Мы во власти новых тем: ненужность, бессмысленность, тайна властной ничтожности воспеты нами.
Мы презираем славу; нам известны чувства, не жившие до нас.
Мы новые люди новой жизни.
(В. Маяковский. Из альманаха «Садок судей II»)
Жизнь крутила и вертела
Комолые и утюги
Я хочу один плясать
Танго с коровами
Перекидывать мосты
Отъ словъ бычачьей ревности
До слёз пунцовой девушки
В 20 – 30-е годы он был также известен, как Маяковский, Хлебников, Д. Бурлюк, a кое в чём, по словам В. Шаламова, Каменский и «сам выразительнейшая страница истории русской культуры, русской поэзии».
В 1933 году общественные организации Москвы, Тбилиси, Перми и других городов официально и широко отметили двадцатипятилетний юбилей литературной деятельности Каменского, хотя долгие годы для обывателей-современников футуризм был «искусством умалишённых» или даже бесчинством, за «которое авторов следовало забрать в полицию», – непростые творческие, жизненные перипетии преследовали поэтов-футуристов, что, впрочем, Василий Васильевич прошёл с честью, до самого конца оставаясь «непромокаемым энтузиастом». «Мне легко с молодёжью, а со взрослыми тяжелее. Ибо взрослые не разделяют моей внутренней резвости и моих безумных увлечений», – рассказывал о себе немолодой уже герой нашего очерка.
В том же 1933 году один из камских пароходов был назван его именем. Искренне верил, что живёт в самой счастливой и передовой стране, и ему не пришлось наступать на горло собственной песне, завоевав видное место на советском Парнасе: поэмы «Емельян Пугачев» (1931), «Иван Болотников» (1934), «Встречи с миром» (1934), роман «Пушкин и Дантес» (1922), роман в стихах «Могущество», посвящённый советским лётчикам (1938), и другие произведения Каменский писал совершенно искренне. Он преклонялся перед Пушкиным, восхищался отважными лётчиками, был предан революции и советской стране, и дух русского бунта был близок его свободолюбивой натуре: «Это я –
футурист-песнебоец и пилот-авиатор… – говаривал Каменский. – Особенно у нас любят поэтов, умеющих крепко и пламенно читать свои вещи. В этом смысле мой успех прямо громаден и широк беспредельно. Это и дивно, и очень беспокойно. Успех утомляет страшно. Зовут, приглашают всюду. Хоть не спи, а читай да разъезжай по СССР во все стороны шестой части мира. Мы, поэты, горячо связаны со своим народом. Это, брат, не то, что буржуазные писатели, которые не видят своих читателей в массе, а иные и не знают, для кого и зачем пишут. Вот я недавно ехал по Волге и Каме на пароходе «Василий Каменский», так на пристанях выскакивал под оркестры, говорил речи и читал стихи. И дальше ехал с тем же триумфом».
Официальная критика 28-го года изрекала: «…но если стихи Каменского при всей своей безыдейности оказали всё же некоторое влияние на развитие поэзии (например, Асеева), то о романах и этого нельзя сказать. Они не занимают сколько-нибудь заметного места в советской литературе, а некоторые граничат с бульварной («Пушкин и Дантес» – роман, в котором историческая тема опошлена)».
Луначарский же в своей статье «К 25-летию творческой деятельности Каменского» снисходительно уподобил поэта немецким мейстерзингерам или французским шансоньe – что по стилю в устах Луначарского должно было звучать наивысшей похвалой.
Да, мнения слышались диаметрально противоположные, но и сейчас европейские и американские музейные центры посвящают русскому авангарду выставки, издают каталоги, проводят исследования. Одним из последних крупных проектов, посвящённых русскому футуризму, стала выставка в Лос-Анжелесе (2008), получившая название самой известной книги Василия Каменского – «Танго с коровами».
На крыльях рубиновых,
Оправленных золотом,
Я развернулся уральским орлом, –
В песнях долиновых
Солнцем проколотым
Полетел на великий пролом.
Ровно сто лет назад, осенним днём 1911 года над патриархальной Вяткой раздался странный звук. Дети и взрослые, выбежав на улицу, задрали головы к небу.
– Глядите, птица какая-то летит!
– Так то аэроплан.
– Обана! Петруха, сигай с палатей – ишь, ероплан в небе-то, чудко!
Вот таким образом Вятка, ссыльный холодный край, вступила в 20 век. А первым лётчиком, пролетевшим над ней, был поэт-авиатор Василий Каменский. И летел он на моноплане «Блерио» над вятскими дремучими лесами из Европы, где обучился лётному делу, на Урал, в Пермь, не видевшую самолётов с сотворения мира, – где прошло его детство.
Каменский родился в семье смотрителя золотых приисков графа Шувалова. Вырос «среди барж, плотов, крючников, матросов, капитанов» в селе Боровское, на границе нынешних Пермской и Свердловской областей, появившись на свет в каюте одного из ходивших по Каме пароходов, капитаном которого был его дед, Гавриил Серебренников; в пять лет Вася потерял родителей и воспитывался в семье тёти, муж которой служил управляющим Пермским буксирным пароходством.
