звезды, серп и молот мерцали неярким фарфоровым золотом, сказочные цветы сплетались в вензель РСФСР. Там стояли маленькие фарфоровые красногвардейцы, матросы, партизаны и блестящие шахматы «Красные и белые». На большом блюде была надпись в венке из цветов «Мы превратим весь мир в цветущий сад». Прохожие останавливались перед витриной и подолгу глядели на фарфор. Этот фарфор был вестью из прекрасного будущего, за которое билась советская страна в страшных боях с голодом, с разрухой, с интервенцией.»[181]

Шахматы, сделанные по эскизу Натальи Данько, получил в подарок глава государства Калинин, когда он вместе с Луначарским посетил Петроградский фарфоровый завод. «Красные и белые» должны быть и в мемориальном кабинете Луначарского в Москве. Менее известен (если вообще сохранился) другой комплект шахматных фигур того времени. 21 октября 1922 года бывший студент юридического факультета Петербургского университета Амаяк Назаретян писал главе закавказских коммунистов Серго Орджоникидзе:

«Шахматы к 1-му будут готовы. Ты на великолепном коне со своим длинным носом. (ну не ругайся, чувствую, что при чтении этого обзовешь меня армяшкой соленым).

Ну, желаю тебе успеха в этой тяжелой, мучительной борьбе не с меньшевиками, а со своими, еще вчера близкими нашими друзьями.»[182]

(окончание следует)

[1] Виллари, П. Джироламо Савонарола и его время. С.-Петербург, 1913. Т. 1. С. 357. Перевод Д. Бережкова.

[2] Ласкер, Э. Борьба. Москва, 2007. С. 24-25. Перевод И. Гиляровой.

[3] Тименчик, Р. Что вдруг. Статьи о русской литературе прошлого века. Москва, 2008. С. 440.

[4] Дуз-Хотимирский, Ф. Избранные партии. Москва, 1953. С. 72.

[5] Новое литературное обозрение. Москва, 1999. № 35. С. 185. Саша – филолог Александр Смирнов.

[6] http://sportufo.ru/letopis/1457-letopis-ss-1917-1945-g/letopis-ss-1917-goda.html/

[7] Жирмунский, В. Начальная пора. Дневники, Переписка. Москва, 2013. С. 358.

[8] Тименчик, Р. Что вдруг. Статьи о русской литературе прошлого века. Москва, 2008. С. 468.

[9] Чехов, М. Путь актера. Ленинград, 1928. С. 98.

[10] Ласкер, Э. Борьба. Москва, 2007. С. 24. Перевод И. Гиляровой.

[11] Ласкер Э. Как Виктор стал шахматным мастером. Москва, 1973. С. 131.

[12] Hannak, J. Emanuel Lasker. Berlin, 1952. С. 180.

[13] Whyld. K. The Collected Games of Emanuel Lasker. Nottingham, 1998. С. 12.

[14] Rüegg, A. Im Kriege durch die Welt. Zürich, 1918. C. 172.

[15] www.kansallisbiografia.fi/pdf/kb_ru.pdf/

[16] Васильев В. И дух наш молод. Москва, 1978. С. 216-217.

[17] Раскольников, Ф. Кронштадт и Питер в 1917 году. Москва, 1925. C. 165.

[18] Симонян, М. Его профессия – революция. Москва, 1975. С. 57.

[19] Алданов, М. Армагеддон. Москва, 2006. С. 135.

[20] Новый мир. Москва, 1995. № 10. С. 143.

[21] Воля октября. Петроград, 31 октября 1917.

[22] Мандельштам, Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1970. С. 16.

[23] Мандельштам, Н. Вторая книга. Paris, 1983. С. 605.

[24] Мандельштам, Н. Вторая книга. Paris, 1983. С. 580.

[25] Nabokov, V. Poems and Problems. New York, 1970. С. 15.

[26] Пяст В. Встречи. Mосква, 1997. C. 15-16. «Орангутанг и жалкий идиот» – цитата из стихотворения Бальмонта «Химеры».

[27] Пришвин, М. Дневники 1918 – 1919. Москва, 1994. С. 10.

[28] Штейнберг, И. Нравственный лик революции. Берлин, 1923. С. 31.

[29] Бойд, Б. Владимир Набоков: Русские годы. С.-Петербург, 2001. С. 171-172. Перевод Г. Лапиной.

[30] Ильин-Женевский, А. Международное рабочее шахматное движение и советская шахорганизация. Москва – Ленинград, 1931. С. 8-9.

