Есть анекдоты столь классические, что давно уже «вошли в пословицы» (пользуясь выражением Пушкина из письма Бестужеву, в котором он разбирает «Горе от ума»). К этой классике принадлежит и вынесенная в заголовок фраза из старинной американской шутки: стюардесса, склонившись к пассажиру, спрашивает его нежнейшим голоском: «Coffee, tea or meeee…lk?» То есть, чего душеньке угодно: кофию? чаю? или молока? ― но при этом слово «молоко» говорится в такую долгую растяжку, что вопрос воспринимается (до произнесения, наконец, двух последних согласных, определяющих абсолютно невинный смысл фразы) как «Чай, кофе или меня?»
Будучи стойким нелюбителем молока с раннего детства (немалую роль сыграло и насильственное вливание в мой организм козьего молока, сладковатого и очень жирного ― что проделывала бабка в военные годы, дабы компенсировать внуку общенациональные изъяны продовольственного снабжения), я, отбросив третий напиток, равно как и все связанные с ним «или», сразу перейду к первому в рассматриваемом ряду.
«Тот, кто кофе утром пьет, целый день не устает!» Забавно, насколько же врезались в детскую память все эти рекламные слоганы послевоенных времен. Возможно, потому что крупные буквы на постерах, украшающих облупленные стены продовольственных магазинов, сами лезли в глаза, особенно привлекая внимание человечка, только-только научившегося складывать буквы в слова, а слова ― во фразы. Приходилось выстаивать долгие очереди ― мать брала меня с собой и потому, что дома не с кем было оставить, и потому, что в случае необходимости я представлял собой то второе лицо, благодаря которому можно было получить двойную порцию товара, имевшегося в ограниченных количествах. Вот я стоял и читал эти плакаты, которых было, кстати, не так уж и много ― глаза, во всяком случае, не разбегались.
Впрочем, пропагандируемый кофе дома не пили ― равно как и не ели персонажей другой, не менее популярной рекламы: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы». Тем более, что интерес к крабам бабка отбила мне надолго, разъяснив ребенку, что те близки к паукам, разве что крупнее и живут в море. Ну, пауков-то я навидался разных, и все они произвели на меня самое негативное впечатление, так что вопрос с крабами был закрыт ― временно, во всяком случае, то есть до лучших времен.
Плакат про крабов, широко известный…
А вот насчет кофейной рекламы ― мне так и не удалось отыскать тот самый плакат, гарантирующий сохранение бодрости на целый день. Нашелся лишь вот такой, лет на десять постарше, с голословным призывом: пейте, и всё тут! И без объяснения причин. На уровне «Если хочешь сил моральных // И физических сберечь…»
Плакат про кофе ― хотя и не совсем тот…
Что же касается кофе как такового, то впервые я попробовал этот магический напиток в десятом классе. Еще точнее ― в новогоднюю ночь. Была у нас в компании продвинутая (в разных смыслах) девица, которая и напоила нас кофием, всех десятерых присутствующих (все одноклассники, а один уже и первокурсник). Особого впечатления, как помнится, это на меня не произвело ― пил вместе со всеми, чтобы не спать до утра. И чтобы не выделяться из коллектива. Если откровенно, то мне кажется, многие при наличии выбора предпочли бы привычное какао. Но делать нечего ― взрослые люди выбирают кофе (столь же иррационально, как наши детки выбирают пепси ― кстати, не уверен в справедливости, и уж тем более в универсальности слогана). Какао же, между прочим, пьют вовсе даже с противоположной целью ― чтобы лучше спалось. Правда, о наличии такого обыкновения у жителей Британских островов я узнал много позже, по мере ознакомления с внеклассовой литературой, описывающей жизнь и быт простого, хотя и английского народа: в означенный же период (конец пятидесятых) доступная английская литература была в основном классовой, а точнее, посвященной классовой борьбе. Без таких глупостей, как какао на ночь, и уж тем более без пива вечерком, равно как и без жареной рыбки с жареной же картошечкой (пресловутые «фиш-энд-чипс»), каковое блюдо, хошь-не-хошь, принято запивать сладким чаем, забеленным молоком ― так что, пожалуйте вам: звериный оскал британского империализма в полный рост!
