С Евгением Водолазкиным, новым для себя автором, я познакомился как-то неправильно. Прочитал первый его роман «Лавр» и остался в недоумении. Не понял. И если бы только это! Не покидало ощущение, будто автор исподволь насмехается надо мной, причем осмысленно сам себе ничего не cмог объяснить, и ни у кого из оставивших отзывы ничего подобного не нашел. Выходит, я остался со своими ощущениями в одиночестве и в дураках. Получилось нелепо, стыдно. Спасибо, что есть друзья, а они настойчиво посоветовали, чтобы прочитал «Авиатора». Выбора не осталось. Друзьям за это — огромное спасибо.
Как приходит к читателю книга? Я не имею в виду ее путь от полки или библиотечного стеллажа, а теперь часто и с экрана, к тому, кто начнет читать. Читатель уже открыл первые страницы и погрузился в текст, тут, собственно, и может случиться таинство прихода книги, это всегда по-разному. Порой нужно время, необходимо заставить себя вчитаться, что должно потом воздасться сторицей. Иногда первые предложения покоряют музыкой слога, ярким образом, и читатель оказывается пленен мгновенно, без боя. Любой читающий человек вспомнит нечто подобное или приведет немало примеров своих разных ощущений погружения в новую книгу.
Итак, Евгений Водолазкин, «Авиатор». Уже само это возрожденное слово, которым заставляет нас насладиться автор вместе с героем романа, привносит небесную синь, прохладный воздух и взгляд, с высоты охватывающий огромный простор. «Воробьиное» слово «летчик» такого сделать не может. Тут мы согласимся. С первых страниц романа, где автор в форме пока еще лишь нашептываемого самому себе дневника героя осторожно приоткрывает завесу и знакомит с ним читателя, возникло необычное чувство: написано и адресовано лично мне, здесь я найду то, о чем давно приходится думать, искать ответы, пытаться осмыслить. Да, еще почти ничего не сказано о герое, но тихий голос за кадром (или кто-то неведомый рядом со мной читающим) просит не упустить ни одной детали, ухватить каждый явный или скрытый до поры символ. Автор будто бы приглашает не только понять его замысел, но и объединить усилия, чтобы вместе попытаться найти ответы на очень многие вопросы. Важно сразу уяснить себе: в романе не встретится ничего незначительного, третьестепенного. Необходимо принять как аксиому: таковых в тексте нет и быть не может. Должен честно сказать, что мне безропотное признание этого факта пришло гораздо раньше, чем его объяснение.
В основу сюжета автор Евгений Водолазкин положил фантастическую ситуацию, которую для читателя новой уж никак нельзя назвать. Первые десятилетия века двадцатого ошеломляли и пьянили достижениями науки. Самые смелые идеи, пропущенные через дерзкий эксперимент, с одной стороны давали новые знания о мире, а с другой — кружили голову легкостью сокрушения барьеров к прежде недостижимому. Технологический прогресс позволял воплощать их в доселе неслыханную продукцию к изумлению современников. Поэтому ставшая столь популярной научная фантастика захватила читателей ощущением, что они стоят на пороге реализации самых дерзких замыслов, приучали к мысли о доступности невозможного. Ученый, ставящий смелый эксперимент становился культовой фигурой. А предостережения некоторых авторов о границах дозволенного и возможных последствиях тогда не были услышаны ни многими читателями, ни, увы, самими учеными. Оглядываясь назад из нашего времени, мы с болью обнаруживаем, что прежде боготворимые нами колоссы науки легко переходили в опытах с собачек на детей. Они тогда не скрывали этого, все снимали на фото- и кинопленку, и лишь гораздо позже уже другие пытались утаить свидетельства с успехом шила в мешке. В двадцатом веке экспериментировали не только в лабораториях и научных полигонах. Опыты с заранее утвержденным результатом ставились над целыми странами, над человеческим обществом. Непозволительно было назвать своим именем то, что получaлось на самом деле, хотя очень многим это сразу становилось понятно. Что ж, пришлось сделать это с большим опозданием. Но что получилось?