«…Я сидел за кофе в варшавской цукерне, перелистывая журналы, видел себя и подпись: «Пилот-авиатор Василий Каменский перед полётом», почему же не сняли меня, когда я спал в гробу? Или когда сидел в николаевской тюрьме? Было и такое…» – саркастически вспоминал он.
С младых ногтей Василий полюбил охоту, рыбалку и… литературу. И ещё путешествия. Скитался по России, был актёром, голодал. Пристанищем ему одно время служил дубовый гроб – тепло, только ноги не согнёшь: «Мне снилось, что я живой лежу в могиле и стучу, безнадёжно стучу, долго, слабо стучу в крышку, и никто меня не слышит. Просыпался в поту с крупным сердцебиением и радовался, что жив».
Шестнадцатилетним парнем, учась в церковноприходском училище, работал конторщиком в бухгалтерии железной дороги и, упиваясь книгами местной библиотеки, «мечтал сделаться писателем». Позже, зарегистрировавшись в московском актёрском бюро, кочевал по российской провинции с сезонными гастролями. Увлечение лицедейством, беззаветная страсть к театру привела его в труппу Мейерхольда (1903), который посоветовал оставить сцену и заняться литературой, после того как Вася прочёл на репетиции свои стихи.
– Артиста из вас не выйдет, – наставлял Всеволод Эмильевич, – а вот поэт, может быть, и выйдет, только надо бросить провинцию. Провинция – это болото, которое губит таланты и ничего не даёт. Истинная проба таланта производится только в столице. Вам нужно получить высшее образование – какое, всё равно – и вырваться из этого проклятого болота.
Что ж, он пытался вырваться… и это было нелегко. «…Население Нижнего Тагила пребывало в глухом, захолустном сне гоголевских времен». В 1904 году в екатеринбургской газете «Урал» выходит первое стихотворение Каменского «Кузнецы». Так началась его литературная деятельность.
А жизнь крутила и вертела юношу: в Нижнем Тагиле, после того как в 1905 г. ушёл из театра, Василий сблизился с марксистами и стал председателем забастовочного комитета; его даже называли президентом Урала. Отсидел за это в Тагильской тюрьме после подавления революции.
«Знал, что перед казнью приходит поп и предлагает исповедаться смертнику. Однажды, перед сном, тихо открылась дверь – ко мне вошёл, с крестом и евангелием, тюремный поп:
– Вы христианин?
От неожиданности похолодело сердце, но я быстро оправился и с гордостью заявил:
– Мне ничего этого не надо.
В эту минуту явился начальник тюрьмы, шепнул попу:
– Не сюда, батюшка… ошибка…»
Выбрался на волю – и снова в дорогу, вон из провинции! Побывал, в качестве матроса, на Кавказе, в Турции, Персии. «Наконец, много повидавший, выросший, прозревший, с неодолимым порывом к творчеству» Каменский приезжает в Петербург (1906), где, по совету Мейерхольда, получает высшее, правда, агрономическое, образование, а также знакомится с видными столичными поэтами, художниками, писателями-футуристами.
Позже он напишет: «Странное дело: мне до такой степени нравился персидский язык, что, не изучая отдельных слов, я как-то вдруг стал понимать их смысловое значение и интуитивно точно угадывал слова. И чувствовал: проживи я в Персии еще неделю-другую, заговорил бы. И запел бы. Ого! Я и так многому научился, обладая песенным слухом и восточным вкусом. Между прочим, Аббас-Ферюза показал в Тегеране место, где был растерзан Грибоедов. Я торопился в Петербург».
Веселье без берегов
Затянуло небо парусиной.
Пахнет мокрой псиной.
Чав-чав.. чав-чав…
Одинокая, как я, –
Сука старая моя.
Сука-скука.
«…нестерпимая скука жила на улице литературы, как в стоячем болоте. Недаром Алексей Ремизов разводил чертей, жаб, домовых, леших, банных, кочерыжек…» Васю тянуло учиться, общаться и… веселиться. Посещал лекции в Петербургском университете, ходил в театры, музеи. Увлёкся живописью, писал стихи и прозу. «Покупал книги, зачитывался Гамсуном и ревел над «Викторией», ибо в ту пору влюбился в курсистку Марусю Косач и опять неудачно». Вскоре познакомился с маститыми А. Ремизовым, Ф. Сологубом, А. Куприным, Л. Андреевым, Блоком, Чуковским, «навеки подружился» с художниками Д. Бурлюком, Малевичем, Филоновым. «Удивительное дело: как только я прикасался к крупным писателям, знакомился с ними, весь ореол их величия спадал, рассеивался, и я ценил их иной, фантастической ценой».
