Логика, согласно Аристотелю, строится на понятийных и прочих различениях, на анализе, онтология соткана и ткётся синтезом. М. Хайдеггер откопал, что первым употребил понятие «анализ» Гомер в «Одиссее»: Пенелопа по ночам распускала сорочку для Одиссея, сотканную ею днём. Это распускание нитей и есть анализ, что свидетельствует: синтез и онтологическая работа первичны относительно анализа и логики.
Плутарх в своих «Сравнительных жизнеописаниях» греческих и римских исторических персонажей пошёл синтетическим путём, гораздо более редким, чем аналитический. Тем не менее, жанр этот сохранился и до наших дней, хотя так и остаётся экзотическим. Интересно, что мы распускаем, если почти не занимаемся ткачеством?
Данная работа выполнена в духе и жанре Плутарха и представляет собой прежде всего поиск сходств между мифом и наукой.
Миф и схема епифании
Миф (греческое myphos) имеет множество смыслов. Вот некоторые из них:
— традиционная история о якобы исторических событиях, объясняющих мир, верования или природные феномены
— притча
— аллегория
— сами верования или традиция по поводу чего-либо или кого либо, некоего идеала, например, обычная American dream или миф об американском индивидуализме
— некто или нечто, имеющее лишь невероятное и воображаемое существование
— какая-либо жуткая или анекдотическая история, циркулирующая как истинная, имеющая свидетелей и очевидцев, таковы, например, городские легенды о привидениях, барабашках, домовых, полтергейстах и прочих аномалиях реальности
— символический рассказ, обычно анонимный и связанный с религиозными верованиями, оправдывающий и объясняющий символическое поведение (культы, обряды, ритуалы, церемонии), как, например, вполне светская история любовницы английского короля, ставшая основанием для учреждения ордена подвязки
— философская или религиозная версия космогенеза, происхождения человека, например, рассуждения Сократа в «Кратиле» Платона.
Древнейшими считаются шумерские мифы, а также мифы, изложенные в Ведах. Миф как жанр возник задолго до письменности, в устной традиции и до сих пор сохранил этот жанровый аромат: индивидуальности рассказчика мифа, его персонального вклада в миф своими подробностями, интерпретациями и пониманием.
На мифах держится вся античность, крупнейшими фрагментами которой являются «Илиада» и «Одиссея» Гомера и «Энеида» Вергилия. Древнеегипетские верования дошли до нас лишь в форме мифов, собранием мифов является во многом Ветхий Завет.
Порой миф преображает то или иное событие до неузнаваемости: в ветхозаветной традиции временное замедление вращения Земли (геологически вполне допустимый факт) описан как остановка Солнца мечом Иисуса Навина во время битвы с филистимлянами на поле Армагеддон, а в греческой мифологии — как отказ Гелиоса идти обычным путем из-за преступления, свершенного неистовым в ярости и мести Атреем.
Точно также, Всемирный Потоп в разных мифологиях описывается и объясняется совершенно по-разному: у иудеев этот миф связан с Ноем и ковчегом, у греков — с Атлантидой. Есть даже такое предположение, что это был вовсе не потоп, а нашествие гуттиев, потрясшее все страны и народы Средиземноморья.
Миф, независимо от того, касается он старины или современности, всегда несет в себе моральный заряд, даже, если это миф о природе, природной катастрофе или явлении. Объясняя моральную подоплеку мира, миф, таким образом, придает течению жизни и истории определенную сюжетность.
Миф и мифология могут имеет злонамеренный характер. Это особенно заметно в современных политтехнологиях, в пропаганде и сотворении культа личности всяких мерзавцев: Ленина, Сталина, Мао-дзедуна, Гитлера, Ким-Ир-Сена и его сынка, Путина и им подобных. Часто мифы запускаются, чтобы скрыть правду. Своеобразной мифологией было покрыто сознание советского общества: чтобы скрыть нищету и неприглядность настоящего им монтировалась картина светлого и скорого будущего. Эта мощная мифология подкреплялась великими стройками коммунизма, на которые тратилась значительная часть и без того скромных достижений плановой подневольной экономики.
Миф является хроническим явлением нашего, изначально аутичного сознания, собственно, и породившего нас как человеков. Наш мир гораздо более мифологичен, чем реален. У меня даже есть подозрение, что он вовсе не реален, а только мифологичен, если считать миф интерпретацией (чаще всего, моральной интерпретацией) реальности: деревенский батюшка объясняет своим прихожанам градобитие их грехами и непослушанием, как будто силам небесным и атмосферным есть дело до мелкого воровства и плутовства в деревне Затеряевке и они именно для наказания этих несчастных особо сильно замутили циклон в далеком от Затеряевки Карибском море.
В своей реальной и нормальной жизни мы живем в пространстве, изнывая от этой плоскости унылого существования. Мы постоянно пытаемся построить некоторую вертикаль своей жизни, понимаемую нами как вертикаль времени. От глубин до сегодняшнего момента настоящего времени мы пребываем в мифах, перпендикулярно горизонтальному миру пространства, а от сегодняшнего дня ввысь до вершин будущего — в утопиях («Утопия» Томаса Мора так и переводится как «Без места», то есть вне пространства, только на вертикали времени).
Мы привыкли обращать свои мифы в утопии: в основании онтологии практически всех проектов лежат давно забытые мифы и чаяния: самолеты пестрыми коврами летали по сказкам Шехерезады, ракеты возносили Магомета к Аллаху, в самодвижущейся печке угадывается паровоз Ползунова, а Южсиб видится как шайтан-арба.
Миф, обращенный к детям и детскому восприятию, предназначенный для воспитания детей, называется сказкой.
Миф чаще всего несет в себе информацию, нами не понимаемую, неугадываемую, непознаваемую — и именно поэтому мифы так притягательны для нас.
