***
Благодаря Луне,
и только ей одной,
висящей в тишине
над жизнью заводной,
Благодаря Луне
однажды в феврале
осознаешь вполне,
что это на Земле.
Ведь нам еще знаком
другой подлунный мир,
где Солнце под замком,
зенит его, надир
утрачены во мгле,
пропали, не видны,
но чудом уцелел
зеркальный свет Луны.
Там ночь на нас горой,
уснул — и был таков,
как маленький герой
«Серебряных коньков»,
на лезвии конька
ты катишься, скользя,
не рассветет пока,
догнать тебя нельзя.
А унесет отлив
плавучую страну —
тогда, глаза открыв,
застав еще Луну,
вновь обретя и вес,
и ломоту в костях,
вдруг радуешься: здесь
ты дома, не в гостях.
И после ночи нов
наш плотный, несквозной
мир стульев и шкафов
и весь пейзаж земной.
А сна оборван край,
и вызывает страх
его невнятный рай
на беговых коньках.
Похож на явь, похож!
Но чем-то нам не мил:
там раз — и обойдешь
того, кого любил.
А свист, а мертвый гул,
а страх на вираже!
Кто раньше нас уснул,
недостижим уже.
Шаги его легки,
он встал на скользкий путь…
Скорее снять коньки!
Вернуть, вернуть, вернуть!
Вернуть неровный пол,
в ботинке вечный гвоздь,
пусть неприятен гость —
он наяву пришел,
угрюмую весну,
проклятый недосып
и на небо Луну,
как на стену часы.
***
Пока заблужденье такое еще живет,
Что мир ужасен, но человек хорош,
Пока ты объект своих забавных забот,
Пока тебе подают хоть медный грош
Общей луны, брошенной в наш канал,
Стоит этот город — тупик, заправский ад,
Позволяя думать, что это он виноват,
Это он замучил тебя совсем, доконал…
Он тебе назло поставил тяжелый столп
На пустынной булыжной площади, у реки.
Он сгущает свой бедный воздух и шепчет: «Стоп!»,
Не давая тебе коснуться чьей-то руки.
Это он клешнями своих разводных мостов
Не пускает наверх, в кучевой и перистый рай,
Куда ты каждую зиму сбежать готов,
Это он хрипит простуженно: «Не умирай!»
Перестань на миг заблуждаться на этот счет:
Человек не лучше, чем камни, мосты, трава, —
И разлезется город, разъедутся острова,
А какой-нибудь в море обиженно утечет.
***
Чужой язык меняет голос:
тон повышает, понижает.
То серебрит, как время волос,
то будто в воду погружает.
Пугают сны таким кошмаром:
стучусь к тебе, а дверь закрыта.
Ты отвечаешь мне на старом,
остывшем языке забытом.
Твой голос тише стал и глуше.
За словом — шлейф беззвучной пыли.
Ты не устал и не простужен —
тебя там просто подменили.
Я говорю: «Открой» — на четком,
обидно правильном наречье,
как будто вычистили щеткой
все звуки перед нашей встречей,
Обильно смазав, как детали.
Твой диалект — сухой и мертвый,
как будто голос твой пытали.
На пленке ставят мне затертой
останки, усмехаясь криво…
Страшней, чем двери, даже стены,
больнее ссоры и разрыва
любые тембра перемены.
* * *
Ходите в планетарий. Там темно.
Горит на потолке звезда Капелла.
И это черно-белое кино —
Единственное, что не надоело.
Ступайте в планетарий. Там давно
Всем объясняют, что на самом деле
Был взрыв. С тех пор и жить заведено,
И лично вас обидеть не хотели.
Все ваши страхи взяты с потолка.
Они такого странного покроя,
Что просто разлезаются в руках:
Тоска зияет черною дырою,
Восходит зависть бледною луной,
И ревность мечется слепой кометой,
И вы поверх наивности цветной
Еще и в плотный черный плащ одеты.
Он вам велик, и это хорошо,
Во тьме так много времени и места,
Что можно быть отдельною душой —
Последствием рассерженного жеста.
И страх твой на другие не похож.
И у тебя своя в безумье дверца,
Свой проливной метеоритный дождь
И белая звезда на месте сердца.
* * *
Все улицы ведут на эту площадь.
В десятый раз я эту пальму вижу.
Пасется, как стреноженная лошадь,
и головой трясет. Не пустит ближе,
но и уйти не даст. Внушает жалость.
Пусти. Отстань. Мне нравится другая.
Та, что бежит. Так резво разбежалась…
Моргнешь — пропала. Еду, не моргая.
Я еду к морю, а она — от моря.
Я возвращаюсь — и она навстречу.
Такие перебои в разговоре:
она кивнет — не скоро я отвечу.
Вот апельсиновых деревьев роты,
что совершают марш-бросок на запад:
приземисты, упорны, из пехоты.
Ползет за ними сладковатый запах.
И память, словно в спешке оккупанты,
все тащит, чтобы после приглядеться.
Не для того я еду в Аликанте,
чтоб видеть весь театр военных действий.
Лимонов пули, апельсинов ядра
и солнца подсыхающая ранка, —
все ради бледного, расплывчатого кадра —
та пальма-беженка или, скорей, беглянка.
***
Дорогой кто угодно, за Ваше письмо
От 9 ноября — большое спасибо.
Да, болею, но это пройдет само.
Все хорошо, а точнее, невыносимо.
Дорогой кто-нибудь, все эти мои слова —
Пустая порода, хлам, но стерпит почта.
По крайней мере понятно, что я жива
И кое-что помню, во всяком случае вот что:
Когда говорят, что мы совершаем круг
Общий для всех, обычный, — то это враки.
Каждый из нас дает свой отдельный крюк,
И нам позавидуют бешеные собаки.
“Все проходит, и раньше всего любовь.
Два года — и все, начинай сначала”.
Чтобы больше не слышать подобных слов,
О любви я попросту замолчала.
Перешла на “приятно было узнать”,
“очень рада”, “удачи”, “пиши”, “посылаю”, “вышли”.
Сама отдала все то, что можно отнять,
И сохраняю только такие мысли,
К которым не подобрать ни ключа, ни слов.
Во всяком случае, как правило, не находим.
Да здравствует почта — честный, простой улов:
О здоровье, работе, конечно же, о погоде.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer6_7/kapustina/