Кстати, вот и кофе в московском общепите подавался тоже преимущественно с молоком. Спрос на этот напиток существенно возрос, когда при его приготовлении стали использовать сгущенку, не дающую, как известно, пенок. А без пенок это самое «кофе о-ле по-московски» сделалось вполне съедобным, особенно будучи потребленным на ходу, с целью перекусить, в одной из булочных в центре города. К нему подавались (ну, подавались ― это сильно сказано; ладно: в том же отделе продавались) и пирожные, и калорийные булочки. Со временем, впрочем, ассортимент пирожных усох до так называемой «песочной полоски» (два коржа песочного теста, прослоенные повидлом, посыпанные орехами), да и количество орехов демонстрировало явно выраженную тенденцию к уменьшению. То же, впрочем, характерно было и для калорийных булочек: с каждым годом всё меньше становилось орехов, которыми они посыпались сверху, при одновременном уменьшении количества изюма, выделяемого для начинки.
Кстати о молоке: существовал все-таки продукт, пользовавшийся серьезным спросом ― речь идет о молочном коктейле. Для нас это был единственный вариант приобщиться к иностранному (пусть хотя бы по названию) пойлу: в «Коктейль-холл», что у Центрального телеграфа, наше поколение, разумеется, не пускали, и мы довольствовались «коктейлем молочным» в кафе, которое также называлось, если я не ошибаюсь, «Молочное» ― на Пушкинской, рядом с кинотеатром «Новости дня» (или «Хроника дня»?). Снесли, давно уже снесли все эти домишки, стоявшие по левую руку Александра Сергеевича в те времена, когда он еще был на той, а не на этой стороне Тверской, то есть, не спиной к «России». На том же месте, которое следует назвать задворками кафе «Молочное», возник спустя примерно четверть века первый советский «Макдональдс». А молочные коктейли стоили рубль восемьдесят ― то есть, это до шестьдесят первого года; после денежной реформы их округленная цена достигла двадцати копеек. Всё тогда округлилось: стакан газировки без сиропа стоил пятачок, а стал ― копейку, чтобы позвонить по телефону-автомату, раньше нужно было 15 копеек, а стало ― 2 копеечки (двушка вместо пятнашки), и даже коробка спичек, стоившая 9 копеек, подскочила аж до целой копейки. А что же представлял собой этот молочный коктейль, что там было внутри? Молоко, немного мороженого, какой-то сок или сироп для сладости. Но не «в сладости была сладость» (цитируя одного из моих любимых поэтов Межирова) ― а в том, что это был повод приехать в Центр (до Маяковки на метро) и прошвырнуться по Горького. И полюбоваться при этом на бывшие «Окна РОСТа», которые и в новом качестве продолжали неукоснительно обличать происки врагов мирной жизни на планете Земля, равно как и прославлять подвиги мирных тружеников этой же планеты («Смелей, усилий не жалей, расти богатырей полей!» ― стихи вроде бы Александра Безыменского, рисунок Бориса Ефимова со товарищи, изображающий мощные заросли кукурузы, «царицы полей» по тогдашней терминологии). Миновав не имеющую достойных аналогов в целом мире боевую смычку предметного изоискусства и куда уж как предметной поэзии, мы продолжали свой путь и через считанные минуты уже гордо входили в доступное нам коктейльное заведение, где выпивали по стакану взбитого до пенной шапки вовсе не вредного на вкус пойла, после чего шли гулять дальше, в направлении Охотного ряда. И оттуда, довольные проведенным вечером, возвращались домой ― до «Сокола» и далее на трамвайчике.