А, если честно, то миф, как сказал мне знаменитый Вяч. Иванов из Лос-Анджелеса, это «рассказ об истинном» …
В пещере охотников-троглодитов куском мягкой охры была нарисована схема охоты. Охотники — прирожденные художники, ведь и тем, и другим нужны зоркий глаз и твердая рука: неважно, что зажато в ней — дротик, копье, палка, камень или податливая цветная глина.
Сцена охоты понадобилась опытному охотнику, чтобы объяснить молодым охотникам правила и законы этого занятия, позиции и действия ее участников, слов-то явно не хватало в том рыкающем говоре опытного троглодита. Потом, после охоты, он на том же рисунке объяснит, кто из новичков какие совершил ошибки, и как надо было действовать правильно. Те согласно и с чувством вины покивают, постепенно прозревая в своей опасной, сложной и интеллектуально насыщенной (для троглодита) деятельности.
Рисунок потом много раз будет дополняться и исправляться, в нем появятся другие звери и другие декорации охоты, но он продолжит служить наглядным пособием в школе юного троглодита-охотника.
А потом троглодиты кончились.
По разным причинам: то ли их истребили другие троглодиты, то ли хищники, то ли они стали жертвой стихий, то ли просто потому, что Ф. Энгельс закончил писать первую главу своего бессмертного труда «Происхождение всего подряд» о периоде дикости и варварства.
И пещера долгое время пустовала, и ничей костер более не освещал своими колышущимися отсветами наскальные изображения, утонувшие в вековом мраке и молчании.
Но пришли другие люди, совсем другие. От присутствия троглодитов не осталось никаких следов, кроме рисунков.
И эти рисунки привели новых людей в священный трепет, потому что они еще не успели прочитать знаменитый труд Ф. Энгельса, они вообще еще не научились читать по-немецки.
Рисункам был придан статус священных и написанных богами символов, например, тотемов. К иконическим, точнее, иконизированным изображениям обращались с молитвой и за советом, как к более опытным и уже много пожившим на том и этом свете существам.
Следующая волна заселения и обнаружения пещеры с наскальными изображениями придает ей статус места обитания неких богов, пещера становится духовно заселенной, неся на себе печать добра или зла, она табуируется либо превращается в место поклонения и паломничества.
Наконец, появляются ученые, которые все объясняют, датируют, хронологизируют и относят это явление к определенной эпохе, типу и роду, вставляют в рамки истории и культуры. Круг замыкается.
Почти.
Потому что за учеными и их сенсационными публикациями тянутся туристы, представители познавательного туризма, а в их арьергарде — рерихнутые, рериховатые, медитанты, новоязычники и сатанисты.
И колесо покатилось по новому кругу.
Следующая история совсем коротенькая.
Одна из героинь романа В.Шишкова «Венерин волос» вспоминает, как она маленькой девочкой впервые попала на кладбище и была очень удивлена крестами над могилами, которые она восприняла как огромные знаки +. Далее, по моему предположению (этого в романе нет), она могла найти среди своих сверстниц и одноклассниц понимание и единомыслие по поводу этого символа сложения и создание детьми мифа о тайном объединении всех мертвых в некий союз: то ли с целью помощи живым, то ли в отмщении им и борьбе против них. Такая группа детей вполне могла бы дойти до идеи группового суицида с целью проникновения в союз мертвых.
Эти две истории позволяют построить некую общую схему построения мифа:
Некоторому акту (действию) придается знаковая форма, поскольку непоименованное и необозначенное а) незначимо, б) имеет потенциальную энергию к опубликованию и превращению в тему или предмет коммуникации и в) сомнительно вообще в своем статусе бытийности (номиналистский подход). При этом понятно, что знак может быть похож на свой денотат, как в случае с наскальной живописью) а может быть и весьма отдален от него по чисто внешним признакам (крест над мертвым христианином или, как еще более яркий пример, буква и слово «я» и я сам как денотат этого знака).
Наша действительность — месиво актов, свершаемых нами, над нами, с нами и вокруг нас. Ежедневно, ежечасно и ежеминутно мы участвуем или наблюдаем множество различных и разнообразных актов. Лишь очень немногим из них удается стать фактом.
Этот переход от денотата к знаку можно рассматривать как переход от акта к факту, ведь факт — это не любой акт, а только тот, который приобрел знаковую форму, стал значим и вошел в коммуникацию. При этом, по поводу практически любого акта деятельности может быть создано множество различных фактов. Классический пример — легенда о трех строителях Кельнского собора, совершавших один и тот же акт, но представлявших его как три разных факта: факт толкания тачки с кирпичами, факт зарабатывания денег и факт созидания Храма.
Этот переход от акта к факту, от денотата к знаку есть процесс фиксации, фикции, но не в том негативном контексте, к которому нас приучили, а в безоценочной произвольности, придуманности этого знака (то, что в английском языке называется fiction — «художественная литература»).
У знака существует альтернатива либо так и остаться знаком, либо, с вероятностью гораздо большей, чем простая фикция, в процессе универсализации достичь статуса символа, концепта, понятия, собирающего в себе совокупность накопившихся смыслов знака. Символ при соотнесении с первичным актом (денотатом) описывает этот акт, но никак его не объясняет. Тут необходимо восстановить изначальный смысл «символа»: этим словом древние греки называли описание некоего продукта, превращавшегося за счет этого описания в товар. В простейшем случае таким описанием являлась цена, которая, описывая товар, ничего в нем не объясняла. Дословный смысл «символа» — «половина». Именно поэтому Платон в «Пире» использует слово «символ» в мифе-тосте Сократа о любви: любовь — это поиски человеком своей половины, своего символа, делающего человека непобедимым и богоравным андрогином, «существом о двух спинах».
