Человек на войне
Вспомним повести, рассказы Василя Быкова, Виктора Некрасова, Эммануила Казакевича и многие другие произведения о войне, которые запоминаются не описанием боев, хотя и это в них есть, а анализом поведения человека в боевой обстановке. И я приведу здесь два небольших воспоминания участника известных военных операций, в которых боевые действия – страшный фон, но в центре – думающий, размышляющий о «высоких материях» человек. И ничего необычного в этом нет. В минуты смертельной опасности люди думают о своих родных и о своем деле, о чем-то близком им. Человек, о котором я пишу, — историк и философ физики, специалист по науке Возрождения, естественно, его мысли были обращены в это пространство.
Б.Г.Кузнецов, 1942-1943 гг.
Мой рассказ – о Борисе Григорьевича Кузнецове (1903-1984), одном из крупнейших историков науки XX века. Нобелевский лауреат Илья Пригожин говорил, что в разговорах с Кузнецовым он «постоянно оказывался в плену его интеллектуального обаяния». По мнению отечественного историка науки С. С. Илизарова, Кузнецов стал лицом советской истории науки перед миром, и его роль как выдающегося историка науки в мировом историко-научном сообществе чрезвычайно значима. Мое изучение его биографии и творческого наследия позволило мне сделать заключение, расширяющее сложившееся представление о характере его научного наследия. В исследовательском пространстве Кузнецова обнаружилась и социология науки.
Подробнее его биография представлена в моей онлайновой книге: «И это все вместила одна жизнь. Б. Г. Кузнецов: историк, философ и социолог» [1], и у меня есть несколько причин рассказать о жизни Кузнецова и о его участии в войне. Не знаю, в какой последовательности их лучше изложить, потому — в хронологической.
Б. Г. Кузнецов (при рождении – Шапиро) – двоюродный брат моей мамы, значит – мой двоюродный дядя. И в логике движения «Бессмертного полка» у меня есть все основания сказать о нем. Далее, когда мои родители думали о том, как назвать ребенка, который должен был вскоре родиться, они решили: будет девочка, то – Оля, а если мальчик, то Боря. Родились разнополые близнецы, так и назвали. Таким образом, я ношу имя Кузнецова.
Третье, заканчивая школу, я знал, что мой московский дядя – ученый, но большего мне мама сказать не могла; и теперь я понимаю её. Область его исследований было сложно описать. В начальные студенческие годы я стал осваивать столицу, познакомился с моими московскими родственниками, стал понимать, что мой дядя – историк физики, начал читать его книги. Позже мои поездки в Москву стали достаточно частыми, и почти каждый раз я получал от Кузнецова одну-две новые книги и дорожил общением с ним. Как правило, он проговаривал то, над чем «сейчас» — в буквальном смысле этого слова – думал, что было написано несколько дней, а иногда – часов назад. Его мало интересовало, в какой мере я понимал его рассказ, но я не переживал по этому поводу, понимая, что потом прочту все в его новых книгах. Знал бы, как в дальнейшем сложится моя жизнь, что через много лет начну заниматься историей социологии, то и слушал бы иначе, и задумывался бы более глубоко.
В июле 1930 г. Кузнецов – заместитель начальника сектора электрификации Госплана СССР и одновременно – заведующий кафедрой Планового института. В 1936 году им была защищена докторская диссертация по экономике «Генезис некоторых электротехнических принципов»; ему разрешили сразу защищать докторскую диссертацию.
Однако я не хотел бы, чтобы о Кузнецове создалось мнение как об «одномерном» человеке, погруженном лишь в историю и будущее науки. Главное в его небольшой посмертной книжке «Встречи» [2], на которой его брат-близнец, его «альтер эго» написал: «…Боречке в память о Боречке», — воспоминания о беседах с выдающимися учеными: В. Л. Комарове, В. И. Вернадском, Я. И. Френкелем, И. Е. Таммом, Фредериком Жолио-Кюри, Луи де Бройлем и другими исследователями, внесшими значительный вклад в науку XX века. Но есть и примечание о знакомстве с известными деятелями искусства и культуры: Сельвинском, Кирсановым, Арагоном и Триоле, Качаловым и Ливановым, со всеми звездами русского балета. Поясню последнее предложение: перед войной Кузнецов был женат на «звезде» Большого театра – Суламифь Мессерер.