Стихи и рассказы Каменского стали регулярно появляться в «журнале литературных дебютов» «Весна», где он служил соредактором, в альманахах «Венок», «Простор»; он публиковался совместно с Л. Рейснером, Н. Асеевым (после революции ставшим ортодоксальным большевистским поэтом, всеведущим знатоком поэзии Хлебникова), Игорем Северяниным. Велимир (настоящее имя – Виктор) Хлебников своей первой публикацией был обязан Каменскому («Искушение грешника», журнал «Весна», 1908). Хлебников, в будущем создатель целых морфологических диссертаций-опусов по славянизму, старавшийся по крайней мере возможности обращаться в словотворчестве не к западным, а к славянским корням, называл футуристов будетлянами, то есть провозвестниками неумолимо грядущей русской стихии, владеющими острым чувством эмоциональной сущности слова, вихревой, плясовой, неудержимой («пусть гопочичь, пусть хохотчичь, гопо гоп гопонпей»). Позднее к будетлянам примкнут Маяковский и московский стихотворец Алексей Кручёных, кстати, один их немногих футуристов, кто умер собственной смертью на родной земле.
В 1910 г. (примерно тогда же вышел манифест футуризма итальянца Маринетти) Каменский приготовил с друзьями (Б. Лившиц, В. Хлебников, братья Бурлюки, В. Маяковский, А. Кручёных, Е. Гуро, Е. Низен, Милицы) «бомбу» по мещанству, стоячему болоту литературы, пессимизму – сборник «Садок судей», предварявший одно из самых оригинальных явлений русской культуры начала ХХ века – русскую футуристическую книгу.
Звуковое сходство слов «садок» и «судей» сразу обращало на себя внимание. Смысл же названия для непосвященного читателя был невнятен (и потому эпатировал его). Однако авторы «расшифровывали» заглавие так: садок – клетка для содержания животных в неволе, поэты будущего пока загнаны в клетку (садок), но в будущем именно они станут законодателями (судьями) поэтического вкуса. Каменский вспоминал: «Нас встретили лаем, свистом, ругательствами, кваканьем, шипением, насмешками, ненавистью, крыли нас «сумасшедшими, анархистами, крамольниками». Это была наша “революция в искусстве”». – Хотя «футуристы не боятся свистков, они боятся лишь лёгких знаков одобрения», гордо провозглашал тот же Маринетти. Но в русском футуризме были таланты, гиганты такого масштаба, которых не знал и не представлял футуризм итальянский, несмотря на всемерную его известность в России.
Туманом розовым
Вздохни. Ещё вздохни.
Взгляни на кроткiя слезинки
Детей – цветов.
Ты – эти слёзы назови:
Росинки-радостинки!
Николай Гумилёв писал: «Кружок писателей, объединившихся для издания этого сборника, невольно внушает к себе доверие, как и несомненной своей революционностью в области слова, так и отсутствием мелкого хулиганства. К сожалению, в погоне за стилем упускаются из виду требования ритмики и композиции, и таким образом произведения не имеют той цельности, которая сделала бы их значительными. Подбор авторов не вполне удачен, – ужесточает критику Гумилёв, – В. Маяковский имеет много общего с эгофутуристами…» – На что Маяковский ответил просто: «Идите к чёрту!» – Так называлась статья, посвящённая годовщине выхода 1-х футуристических книг: «Пощечина», «Громокипящий кубок», «Садок Судей» и др.
«Появление Новых поэзий подействовало на ещё ползающих старичков русской литературочки, как беломраморный Пушкин, танцующий танго. А рядом выползала свора адамов с пробором – Гумилев, С. Маковский, С. Городецкий, Пяст, попробовавшая прицепить вывеску акмеизма и аполлонизма на потускневшие песни о тульских самоварах и игрушечных львах, а потом начала кружиться пёстрым хороводом вокруг утвердившихся футуристов…» – куражась, распекал Маяковский «старичков».
Почти все стихи Каменского из этого сборника вошли потом в его удивительную антиурбанистическую книгу лирической прозы «Землянка», воспевающую благодатное влияние природы на человека. «Землянка» и сейчас выглядит новаторским произведением – прямой предшественницей знаменитой советской прозы 20-х годов. «С автором «Землянки» можно говорить только на птичьем языке – настолько было много там разных ч у р л ю ч у р л ю», – острили журналисты того времени.
Встречаль.
Звучаль.
Укачаль.
Чурлю-журль, чурлю-журль.
Весняночка-птичка:
Циа-цинц,
Ций-цивий.
«Главное – все единодушно понимали, – вспоминал В. Каменский, – что суть нашего пришествия не только в книге «Садок Судей», но в тех огромных затеях будущего, за которое мы энергично взялись в надежде на поддержку армии передовой молодежи». – Книга была напечатана на оборотной стороне обоев. «Обойные поэты», «клоуны», «курам на смех» – так встретила сборник профессиональная критика. Широкая публика сборника не заметила: он был издан мизерным тиражом, да к тому же не полностью выкуплен из типографии.
Поэт-авиатор
«Да, да, это – молодость! Ветры, вихри, штормы, борьба, буйные затеи, даль, ширь, размах, воля, новизна – вот это будоражит, наполняет, пьянит и раскачивает так, что еле держишься на ногах». – О нём говорят, пишут, пишут разное, противоречивое (мелкобуржуазный деклассирующий интеллигент, разговаривающий «языком детей», ориентируясь на «заумь»), но имя Каменского становится всё более известно любителям литературы, поэзии, живописи. А у него в душе сомнения: «Что стихи, романы? Аэроплан – вот истинное достижение современности!»