[31] Смирнов, А. (Ред.) Словарь шахматиста. Ленинград, 1929. С. 16.

[32] Смирнов, А. (Ред.) Словарь шахматиста. Ленинград, 1929. С. 254 и 477.

[33] Наш век. Петроград, 1918. № 70. С. 4.

[34] 64-Шахматное обозрение. Москва, 2015. № 3. С. 81.

[35] Winter, E. A Chess Omnibus. Milford, 2003. C. 276. Ср. Смирнов, А. (Ред.) Словарь шахматиста. Ленинград, 1929. С. 383: «Во время революции эмигрировал в Швейцарию.»

[36] Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 694.

[37] Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 705.

[38] Мандельштам, О. Собрание сочинений. Т. 2. New York, 1971. С. 457.

[39] Смола, О. „Если слова болят…“ Книга о поэтах. Москва, 1998. С. 271.

[40] Мец, А. и др. (Сост.) Осип Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. Летопись жизни и творчества. Москва, 2014. С. 138.

[41] Лекманов, О. и др. «Сохрани мою речь…». Bып. 3. Ч. 2. Mосква, 2000. C. 137.

[42] Дуз-Хотимирский, Ф. Избранные партии. Москва, 1953. С. 24.

[43] Soltis, A. Soviet Chess 1917 – 1991. Jefferson & London, 2000. C. 8.

[44] Knaak, R., Starke, B. Ein langes Schachjahrhundert 1894 – 2000. Hollfeld, 2002. С. 97. Перевод автора. Ср. главу 10 первой части данной работы.

[45] Шахматы в СССР. Москва, 1964. № 1. С. 23.

[46] Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 726-727.

[47] Мандельштам, Н. Вторая книга. Paris, 1983. С. 24.

[48] Иллюстрированная Россия. Paris, 1928. № 49. С. 8.

[49] Папа – Макс Мандельштам (1838 – 1912), известный врач-офтальмолог, с которым в разное время были знакомы Осип Мандельштам и Надежда Хазина.

[50] Ливанова, А., Ливанов, В. «Вторая степень понимания». Москва, 1988. С. 20.

[51] Шенталинский, В. Преступление без наказания. Москва, 2007. С. 105.

[52] Современные записки. Париж, 1923. № 16. С. 355 и 377.

[53] Молодая гвардия. Москва, 1992. № 7. С. 81.

[54] Коняев, Н. «Гибель красных моисеев» // Наш современник. Москва, 1996. № 4. С. 135-136.

[55] Шенталинский, В. Преступление без наказания. Москва, 2007. С. 146.

[56] См. Ткаченко С. Одесские тайны Александра Алехина. Москва, 2017. С. 172.

[57] Безсонов, Ю. Двадцать шесть тюрем и побег с Соловков. Paris, 1928. С. 21-22.

[58] Нерлер, П. «Осип Мандельштам в Наркомпросе в 1918 – 1919 годах» // Вопросы литературы. Москва, 1989. № 9. С. 277.

[59] Colozza, G. Psychologie und Pädagogik des Kinderspiels. Altenburg, 1900. C. 62.

[60] Мандельштам, О. Собрание сочинений. Т. 3. New York, 1969. С. 126.

[61] Прокофьев, С. Дневник 1907 – 1918. Paris, 2002. С. 750.

[62] Barthel, M. Kein Bedarf an Weltgeschichte. Wiesbaden, 1950. С. 46.

[63] Skjoldager, P., Nielsen J. Aron Nimzowitsch: on the road to chess mastery, 1886 – 1924. Jefferson & London, 2012. С. 268. Перевод автора.

[64] Белый, А. и др. Памяти Александра Блока. Петербург [так!]1922. С. 47-48.

[65] Новый мир. Москва, 2001. № 6. С. 229.

[66] Дейч, А. День нынешний и день минувший: литературные впечатления и встречи. Москва, 1985. С. 17.

[67] Мец, А. и др. (Сост.) Осип Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. Летопись жизни и творчества. Москва, 2014. С. 150.

[68] Бойд, Б. Владимир Набоков: Русские годы. С.-Петербург, 2001. С. 192. Перевод Г. Лапиной.

[69] Ткаченко, С. Одесские тайны Александра Алехина. Москва, 2017. В книге рассматриваются и версии о возможной причастности Л. Троцкого и Д. Мануильского к спасению Алехина.

[70] Голиков, Г. В. И. Ленин. Биографическая хроника. Т. 7. Москва, 1976. С. 442.

[71] Горький, М. Полное собрание сочинений. Т. 13. Письма. Москва, 2007. С. 376.