Его анализ роли Достоевского и Моцарта в картине мира Эйнштейна и в настоящее время привлекает внимание российских и западных культурологов.
Когда недавно горел Собор Парижской Богоматери, я думал о том, что это было одно из самых дорогих для Кузнецова мест Парижа, который он знал и всегда восхищался. И вспоминалось его эссе «О чем думают химеры Нотр Дам?» Только человек, влюбленный во Францию, знающий и понимающий средневековую культуру, мог написать так:
«Нотр-Дам остается живым воплощением красоты и живым воплощением добра, под какими бы иррациональными формами ни скрывались этические идеалы строителей собора. Когда заходишь внутрь собора, продолжаешь ощущать гармонию архитектурных деталей, витражей, скульптур и системы арок, уносящих вверх и собор, и сознание его посетителей. В этом — душа готики» [3].
О страхе смерти
В упомянутой выше книжке Кузнецова «Встречи» сказано:
«С Владимиром Ивановичем Вернадским я встречался во второй половине 30-х годов довольно часто, иногда почти каждую неделю» [2, с. 35],
Oсобенно Б. Г. тогда интересовали беседы по истории естествознания. В первой половине 30-х он еще не был профессиональным историком науки, хотя уже читал курс истории энергетики в Московском энергетическом институте. И вот, колоссальная историко-научная эрудиция Вернадского, его библиотека и, главное, беседы с самим Вернадским подготовили его к переходу из Энергетического института Академии наук в Институт истории естествознания. Теперь, на мой взгляд, об одном из главных приобретений Кузнецова из общения с Вернадским:
«… что я почувствовал в трудах и в беседах Вернадского и что я понял только сейчас, — неизбежности и необходимости выхода из содержания науки в ее историю» [2, с. 36].
Иначе, но эта же мысль была высказана де Бройлем в его беседе с Кузнецовым:
«Мне даже кажется, — сказал он, — что я за последние тридцать лет прочел больше книг по истории, чем по физике» [2, с. 79].
Приведу еще один фрагмент воспоминаний Кузнецова, отчетливо показывающий влияние Вернадского не только на его профессиональное становление, но и на осознание им смысла своей жизни. Однажды В. Л. Комаров попросил Кузнецова передать Вернадскому его просьбу – занять какой-то дополнительный пост в Академии наук.
Вернадский предпочел отказаться и объяснил это «страхом смерти». Но не в обычном смысле, а в смысле боязни не успеть в течение оставшейся жизни сделать то, что уже задумано. И на вопрос своего молодого собеседника: «А в каком возрасте должна появиться такая боязнь?» он ответил: «Чем раньше, тем лучше, хорошо бы до тридцати лет, но главное – сохранить ее до старости». Тогда, в 30-е годы, Кузнецов еще не очень представлял себе, что ему предстоит сделать в жизни. Его еще тянуло к экономическим проблемам, к электрификации, к научно-техническим прогнозам. Но при этом он начинал понимать, что такие прогнозы требуют длительной собственно научной подготовки, уже несколько лет читал учебники физики и математики и даже познакомился с некоторыми статьями Эйнштейна. В целом же, в идеях Вернадского, в беседах с ним, Кузнецов «встретил Фундаментальную науку, которая не держит возле себя свою историю как бедную родственницу, а сама стремится стать своей историей, нуждается в самопознании». И тогда он «почувствовал тот “страх смерти”, о котором говорил Вернадский, тут-то (как он рекомендовал — раньше тридцати лет) и появились замыслы, которые, к счастью, сохранились и поныне» [2, с. 39]. Уместно заметить, что написано это было в 1982-1983 гг. 80-летним человеком, автором десятков книг.
