– Превосходная лоза, прокуратор, но это – не «Фалерно»?
– «Цекуба», тридцатилетнее, – любезно отозвался прокуратор.
Михаил Афанасьевич Булгаков, «Мастер и Маргарита»
Питие определяет сознание. Хотя: обилие выпитого вина ведёт к болтливости! – говаривал Менандр. Даже воспоминание о вине способно развязать язык или вдохновить на безумный текст о вине. Бесконечный, терпкий и густой. С обилием цитат, цезур и пауз. Если, конечно, вино вкушать, а не пить.
Воспригубим! – этот тост Саши Соколова как нельзя лучше отражает отношение пьющего. Вкушающего, словно с каждым глотком вина познаёт мир, женщину, себя, космос или всё это вместе взятое.
Так пьют этот напиток королей, вспоминая итальянскую пословицу:
воду пей, как бык, а вино, как король! – в Молдове, в этой благословенной Богом земле виноградной лозы, Лидии и Изабеллы.
Вино пьют в городе по-своему, в деревне – по-своему.
В Кишинёве дегустируют, причмокивая, многозначительно округляя под глаза под размер стакана. Но всё же вино лучше всего вкушать там, где его выращивают.
В какой-нибудь в деревеньке, где винопитие – настоящий вековой неукоснительный ритуал. Вино – это жизнь. Просто мы не всегда совпадаем с этим током жизни, у нас не всегда в крови 220 вольт. Мы любим разбавлять жизнь водой.
А в Молдове вино в каждом дворе. Республика опутана виноградной лозой, как паутиной. В жилах настоящего молдаванина течёт каберне. В глазах молдаванки плещется безумный отблеск вакхического танца. Вакх живёт в Молдове. А Пушкин в глазах Земфиры.
Надо, наверное, разделить эти две полноводные реки: вино и женщины, – ненадолго, на две неравные части и участи. Разведём по разным углам. Рано или поздно они сольются в одно. В единый вихрь радости и страсти без нашего соизволения…
Даже если и не пью вино, я говорю о нём. Даже если я не пью, я уже вкушаю его аромат, выбираю бокал, думаю. Думаю о том, что вино – это молитва. Моя молитва, немного вакхическая, немного неправильная. Но когда я пью вино, я молюсь. О земле, людях, красоте, нежности, женщине, правде и любви. Словом, когда я пью вино, я люблю!
Даже когда ещё только задумчиво брожу по Долне, куда приехал однажды двести лет спустя вслед за Пушкиным. Пушкин жил здесь в семействе помещика Ралли, бегал за Земфирой, которая курила трубку и пела глубоким грудным голосом (хочется добавить: цыганские романсы). Конечно, пела, как и каждая цыганка, сбросив сандалии, словно распутав клубок, всё лишнее. От любви к Земфире Пушкин лечился местным вином. Выпивал, как говорят всезнающие пушкинисты, по ведру в день.
И что же?
Земфира не верна?
Моя Земфира охладела?
Вакхический характер этих строк говорит сам за себя. Каждая строчка «Цыган», а вслед за ними музыка Рахманинова, словно напоены молдавской Изабеллой.
Как тут не заболеть? Не загрустить?
И вот я уже в деревне, где, наверное, бывал Пушкин. Табор стоял намного ниже. В тени дубрав. Цыган в деревню пускать боялись. Мало ли что!
Когда я ещё только задумался, то знающие люди говорили: первый двор направо, Георгий. И я иду на эту путеводную звезду, к человеку, названному в честь Георгия Победоносца. По иронии судьбы согласно святцам святой Георгий побеждает змия. А я вроде бы иду служить Бахусу, то есть поклониться змию в доме победившего его!
В молдавской деревеньке об эту пору немудрено немножечко сойти с ума. Виноград созрел, пора делать вино. А в центральной России живых, а не этнографическую крестьянина и деревню, днём с огнём не найти. А если найдёте, то ничего кроме самогона и черноплодки здесь не делают. Это, конечно, вкусно, но не вполне вино. Настоящее вино произошло от винограда.
Деревня немножечко сваливается с горы, идёт или бежит под уклон, как будто она пьяна. Земля изрыта канавами, вчера прошёл дождик, и я увязаю во всей этой картине: зелень, светлые стены мазанок, заборчики, огораживающие напоенный хмелем воздух, дворы с гусями и курами, и терпкую тишину горячего молдавского полудня.