Но мы отвлеклись. Итак, кофе. Редкий напиток, известный скорее по романам или по синематографу. Как там говаривал Бернес? Или Бернес в том кино играл как раз сыщика? И это к нему обращался старый вор-аристократ: «Сижу я у Фанкони, с чашечкой черного кофе (произносилось: «чо-орный кофэ»!), и тут входите вы! Молодой, красивый! И ваше традиционное «Руки вверх»!» В обычной бакалее стояли пачки кофе «Балтика», изготовленного из молотых желудей. Правда, где-то на улице Кирова существовал легендарный и вроде бы не вполне совместимый с повседневной действительностью китаеобразный магазин, с шиком именуемый на старомосковский манер «Чаеуправление», и вот там продавался настоящий кофе, причем нескольких сортов; купить его можно было в зернах ― если дома водилась кофейная мельница, либо же его мололи прямо при тебе, в здоровой стационарной электрокофемолке. Желающие выстаивали в интеллигентнейшего вида очереди и получали желаемое. А наиболее отъявленные осколки вдребезги разбитого мира вообще покупали сырой кофе и дома самостоятельно жарили зеленые зерна ― что, естественно, требовало наличия в хозяйстве, помимо кофейной мельницы, еще и специальной сковороды, отдельно хранимой в кухонном шкафу.
Кофе, приготовленный по всем правилам, то есть собственноручно обжаренный в глубокой сковороде, смолотый в медной ручной мельнице и сваренный в медной же джезве, я пивал в гостях у сухумского дяди. Этот старший брат матери, окончив некое сельскохозяйственное высшее учебное заведение, попал (неисповедимы пути Господни) в Сухум, осел там, женился на дочери русского купца, имевшего родовой дом на горе Чернявского (она же гора Сталина, впоследствии гора Победы) и вполне вписался в жизнь этой «симпатичной республики», как ее аттестует в своих произведениях уроженец этих мест Фазиль Искандер. Герои которого, кстати, говорят не «джезва», а «джезвей». Но тетка, от которой я впервые услышал название данного сосуда для кофеварения, придерживалась первого варианта (что, кстати, и закреплено в словарях русского языка) ― вот так и для меня первое слово стало дороже второго. Кстати, не знаю, существует ли какая-то технологическая разница между «джезвой» и «туркой», хотя слыхивал, что вроде бы турка, будучи более толстостенной и особенно толстодонной, используется для варки кофе на открытом огне, тогда как в джезве, с ее более тонкими стенками, делают кофе по-турецки, зарывая ее в горячий песок. Если так ― значит, тетка варила кофе в турке.
В Сухуме (разумеется, название города произносилось «Сухум», а не «Сухуми», равно как «Тбилиси» назывался «Тифлисом») мне еще удалось застать тот описанный Фазилем Искандером быт, который теперь, при перечитывании похождений дяди Сандро и мальчика Чика, кажется не менее фантастическим, чем сказки «Тысячи и одной ночи». В числе не столь уж многих, но зато реальных подвигов, имеющихся в моем активе, есть и такой: уход своими ногами с мингрельской свадьбы, свадьбы не опереточно-этнографической, а подлинной, которая гулялась в семействе дядиных соседей. Понимая, что меня обязательно захотят напоить, я (о, мужество отчаяния, мать великих открытий и свершений!) придумал, прямо там же, на месте, за столом (всё как у Искандера: доски, положенные на наскоро сколоченные козлы, в саду, под сенью деревьев) некий тактический ход, уж не знаю, насколько гениальный, но безусловно действенный. Придвинув к себе хорошо початую миску с сациви, где оставалась, в сущности, только подливка, я покрошил туда чурек и принялся активно поглощать эту пропитанную потрясающим ореховым соусом хлебную массу. Тем самым обеспечив себе в желудке подкладку, или прокладку, впитывавшую алкоголь и нейтрализующую его негативное воздействие. Здесь ведь главное, чтобы тебя не повело после первых трех стаканов, а потом уже втягиваешься, да и богатство кавказского стола, в смысле разнообразнейшей и вкуснейшей еды, на твоей стороне. К тому же питье в течение всего пира не меняется, его наливают в кувшины из одной и той же бочки, так что никаких разговоров о повышении или там понижении градуса.