Символ, конечно, может так и остаться символом, но гораздо вероятней превращение его в мифологический денотат. Этот переход осуществляется в процессе событийности: символ начинает нам глаголить, вещать, сообщать, объяснять мир и происходящее в нем. Так появляются знамения времени, общие поветрия и прочие массовые стихийные явления: о пещере с изображениями ползут слухи и суеверия, дети видят тайный, подземный союз мертвецов и тому подобное.
Вероятность превращения мифологического денотата в миф происходит почти мгновенно и с почти 100%-ной вероятностью, отчего мифологический денотат и миф слабо различимы. Различие, однако, не просто существенно — оно огромно. Миф всегда описывает начало как причину — чего угодно: от мироздания до вчерашнего проигрыша футбольной команды. Миф есть сказание о силах, управляющих реальным миром, миф одухотворяет и одушевляет мир и придает ему могущественный смысл повелений Бога или богов. Именно в процессе осуществления, то есть придания сущностных характеристик, истинности происходящего или произошедшего и осуществляется Богоявление — епифания: во всем проявляется присутствие Бога и Его промысле — говорит верующий, и тем, с одной стороны, обожествляет окружающий его мир, а с другой, снимает с себя всякую ответственность и за происходящее, и за этот мир. Эта защищенная и безопасная безответственность заставляет людей цепляться за порождаемые ими же мифы с гораздо большим ожесточением, чем за факты, символы и собственные действия. Круг замыкается: миф замещает собой реальность акта и вообще реальность.
Круг замыкается, но движение может быть продолжено и продолжается: миф превращается в мифический факт, мифический факт — в мифический символ и так далее — так обеспечивается воспроизводственность мифов и мифологии, так вся реальность замещается или замощается мифами. Если пристально и трезво вглядеться в нашу общественную жизнь, то обнаруживается, что, кроме мифов, ничего другого и не существует. Может быть, именно затем нас и лишают трезвости взгляда и мышления?
Да, миф всегда версиален: одно и то же явление может иметь несколько мифических (но только одно научное) объяснений. Так, геологический акт замедления вращения Земли зафиксировано и в греческой мифологии как протест Гелиоса против бесчинств Атрея, и в библейской — как остановка солнца мечом Иисусом Навином при истреблении филистимлян на поле Армагеддон.
Это не мешает мифу, за счет сакрализации и обожествления действующих сил, делать мифологизируемое неприкосновенным для критики.
Мифология, воспроизводясь, расширяет границы захвата реальности. Мифология Сталина с необходимостью обрастала мифологией о счастливой жизни в СССР, где Сталин — адекватный этой мифической стране и жизни лидер и вождь. Нынешнее обожествление и мифологизация президента страны (прошлого, нынешнего и всех последующих) строится в лесах мифа под названием «спецнарод», с которым президент общается, к которому ходит в гости и на вопросы которого мудро и полновесно отвечает раз в год.
Нынешняя мифология гораздо сложнее сталинской: Сталину не надо было иметь двойную мифологию для «одной отдельно взятой страны», отгороженной от мира железным занавесом. Современная Россия должна демонстрировать свою открытость, даже распахнутость миру. Поэтому и недостаточно. Так возник и устойчиво существует миф для Запада: власть мимикрирует под политику.
Власть удерживает имеющийся порядок вещей (это ее имманентная функция), но в то же время создает политическую партию власти из послушного бюрократического сонма, конкурируя с другими политическими силами и партиями за передел этого порядка, даже проводит «реформы», демонстрируя свою «политичность» (вот почему ни одна реформа так и не совершилась — они все лишь демонстрации мифологии).
Миф о власти как политике имеет функцию, направленную не только вовне, но и на внутренний рынок: она стремится вызвать у людей отвращение к политике, а, следовательно, к изменению существующего порядка вещей и к их личному участию в политике. Для власти и государства мы гораздо важней и полезней как налогоплательщики, нежели как избиратели.
Наука
Здесь я хотел бы двигаться короткими отрывками и фрагментами из собственных текстов, написанных в разные времена:
«География как потенциальная наука и программа методологического семинара «формирование географии как науки» (2004)
Современная география стоит перед выбором — продолжать уже пройденный и, в общем-то, унизительный квазинаучный путь и постепенно скатываться в аспект художественной литературы, в приложение к политологии, public relations и архитектурно-градостроительным разработкам — либо попытаться заявить себя как научная дисциплина, пусть и с опозданием в полтысячи лет в сравнении с физикой.
Данная заявка — достаточно наглый вызов сложившейся и действующей географии, призыв к методологической разработке идеального объекта (идеальных объектов) в географии. Ибо, начиная с Галилея, только наличие идеального объекта обеспечивает тому или иному знанию статус науки. Идеальный объект кладется в сердцевину науки и позволяет:
предметно организовать науку (конструктивная проблема),
выявить объективно отстраненные и тотальные законы данной науки (парадигмальная проблема),
инженерно использовать эти законы (проблема технизации науки).
Методологическая разработка идеального объекта географии и решение связанных с этим конструктивных, парадигмальных и технических проблем должна вызвать резонанс и три резонансных волны, образующих «континентальные», программирующие рамки методологических разработок:
-
Сама действительность должна бросить вызов, и методология географии должна ответить на него ad hoc своей приложимости, возможности своей практической реализуемости и нужности. В самом общем виде этот контракт (или контакт) с действительностью может быть оформлен как хозяйственная география, а также, возможно, и другие, еще несозданные и несуществующие географии: мы еще не знаем содержания вызова действительности, мы можем о нем только догадываться.
Мы, если мы не пыль на ветру, должны также получить вызов науки. И мы должны суметь принять этот вызов, если сможем сформировать инструментальный ad hoc, набор отчуждаемых от географии средств, внятных всей науке: кортежа понятий и географического языка, как это имеет место в развитых и взрослых (зрелых) науках.