Здесь мы наблюдаем определенную двойственность, известную парадоксальность взглядов Кузнецова на развитие науки. Ему необходимо было понять, увидеть будущее энергетики, причем не вообще, а как отрасли народного хозяйства, и потому он обратился к прошлому энергетической техники и энергетики и постепенно это движение привело (или завело) его в принципиально более масштабное и сложное исследовательское пространство.
Война
Уже 23 июня 1941 г. Президиум АН СССР обязал академические учреждения перестроить свою деятельность в соответствии с требованиями фронта и тыла. В июле 1941 г. образуется Научно-технический совет Государственного комитета обороны. Основным ядром Комиссии стал научный коллектив Академии наук, который возглавил ее президент В.Л. Комаров. Было выделено несколько групп по наиболее важным направлениям во главе с ведущими специалистами Академии наук. Группу транспорта и энергетики возглавили член-корреспондент АН СССР В.И. Вейц, профессора Б.Г. Кузнецов и Н.Н. Колосовский. Несмотря на то, что Кузнецов все более погружался в изучении истории науки, в АН продолжали видеть его и как одного из крупнейших специалистов в области развития энергетики.
Через четыре десятилетия после описываемых событий Б.Г. так вспоминал то время:
«Буквально каждый день на Урал прибывали сотни демонтированных заводов и должны были возникнуть без малейшего промедления десятки новых отраслей промышленности. Для них нужно было в течение нескольких недель, а чаще дней и даже часов, определить, каковы должны быть новые источники энергии, ю, новые источники водоснабжения, новые сырьевые базы и новые технологические процессы, иногда принципиально новые, казалось требовавшие многолетних исследований. А потом нужно было все это реализовать…. Через несколько месяцев, во всяком случае не позже, чем через год, эвакуированная промышленность уже работала» [2, с. 32-33].
10 апреля 1942 г., за успешную работу «О развитии народного хозяйства Урала в условияяяяях войны» группе ученых была присуждена Сталинская премия первой степени. Среди награжденных был и Б.Г. Кузнецов. В исторической справке сказано:
«Сталинские премии присуждались ежегодно и являлись знаком признания высокого научного, культурного, инженерно- или организационно-технического вклада лауреата. Особенно тщательно производился отбор кандидатов в лауреаты самой первой премии, о присуждении которой было объявлено в 1941 году».
Не знаю, мог ли человек, стоявший на пороге своего 40-летия, только что успешно выполнивший чрезвычайной важности государственный проект, академический ученый, лично знакомый с президентом Академии Наук, получить бронь и не участвовать в боевых действиях. Похоже, что понимание Кузнецовым своего гражданского долга и его братские чувства (брат был морским инженером и служил в блокадном Ленинграде) не позволило ему искать такое решение. Уже в июле 1942 года Кузнецов — в действующей армии, возглавляет политотдел 61 инженерной (14 штурмовой) бригады. Записи из «Личного листка по учету кадров» показывают, что за 20 лет до этого Кузнецов приобрел первый опыт политработы в армии, в 1921-1922 гг. одновременно с учебой в Политехническом университете в Днепропетровске он работал помощником начальника учебной части 44 пехотных курсов.
В рядах инженерной бригады Б. Г. Кузнецов участвовал в боевых действиях под Сталинградом и на Южном фронте.