А на следующий день, проспавшись, мы с женой пошли к морю, прогуляться и приобщиться к бульварной (приморско-бульварной) жизни, и там были атакованы двумя джентльменами, вчерашними сотрапезниками, которые и потащили нас пить кофе по-турецки, с коньяком и ― «Валико, бичо, шоколад для гостьи не забудь, да?». Там я впервые увидел, как варят кофе в жаровне, поглубже зарывая джезвы в раскаленный песок. Все это происходило в одной из возвеличенных и прославленных Искандером кофеен и было исполнено чуда узнавания. Проза Искандера, при всей ее отстраненности и фантастичности, вместе с тем ― как ни парадоксально это звучит ― приземлено реальна в малейших своих деталях. Что, кстати, и делает ее совершенно неповторимой. Но чтобы осознать это, надо надышаться сухумским воздухом и знать не понаслышке вкус вина «изабелла». Вспомним «Молодость моря», один из самых пронзительно нежных искандеровских рассказов, где герой с девушкой уплывают на лодке подальше от берега и где запах морской соли смешивается с ароматом апельсинов. Там есть пара страниц, может, не очень даже значимых для сюжета ― просто описывается вход со стороны моря в устье сухумской реки. И тут-то, посередине фразы, книжка буквально выпала из моих рук, и я чуть не в голос заорал: «Это же Сухум!». То есть, самый настоящий шок déjà vu. Ведь в свое время дядька брал меня на рыбалку, и с моря мы возвращались, естественно, тем же путем, что и все владельцы сухумских лодок. При этом учтите, что в ранних рассказах Искандера нет ни слова «Мухус», ни особых деталей, которые позволили бы в общем-то постороннему человеку опознать этот город.
«Дерево детства» Фазиля Искандера с полным ― по тогдашней возможности ― текстом «Созвездия Козлотура» (Пояснения к рукописному тексту Искандера: Ольга ― это моя жена, Виктор ― это я)
Впрочем, Искандер ― это южный стиль кофейничания (пользуясь выражением его тетушки), то есть, в сущности, довольно безобидная ловля кайфа в плане преимущественно гастрономическом. А был еще и западный, в высшей степени идеологизированный, стиль потребления кофе ― кайф едва ли ни политический. Конечно же, это Аксенов. Запад у него, впрочем, расположен в пределах, дозволенных Советской властью ― то есть, не далее Прибалтики. Но все равно страницы «Звездного билета» читались как «Фиеста» папы Хэма:
«Вокруг курили и болтали. И симпатичная буфетчица поставила перед ними дымящиеся чашки кофе. Стояли рюмки и чашки, валялись сигареты, ломтики лимона были присыпаны сахарной пудрой. Сверкал итальянский кофейный автомат».
Так летом 1961 года (то есть после выхода в свет 6 и 7 номеров «Юности» за этот самый год) в Стране Советов появился свой Париж ― пусть пока еще Таллин (при написании названия которого в те времена не требовалось удваивать последнюю согласную). Но эти самые кофейные автоматы ― даже если и не капиталистического итальянского, а братского венгерского происхождения ― не вовремя они появились, ох, не вовремя. И не к добру. И поперли в наступление, с запада на восток, как бы в отместку за 56 год. И ближе к концу хрущевской оттепели уже прочно окопались в предприятиях московского общепита (пусть и в считанных) эти технологические новинки вызывающе нерусского и вместе с тем отчасти несоветского (да чего там, прямо скажем, антисоветского) вида ― паровые кофеварочные машины «эспрессо». Я говорю об их антисоветском виде, хотя правильнее было бы отметить их антисоветскую сущность, мгновенно оцененную диссидентствующей молодежью, которая превратила названные общепитовские точки в места сбора и горячих дискуссий за чашкой двойного кофе.