Наконец, мы должны смочь парировать вызов культуры, в своем проектном ad hoc мы должны смочь не только провести культурологическую, конструктивно-генетическую критику всего пройденного географией пути, но и оформить заявку на свое присутствие — в предстоящей истории и культуре общества. Образно говоря, мы должны создать «Географию для негеографов» и тем самым заявить свое нормативное, когнитивное и эпистемологическое пространства.
Разумеется, вся эта постановка в современной традиции не может быть выполнена на индивидуальном уровне. Необходимо объединение разных сил и персонажей: неудовлетворенных, оскорбленных или отверженных теориями штандортов, энерго-производственных циклов, территориально-производственных комплексов, законами типа «пропорционального и планомерного развития производительных сил и народного хозяйства». Нужны люди, цинично настроенные прежде всего к собственному научному багажу и наполнению, беспощадные и способные смотреть на правду с широко открытыми глазами и мозгами.
Идеальный объект (из книги «Реальность и действительность истории», написанной в 2002 году и изданной в 2006)
Наука началась тогда, когда в ней появился идеальный объект. Этот капитальный переворот в богословии, а наука эмбрионально присутствовала именно в богословии (теологии), в те времена (16 век) вмещавшем в себе не только науку, но и философию, произвел Галилей, с беспримерной честностью проведший всю методологическую, хирургически точную работу по вычленению науки из богословия — и именно благодаря введению им института идеального объекта.
Основной тезис Галилея заключается в том, что человеческое сознание способно проникать в реальность за счет особого устройства этого сознания, а именно — за счет потенциала идеализации. Все другие существа, обладающие сознанием, не в состоянии идеализировать реальность.
Вменённость способности к идеализации, к запечатлеванию реальности, пусть и в искаженном (непременно, в искаженном и сильно индивидуализированном) виде позволяет человеку формировать и удерживать память об этой реальности в виде идеального объекта. Этот идеальный объект имеет сугубо онтологический статус и достаточно далек от реальности, даже до невероятия: все тела падают с ускорением g независимо от своей формы, массы и высоты падения.
Однако этот уродец (имеется в виду идеальный объект) позволяет человеку совершить очень важное — создавать действительность, в которой он может разумно и целенаправленно действовать. В ходе развивающейся практики, уже совсем забыв о кардинальном и практически непреодолимом несходстве идеального объекта и реальности (которая так и не дается человеку ни в каких ощущениях или опыте), человек начинает технически использовать идеальный объект: несуществующее в реальности g превращается, например, в технический параметр нагрузок (при подготовке космонавтов и в других областях действительности).
Идеальный объект выступает, таким образом, дважды: первый раз, в переходе от реальности к действительности, как средство проникновения и построения действительности, второй раз — как инструмент, возникающий в ходе действительности. При этом, во втором случае, это уже не только онтологическое представление, идеальный объект приобретает логическую стройность и законченность, он может математизироваться, как математизировалась практически вся физика, как математизировано сознание у В. Лефевра. Более того, идеальный объект-2 становится ресурсом идеологизации — и мы возвращаемся к первому шагу, к стоянию человека перед реальностью и его попыткой проникновения в нее через свою способность видеть в ней нечто идеальное. Круг замыкается, однако наше возвращение к изначальной позиции означает, что мы уже не те, что мы уже имеем и опыт вхождения-исхода из реальности, и опыт действия в действительности и опыт построения и использования идеального объекта.
По сути, это все очень и подозрительно напоминает аутизм: мы видим мир не таким, каков он есть на самом деле (мы не знаем, каков он есть на самом деле), а таким, каким мы его видим и можем в нем действовать. Действительность действует согласно нашим идеальным представлениям о ней, реальность проступает (или нам кажется, что проступает) в соответствии с ними же. И, так как нам удается технически реализовать наши идеальные представления и идеальные объекты, то нам не остается ничего другого, как признать правильность, истинность этих образований нашего сознания, уповать на силу собственного разума и не обращать внимания на возникающие несоответствия между идеальными и реальными объектами: «Если факты противоречат теории, то тем хуже для фактов». И это, собственно, ничем не отличается от мифа и мифологизации.
Идеальный объект-2 кладется в основу той или иной науки, превращается в ее модельное ядро, по поводу которого наука начинает формировать оболочку экспериментальных данных, правил и законов обращения и применения, систему знаний, кортеж задач и проблем, всю парадигматику данной науки, при этом сама модель, сам идеальный объект представляют собой синтагматику (неизменную часть) науки, неопровержимую в принципе, поскольку опровержение зачеркивает весь уже пройденный путь (а его зачеркнуть нельзя) и все намеченные и намечаемые перспективы. Смена научных парадигм, согласно Т. Куну и П. Фейерабенду — нормальное состояние науки, однако крах синтагматики науки приведет к шоку, подобному тому, который охватит мир, если он узнает, что математика оказалась ложной.
Нам только кажется, что мы достигли консенсуса, прежде всего в том, что не только физика, но и любая наука, включая психологию, описываема математически. Но ведь это только в математике 2+2=4, в биологии и социологии 2 лисички + 2 зайчика = 2 лисичкам, а 1 мальчик + 1 девочка = 3 по крайней мере через 40 недель. Мы не договорились с отдалёнными обитаемыми галактиками и расположенными вместе с нами антимирами о математических законах и их наличии. Всё это — вполне возможно — наши уступки самим себе, аутистам и мифотворцам.
Если предлагаемая схема более или менее верна, то снимается принципиальное различие между гуманитарными и естественными науками: обе ветви науки строятся на базе идеальных объектов, представляющих собой индивидуализированную работу сознания на почве реальности.
Проблема равночестности гуманитарных и естественных наук перед нашим сознанием разрешается (или усугубляется) следующими двумя обстоятельствами, которые можно воспринимать и как фундаментальные допущения и как собственно фундаментальные:
Законы сознания столь же универсальны, как и естественные
Законы сознания суть законы совести.