«Летать, летать! Лишь бы не знать обид и тяжестей на литературном базаре, где гениальность Хлебникова – самый ненужный товар». – Отныне петербургский аэродром стал для него местом вдохновения: он учится летать. Появились новые друзья – первые русские авиаторы Ефимов, Васильев, Уточкин, Владимир Лебедев. Воображение Василия заняли «фарманы», «райты», «блерио». Удалось приобрести аэроплан, летал, замирая от счастья. Однажды сделал слишком крутой вираж и треснулся о землю. Сломал хвост аэроплана, сам поцарапался. Отремонтировал аппарат и – снова в небо.
В марте 1911 г. отправился в Европу, в Париж – к авиатору и мастеру авиастроения, «маэстро» Л. Блерио, первому человеку, перелетевшему Ламанш. В Берлине восхищённо смотрел на «воздушный корабль» – дирижабль Цеппелина. В том же году получил звание международного пилота-авиатора, что подвигло его написать 4-актную пьесу «Жизнь авиаторская».
«Мир универсализма, которым мы мерим путь Каменского, сравнивая его c гигантами Возрождения, вполне подходит Каменскому, одежда гигантов возрождения вполне по плечу Каменскому, впору Каменскому, только /221/ он не от науки, не от техники – он авиатор-рекордсмен. Если Леонардо да Винчи вычертил первый парашют, Каменский c ним прыгал» (Шаламов).
Поэт-хуторянин
В 1912 году внезапно оборвалась его недолгая карьера авиатора: однажды выступал с показательными полётами в дождь, сильный ветер, и самолёт рухнул вниз. Случилось это 29 мая в польском городе Ченстохове на глазах у многочисленных зрителей – «блерио» упал в болото. Газеты оповестили: «Погиб знаменитый лётчик и талантливый поэт Василий Каменский».
Пролежав в больнице 11 месяцев, Каменский вылечился, пытался отремонтировать свой «блерио», но самолёт восстановлению не подлежал, и Василий уехал на родину, на Урал. На деньги, заработанные «воздушными» выступлениями, приобрёл земельный участок, попробовав себя в качестве архитектора и строителя – так родился хутор Каменка, где поэт-футурист хозяйствовал: расчищал лес, пахал, сеял пшеницу, овёс, клевер, охотился, одновременно писал роман «Стенька Разин» («привольный роман» «Стенька Разин», проникнутый романтическим вольнолюбием, выйдет в1916 г.; 2-е издание под названием «Степан Разин» – в 1918-м). Но чувствовал Василий Васильевич: «От меня далёк покой: кажется, я лишь вчера родился по-настоящему и вот начинаю жить и всё познавать»… Неуёмная душа, он сконструировал аэроход – род глиссера, способный передвигаться по воде и по снегу.
Раскрылённость укрыляя
Раскалённый метеор
Моя песня крыловая
Незамолчный гул – мотор
Дух летивый
Лбом обветренным
Лет летисто крыл встречать
Перелётностью крылисто
В небе на орлов кричать
Эйт! дорогу!..
Поэтика ранних лирических стихов Каменского (сборники «Танго с коровами», «Железобетонные поэмы» (1914), «Девушки босиком» (1917), «Звучаль веснянки» (1918)) отражает футуристические воззрения их автора. Они насыщены безудержным словесным и синтаксическим экспериментаторством, творческими интерпретациями городского и сельского фольклора: детски беспечное упоение радостью бытия, восторг перед «простыми», биологическими истоками жизни и «солнцевейными радостями».
Летом 1913 г. строительство в Каменке было завершено, а осенью поэт отправился в Москву, где состоялось его знакомство с Маяковским, следствием которого явилось турне футуристов по России. В нём приняли участие Каменский, Маяковский, Хлебников и братья Бурлюки.
«Пора, друзья, за копья!»
«А вообще, нам было беспредельно весело». – Они объявили себя глашатаями нового искусства-футуризма, которое должно украсить, орадостить, окрылить жизнь, дать бой мещанству. А потом – пора, друзья, за копья! «Помню: будто автомобильные прожекторы горели в движении глаза густой массы молодежи, сердца работали моторами, лица сверкали ракетами, руки взрывались грохотом восторгов, прерывая неслыханные мысли о пришествии будетлян».
Выступали в Москве, Саратове, Одессе, Тифлисе. Газеты писали: «Верзила Маяковский в жёлтой кофте, чёрном галстуке, с цветком в петлице читал: «…парикмахер, причешите мне уши». Очевидно, длинные уши ему мешают. Поэт-авиатор Василий Каменский с аэропланом на лбу заявил, что готов «танцевать танго с коровами». Размалёванный «гений» Бурлюк в грязно-сером сюртуке дошёл до точки, воспев в стихах писсуары».