«Звездный билет» Василия Аксенова, первая журнальная публикация ― «Юность» (1961, №№ 6, 7)
Одним из таких московских кофейных мест стала «пирожковая» на Кузнецком, между Неглинной и Петровкой. И еще одна «пирожковая», стандартная такая стекляшка, что напротив Ленинки («О Корбюзье, твое дитя мертво, стеклянный домик выглядит убого» ― я опять цитирую Межирова, как и выше). А потом число предприятий общественного питания, давших крышу этим идеологическо-технологическим монстрам, стало расти и расти, идеология растворилась в научно-техническом прогрессе, и мы стали забегать в эти кафешки уже не для того, чтобы с горделиво-западным (читай: антисоветским!) видом заказать «двойной кофе», а просто чтобы перекусить и запить чашечкой кофейку пару пирожков (жареные в масле стоили 10 копеек, а печеные ― 9, но те, что дешевле, были более вкусными).
А примерно с середины второго курса у меня начался период кафе «Националь», поскольку в карманах зазвенели кое-какие денежки (благодаря не слишком щедрым, но достаточно регулярным гонорарам на радиостанции «Юность»). В «Наце» кофе подавался в кофейниках ― то есть, его варили где-то за кулисами и приносили в кофейниках чуть ли ни мельхиоровых. Можно было заказать маленький кофейник, на три неполных чашки (если сидите вдвоем, то каждому по чашечке и потом еще по чуть-чуть), а можно было взять и большой кофейник. Впрочем, не возбранялась и одиночная чашечка кофе с бутылкой «Боржоми», и стоило это настолько меньше рубля, что приносимой официанткой сдачи хватало, и чтобы оставить ей какую-то копейку, и сберечь хотя бы гривенник на выход, швейцару дяде Боре. Такой заказ давал право часок посидеть за столиком, дождаться появления друзей-приятелей-завсегдатаев, а потом ― по настроению, по финансовому положению и по погоде: посидеть еще здесь, или пойти купить бутылочку (в «длинном», или в Елисеевском, или в дежурном, что в здании гостиницы «Москва») и опорожнить ее дома у кого-то из живущих поблизости, в пределах, что называется, «Кольца А», или просто пойти пошататься по Горького, до Пушкинской и обратно, по правой, разумеется, стороне (где есть Долгорукий и нет Моссовета). Причем в последнем случае можно было встретить еще кого-то из знакомых, что, в свою очередь, открывало дальнейшие перспективы.
А позже в Москву тоже пришли жаровни с горячим песком ― для меня они, впрочем, уже не были новинкой после Сухума. В числе первых этой восточной и экологически почти чистой технологией было оборудовано кафе Центрального дома туриста, одной из самых многоэтажных гостиниц в самом конце Ленинского проспекта ― ну, по состоянию на те времена это был действительно почти самый конец. В ЦДТ располагалась администрация Интурбюро (напомним, что в те времена существовало всего три организации, которым было дано право и вменена священная обязанность принимать иностранных туристов: Интурист как таковой, потом БММТ (Бюро международного молодежного туризма ― или молодежного международного туризма) «Спутник» и контора, ведавшая туризмом профсоюзным ― Интурбюро). У переводчиков, сотрудничавших в Интурбюро, сложилась традиция: перед выездом в «Шереметьево» на встречу делегации зайти в кафе и выпить по чашечке кофе. В этом же кафе было принято отмечать и завершение работы с делегацией.
Но вообще-то надобно сказать, что Москва не имела устоявшихся традиций кофепития и тем более кофеварения. Все ж таки это был изначально питерский напиток, Петр Алексеичем в Россию завезенный и не привившийся в Первопрестольной отчасти даже и в оппозиционерском смысле. Чай пили москвичи, тем более что и водичка была в городе благоприятствующая, из мытищинских ключей. Чай с пастилой, постным сахаром, помадкой, сухим киевским вареньем и разнообразными «мокрыми» вареньями, в том числе и вареными на меду ― и ведь всё это было доступно в Москве даже в самые лихие годы зрелого застоя, наряду с кусковым сахаром и сахарной пудрой (вот только сахарные головы уже не водились на прилавках, даже в качестве декораций). Не в каждом магазине бывала такая благодать, согласен, но надо было знать места. Тем более, мне везло, и мои конторы располагались и на Кировской («Чаеуправление»), и на Сретенке (минимум две булочные плюс еще одна за углом, уже на Садовом, но все равно в двух шагах), а впоследствии я работал на Грузинах, в семи минутах ходьбы от пресловутой «косыгинской» булочной, где водились, помимо названных редкостей, и кос-халва, и сливочное полено, и восточные сладости, включая козинаки, причем и из орехов, и из семечек.