В пользу фундаментальности этих двух принципов говорят:
сильный антропный принцип космогонии, согласно которому Вселенная устроена так, что человек присутствует в ней с необходимостью;
второй закон термодинамики есть одновременно и космический этический закон: и он, и нравственный императив Канта математически описываются одинаково.
Применительно к истории можно интерпретировать предложенную схему следующим образом: в потоке бытия мы видим событие как идеальный объект. Это событие есть онтология некогда (неважно когда) случившегося, но осознанное как идеальный объект, оно позволяет нам войти в исторический процесс как поток действительности, пребывая в котором, мы, найдя логику и масштаб (рамки) события, признаем это событие как историческое, то есть имеющее статус элемента, эпизода истории, уже не вихря времени и явлений, а некоторым образом законосообразного или объяснимого. Вооруженные историческим событием или историческими событиями в их целесообразной, логически и деятельностно оправданной последовательности, мы оказываемся теперь не просто стоящими перед потоком бытия: теперь наша позиция может быть описана как позиция лица, принимающего историческое решение действовать (или не действовать). К изначальной точке не изменяется ничего, кроме нас самих.
Теория теории (ноябрь 2010)
Научная гипотеза всегда выходит за пределы фактов, послуживших основой для ее построения.
В.И. Вернадский
Справедливо считать творцом научной идеи того, кто не только признал философскую, но и реальную сторону идеи, который сумел осветить вопросы так, что каждый может убедиться в ее справедливости, и тем самым сделал идею всеобщим достоянием.
Д.И. Менделеев
Если присмотреться к библиографии, то по этой теме мы удивительно и упорно отстаем от мира — иногда на полвека, как это случилось с Карлом Поппером, иногда на четверть, иногда — на десяток лет. Мы умудрились отстать даже от самих себя: Щедровицкий был издан лишь через пять лет после своей смерти.
Конечно, методология науки — не газетное чтиво, но если читать старые газеты глупо до икоты, то читать старые идеи и мысли — трагично до горечи.
Данный текст написан по запросу коллег. Он не претендует стать вровень с классиками методологии науки и представляет собой технические наброски, необходимые как руководство к теоретической работе среди весьма узкого круга исследователей.
Свойства теории и требование к теории
1.Теория призвана объяснять мир, при этом полностью и исчерпывающим образом, не допускающим исключений. Разумеется, не весь мир, а одну из его сторон: теория света объясняет природу света, теория относительности — гравитационные эффекты, вызываемые деформациями пространственно-временного континуума, теория большого взрыва — космогенез, эволюционная теория — происхождение и исчезновение видов и так далее.
Очень любопытна этимология этого слова. Греческое θεωρια никак не связано с θεός (бог) и не несет в себе ни божественного гласа, ни небесных песнопений. Θεωρια — «видимое», теорема — «зрелище», а теорией во времена Перикла называлась праздничная театральная касса для бедных, которым выдавались бесплатные билеты на трибуны театра (θέατρο). Античный театр действительно одной из своих важнейших функций имел объяснение происходящего в мире.
Теория, однако, не только описывает и объясняет мир, но и позволяет преобразовывать мир. Это — так называемые технические теории (теория машин и механизмов, ракетная теория, авиационные теории и т.п.).
«Видимость» теории обеспечивает ей лишь приближение к сути, к истинности, однако это — всего лишь наше предположение, ничем не обоснованная уверенность в правильно выбранном направлении поиска истины. Но мы нуждаемся в этих предположениях и в этой уверенности: это утешает наш природный аутизм и это служит нам основанием говорить, что мы прогрессируем, а не шарахаемся в неопределённом отдалении от истины.
Проблема заключается в том, что мир природы, предметный мир, только отчасти что-то вещает нам (вещный мир), в остальном же непознаваем, не охватываем, по выражению Аристотеля, мышлением и деятельностью — с одной стороны, а с другой — человеку априорно не дано знать всего («неисповедимы пути Господни», а также его замыслы):
Существует устойчивая уверенность в том, что, хотя мир и непознаваем до конца, мы постоянно, асимптотически стремимся к его исчерпанию познанием. Это, однако, заблуждение: первые люди знали очень мало, но почти всё, современный человек знает гораздо больше, но сфера его незнания гораздо больше и чем познанное им и сфера незнания далеких предков:
Человек — и это согласуется с его предназначением и ролью в космогенезе согласно сильному антропному принципу — дематериализует, «распредмечивает», овеществляет мир как своим знанием, так и незнанием, всё время и с каждым новым открытием, с каждой новой когнитивной попыткой расширяя сферу незнаемого, непознанного и непознаваемого, а также, но в меньшей степени — сегмент познанного. В абсолютных выражениях сумма знаний несомненно растет, но также несомненен и тот факт, что его доля в незнаемом уменьшается. С каждым новым знанием мы не знаем всё больше.
2.Исчерпывающее свойство теории не исключает наличие других теорий на этой же площадке: теория эволюции Дарвина не совпадает с теорией эволюции Тейяра де Шардена, волновая и корпускулярная теории света слились в корпускулярно-волновую теорию, существует несколько теорий антропогенеза и т.д.
Если в естественных науках заметно стремление к гегемонии, на данном уровне знаний, одной-единственной теории, а остальные признаются неистинными, то в гуманитарной сфере наличие конкурирующих между собой теорий вполне допустимо и считается нормальным состоянием науки: экономики, истории, психологии, социологии и других.
Это свойство любой теории позволило К. Попперу [5] выдвинуть важный методологический принцип: верификация (подтверждение) теории осуществляется практикой, фальсификация (опровержение) — другой теорией.
3.Теория существует не сама по себе, а представляет собой сердцевину научной парадигмы [2] либо исследовательской программы [3,4], окружает себя эмпирикой (опытами, наблюдениями, экспериментами), задачами, упражнениями и проблемами, инжинирингом (приданием теории прикладности к практике или применимости теории на практике)
Теория, гипотеза, модель и другие идеализации
Согласно Галилею, наше сознание, точнее, вся совокупность нашей интеллехии способна идеализировать окружающий мир.