Апельсиновые корки, летящие из зала на сцену, наряд полиции в конце выступления – всё это было практически обязательной и желанной частью выступлений «людей будущего», ведь именно с футуризма начинается тенденция последовательного выхода художника за пределы искусства. «Безусловно, мы сияли именинниками. Наш успех был таков, что мы носились всюду угорелыми, пьяными от молодости и удачного начала», – вспоминал Каменский.
Фурор футуристы произвели громадный, неслыханный, кстати, и благодаря безудержной критике. Подогревались представления невиданной доселе раскованностью и артистичностью чтецов-артистов, их искромётными экспромтами, где-то на грани, но оттого ещё более приманивающими, завлекающими публику. На острие, на пике антреприз был, конечно, Маяковский – как бы сейчас сказали, на подхвате. «Дикий самородок, горит самоуверенностью. Я внушил ему, что он – молодой Джек Лондон. Очень доволен» (Бурлюк).
И он – Поэт, и Принц, и Нищий,
Колумб, Острило, и Апаш,
Кто в Бунте Духа смысла ищет –
Владимир Маяковский наш.
(Из сборника «Девушка босиком»)
На эстраде, в клубе, идёт выступление заезжих артистов. Маяковский вслух читает записку зрителей:
– Маяковский, ваши стихи непонятны.
– Хм, ничего, ваши дети их поймут, – отвечает поэт.
– Нет, и дети мои не поймут! – восклицает из партера автор вопроса.
– А почему вы так убеждены, что дети ваши пойдут в вас? Может быть, у них мама умнее, а они будут похожи не неё.
Дружный смех, аплодисменты смущённому вопрошающему.
Вопрос из зала:
– Как вы себя чувствуете в русской литературе?
– Ничего не жмёт, – не задумываясь, парирует Каменский.
– Скажите, кто выше, вы или Демьян Бедный?
– По росту я… а по ширине Демьян Бедный, – не задерживается со сцены ответ Бурлюка.
– Маяковский, ваши стихи не волнуют, не греют, не заражают.
– Мои стихи не море, не печка и не чума.
– Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.
– Надо иметь умных товарищей.
– Ваше последнее стихотворение слишком длинно…
– А вы сократите. На одних обрезках можете себе имя составить.
– Маяковский! Вы что думаете, что мы все идиоты?
– Ну что вы! Почему все? Пока я вижу перед собой только одного…
И тут же яростно взрывался импрессионизмом:
Солнце!
Отец мой!
Сжалься хоть ты и не мучай! –
Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней,
Это душа моя
Клочьями порванной тучи
В выжженном небе
На ржавом кресте колокольни!
***
Прижались лодки в люльках входов
К сосцам железных матерей.
В ушах оглохших пароходов
Горели серьги якорей.
Затем звучал заумный «кубизм» Кручёных («поэтхудожника», в прошлом провинциального учителя рисования):
Дыр бул щыл
убещур
скум
вы со бу
р л эз…
***
Та са мае
ха ра бау
саем сию дуб
радуб мола
аль…
***
Лежу и греюсь близ свиньи
На тёплой глине,
Испарь овчины
И запах псины.
Лежу, добрею на аршины… –
– Выстрел в лоб буржуям-«фармацевтам».
Каменский:
Господи
Меня помилуй
И прости.
Я летал на аероплане.
Теперь в канаве
Хочу крапивой
Расти.
Аминь.
***
Пожалуйста –
Громче смотрите
Во все колокола и глаза –
Это я – ваш покоритель
(Пожал в уста)
Воспевающий жизни против и за.
А вы – эй публика – только
Капут
Пригвождали на чугунные памятники.
Сегодня иное – Живой гляжу на толпу –
Я нарочно приехал с Каменки.
Перед выступлением артисы-футуристы вывешивали в вестибюле листок с экспромтом Маяковского в «назидание» посетителям:
Запомни истину одну:
Коль в клуб идёшь – бери жену!
Не подражай буржуям –
Свою, а не чужую!
Не зря К. Чуковский впоследствии говорил, что у футурпоэтов чуть не вся их энергия уходила на это постороннее дело – ошарашить, ошеломить обывателя, «совсем как иная американская фирма, которая девяносто процентов тратит на рекламы, плакаты, афиши и только десять – на самое создание ценностей». В результате турне этих трёх «пророков в шутовских нарядах» (Маяковский, Бурлюк, Каменский) группы футуристов появились во многих городах России. Иногда к труппе присоединялся петербургский эгофутурист Игорь Северянин, культивировавший демонический образ изысканного кумира-певца, читающего-напевающего «поэзы» (сонаты, интермеццо: «Она передернулась, как в оркестре мотив!»)