Человека замораживают, чтобы сохранить и в будущем вернуть к жизни. Это можно назвать даже избитым сюжетом, потому что читатель вспомнит и книги, и фильмы, где все это было. Преподносилось по-разному: от оптимистической трагедии вначале — неизлечимо больного человека замораживали до тех светлых времен, когда будут открыты пути его исцеления, или стремились таким образом обеспечить бессмертие кого-то великого и незаменимого до сюжетов комических уже позже (старый фильм с Луи де Фюнесом на пороге семидесятых). И внезапно эта давно обыгранная ситуация стряхивает с себя атрибутику фантастического жанра, переносится в наше время. Действие романа разворачивается в моем родном городе, да еще и в местах знакомых до мелочей, где картины ушедшего пробуждаются в воспоминаниях героя с такими трогательными деталями света, звуков, погоды, человеческих типажей и прочего! Родился я не вчера, и «ровесников века» повстречал тоже немало, причем далеко еще не старыми. Поэтому буквально с первых страниц романа я услышал адресованный мне сигнал: изволь-ка, дорогой читатель, переосмыслить все заново!
Сюжет романа прост и будто бы приходит зловещим отголоском оптимистической эпохи книг Герберта Уэллса или Беляева. В свое время тайная лаборатория, упеченная в Соловецкий лагерь по высочайшему указанию власти, одержимой манией бессмертия, проводила исследования по замораживанию человека с целью возвращения к жизни в будущем. Главный герой — подопытный заключенный Иннокентий Петрович Платонов — был помещен в жидкий азот в тысяча девятьсот тридцать втором году. Он родился в одна тысяча девятисотом. Детство было наполнено счастьем и самыми яркими впечатлениями, из которых рождались его мечты. Хотелось стать пожарником, вагоновожатым, а позже им овладела мечта стать авиатором. Жизнь сложилась совсем иначе. В итоге в лагере его поставили перед выбором верной смерти либо от лютой каторги на Секирке, либо в качестве подопытного. Он выбрал второе и попал в заморозку. Скорее всего вскоре программу сочли нецелесообразной, закрыли (и наверняка ликвидировали группу ученых, документацию упрятали, об этом не говорится, но многое читатель волен домыслить самостоятельно). Замороженный человек пролежал почти до скончания века в своем азотном саркофаге, покуда не созрела идея о его вызволении и, наконец, на пороге нового столетия решились так и сделать. Изначально именно этот этап эксперимента представлялся наиболее проблематичным. В начале столетия смелая идея зародилась. Ученые экспериментировали с животными, но идея заинтересовала вождей, которые в свою очередь проводили эксперимент над страной. Они прогневались, что ученые никак не решались на опыты с людьми. Работа продолжилась для пущей надежности уже на Соловках. «Ровесник века» Платонов стал жертвой безжалостного эксперимента в начале тридцатых. В тысяча девятьсот девяносто девятом удалось разморозить и ко всеобщему изумлению обнаружить, что он живой.
Начало повествования совпадает с пробуждением сознания главного героя. Появляются первые звуки, первые зрительные образы вперемешку с непонятно откуда взявшимися воспоминаниями. Здесь еще нет времени. Но так — лишь во вступительной небольшой главе. Второй и тоже, пожалуй, главный герой романа доктор Гейгер называет день недели (пока лишь так, оберегая Платонова от дат) и тем самым толкает маятник невидимых часов, вдыхает течение времени. Любой читатель быстро понимает, что роман «Авиатор» — о времени. И сам Евгений Водолазкин в интервью тоже не делает из этого секрета. Так что время на примере двадцатого столетия становится самым главным героем.
А действующих лиц в книге немного: Иннокентий Платонов, доктор Гейгер, Настя, медсестры, эпизодические персонажи. И гораздо больше тех, о ком вспоминает герой. Чудом и ненадолго Анастасия из той прежней жизни дожидается возвращения Иннокентия, но уже лишенная рассудка на пороге смерти. Ее гораздо больше в воспоминаниях героя, а во времени новом она лишь появится в обстановке зловонной больничной палаты. Зато внучка Настя станет ее новым воплощением, a герою романа — женой. Ожидается рождение дочери. И этот поворот сюжета дарит читателю проблеск радости и надежды. Персонажи очень реальны, зримы, знакомы. Наверняка каждый читатель наделит их чертами близких ему людей.