Ирония идеализации (июнь 2004 г.)
Идеальный объект — это, собственно, единственное, что мы видим, сумрачно, чаще всего исподлобья и напряженно вглядываясь в реальность. Суть вещей нам не дана не только в силу своей сомкнутой и закрытой для нас сущности, но и, прежде всего, благодаря нам самим. Мы просто сами так устроены, что, в отличие от животных, видящих только реальность, в состоянии идеализировать, только идеализировать, и, увы, ничего кроме, как идеализировать. Более того, мы предназначены для этого. И лучшие, самые вдохновенные наши проникновения в реальность — наши мысли и чувства, облеченные в формы мастерства: мастерства мышления, говорения, писания, живописания, цветового и звукового выражения. Именно в искусстве, философии, литературе, науке мы ближе всего приникаем к реальному, до которого остается — всего лишь тончайшая, прозрачнейшая пелена нашего несовершенства. Реальность почти достижима — в глубокой и тщательной медитации (как учат дзен буддисты: скосив взгляд глубоко в сторону и сильно поглупев). Порой она дается в пророческих озарениях и видениях святым — но нам, простым, не понять ни этих пророчеств, ни этих видений и явлений.
Тут, в поисках реального, мы приближаемся к Богу и одновременно — именно тут, в наномикроне от реальности, останавливаемся в своей невозможности достичь реальное и Бога. Мы одновременно — подобны Ему в своей способности к идеализации и бесподобны Ему же в недостижимости нами реальности сквозь тончайшую плевру идеального.
И, так как это постижение и полное Богоподобие недоступно нам, то не стоит это и обсуждения. Гораздо интересней и, возможно, продуктивней, размышлять о той части нашего с Ним подобия, которое доступно, об идеализировании, о том, что мы, как и Он, способны идеализировать — ведь с этой способностью мы, возможно, единственные во всей Вселенной, кто противостоит материализации Вселенной, ее уничтожению.
Самой первой, но вовсе не наивной и примитивной идеализацией был сам Бог. Собственно, именно эта идеализация и явилась первым актом антропогенеза. Обожествляя человека (собственных предков), человек, начиная с себя, стал обожествлять, идеализировать весь окружающий его мир, ойкумену, наделяя духовностью живое и неживое, включая занимаемое им место и даже собственные средства (огонь, орудия и т.п.). Язычество, идолопоклонничество — не только идеализации, это — попытки выделения и даже материализации идеальных объектов, символизация мира, кодирование-раскодирование, околдование-расколдование мира.
Следующим этапом в наращивании человеком своих идеализирующих возможностей стала математика.
Древнейшая математика имела несколько функций.
Первая из них — счет. При этом, вероятно, начинался счет с бесконечности: греческое слово, соответствующее русскому «раз», означало прибой, удар которого («раз») и был единицей бесконечности. Счет потребовал символизации считаемого. Так, например, символами считаемого скота стали мелкие камушки, практика счета которыми привела к абаку. В империи Чиму (Ю. Америка) роль камешков играли узелки — узелковый счет привел к созданию здесь счетногоинструмента, очень похожего на греческий абак. Деньги — в чем бы они не исполнялись (в ракушках, в металле, сушеной рыбе, рисовых зернах, мелкой рогатой скотине или еще как) — также не более, чем символы вещей, превращающие эти вещи в товары.
Другой функцией математики стала мера и измерения. Фалес собственной тенью измерил высоту египетских пирамид, решив задачу о подобии треугольников. Астрономические, строительные и геометрические измерения долгое время были не только доминирующими, но и тесно связанными между собой (индусские звездочеты, египетские жрецы, знаменитый мегалит в Ирландии, майянская астрономия, непревзойденная до сих пор, Наска и т.д. — все это одновременно иматематические чудеса, чудеса строительства и астрономии и геометрии и еще сакральные чудеса).
Математике довольно быстро, в историческом масштабе, приписали возможность описания: времени (календари и летоисчисления), пространства (картография и геометрия), различных явлений и процессов в природе (физика) и т.п.
Математика выполняла онтологическую функцию, например, в работах Пифагора и его учеников, Платона, считавших, что число есть универсальное и идеальное отражение мира, видевших сакральную суть чисел.
Наконец, Эвклид ввел в математику (геометрию) первый идеальный объект: геометрическую точку, что позволило ему установить постулаты, легшие в основание всей геометрии.
Последние три идеи о математике и ее функциях сыграли решающую роль в формировании всей науки и всего современного мировоззрения. Теперь нам уже, кажется, невозможно и даже самоубийственно опровергнуть онтологичность математики и ее способность описать мир: мы прошли только этим путем, даже не пытаясь поискать иной или иные. Мы даже не знаем, насколько математика тупикова и тупикова ли вообще. Мы встали на этот каббалистический путь, а, скорее всего, даже не встали, а были поставлены — по крайней мере, отсутствие рефлексии математики свидетельствует о ее вмененности нам.
Отсутствовала эта рефлексия и у Галилея, а потому его самое фундаментальное допущение таково: если мир описуем и онтологизируем математически, если математика породила идеальные объекты, то и физика (а за ней с очевидностью и все остальные науки) может иметь идеальный объект и что это угодно Богу, не противящемуся математизации Его мира. И Галилей построил для механики идеальный объект и тем сделал физику наукой и тем открыл возможности для всех остальных наук стать науками.
И мы хлынули в открытый им шлюз.
И даже такая наука как история, которую, пожалуй, труднее всего признать за науку (в галилеевском смысле), смогла найти свой, пусть убогенький и щербатенький, но идеальный объект — марксистский «способ производства».
Энтузиазм, охвативший нас, принявших методологию науки Галилея, застил нам то, что увидел и понял сам Галилей.