В 1985 году, через сорок лет после окончания войны в его посмертно изданном тексте о Спинозе я обнаружил следующий автобиографический сюжет:
«Зимой 1943 г., в Сталинграде, очередную атаку немцев на траншеи, в которых находились батальоны нашей инженерной бригады, сопровождал и поддерживал немецкий самолет, который осыпал траншею бомбами и пулеметными очередями. Я думал об очень близкой и, по-видимому, неизбежной смерти, но был уже достаточно опытным офицером, чтобы знать, как можно ликвидировать это ощущение и вернуть себе то «ощущение бессмертия», потеря которого на передовой является таким же ЧП, как дезертирство; моя роль как начальника политотдела бригады как раз и состояла в ликвидации ЧП. В напряженной обстановке я вспоминал о встречах с людьми и о прочитанных книгах. Когда наступление немцев выдохлось, ко мне подошел командир соседней бригады, полковник Корявко – самый, по общему признанию, храбрый офицер инженерных войск. Он командовал бригадой десантников, забрасывавшихся в ближайшие тылы противника с грузом толуола и подрывавших немецкие доты. И Корявко, и его бойцы в промежутках между вылетами начинали скучать, нетерпеливо ожидая следующего задания. Корявко спросил меня, о чем я думал во время атаки немцев, и, узнав, что о книге Спинозы, заметил: “Что ж, это правильно, вы помните «Есть упоение в бою…» и следующую фразу «Пира во время чумы»: “Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья – бессмертья, может быть, залог…”. Я думаю, что не только то, что грозит нам гибелью, но и всякое отвлечение от личного бытия и от прагматических задач приближает человека к невыразимому наслажденью и к “бессмертья, может быть, залогу”» [4].
Я читал массу воспоминаний о войне, но не помню чего-либо схожего. Правда, естественно задаться вопросом: «Участвовал ли в боевых операциях в годы Великой отечественной войны еще кто-либо из лауреатов Сталинской премии I степени в области науки?»
После войны, наверное, в 1970-е годы, Кузнецов несколько раз и подолгу бывал в Киеве. Познакомился с Виктором Некрасовым. Думаю, они вспоминали «окопы Сталинграда» и, скорее всего, их восприятие тех лет, оценка всего происходившего были весьма схожи.
Мои беседы с Б.Г. Кузнецовым происходили около двух десятилетий, но в них никогда не присутствовала тема войны. О его участии в войне я узнал после его смерти, прочитав в книге «Встречи» очерк о его беседе с маршалом инженерных войск М. П. Воробьевым, под руководством которого Кузнецов служил в конце войны в штабе инженерных войск [2, с. 40-44].
Сталинградская битва — ключевой, переломный момент в ходе Великой отечественной войны, о ней написано много на всех важнейших языках мира. Миус-фронт, о котором вспоминал Кузнецов в приводимом ниже тексте, по мнению специалистов, до сих пор остается недооцененным, неизвестным, хотя за ним закрепилось название — «маленький Сталинград». Здесь описывается «прогулка» Кузнецова по мосту с командиром бригады инженерных войск М. П. Каменчуком, в которой он служил:
Один из батальонов нашей бригады строил мост через реку Миус, которую нужно было форсировать, чтобы прорвать фронт. Немцы, окопавшиеся на противоположном берегу, сильным огнем мешали наведению моста. М. П. Каменчук предложил мне подъехать к реке и посмотреть, что там можно сделать. По приезде он создал сильную огневую завесу. Мне казалось, что Каменчук решает шахматную задачу, а может быть и собственно математическую. <…> А между тем немцы практически прекратили огонь, и М.П. Каменчук предложил мне пройтись по недостроенному мосту, чтобы показать относительную безопасность продолжения строительства моста. Я согласился, но заметил, что такая прогулка должна иметь еще какую-либо цель. «Хорошо, ответил М. П. Каменчук. – Вы при этом еще раз объясните мне, что такое теория относительности». Потом, после прорыва Миусского фронта, Каменчук сказал: «Ведь и Вы кое-чему научились на том мосту, например максимально краткому изложению теории относительности!» [2, с. 41].