Только Гейгер в ряду персонажей смотрится особо. «Высокий лоб, прямой нос, пенсне – будто кто-то его нарисовал. Есть лица настолько типичные, что кажутся выдуманными» — так мы видим его глазами пробудившегося Иннокентия Платонова, еще не знающего, в каком времени оказался. А уж нам, читателям, он представляется сошедшим со страниц какой-то старой книги. Точно уж гость из иной эпохи, немолодой доктор, русский немец. Реликтовый экземпляр. В некоторых отзывах (к примеру, у Галины Юзефович) Гейгер представляется антиподом Иннокентия Платонова. Пожалуй, не соглашусь. Кто он? Волшебник Дроссельмайер из «Щелкунчика» или еще из какой-то старой сказки? Или дух какого-то давно забытого доброго петербургского обитателя? Таких в долгий и жестокий двадцатый век город и страна постепенно вытравили из себя. И лишь ему суждено будет решиться разморозить героя, то есть исправить содеянное в жестоком веке. Почему он решился на это? Очень хотелось вслед за автором рассмотреть доктора Гейгера и его роль. То ли холодная немецкая устраненность позволила ему взяться за дело, то ли, наоборот, подспудное чувство вины европейца за родившиеся в недрах континента безумные идеи, коим суждено было натворить бед в огромной России. А скорее всего им двигал самый обыкновенный врачебный долг. Это посильнее всяких идей и теорий. Он же врач, настоящий, тот самый, совестливый и преданный, как из старых добрых книг.
Весь роман — это долгое неспешное повествование в форме дневника. Сначала только слышим Иннокентия, а после уже и Гейгера, и Настю. Записывают не каждый день. Читателю дается возможность наблюдать из трех разных окон постепенное возвращение человека, некогда изъятого из жизни, — обратно. Размораживание не заканчивается возобновившимся биением сердца и даже пробуждением сознания. Оно продолжается очень долго и после этого. Память восстанавливает пережитое, вновь возникают давно ушедшие люди, вспоминаются даже самые мимолетные и, казалось бы, самые незначительные штрихи. Изумленный герой постигает новое время, чутко замечая его приметы, ощущая иные запахи, иной темп. Автор заставляет читателя вслед за героем услышать изменившийся русский язык, новую речь, чтобы давно привычные нам слова снова бы удивили, а иногда ударили в уши и заставили их переосмыслить, принять или отвергнуть пока не поздно. А вслед за словами — «фразы». Для Платонова и в прошлом слышались набивавшие оскомину «фразы», а теперь они вновь наполнили речь. «Мы — ровесники века, … а стало быть за него в ответе» — вспомнились слова промелькнувшего перед героем отрока Скворцова, когда тот предложил выпить водки, ведь сам вознамерился сбежать на германский фронт. И эти «ровесники века» прозвучали пустой «фразой», и ни на какой фронт никто не убежал. Скворцову суждено будет еще раз появиться возле Платонова в очереди на отоваривание карточек в стужу девятнадцатого года, чтобы исчезнуть уже навсегда. Одна лишь «фраза» осталась.
Евгений Водолазкин удивительно естественно переплетает в дневниковых записях героев язык людей разных поколений. И при этом Иннокентий все время будто бы примеряет новые слова, прислушивается к ним, пробует их на вкус. Путь к познанию новой реальности, нового берега, куда выброшен герой, проходит и через это. Как и через многое-многое другое.
Одним из лейтмотивов романа является обращение к «Робинзону Крузо», любимой книги Платонова, начиная с самого детства, когда он болел, а бабушка читала ему. И сейчас Иннокентий получил от своего доктора драгоценный подарок — старый дореволюционный томик романа. Сопоставление судеб Робинзона и своей пронизывает дневники героя постоянно.
«Воссоздать весь утраченный мир. Он мог.» — Платонов постоянно чувствует, что при всей схожести ситуаций некий тяжкий груз удерживает и не дает ему сделать то же. Две параллельные судьбы в какой-то момент расходятся и начинают друг от друга удаляться. Другой образ, с которым постоянно сопоставляется судьба героя, — воскрешенный Лазарь. К кому из двоих Платонов оказался ближе?