Устроить жизнь-раздольницу
В 1914 г. Василий Васильевич становится редактором «Первого журнала русских футуристов», издававшемся его другом Давидом Бурлюком, который, как художник, одним из первых начал использовать в своих работах коллажи – вклеенные куски фанеры, шестерёнки, металлические пластины. Совместно они принимали участие в футуристических диспутах, выступали с докладами («Доители изнурённых жаб» Бурлюка, «Аэропланы и поэзия футуристов» Каменского), создавали различные футуристические манифесты. Наряду с М. Ларионовой, Н. Гончаровой, А. Экстер, Н. Кульбиной и др. братья Бурлюки были знаменательными, известными личностями, став как бы предысторией русского футуризма (хотя само слово до 1911 по отношению к явлениям русского искусства не употреблялось). «Вообще в Бурлюке жило великое качество: находить талантливейших учеников, поэтов и художников, и заряжать их своими глубокими знаниями подлинного, превосходного новатора-педагога, мастера искусства».
Каменский развивал мысль о том, что футуристы – первые поэты в мире, которые не ограничиваются печатанием стихов для книжных магазинов, а несут своё новое искусство в массы, на улицу, на площади, на эстрады, желая широко демократизировать своё мастерство и тем украсить, орадостить, окрылить самую жизнь, замызганную, изгаженную буржуазно-мещанской пошлостью, мерзостью запустения, глупостью, отсталостью, невежеством и мертвецким смрадом старого «искусства богадельни»: «И это в наше динамическое время, когда над головами дрожит воздух, провинченный аэропланами, когда мы все полны ощущения мирового динамизма, когда современность всем нам диктует быть новыми людьми и по-новому понимать жизнь и искусство».
Начинают выходить «железобетонные поэмы» (стихокартины) Каменского («Танго с коровами», «Константинополь» и др.), представлявшие собой пятиугольные книжки (лист со срезанным углом, расчерченный на неправильные многоугольники, заполненные буквами, целыми и усечёнными). Спустя несколько десятилетий такие графические опыты стали называть на Западе «конкретной поэзией».
Летом 1915 г. Василий Васильевич окончил своё главное произведение – роман «Стенька Разин», не столько историческое, сколько мифологизированное, стилизованное под фольклор повествование. «…«Стенька Разин» y Каменского не получился, – считал В. Шаламов. – Не то, что он был плох – просто в то время, когда заканчивался роман, можно было сказать гораздо больше. Каменского увлекла новая мысль, и на том же материале он пишет свою первую пьесу «Стенькa Разин», своё самое знаменитое произведение. «Стенька Разин» – первая советская пьеса вообще, ведь «Мистерия-буфф» ещё только писалась, когда «Разин» Каменского буквально заполонил все эстрады, все театры, все клyбы молодой республики. Актёры переписывали пьесу друг y друга. Без «Стeньки Разина» Каменского театр не смог бы открыть сезон».
Сарынь на кичку!
Ядрёный лапоть
Пошёл шататься по берегам.
Сарынь на кичку!
В Казань, Саратов!
В дружину дружную на перекличку,
На лихо лишное врагам!
«…в отступлениях романа я ещё острее подчеркнул «поэтические» предчувствия неизбежности именно пролетарской, «сермяжной» революции». – В этом – суть «Разина» как символа великого бунта крепостной голытьбы. «Разин» смело предсказывал неизбежность близкой революции – что и было сутью удачи автора.
Примерно в то же время футуристы знакомятся с Есениным, точнее, Есенина представили гилейской плеяде (так называли себя кубофутуристы, «поэтхудожники»: братья Бурлюки, Лившиц, Хлебников, Каменский, Маяковский). В 1915 г. известный публицист, символист, драматург Фёдор Сологуб, автор знаменитых политических газетных «сказочек», не так часто, как раньше, устраивал всеми любимые «воскресения» – литературные ужины – приглашая в основном «избранных».
В.В. Каменский вспоминает: «Однажды на званом ужине у Фёдора Сологуба, после выступления Маяковского, хозяин попросил прочитать стихи белокурого паренька, приехавшего будто бы только сейчас из деревни. И вот на середину зала вышел деревенский кудрявый парень, похожий на нестеровского пастушка, в смазанных сапогах, в расшитой узорами рубахе, с пунцовым поясом. Это был Сергей Есенин. Слегка нараспев, крестьянским, избяным голосом он прочитал несколько маленьких стихотворений о полях, о берёзках». После этого началась их с Есениным дружба. «Город встретил Есенина с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе. Его стихи начали хвалить, чрезмерно и неискренне, как умеют хвалить лицемеры и завистники» (Горький).
Однажды Владимир Маяковский, взволнованный, чем-то потрясённый, пришёл к друзьям:
– Только что видел Сергея Есенина, – с горечью и затем горячась, сказал Маяковский, – пьяного в стельку! Я еле узнал его. Надо как-то, Вася, взяться за Есенина. Попал в болото. Пропадёт. А ведь он чертовски талантлив.
На следующий день Есенин с Надей (Н. Вольпин – гражданская жена Есенина, поэтесса) зашли в кафе Союза Поэтов на Тверской, основанного в помещении бывшей прачешной, сразу заметили Маяковского. У Сергея кончились папиросы, и он решил одолжиться у сидевшего неподалёку Владимира. Тот уже открыл было портсигар, но вдруг передумал и раздражённо произнёс, точно дразнясь: «А не дам я вам папиросу», – будто бы намекая на вчерашнее непотребство.