[72] Капабланка, Х. Р. Моя шахматная карьера. Ленинград, 1924. С. 193. Перевод Александра Смирнова.

[73] Капабланка, Х. Р. Моя шахматная карьера. Ленинград, 1925. С. 168. Перевод Владимира Нейштадта.

[74] Sanchez, M. Jose Raul Capablanca. A Chess Biography. Jefferson & London, 2015. С. 229.

[75] Звезда. Москва, 1991. № 9. С. 134. После двухмесячного заключения Френкеля «отдали на поруки».

[76] Евтушенко, Е. Строфы века. Минск – Москва, 1995. С. 261.

[77] Шахматы в СССР. Москва, 1957. № 6. С. 167.

[78] Ткаченко, С. Одесские тайны Александра Алехина. Москва, 2017. С. 185.

[79] Шахматный вестник. Москва, 1992. № 1. С. 36-37. Перевод И. Романова.

[80] Авербах, Ю., Верховский, Л. Метеоры. Москва, 2005. С. 118.

[81] Нарбут, В. Избранные стихи. Paris, 1983. C. 224-225.

[82] Канищева, Н. (Сост.) Всероссийский национальный центр. Москва, 2001. С. 304-308.

[83] Русское слово. Москва, 2 февраля 1910.

[84] Долгоруков П. Великая разруха. Madrid, 1964. C. 148. Ранее в 1918 году в Петрограде Малютин давал сеансы вслепую на 12-15 досках. См. Файбисович, В. «Прошло сто лет» www.e3e5.com/article.php?id=121/

[85] Смирнов, А. (Ред.) Словарь шахматиста. Ленинград, 1929. С. 273 и 506.

[86] «Воспоминания Розы Георгиевны Винавер» // Архив еврейской истории. Т. 7. Москва, 2012. С. 26 и 29.

[87] Яновский, В. Поля Елисейские. С.-Петербург, 1993. С. 52.

[88] Denker, A., Parr, L. The Bobby Fischer I Knew and Other Stories. San Francisco, 1995. C. 182. Перевод автора.

[89] New in Chess. Alkmaar, 2011. Nr. 5. C. 63.

[90] Из стихотворения «Поэт и гражданин» (1856). Некрасов был членом Общества любителей шахматной игры 1862 года. См.Длуголенский, Я., Зак, В. Люди и шахматы. Ленинград, 1988. С. 55.

[91] Айзенштейн, Е. Сны Марины Цветаевой. С.-Петербург, 2003. С. 145. Там же: перечень шахматных образов в творчестве Цветаевой.

[92] Арнштам, А. Воспоминания. // Нева. С.-Петербург, 2006. № 2. С. 188.

[93] Ehn, M. Ernst Franz Grünfeld. Т. 1. Wien, 1993. C. 143.

[94] Прокофьев, С. Дневник 1919 – 1933. Paris, 2002. С. 97.

[95] Forster, R., Hansen, S., Negele, M. Emanuel Lasker. Denker, Weltenbürger, Schachweltmeister. Berlin, 2009. C. 115. Перевод автора.

[96] Звезда. Москва, 2006. № 11. С. 110. Аарон Штейнберг был учёным секретарем Вольного философского общества в Петрограде.

[97] Ботвинник, М. Шах ХХ веку. Москва, 2010. С. 14 и 31.

[98] Метлицкий, Б. Один день в Петрограде: рассказ о последнем приезде В. И. Ленина в Петроград 19 июля 1920 г. Ленинград, 1967. C. 69. Ср. Вопросы истории. Москва, 1969. № 9. С. 213.

[99] Лукницкий, П. Труды и дни Н. С. Гумилева. С.-Петербург, 2010. С. 619.

[100] Правда. Москва, 15 августа 1919.

[101] Континент. Париж, 1980. № 26. С. 299-300.

[102] Мец, А. и др. (Сост.) Осип Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. Летопись жизни и творчества. Москва, 2014. С. 171.

[103] www.chessbatumi.ge/ru/chadraki/ajara/179-ajara1/

[104] Среди них: Э. Тальвик, А. Смородский, П. Иорданский, Н. Сорокин.

[105] http://streathambrixtonchess.blogspot.de/2014/11/county-counting-4-well-well-well.html/

[106] Pall Mall Gazette. London, 12 февраля 1895. Перевод автора.

[107] Последние новости. Париж, 3 декабря 1920.

[108] Карпов, А. (Ред.) Шахматы. Энциклопедический словарь. Москва, 1990. С. 459.