В своих диалогах об идеальном объекте он, помимо всего прочего, несколько раз говорит о том, что идеальный объект ироничен относительно реальности, что, в сравнении с идеализируемой реальностью, идеальный объект — неумелая и грубая игрушка, покалеченное и убогое создание, скорее жалкое и жалобное, чем возвышенное. В этих предупреждениях Галилея мне слышатся весьма тихие, но сомнения в правомочности математики описывать собой и своими средствами физические явления, природу. Несмотря на всю видимую красоту математических формул и не менее математических доказательств, у нас, по-честному, в глубинах совести все еще теплится тревога: а не надуваем ли мы самих себя и мир этой математикой? И «е равно мц квадрат» — не жульничество ли наше, не лукавство ли это очередной псевдоистины вроде непересекающихся параллельных и 180 градусах в любом и каждом треугольнике?
Предостережения об идеальных объектах как иронических и уж, конечно, невсамделишных, исходят не только от Галилея. Мы встречаем их, например, у Эйнштейна и Лефевра — людей неисправимо честных, не склонных и не умеющих подшучивать и мистифицировать. То, что нас порой коробит от их идеализаций, кажется им естественным — их, кажется, и самих порой коробит от собственных креатур. Тензорное счисление и булева алгебра — те ли это средства, которыми можно проникнуть в суть природы? Не оказываемся ли мы опять на ложном пути бесконечного приближения к истине (ложного не по своему направлению, а по бесконечности этого пути)?
Но если все это так, то теперь можно произвести простое оборачивание, можно вернуться к нашему подобию Богу, ведь, если мы подобны Ему, то и Он подобен нам. И, стало быть, Его способы идеализации таковы же, как и наши, а Его идеальные объекты по природе своей ироничны, подобно нашим. Коль скоро наша способность к идеализации такова, то такова она же и у Того, чьим подобием мы являемся. Если рассматривать Библию, точнее, Пятикнижие, точнее Бытие («Генезис») не как исторический документ, а как проект (ведь «в начале было Слово», не правда ли? Сначала — проект сотворения мира, потом — само творение, иными словами — реализация идеального продукта, проекта) И это значит, что повторяющееся «И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. 1.10, 1.12, 1.18, 1.21, 1.25, 1.31) надо читать и понимать не в ретроспекции, а как проспективное (относительно реализации) видение, но — в ироническом залоге и смысле, что реальность, может быть и хороша, но только после ее иронической идеализации, что вселенское счастье, построенное на слезинке замученного ребенка, существует и заставляет содрогаться нашу совесть.
Итак, математизация есть один из видов идеализации, но не единственный.
Если мы делаем некоторое, логически обеспеченное и кажущееся нам правдоподобным предположение, но не уверены в доказательности этого предположения, то это — гипотеза. Гипотеза — протезное средство, некоторая времянка, необходимая нам на то время, пока не будет построена замещающая её теория или пока она сама не приобретет статус теории. Если повнимательней приглядеться к большинству теорий, признаваемых за таковые, то обнаруживается, что все они — гипотезы, фундаментальные допущения, не более того.
Принято считать, что гипотеза отличается от теории тем, что является всего лишь фундаментальным допущением, производящим start up теоретической работы. Строго говоря, гипотеза превращается в теорию всего лишь по договоренности научного сообщества, признающего убедительность системы доказательств на достигнутом уровне знаний. Более высокий статус теории — вовсе не гарантия её большей истинности.
На пути от гипотезы к теории необходимо:
—формирование модели и\или идеального объекта и\или схемы объекта и\или иной идеализации реальности
— верификация этой идеализации в эксперименте [1] или, на худой конец, опытным путем (в некоторых науках, например, истории, географии, лингвистике и других эксперименты невозможны, аморальны или крайне редки)
— фальсификация гипотезы, теории или промежуточных построений другими теориями (именно процедура фальсификации приводит к тому, что, с одной стороны, существуют одновременно несколько противоречащих друг другу теорий, а, с другой стороны, в каждой науке, прежде всего в строгих естественных и точных, доминирует одна теория, а остальные признаются ересями и заблуждениями)
— процедура признания (по мнению Т. Куна, признание приходит по мере вымирания противников и оппонентов).
Модель — упрощенное подобие объекта с выделением его принципиальных свойств и качеств: глобус как подобие планеты (чаще всего Земли) с принципиальными свойствами шарообразности, вращением вокруг своей оси и расположением основных элементов поверхности планеты; модель ядра Н. Бора с принципиальной планетарностью и энергетической заряженностью основных частиц (электрон, протон, нейтрон); модель человека В. Лефевра, с принципиальной характеристикой — сознанием, обладающим рефлексией; и т.д. Модель необходима а) для проведения на ней экспериментов, в том числе виртуальных, б) теоретических расчетов, в) как основа и ядро научного предмета, а также для структурации знаний в рамках теории и научной парадигмы [7,8]
Идеальный объект — особая форма редукции реальности до предельной крайности: геометрическая точка у Эвклида, не имеющая размерностей, идеальное тело у Галилея, не имеющее геометрической размерности, массы, материала и формы; «раз» как единица вечности у эллинов («раз» — удар морского прибоя), «место» как единица пространства у географов, «событие» как единица истории и т.д. Идеальный объект служит инструментом теоретических разработок и, в отличие от модели, не подобен реальным объектам.
Схема — онтологическое описание объекта, в натуралистическом субъект-объектном залоге. В деятельностном залоге схема может быть оргдеятельностным описанием, но уже не объекта, а деятельности. В общеметодологическом залоге схема представлена пространственно в трех ортогональных друг другу плоскостях: схема объекта-организационно-техническая схема-схема целей и средств (поскольку объект задается нашими целями и средствами относительно него). Схема функционально задает конструкцию и направление теоретико-методологического дискурса. По своему статусу выделяются предельные, базовые и рабочие схемы (см. подробнее в работе И. Злотникова и А. Левинтова «Содержание и типология схем в СМД-методологии», декабрь 2009)
. Существуют и другие рафинированные средства теоретической работы, употребляемые значительно реже перечисленных выше.