Когда недовольный Маяковский ушёл, Есенин, обращаясь к Наде, отчеканил: «Увидите, года не пройдёт, и я его съем!»
«Непромокаемый энтузиаст, я глубоко верил, что своим костром согрею многих, кому холодно и бесприютно от леденящих будней тюремного житья. А будущее в том и заключалось, что хотел предсказать близкую революцию». – И потому Каменский наряду с другом и соратником Маяковским с восторгом встретил Октябрь, ошибочно надеясь, что новый общественный строй откроет перед футуристами неограниченный простор для творческого самовыражения; расклеивал по Москве свой знаменитый «Декрет О заборной литературе, О росписи улиц, О балконах с музыкой, О карнавалах искусств»:
Требуется устроить
жизнь-раздольницу,
солнцевейную, ветрокудрую,
чтоб на песню походила, на творческую вольницу,
на песню артельную, мудрую.
***
Моя революция. Пришёл в Смольный. Начал работать. (Маяковский)
Они мечтали о «прыжке» в будущее, рассматривая собственное творчество как единственно возможный трамплин для этого скачка. Футуризм провозглашался течением, наиболее близким пролетариату. Вскоре стало, увы, ясно, что футуристы гораздо больше любят советскую власть, чем она их.
«Меня волновало что? Дать волю выпирающим, брызжущим силам творчества». – Конечно, Каменский не мог не предвидеть наступление суровых будней стройки социализма, всяческих трудностей. Но вера энтузиаста сильнее смерти, и с этой верой было чудесно жить и работать! Знал, что скоро пролетарская революция выдвинет своих поэтов – и они пришли: Твардовский, Симонов, Смеляков, Тихонов, Межиров. Отдельные тенденции футуризма были подхвачены новыми литературными группами (обэриутами (Заболоцкий, Хармс, Левин), имажинистами (Есенин, Шершеневич, Мариенгоф) и др.). После революции у Каменского пропало желание эпатировать читателя, его стихи стали простыми и искренними.
«Я люблю свою русскую деревню и нынешних советских крестьян, которых теперь много и ребята исключительно умные, талантливые, с затеями, да ещё американскими. Прогресс небывалый. Взасос читают книги, выписывают газеты, журналы. Заводят много машин. Вовсю строятся и т.д. Меня всё это волнует особенно, т.к. тут есть доля и моей упорной работы в деревне по всем, без исключения, отраслям», – писал Каменский своему другу в Нью-Йорк.
Писатель «залёг на отдых медведем в берлогу»:
Луга, поля да бор сосновый
И солнечная голубель.
И я, как будто домик новый,
Залёг в лесную колыбель.
***
На утроутёсе устья Камы
Серебропарчовой –
Чья разделится отчаянная голова?
А стой и слушай:
Это я в рубахе кумачовой
Распеваю песни, засучив рукава.
(1917)
***
В сияющем расцвете
Живём три четверти
На конструктивных небесах.
В душе без пояса,
С заломленной фуражкой,
Прищёлкивая языком,
Работаем,
Свистим.
И ухаем до штата Иллинойса.
И этот штат
Как будто нам знаком
По детской географии за пряжкой.
Мы в 40 лет –
ой-ой!
(1924)
Уже в 1915 году М. Горький говорил: «… русского футуризма нет. Есть просто Игорь Северянин, Маяковский, Бурлюк, В.Каменский». «…я и сам не очень-то жалею покойника… Футуризм мёртвой хваткой взял Россию… Футуризм умер как особенная группа, но во всех вас он разлит наводнением» (Маяковский).
После октября 1917 футуристы пересмотрели свой «инвентарь»: выбросили «жёлтые кофты», устрашающие маски – всё, что было рассчитано на эпатаж старого общества. Авторы лозунга «стоять на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования» теперь заявляют, что с радостью растворят своё «маленькое «мы» в огромном «мы» коммунизма». Писатели и теоретики искусства В. Маяковский, Н. Асеев, С.Третьяков, В.Каменский, Б. Пастернак, А. Кручёных, О. Брик, художники-конструктивисты А. Родченко, В. Степанова, А. Лавинский в конце 1922 года создали литературную группу ЛЕФ (Левый Фронт Искусств), просуществовавшую до 1929 г., занимавшуюся пропагандой нового человека, соотнося футуризм как революционное искусство с марксизмом – революционной наукой, призванной по природе своей «питать революцию» (Н. Горлов). И уже «болотом» стала являться дореволюционная действительность, недавно питавшая их жизнеутверждающее футуристическое искусство, ломающее старые догмы, шаблоны, само ставшее вдруг шаблоном под неумолимым напором-маршем нового «искусства-жизнестроения». Хотя то, что «футуристы первые признали Советскую власть», отшатнуло от них многих.
Иные прямо заявляли:
– Сумасшедшие! Что делаете! Да ведь через две недели вас, несчастных, повесят на одной перекладине с большевиками.