В дневниках Иннокентия, Гейгера и Насти нет дат. Есть лишь дни недели. В самом деле сегодня-завтра все определяет лишь день: понедельник, вторник, суббота…
Гейгер отмечает: «Я тут прочитал, что календарные даты принадлежат к линейному времени, а дни недели – к циклическому. Линейное время – историческое, а циклическое замкнуто на себе. Вовсе и не время даже.Можно сказать, вечность.Получается, что история, излагаемая нашей тройкой, никуда не стремится. Самая надежная история. Может быть, даже и не история.»
Действительно, дата и год обретут значение лишь потом, особенно если они окажутся связаны с какими-то событиями. Но зато дневник по дням дарует ощущение его подлинности и непредвзятости. И здесь попытки найти вечность. Время и вечность постоянно противопоставлены друг другу.
Восстанавливаются события давно минувших лет, возвращаются имена и лица, как дорогие, так и ненавистные. Многие воспоминания, казавшиеся поначалу утратившими всякий смысл, обретают его заново. Вместе с тем выстраивается трудное понимание свалившегося на героя нового времени. Мало этого, приходится еще узнавать о произошедшем в его долгое отсутствие. И невольно Платонов должен выстроить мост к нему из пережитого прежде. Фраза фразой, но как «ровесник века» он все же действительно чувствует себя за него в ответе. И так продолжается нескончаемое размораживание. Да, процесс долгий, но, казалось бы, читатель должен наблюдать шаг за шагом подлинное возвращение некогда страшным образом изъятого из жизни незаурядного мыслящего доброго человека. Каждое его воспоминание вызывает читательское сопроникновение в те удивительные, драгоценные образы из навсегда канувшей жизни. Действительно, на глазах у нас недавно пришедший в себя Иннокентий Петрович преодолевает шаг за шагом немощь, заново узнает себя и мир вокруг, покидает больницу, начинает самостоятельную жизнь, успевает встретить и проводить Анастасию, полюбить ее внучку Настю, найти себя в малопонятной современности. Нередко встречи с реалиями нового времени удивляют, вызывают насмешку, порой довольно горькую. Встречи ставшего знаменитостью Платонова с новыми хозяевами жизни — яркий тому пример. Сцены на телевидении, визиты к нему самого о-oчень большого человека по фамилии Желтков, дикие картины корпоратива газовых магнатов, вручение ордена в Кремле, реклама овощей — на таком берегу нашему Робинзону нет места. Всякий раз получается неловко, лишь милосердие и ирония как-то оберегают душу героя.
Если главным героем романа и автор, и читатели называют время, то мы обязаны внимательно проследить, что же происходит с ним. Герой пытается его преодолеть и обрести заново, но встречает сопротивление. Здесь важны мелкие и, казалось бы, не столь значительные детали. Но таковых, как мы договорились, в романе нет. В какой-то момент компьютер, на котором пишется дневник, вдруг перестает выдавать дни недели, о чем вскользь упоминает дневник. Случайно ли? Нет, это означает, что даже нелинейное, циклическое время сначала лишь иногда, а потом уже и насовсем покидает нас. Вслед за утратой времени исчезают постепенно имена пишущих дневник, а позже их записи перемешиваются. Читатель будто слышит и еще различает голоса, а те все более удаляются. В конце романа появляются яркие картины из лет, которые Платонов не застал. То ли они приходят в дневник от Гейгера, то ли возникают в воображении героя, выброшенные из хаоса взбунтовавшегося времени.
Доктор Гейгер замечает у Платонова тревожные симптомы: изменение походки, потерю устойчивости, нарушение краткосрочной памяти. В какой-то момент это признает и сам Иннокентий, с ужасом наблюдает за этим ожидающая ребенка Настя. Результаты исследования неумолимо свидетельствуют о прогрессирующей дегенерации мозга. При этом слабеющий на глазах герой продолжает восстанавливать в памяти свое прошлое. Снова процесс идет в двух направлениях. Автор всегда оставляет читателю надежду, не отпускает руку. Поначалу герой лишь cмог вспомнить, что прежде был начинающим художником. Вставали перед глазами сцены занятий в Академии, но никак не возвращалось умение рисовать. Уже отчаялся и признал было утрату безвозвратной, но в какой-то момент все вернулось. Он неожиданно для себя сделал портрет своего соседа из прежней жизни Зарецкого, вора и стукача, того, который донес на отца Анастасии, на самого Иннокентия, a позже его убили — проломили голову на берегу Ждановки темным мартовским вечером. Платонов был арестован по обвинению в участии в заговоре и убийстве Зарецкого. Еще бы, он угрожал тому после ареста отца Анастасии. Под пытками подписал признание.
