Умер великий русский писатель Андрей Битов. Знаменитый классик постмодернизма, автор «Империи в четырёх измерениях», «Уроков Армении», виртуозных эссе, повестей, киносценариев, записок, стихотворений, едва ли не самого знаменитого «андеграудного» романа семидесятых «Пушкинский дом»…
Может быть, самый-самый западный русский прозаик, собеседник Пушкина посредством таких книг, как «Предположение жить» и «Вычитание зайца». В преамбуле «Предположения» Андрей Георгиевич писал: «Когда кончилась его личная (Пушкина), его краткая, его такая собственная, такая единственная жизнь, такая живая, такая одна, которую он так отстаивал (между прочим, и от нас) вплоть до смерти, когда крепость его жизни пала, тут уж все кинулись в пролом, жадные и любопытные: что внутри?». Эти слова вполне уместно написать, точнее, повторить сегодня за Битовым. Он им соответствует в той, в пушкинской мере. Снимаю с полки книги писателя, чтоб убедиться, когда он подарил мне тот или иной том, и навзрыд читаю: «поэту Евгению Чигрину в честь перебегания зайцем А.С. Пушкину дороги, а также восстания декабристов, грядущему к 25 декабря. Привет. А. Битов. 25 декабря 2000 года».
Ну вот, и сейчас декабрь. Теперь для меня навсегда битовский декабрь. Этот огромный почти 1000-страничный том он подарил мне в Москве, но ведь познакомился я с ним не в столице. А в далёком теперь 1997 году во Владивостоке, куда он прилетел с выступлениями, и для окончательного разговора с тогдашним губернатором, пробивая самый первый в России памятник Осипу Мандельштаму. Именно после установки этого памятника в «Тексте как поведении» он напишет: «Мандельштама – любят. Не всенародной любовью, а – каждый». Так ведь и Битова любят именно такой любовью.
И ещё одну книгу снимаю с полки: «Человек в пейзаже», где крупным наклонным почерком написано: «Е. Чигрину – на память о памятнике и светлых днях во Владике с питерским приветом». Господи, только теперь понимаю, как же мне повезло, я общался не только с его книгами, но и с ним самим на протяжении 23 лет: во Владивостоке, на острове Сахалин, где Андрей Георгиевич провёл почти две недели, в Москве на посиделках ПЕН-клуба и у него дома, на Красносельской. Последний раз говорили по телефону несколько недель назад, он кажется был на своей даче под Санкт-Петербургом…
Да, упоминая чеховский Сахалин, приведу его слова из моего очерка «Глаз на Востоке»: «Моим любимым предметом была география, я знаком со многими людьми, побывавшими на Сахалине, читал и слышал о нём с детства, поэтому, когда представилась возможность побывать, я не мог противостоять искушению, хотя ради этого пришлось отказаться от поездки в Венецию, Македонию и Анапу… Я ведь и сам с небольшого питерского острова. Моя родина – это такой мутный глаз империи на Западе, а Сахалин – это мутный глаз на Востоке. Получается такое двуглазое чудище…».
Память весьма избирательна, помню не только, как путешественник Битов пробовал островные деликатесы, но и как Андрей Георгиевич пристально всматривался в покрытого лаком колоссального каменного окуня, найденного в Японском море. Голова огромная, чешуя крупная, рот большой, выдвижной, открытый. Короче – манта. На мгновение показалось, что и рыба присматривается к писателю… А что? Титаны морских глубин и русской литературы обмениваются молчанием… А за окном морского музея перекатывался солнечный сентябрь, шумел морской порт, выкрикивали жаргонные словечки стивидоры, ведущие разгрузку, и моряки, сейнеры и паромы пахли Востоком: Японией, Кореей, Гонконгом, и какой-то белый катерок легко нарезал по аквамариновым волнам Татарского пролива.
Теперь нам предстоит ещё долго осознавать, сколько он сделал для русской культуры, скольких авторов мирового значения ввёл в обиход, написал предисловия, составил, издал. Перечислить нет никакой возможности. «Ничего более русского, чем язык, у нас нет. Мы пользуемся им так же естественно, как пьём или дышим». Даже если бы он написал только эту фразу, то и с ней наверняка остался бы в современной литературе. А ведь есть ещё великое множество. Цитирую по памяти: «Открываю Пушкина – закрываю Гоголя. И наоборот. В любом месте – и всё на месте». В самом начале «Аптекарского острова» он написал: «Хорошо бы начать книгу, которую надо писать всю жизнь… То есть не надо, а можно писать всю жизнь: пиши себе и пиши. Ты кончишься – и она кончится. И чтобы всё это было – правда. Чтобы всё – искренне». Вот он так и жил. Жил и писал. Всю свою жизнь. И в собеседниках у него были: Пушкин и Вяземский, Гоголь и Барков, Шаламов и Шостакович, Галич и Габриадзе, Байрон и Бродский, его любимый Андрей Платонов и самый лысый и самый смелый (Хрущёв) и ещё целая вереница персонажей…
Как-то написали, что «Андрей Битов – писатель, который умеет читать. Читать вслед за ним прозу и поэзию Пушкина, Достоевского, Мандельштама, Платонова – это значит открывать для себя заново и поэзию, и прозу». Теперь в этот ряд нужно поставить и Андрея Георгиевича Битова.
Спасибо ему за это!