Когда нужна теория
В целом ответ лаконичен: на переходе от реальности к действительности. Смотря на мир, надо увидеть в нем нечто новое, а затем внятно объяснить и обустроить эту видимость — в теории. Согласно Галилею, человеческое сознание устроено так и таким образом, что мы не можем не идеализировать реальность. Одни виды идеализации (обожествление реальности, мифологизация, придание реальности статуса сна, самсары и т.п.) не требуют доказательств и теоретизирования, но взыскуют к интерпретациям, толкованиям и априорной вере. Другие виды идеализаций связаны со знаниями и структурами знаний (научные идеализации) либо со сложными мыслительными спекуляциями (философские и теологические идеализации — по моему мнению, теология и богословие строятся на принципиальной познаваемости Бога). Эти виды и порождают теории, а, следовательно, связаны с моделями, идеальными объектами, схемами и т.п. Первую группу идеализаций отличает от второй то, что здесь не требуются преобразования действительности. Вторая группа тесно связана с этими преобразованиями, а потому существует не сама по себе и не самоценна, а необходима для этих преобразований, порождая технику, инжиниринг, технологии, давно уже перешагнувшие из механистической сферы машин и аппаратов в гуманитарную сферу.
Идеализируя реальность, мы можем ее обожествлять, подобно язычнику, можем созерцать, например, в медитации, можем воспринимать чувственно, можем также познавать, строя такие идеализации, как гипотезы и теории. И тем включать свои идеализации в мир своих деятельностей, в мир действительности, где для преобразования этой действительности нам требуются принципиально другие теории — технические теории, позволяющие осуществлять эти преобразования, начинающие жить в нашей действительности и в новой, техно-природной реальности, все более пополняемой нами и становящейся вновь поводом для новых идеализаций и теоретизирования.
Таким образом, мы идеализируем мир дважды — и по этой схеме, творя и осваивая мир техно-природы, и расширяя сегмент познанного в расширяющейся сфере непознаваемого.
Если мы хотим участвовать в преобразованиях мира и себя, мы обязаны заниматься теоретической работой, иначе мы рискуем стать учениками чародея, умеющими запускать преобразования, но не умеющими управлять ими.
Как строится теория
Понятно, что теоретизирование ради теоретизирования — «игра в бисер», вещь любопытная, захватывающе интересная, но абсолютно бесполезная. Согласно Галилею и П. Фейерабенду [6] для теоретической работы требуется ad hoc — «по случаю» или «по поводу»: князь попросил у Галилея придумать оптический прибор, который позволял бы быть в гуще сражения и одновременно оставаться в безопасности. Галилей с помощью линз соорудил нечто, называемое сегодня подзорной трубой, но однажды поздно вечером он нечаянно толкнул треногу со своим сооружением и увидел небо, что позволило перейти от подзорной трубы к телескопу, обнаружить лунные «моря» и «всё-таки она вертится!», то есть не геоцентрическую картину мира Птоломея, а современную гелиоцентрическую систему Солнечной системы.
Тут мы наблюдаем счастливую последовательность трех ad hoc: заказ князя, локоть Галилея и его очарование звездным небом на до того недостижимо близком расстоянии.
Что толкает нас, сегодняшних, к теоретической работе? — прежде всего, информационное цунами. Нам нужны устои, шлюзы и сита, организующие и просеивающие этот чудовищный поток.
Кроме того, теория выступает в качестве идеологического средства: встав на сторону той или иной теории, мы действуем: в медицине, психологии, социологии, экономике, языкознании, географии, истории, менеджменте и т.п. Принадлежность к той или иной теории является маркером в науке, а непринадлежность свидетельствует о том, что вы — научный homeless, неприкасаемый.
Наконец, разработка теорий считается маркером принадлежности к высшей, жреческой касте в науке, уже хотя бы потому, что теории никто не заказывает (всем нужна подзорная труба), а, стало быть, и не оплачивает, и теоретики — самые нищие и наиболее оберегаемые ученые.
Теоретическая работа есть своеобразный интеллектуальный экстрим: это прежде всего предельное самоопределение и выбрасывание себя за собственные пределы — только оттуда мир виден по-новому сначала гипотетически, а потом и теоретически, виден, а не смотрим.
Библиография
-
Петр Леонидович Капица — Наука, эксперимент, практика.
Томас Кун — Структура научных революций. М., Прогресс, 1975, 317 с. (первое издание Kuhn, T.S. The Structure of Scientific Revolutions(Chicago: University of Chicago Press, 1962) ISBN 0-226-45808-3)
Имре Лакатос — Фальсификация и методология научно-исследовательских программ. — М.: «Медиум», 1995. (1970)
Имре Лакатос — Избранные произведения по философии и методологии науки. М. Академический Проект, 2008. — 475 с.
Карл Поппер — Логика и рост научного знания. — М.: Прогресс, 1983. (1935)
Пол Фейерабенд — Избранные труды по методологии науки. М., Прогресс, 1986, 542 с. (1978)
Георгий Петрович Щедровицкий — Программирование научных исследований и разработок/Из архива Г. П. Щедровицкого. Т. 1. М., 1999. 286 с.
Георгий Петрович Щедровицкий — Проблемы логики научного исследования и анализ структуры науки/Из архива Г. П. Щедровицкого. Т. 7. М., 2004. 400 с.
Ну, вот, а теперь сравните последнюю схему про науку с первой схемой о мифе — и вы обнаружите их удивительное сходство, несмотря на то, что возраст мифа измеряется тысячелетиями, а науке — всего лишь три сотни лет.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer6_7/levintov/