Итак, «оставляя за собой, ― как мудро заметил Фазиль Абдулович, ― чашечку кофе по-турецки и небольшое право на личную грусть», перейдем к чаю.
А разговор о чае нельзя даже начинать, не упомянув имя Вильяма Васильевича Похлебкина. Согласимся, что это была фигура чисто московская: видный ученый-историк, но при этом (а точнее, «и при этом») гениальный кулинар и, бесспорно, достойный член великого семейства московских чудаков. В чем все-таки его гениальность? Да в том, пожалуй, что он открыл нашему поколению глаза на прочно забытую (а по большей части насильственно вытесненную из памяти) систему ценностей ― причем отнюдь не исключительно кулинарных ― которая искони существовала в России и уничтожение которой идеологический репрессивный механизм справедливо относил к числу своих величайших достижений.
В самом деле, понуждать людей пить спитой грузинский чай второго сорта и, скажем, прививать отвращение к высокой литературе, преподавая ее по методикам министерства просвещения, ставящим во главу угла образ лишнего человека ― это явления (да нет, не явления ― преступления) одного порядка. И когда читатели первой книжки Похлебкина, «Чай», проделав с известной долей скептической осторожности все требуемые автором процедуры, впервые попробовали полученный напиток, то многие из них не могли не воскликнуть: «Ребята, да нас же обманывали все эти годы!» Мне могут возразить: ну, это уж слишком ― соотносить кулинарные труды Похлебкина и расцвет инакомыслия в Стране Советов. Но всё же вспомним, что «Чай» появился на прилавках книжных магазинов именно что в середине шестидесятых.
«Чай», великая книга Вильяма Васильевича Похлебкина (одно из первых изданий, приобретение еще моего тестя)
Итак, народу напомнили, как надо заваривать чай. Параллельно с этим в массы стала проникать мудрость кибернетиков и системотехников, и массами овладели разные небесполезные идеи, истины и формулы ― вроде классической «GIGO», то есть «Garbage in ― garbage out», или в переводе «Мусор на входе ― мусор на выходе». Иными словами, никакая вычислительная система не в состоянии облагородить вводимую информацию, если та изначально не имеет смысла. Применительно к чаепитию формула приобрела смысл: «Нет «грузинскому первого сорта» ― да «индийскому первого сорта» ― который со слоном!». Но лучше, конечно, «индийский высшего сорта», за 48 копеек пачка (50 грамм), или «цейлонский» (52 копейки); неплох и «краснодарский высшего сорта», тоже за 52 копейки, особенно той расфасовки, когда на пачке изображен стакан в подстаканнике, наполненный даже с виду ароматной жидкостью.
Чай вернулся в московские дома, и жизнь начала обретать новый смысл. Стали образовываться компании на чайной основе ― ну, не то, чтобы кроме чаю ничего не пили в течение совместно проводимого времени, но уж запивали всё это дело исключительно чаем. Чаем завершался трудовой день, чай венчал воскресную семейную трапезу, чашкой чая встречали заскочившего на минутку соседа… И надобно заметить, что речь шла, как правило, о заваренном чае ― чай в пакетиках отнюдь не пользовался всенародной любовью, хотя, может быть, москвичи и не относились, подобно жителям Британских островов, к этому технологическому чуду с этаким, мягко говоря, скептицизмом. Знаете, как англичане называют чайные пакетики? «Утонувшие мыши». В самом деле, внимательно присмотритесь, когда вытаскиваете эту штуку из чашки за ниточку ― на что похоже? То-то же.