Но Георгий отыскивается не сразу. Святой Георгий путает следы. Его конь скачет зигзагами. Я взбираюсь то выше, там пусто и никого, то спускаюсь. На крыльце сидит одинокая бабушка. По-русски она не понимает. Но если пальцем щелкнуть по шее, то сразу показывает левее, туда, где у коренастого дрына, бывшего некогда колдуном с корявыми пальцами, привязан бычок. Бычок недовольно косит белком, в котором пока ещё ничего не закипает. Потому что он – молочный. Но через полгода он будет порох. Бычка я обхожу стороной. Зелёные железные ворота. Засов щёлкает, словно счёты. И я в тени каменного двора, увитого плющом и розами. На заборе – то самое ведро, которым исчерпывал своё одиночество Александр Сергеевич.
Хозяин обнаруживается не сразу, не вдруг. Он словно бы растворён во всём своём хозяйстве с бычками, гусями, утками с маленькими мохнатыми утятами, которые плавают в тазу и с любопытством обозревают нездешние ботинки. Мама сердито крякает на утят и заодно на чужака.
Тишина и спокойствие – тоже вино. И его можно пригубить небольшими глотками. Так хорошо, как будто при сотворении мира, человека ещё не придумали. Я не в счёт. Я – свидетель, я – литзаписчик времён, которые ещё не наступили. Сейчас появится Георгий, и всё начнётся.
Под пологом входной двери старой мазанки обнаруживается хозяин. Невысокий, приземистый, ширококостный, как будто нарисованный Ренато Гуттузо. Его руки привыкли к мотыге, ладонь крупная, грубая и сильная графика. Чёрно-белая. Весь молдавский крестьянин графичен и прост. Это сама живопись и природа. И мы говорим с ним, как будто были знакомы много лет тому назад. Ещё во времена Пушкина.
– Домнул Георгио, ваши соседи сказали, что у Вас есть вино?
– Есть! – коротко, как отдают честь в армии, чеканит слова домнул Георгио. И исчезает в сараюшке.
На свете покуда нас двое: домнул Георгио и аз грешный. Поэтому пауза просто необходима. Мне, чтобы насладиться созданным, а ему, чтобы поколдовать у себя в сарае. Поэтому появляется Георгий тоже не сразу. Лицо у него хитроватое и в то же время счастливое, как будто в руках у него дитя, а сам он напоминает роженицу.
В руках у Георгия полуторалитровая пластиковая бутылка, в которой бурлит красное вино, и два бокала.
Первый он наливает себе. Таково неукоснительное правило жизни. Хозяин пьёт первым. Если вино плохое и отравленное, он будет первой жертвой. Он будет один на этом свете, где нас всего пока двое. Потом наливает гостю.
Я пью вино неторопливо. Жарко, а вино охлаждает мой пыл.
Вино сухое, напоминает Изабеллу. Хозяин, улыбнувшись, пускается в пространные размышления на тему вин, купажа, кустов винограда, условий его хранения. Вино хранится в деревянных бочках в прохладном погребе. Потом, хитро подмигнув, домнул Георгио приносит ещё одну баклажку.
– Это вино другое, попробуй!
Густое, красное, как кровь, но маслянистое, готовое забродить, сделаться газированным.
Мы пробуем и его.
Словно огромная сочная дыня, солнце висит над головой. На камнях густые и черные, как кровь, наши тени, тени наших творений. За забором мычит голодный бычок. По двору, тревожно озираясь, бегает, словно утка, в цветастом сатиновом халате хозяйка, жена Георгия. И сотворил Бог женщину, и побежала она по двору домнула Георгио с полотенцем. И будет бегать вечно, покуда не разрядилась батарейка.
Теперь мой черёд. Я должен сделать выбор. Но я уже слегка охмелел и мне всё хорошо.
Мне хорошо, двор оплетён нитями судьбы, которые привязали меня ко двору домнула Георгио. Всё, что придумано не мной, свято. И вкусно. И всё замечательно. И я делаю свой выбор в пользу первой баклажки.
Теперь надо затаиться здесь, застыть, раствориться в тени виноградной, в этой тёплой купели домашнего деревенского, очень простого, где всё понятно, быта. В этих запахах солнца, нагретой плитки, цветов, уток, коровы, навоза.
Жить значит пить!
На прощание мы выпиваем с домнулом Гергио ещё пару чарок доброй Изабеллы, и я слегка, а может даже уже и не слегка, пошатываясь, возвращаюсь в Долну, счастливый, как Пушкин, написавший «Цыган».