С мая 1943 г. Кузнецов – заместитель начальника отдела Штаба инженерных войск в Москве. Тогда маршал М.П. Воробьев, создал в Штабе отдел по анализу инженерного обеспечения операций. Б.Г. должен был ездить на фронты и инструктировать инженерные части, чтобы уменьшить потери штурмовых бригад. Мне думается, командующий инженерными войсками страны не приглашал бы к себе на беседу и не возлагал бы столь ответственные функции на человека с «кислой» характеристикой его участия в боях. По заданию Воробьева Кузнецов написал небольшую книжку о тактике инженерного штурма от Вобана [БД: фортификационная система, разработанная еще в XVII веке выдающимся французским военным инженером де Вобаном] до деблокирования Ленинграда, которая была разослана инженерным штурмовым бригадам. Отчетом о поездке на Ленинградский фронт и обзором инженерного обеспечения деблокирования Ленинграда закончилась военная карьера Кузнецова. В боях под Нарвой он был серьезно ранен и после госпиталя в ноябре того года демобилизован. По оценкам врачей, он до конца жизни или очень долго должен был пользоваться костылями, но игра в теннис принципиально ускорила выздоровление.
Один из итогов военного времени кратко отмечен Кузнецовым в графе о правительственных наградах в «Личном листке по учету кадров»: Государственная премия I степени (1942 г.); Орден Трудового Красного Знамени (1945 г.), Орден Отечественной войны I степени (1945 г.), медали.
Как человек, фронтовик Б.Г. научился смотреть смерти в глаза и сдерживать, подавлять страх (замечу, отчасти, мыслями о науке, о постижении мира…). Но как ученый он «боялся смерти» — не успеть сделать задуманное.
Завершу этот раздел статьи словами Кузнецова, в которых через четыре десятилетия после окончания войны он увязывал свою исследовательскую работу с военным опытом:
«Мне кажется, что в книгах по истории современной науки мне удалось хотя бы в самой недостаточной и малой мере, отразить ее романтику (без такой надежды я, может быть, и писал бы эти книги, но не стал бы их публиковать). И если это так, то многим я обязан собеседникам-ученым, но не в меньшей мере и М. П. Воробьеву и его штабу, М. П. Каменчуку и его бригаде, не только собратьям по перу, но и собратьям по оружию» [2, с. 44 ].
Радость познания
Середина 1940-х, Кузнецову — 40 лет. За его плечами — успешная карьера в области развития энергетики, несколько лет исследований истории науки, высоко оцененное специалистами и страной участие крупном проекте по переводу промышленности из Европейской части страны за Урал, война – во всех ее аспектах.
Все в той же книге «Встречи» Кузнецов вспоминал, что он познакомился с В. Л. Комаровым в 1936 году, и далее:
«Я начал довольно часто ходить к Комарову иногда по редакционным делам [БД: имеется в виду журнал «Вестник Академии Наук»] <…>, а подчас без всяких дел. Комаров мне часто рассказывал о своих путешествиях на Восток <…>. Потом беседы принимали более общий характер. Несмотря на разницу в возрасте, установилась и росла эмоциональная близость».
В 1944 году было принято постановления о создании Института истории естествознания и техники АН СССР, его директором был назначен Комаров. В машинописном тексте «Автобиографии», написанной Кузнецовым осенью 1968 года, отмечается:
«В 1944 г. при организации Института истории естествознания Академии Наук СССР был назначен заместителем директора, а позже старшим научным сотрудником. После войны начал работать в области философии и истории физики, а в 50-е годы также в области философского анализа развития современной теоретической физики и в особенности по философии и истории теории относительности».
Действительно, один из исследователей жизни Кузнецова четко сформулировал траекторию его послевоенной карьеры: в Институте истории естествознания и техники он прошел «инверсный путь»: от исполняющего обязанности директора, заведующего сектором и до старшего научного сотрудника. Причина – он хотел в полной мере сосредоточиться на исследованиях по истории и философии науки. Он находил радость в мысленном общении с Аристотелем, Декартом, Галилеем, с Эйнштейном и другими создателями современной физики, но не в решении стратегических и, тем более, текущих вопросов управления исследованиями. В нем сохранился и усиливался «страх смерти», о котором ему поведал Вернадский.