Нет, даже и вне дома люди старались пить настоящий чай. У меня, например, имелся специальный джентльменский набор для командировочных чаепитий: белая эмалированная кружка, кипятильник, хваталка, которой прихватывать обжигающую кружку с кипятком, и хитроумное заварочное ситечко в форме яйца, раскрывающееся посредине. И, разумеется, баночка с чаем. Едва войдя в гостиничный номер, я первым делом доставал чайные принадлежности и, поставив кипятиться воду в эмалированной кружке, бежал мыть казенный стакан. Засыпав в яйцо заварку, опускал его в стакан и заливал кипятком. Тут же ставил вторую кружку ― чтобы обеспечить запас кипяченой воды, и начинал разбирать вещички. Закипала вода во второй (по счету) кружке, и уж тогда я с чистой совестью отправлялся в ванную, чтобы обеспечить себе и телесную чистоту. После чего, переодевшись в костюм под галстук, с наслаждением выпивал первую за эту командировку чашку чая и шел заниматься делами, ради которых и приехал. Причем «чашка» тут не обязательно фигура речи, потому что когда я катался с делегациями приличного уровня, то и размещение было приличным ― настолько, что в номере имелся казенный фарфоровый (ну, в смысле, фаянсовый) заварочный чайник и пара чашек. В Средней Азии такую же благодать можно было обнаружить и во вполне рядовых, общенародных гостиницах, а вот даже в Питере, не говоря уж про Иваново и Львов с Одессой ― там в заводе были только стаканы.
Вообще (и кстати о стаканах): чаепитие в командировке ― вещь вовсе не такая уж невинная. Собственно говоря, зазвать лицо противоположного пола к себе в номер на чашку чая ― это и повод, и средство обольщения. Ведь если приманивать девушку упоминанием спиртного, то велика вероятность получить в ответ классическое: «Я с тобой не стану пить вино, оттого что ты мальчишка озорной…» А чай ― вроде бы дело каждодневно-безопасное. Вот и принимается приглашение, и завязывается задушевный разговор ни о чем и обо всем, а там, глядишь, нечаянным образом реализуется и вторая половина четверостишья («Знаю я ― у вас заведено с кем попало целоваться под луной»).
Но оставим описание интимных подробностей другому жанру, а сами продолжим невинное бытописание и обратимся к чайной церемонии, проводившейся в чайном же домике под Сочи. Уж так сложилось, что всякий раз, когда извивы переводческой судьбы заносили меня в это симпатичное место, я неизменно оказывался там в компании уж очень высокопоставленных иностранных гостей, которых сопровождали столь же высокосидящие сочинские начальники. Пару раз мы даже врывались на эту мирную чайную территорию ― ну, пусть не в сопровождении мотоциклетного эскорта, но все же предшествуемые патрульной машиной с включенным проблесковым маячком. Соответственным было и уважение со стороны администрации: чай, во всяком случае, они заваривали как для себя. Уж не знаю, краснодарский ли ― может, и действительно краснодарский, только не просто «высший сорт», а какой-то «особенный, отборный» (удачная формулировка Николая Агнивцева, пусть и сказанная по другому поводу). К чаю подавались лещинские орехи и два вида варенья ― из айвы и из фейхоа. Я накладывал обычно себе в мисочку фейхоа, колол орешки, перемешивал коричневые шарики ядрышек с темно-зеленой массой, и под такую смесь употреблял чашек пять (а чашки там большие, настоящие) замечательного чая. Таким образом, я перепивал не только подопечных иностранцев, но и сочинских парней, которые в этой связи высказывали свое неуверенное восхищение ― на что я отвечал небрежно: «Московские чаехлебы, дело известное…»
А что касается цейлонского чая ― и здесь у меня имеется поучительная история. Как-то я работал с делегацией, прибывшей с этого благословенного острова. А остров, надобно заметить, славен не только чайными плантациями и постоянным местожительством великого английского фантаста Артура Кларка, но и тем, что интересы трудящихся, проживающих на такой сравнительно небольшой территории, защищают многочисленные и разнообразные профессиональные союзы. При этом не все они входят в Независимую федерацию профсоюзов Шри Ланки ― часть является совсем уж независимыми и самостоятельными. Как, например, лихой профсоюз пчеловодов. Это я вот к чему: когда настал час расставания, на головы переводчиков посыпались разнообразные дары. А что может подарить цейлонец? Ну, разумеется! И вот приволок я домой более десятка разных чайных пачек. От шикарно упакованных и изготовленных явно на экспорт до простеньких, повседневных. Но была там одна пачка, про которую я сразу решил: это нечто особенное. Необандероленная, то есть без никакой этикетки. Значит, профсоюзный друг, товарищ и брат взял жменю самого вкусного, самого дорогого чая, небось захватив из той корзинки, что предназначена для британского королевского двора, завернул в фольгу и привез советскому другу. Простенько, без церемоний.