[109] Шахматный вестник. Москва, 1992. № 1. С. 37. Перевод И. Романова.

[110] Бахман, Л. Шахматная игра в ее историческом развитии. Ленинград, 1925. С. 167.

[111] Романов, И. Петр Романовский. Москва, 1984. С. 5.

[112] Романовский, П. Избранные партии. Москва, 1954. С. 19.

[113] Новая русская жизнь. Гельсингфорс, 22 октября 1920. С. 2. Ср. Пятые Тыняновские чтения. Рига, 1990. С. 131.

[114] Лукницкая, B. Николай Гумилев: Жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких. Ленинград, 1990. С. 289.

[115] Континент. Париж, 1982. № 31. С. 338.

[116] Историко-филологический журнал. Ереван, 1967. № 2-3. С. 123.

[117] Тихонов, Н. Из могилы стола. Москва, 2005. С. 353.

[118] Barthel, M. Kein Bedarf an Weltgeschichte. Wiesbaden, 1950. C. 146-147. Перевод автора.

[119] Шахматный вестник. Москва, 1992. № 1. С. 39. Перевод И. Романова.

[120] Шахматный листок. Ленинград, 1926. № 8. С. 118.

[121] Саргин, Д. Древность игр в шашки и шахматы. Москва, 1915. С. XII-XIII.

[122] Горький, М. Полное собрание сочинений. Т. 13. Письма. Москва, 2007. С. 490.

[123] Рок, Р. Сорок Сороков: диалектические поэмы ничевоком содеянные. Москва, 1923. С. 12.

[124] Мец, А. и др. (Сост.) Осип Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. Летопись жизни и творчества. Москва, 2014. С. 197.

[125] Мандельштам, О. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. Москва, 2011. С. 883.

[126] Мандельштам, О. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. С. 754.

[127] См. Русско-итальянский архив. Кн. 3: Вячеслав Иванов – новые материалы. Салерно, 2001. С. 246 и 271.

[128] Aljechin, A. Das Schachleben in Sowjet-Rußland. Berlin, 1921. C. I. Перевод автора. Более вероятно, что Тартаковер имел в виду сагу об Орионе, а не об Арионе.

[129] Шахматный вестник. Москва, 1992. № 1. С. 36. Перевод И. Романова.

[130] Шахматный вестник. Москва, 1992. № 1. С. 39. Перевод И. Романова.

[131] Ласкер, Э. Мой матч с Капабланкой. Ленинград, 1925. С. 51. Перевод под ред. С. Вайнштейна.

[132] Асеев, Н. «Война с крысами» // Леф. Журнал левого фронта искусств. Москва – Петроград, 1923. № 2. С. 20.

[133] Печать и революция. Москва, 1924. № 4. С. 307-308. Левман выступил под псевдонимом С. Кипергань.

[134] Прокофьев, С. Дневник 1919 – 1933. Paris, 2002. С. 156.

[135] Прокофьев, С. Дневник 1919 – 1933. Paris, 2002. С. 159.

[136] Шагинян, М. Дневники 1917 – 1931. Москва, 1932. С. 36.

[137] Шагинян, М. Дневники 1917 – 1931. Москва, 1932. С. 37. Лина – художница Магдалина Шагинян, сестра писательницы и ее шахматный партнер, см. главу 11 первой части данной работы. Очевидно, мемуаристка имела в виду книгу Бартоломе де Бастеро (1800 – 1887) «Traité élémentarire du jeu des échecs». В этом французском трактате, изданном в 1853 и 1863 годах, значительное место уделено вопросам шахматной истории и литературы.

[138] Прокофьев, С. Дневник 1919 – 1933. Paris, 2002. С. 164.

[139] Яковлев, Б. Ленинские страницы. Москва, 1960. С. 168.

[140] Линдер, И. «Сделать наилучший ход…». Москва, 1988. С. 143.

[141] Волкогонов, Д. Троцкий: политический портрет. Кн. 1. Москва, 1992. С. 108-109.

[142] Ботвинник, М. Шах ХХ веку. Москва, 2010. С. 12.

[143] Былое. Кн. 15. Петроград, 1919. С. 5. О других упоминаниях шахмат в творчестве Блока см. Горелов, И. «Шахматные образы Александра Блока» 64-Шахматное обозрение. Москва, 1980. № 24. С. 17.

[144] Одоевцева, И. На берегах Невы. Вашингтон, 1967. С. 441.

[145] Цит. по: Иванов, Г. «Блок и Гумилев» // Сегодня. Рига, 6 октября 1929. С. 5.