Финал романа — возвращение Платонова из Мюнхена, куда отправил его Гейгер в надежде найти путь спасения. Ничего утешительного там не нашли, герой спешит вернуться домой. У самолета при посадке не выходит шасси, пилот нарезает круг за кругом перед роковым решением садиться «на брюхо». Герой в эти минуты успевает вспомнить и осознать, что тогда соседа убил он. Он берет на себя вину. Но убил ли он? На протяжении всего романа не раз Иннокентий Платонов вспоминает, что ведь мог бы. И думал, и хотел, и слышал иной смысл в отчаянной мольбе Анастасии не делать этого. Неужели Иннокентий готов признать, что наказания без вины не бывает, почему? И на краю гибели Платонов спешит раскаяться соседу-священнику, оказавшемуся рядом в том же самолете. И от него услышал: «…ведь настоящее покаяние – это возвращение к состоянию до греха, своего рода преодоление времени».
Когда самолет коснется брюхом земли — это мгновение окажется уже за пределами романа. Хотя, справедливости ради, неужели настоящий роман ограничен пространством между первой и последней страницами? Никогда. Всегда есть нечто предшествующее и есть продолжение хотя бы в том, что книга продолжает жить в читателе и тревожить его. Автор, верный себе, оставляет читателю надежду и здесь. А вдруг люди выживут, а вдруг он вернется домой, дождется рождения дочери и возьмет ее на руки? А вдруг семья Платоновых встретит новый двухтысячный год вместе с новой «ровесницей века»? Как хотелось бы…
Однако о чем же роман? Размораживание, как выяснилось, — процесс долгий и даже бесконечный. Он действительно закончиться не может. Вырваться окончательно, избавиться от долгого ледяного плена никак не получается. Иннокентий Платонов, «ровесник века», не может из него выйти, окончательно оставаясь в своем страшном двадцатом. Он понял о нем слишком много. Он увидел, что природа человеческих бедствий — в освобождении самых низменных человеческих страстей, что для многих есть лишь внешние законы, а внутренних нет. И страшнее всего то, что сам он — не сторонний наблюдатель. Платонов — художник. А если так, то он по определению поэта — «вечности заложник у времени в плену». Вечность, к которой он хотел бы вернуться, мы чувствуем вслед за всплесками воспоминаний о доме, о городе, о летнем дожде, о комарах, o зимнем катке в парке, старой спрятавшейся в траве узкоколейке и щербатой платформе. Герой, когда его просят вспомнить давно ушедшие годы, настойчиво повторяет, что ничего важнее этого на самом деле нет. Однако с заложниками случаются неприятные вещи наподобие пресловутого «стокгольмского синдрома» (на это уже обратил внимание Андрей Рудалев в своей рецензии). Если у Иннокентия в итоге вызревает ощущение, что не бывает наказания без вины, — вот тому пример. Время охраняет своих узников зорко, пощады не знает. Когда случился этот плен? Задолго до заморозки. Она лишь пресекла в какой-то момент мучения несчастного героя и помогла ему случайно добраться до порога нового столетия. А вот переступить его уже ни он, ни страна пока не смогли. Да стрелки часов бегут, листки календаря меняют друг друга, новое столетие завершает второй десяток лет, а прежний двадцатый век не отпускает. Он не прожит, не осмыслен, не прощен, не разморожен. Остался как тяжкий непосильный груз, как несданный экзамен, злосчастный «хвост» у студента. Или пересдавай — или уходи!
И пока еще не суждено услышать «Иди бестрепетно», — те самые добрые напутственные слова Терентия Осиповича Добросклонова, сказанные оробевшему шестилетнему мальчику Иннокентию. А услышим ли?
Примечание
* Евгений Водолазкин. «Авиатор». Роман. Издательство АСТ. Редакция Елены Шубиной, Москва 2016 год.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer6_7/serglevin/