И по отбытии делегации на родину я пригласил в гости своего московского приятеля, с которым мы корешились в том числе и на чайной почве ― отведать заморского чуда. Аккуратно развернули фольгу, пересыпали содержимое в чайницу, довели воду до ключевого кипения, ополоснули кипятком фарфоровый чайник… Короче ― все путем! Заварили, настояли, попробовали… Бляха-муха! «Грузинский, второй сорт», в лучшем случае. Вот тебе и профсоюзная солидарность. Матерясь по-черному, выбрали другую пачку, на этот раз из числа завернутых в пеструю упаковку. А вот она-то и не подвела! Тот самый вкус, тот самый аромат. По прошествии некоторого времени я, естественно, распил всю подаренную партию. Ну, что сказать? Разные пачки были и на вкус разными. Это я к тому, что нет ничего безусловного под луной, и даже «цейлонский» чай может быть всяким, причем в широчайшем качественно-вкусовом диапазоне.
Кстати, пивал я и неплохой азербайджанский чай ― естественно, не тот, что продавался в Москве, а тот, которым нас потчевали в Баку. В Баку, как известно, его пьют не из чашек, а из стеклянных таких стаканчиков. Называются ― армуды. Грушевидной формы, кверху расширяющиеся. Ну, там, в Баку чай был лишь одной из составляющих великого азербайджанского гостеприимства. Когда, чуть придя в себя после неповторимого обеда, ты садишься за низенький столик, и приносят тебе чай с пахлавой… А что такое пахлава? Можно, конечно, сказать: «пирог с ореховой начинкой». Но это примерно то же самое, что назвать пловом рисовую кашу, которой несчастные язвенники давятся в диетической столовой. В действительности же это: берется несколько видов орехов («включая миндаль, но ни в коей мере ни ограничиваясь им», если воспользоваться вполне уместной здесь формулировкой коммерческого договора), они растираются с сахарной пудрой ― ни в коем случае не с песком! ― и при том орехов должно быть почти столько же, сколько и теста, а потом… И в конце концов всё залить медовым сиропом. Ах, да что там! Как гласит мудрая пословица, родившаяся в том же регионе: «Сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет».
В заключение же, вернувшись к кофе, вспомним классический анекдот шестидесятых. Призвал Бог Хрущева, Кеннеди и Неру и говорит им: «Обещаю каждому выполнить по одному желанию. Но смотрите, чтобы это было ваше самое важное, самое заветное пожелание».
― Хочу, чтобы на Земле не было ни следа капитализма! ― подсуетился первым Никита.
Бог взмахнул рукой ― нет капитализма!
― А я тогда попрошу ликвидировать коммунизм! ― отреагировал Джей Эф.
Ну, Божье слово: сказано ― сделано. И обратился Бог с вопросительным выражением на лице к Неру. А тот улыбнулся тихой, мягкой улыбкой и сказал негромко:
― В таком случае ― мне, пожалуйста, чашечку кофе.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer6_7/gopman/