[146] Сегодня. Рига, 30 августа 1931. С. 4. То же: Современные записки. Париж, 1931. № 47. С. 321.

[147] Возрождение. Литературно-политические тетради. Париж, 1949. № 6. С. 121.

[148] Мандельштам, Н. Мое завещание и другие эссе. Нью-Йорк, 1982. С. 68.

[149] Новое русское слово. Нью-Йорк, 14 октября 1921.

[150] The New York Times. New York, 10 августа 1921. Перевод автора. Слово «фройляйн» объясняется тем, что брак, заключённый в Советской России, не признавался на Западе.

[151] http://az.lib.ru/g/gornfelxd_a_g/text_0020.shtml/

[152] Галушкин, А. и др. Литературная жизнь России 1920-х годов. Т. 1. Ч. 2. Москва, 2005. С. 204.

[153] Галушкин, А. и др. Литературная жизнь России 1920-х годов. Т. 1. Ч. 2. Москва, 2005. С. 187.

[154] Прокофьев, С. Дневник 1919 – 1933. Paris, 2002. С. 171.

[155] Lasker, Е. The Adventure of Chess. New York, 1959. С. 197-201.

[156] Булгакова, Е. Дневник. Москва, 1990. С. 93.

[157] Мец, А. и др. (Сост.) Осип Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. Летопись жизни и творчества. Москва, 2014. С. 207.

[158] Бабина, Б. «Февраль 1922» // Минувшее. Исторический альманах № 2. Paris, 1986. С. 31.

[159] Прокофьев, С. Дневник 1919 – 1933. Paris, 2002. С. 198. Капабланка, согласно данным Винтера, женился 29 декабря 1921 года. См.Winter, E. Capablanca. Jefferson & London, 1989. С. 117. В сеансе против чемпиона мира добились ничьей трое, в том числе Б.Н. – Борис Башкиров.

[160] Шкловский, В. Ход коня. Сборник статей. Москва – Берлин, 1923. С. 10 и 11.

[161] Полонская, Е. Под каменным дождем: 1921 – 1923. Петербург [так!], 1923. С. 19.

[162] Мандельштам, Н. Вторая книга. Paris, 1983. С. 97.

[163] Последние новости. Париж, 28 марта 1923.

[164] «В кафе безмолвие. Сигарный…» // Федотов, О. Сонет серебряного века. Москва, 1990. С. 583.

[165] «Что помнится» // Нерлер, П. «Сохрани мою речь…». Москва, 1991. С. 39.

[166] Кузин, Б. Воспоминания. Произведения. Переписка. С.-Петербург, 1999. С. 713.

[167] Красная Новь. Москва, 1926. № 1. C. 138.

[168] Белоголовый, Б. Красный август. Москва, 2007. С. 112.

[169] Skinner, L., Verhoeven, L. Alexander Alekhine’s Chess Games 1902 – 1946. Jefferson & London, 1998. С. 769-770.

[170] Fiala, V., Kalendovsky, J. Complete Games of Alekhine. T. 2. Olomouc, 1996. C. 115.

[171] Прокофьев, С. Дневник 1919 – 1933. Paris, 2002. С. 223.

[172] Прокофьев, С. Дневник 1919 – 1933. Paris, 2002. С. 202.

[173] Мец, А. и др. (Сост.) Осип Мандельштам. Полное собрание сочинений и писем. Летопись жизни и творчества. Москва, 2014. С. 224.

[174] Жирмунский, В. Вопросы теории литературы: статьи 1916 – 1926. Ленинград, 1928. С. 332.

[175] Прокофьев, С. Дневник 1919 – 1933. Paris, 2002. С. 203.

[176] См. Кентлер, А. «По сердцу идет пароход» http://e3e5.com/article.php?id=1723/

[177] Зубов, В. Страдные годы России. München, 1968. С. 137.

[178] См., например, Карсавин, Л. Философия истории. С.-Петербург, 1993. С. 18-19.

[179] Лапшин, И. Философия изобретения и изобретение в философии. Т. 2. Прага, 1924. С. 131-132.

[180] Сегал, Д. Осип Мандельштам. История и поэтика. Jerusalem – Berkeley, 1998. Ч. 1. Кн. 2. С. 693.

[181] Крюкова, И. Русская скульптура малых форм. Mосква, 1969. C. 62.

[182] Квашонкин, А. (Сост.) Большевистское руководство. Переписка 1912 – 1927. Москва, 1996. С. 266.

© Dmitry Gorodin 2018

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer6_7/gorodin/