Но в процессе работы над книгой о Б.Г. мне стало ясно, что «страх смерти» не мог быть главным стимулом, импульсом его исследований. Многократно важнее для него были — радость познания и, соответственно, радость бытия, «которую ощущает ученый, когда у него блеснет новая мысль и вместе с ней откроется еще не познанное — предмет новых размышлений. Это момент, когда мыслитель не думает о себе, но вместе с тем ощущает смысл своей жизни» [5, с. 224]. Не могу удержаться, чтобы не подчеркнуть, что эти слова были сказаны Кузнецовым на последней странице его последней книги.
Если поместить фрагмент военных воспоминаний Кузнецова о краткой беседе с полковником Корявко в контексте его историко-философских рассуждений о Спинозе, то появление имени этого философа при описании Сталинградских будней, не кажется странным. Три десятилетия спустя, Кузнецов, пытаясь ответить на вопрос «Играл ли Бог Спинозы в кости?», рассматривал в очерке «Спиноза и Эйнштейн» сложную тему индивидуальной свободы человека и любого тела природы. В частности он отмечал:
«Человек смертен, и его впечатления и воспоминания исчезают вместе с ним. Но его идеи и чувства, обращенные к субстанции, приобщают человека к свободной необходимости целого и к ее вечности. Именно в этой связи Спиноза высказывает <…> формулу: “Свободный человек меньше всего думает о смерти, он думает о жизни, и в этом его мудрость”» [6, с. 158].
И не столь принципиально, эти ли именно слова повторял про себя Кузнецов (и знал ли он их тогда), важно то, что он мог соединять философские воззрения Спинозы и наблюдавшееся им, переживавшееся им во фронтовых буднях.
Соединение, слияние высочайшей эрудиции Кузнецова, его стремления понять пути развития фундаментальной науки, его научной интуиции, а также осознание им «страха смерти» и «радости познания» дает нам уникальный пример мощнейшего интеллектуального взрыва.
В составленном мною списке его публикаций более полусотни книг и это, не считая переизданий и переводов на многие языки. И еще один интересный факт: Б.Г. умер 35 лет назад, в другую эпоху, но его книги остаются востребованными. Так, «Вики» в статье «Кузнецов, Борис Григорьевич», приводит заголовки девяти его книг, переизданных в 2007–2010 гг. И это далеко не все, например, в 2014 году была переиздана «Основы теории относительности и квантовой механики в их историческом развитии», в следующем – две книги: «Развитие научной картины мира в физике XVII–XVIII вв.» и «История философии для физиков и математиков» и еще три – в 2016 г.
Попытаюсь дать объяснение непроходящего внимания новых поколений к работам историка науки. Во-первых, это следствие такой тенденции современной науки, как ее «историзации», а значит, роста интереса к методологии истории. Во-вторых, присущий им интеллектуализм – одно из проявлений радости познания, которую испытывал Б. Г. Кузнецов.
Примечания
1. Докторов Б. И это все вместила одна жизнь. Б. Г. Кузнецов: историк, философ и социолог. [Электронный продукт]. – М.: 2016. http://www.socioprognoz.ru/hta_9/Publications/tom_9_1.pdf.
2. Кузнецов Б. Г. Встречи. – М.: Изд-во «Наука», 1984.
3. Кузнецов Б. Путешествия через эпохи. Мемуары графа Калиостро и записи его бесед с Аристотелем, Данте, Пушкиным, Эйнштейном и многими другими современниками. – М.: «Молодая гвардия», 1975.
4. Кузнецов Б. Г. Спиноза [фрагменты рукописи] // Природа, 11, 1985 http://caute.ru/spinoza/rus/kuzspi.html.
5. Кузнецов Б.Г. Идеалы современной науки. – М.: «Наука». 1983.
6. Кузнецов Б. Г. Разум и бытие. – М.: Наука, 1972.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer6_7/doktorov/