Разумеется, Каменский не усомнился в справедливости нового строя и ни в коем случае не стал его противником. Однако некоторые, возможно, неосознанные намёки в письмах американскому другу Николаю Евреинову, и тот факт, что он предпочитал жить после революции в провинции, лишь изредка наезжая в столицы, позволяют предположить, что новая жизнь, которую поэт с таким энтузиазмом воспевал, не во всём оправдала его ожидания: «Сегодня жизнь – кумачовая малина… С приходом Октября роль футуризма как активного литературного движения закончилась – это было ясно. Мы сделали своё дело. Да здравствует новая жизнь!»
В лирико-созерцательных поэмах 1920-х гг. («Встреча с миром», «Зажигатель планет», «Осень червонная», «Гимн 40-летним юношам», «Поэма о Каме» и др.) прежнее восторженно-радостное отношение к жизни сочетается с оптимистическим приятием нового мира, в котором Каменский сумел увидеть созидательное начало. Правда, стихи, посвящённые собственно советскому строительству («Волховстрою», «ЗАГЭСУ», «Топор», «Паровоз Октября», «Юность советская»), страдают напыщенностью и отвлечённым риторизмом. Своим любимым героям Каменский придавал черты былинно-песенных удалых богатырей. Народ выступал в его поэмах как могучая, но необузданная сила. Кричащая пестрота красок, подчёркнутый языковой натурализм и примитивизм, вольный стих-выкрик и стих-песня призваны передать стихийный напор крестьянского бунта.
А светлый, динамичный, мотором ревущий путь поэта-энтузиаста, бесстрашного пилота-авиатора, истинного патриота своей страны и родных уральских просторов Василия Васильевича Каменского продолжался. Ведь не зря же, в самом деле, существуют на свете поэты!
Идёт концерт в московском Политехническом музее.
Каменский:
– Мы, гениальные дети современности, пришли к вам в гости, чтобы на чашу весов действительности положить своё слово футуризма…
– А почему у вас на лбу аэроплан? – оклик из зала.
– Это знак всемирной динамики.
– Вы поёте песни Маринетти!
– Вздор! Провокация! Маринетти главный удар направляет против музеев Италии, а мы свой Политехнический музей приветствуем! (Гром аплодисментов.) В Италии лучшие города превращены в сплошные кладбища музеев, паноптикумов, антикварных лавок; там торгуют античной тысячелетней историей, там могилами прошлого задавлена современность.
…Мы поём свои собственные песни о торжестве современности над рухлядью обывательского безотрадного бытия. Мы с удовольствием отпеваем покойников дохлого искусства уездной России. Мы – поэты-футуристы, живые, трепетные, сегодняшние, работающие, как моторы, во имя энтузиазма молодости и во славу футуризма; мы будем очень счастливы вооружить вас, друзья современности, своими великолепными идеями.
Грохот ладош. Крики: «Да здравствует футуризм!»
Из первых рядов – шипенье, цоканье. Снова крики: «Долой футуризм! Довольно!» Свистки, заглушаемые бурей аплодисментов. Сумбурное сражение меж молодёжью с боков и галерки и публикой партера.
Вышел Маяковский, проглотив разом стакан чаю перед началом:
– Вы знаете, что такое красота? Вы думаете – это розовая девушка прижалась к белой колонне и смотрит в пустой парк? Так изображают красоту на картинах старики передвижники. Красота – это микроскоп в руках науки, где миллионные точки бацилл изображают мещан и кретинов.
Крики:
– Не учите! Довольно!
– Браво! Продолжайте!
– И почему вы одеты в жёлтую кофту?
Маяковский спокойно:
– Чтобы не походить на вас. (Аплодисменты.)
– А вы кого изображаете в микроскопах?
– Мы ни в какие микроскопы не влазим. (Смех. Хлопки. Шум.)
Крик:
– А вы не страдаете?
Маяковский:
– Не судите, милый, по себе. (Смех.) Только футуризм вас вылечит. (Смех. Хлопки.)
Будем кушать камни, травы,
Сладость горечь и отравы,
Будем лопать пустоту,
Глубину и высоту.
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глины, соль и зыбь!
Каждый молод, молод, молод,
В животе чертовский голод,
Всё, что встретим на пути,
Может в пищу нам идти. –
Этими замечательными строками (перевод из Жана Артюра Рембо) заканчивал эстрадное выступление концертной бригады советских, русских футуристов Давид Бурлюк, и я подумал, знаете, – а ведь все мы были когда-то молоды, беспечны, слыли в меру (а кто и без меры) хулиганистыми, нахрапистыми и наглыми, и презирали «властную ничтожность», славу и деньги, и находились в объятиях «новых тем», и нами ну точно владели «чувства, не жившие до нас».
Но стали, сделались ли мы «новыми людьми новой жизни», как непримиримо и бескомпромиссно, невзирая на ой-ой-ой как непростые времена, пытались сделаться герои нашего небольшого повествования, воспарявшие в небеса человеческой памяти великими стихами, неслабым духом и стремительными, как неумолимо летящее время аэропланами? – вопрос…
(1884 – 1961)
