1
Небо над головой. Многие века там обитали боги и ангелы, дьяволы и черти. Оно то радовало солнечным теплом и живительным дождём, то наказывало градом, убивающим посевы, и молнией, устраивающей пожары. Что остаётся делать? С небом не поспоришь. Умолять, умасливать дарами, взывать к жалости. Иногда помогало, чаще нет.
Но вот полетели в небо первые самолёты, а следом и ракеты. Все небесные обитатели исчезли в далёком космосе. А нам осталось любоваться небом в любую погоду и привыкать к умному слову — атмосфера. Дальше — больше. Поскольку небо свободно от высших сил, и атмосфера только часть природы, то как в ней не похозяйничать себе на пользу.
Это было его предназначением, его судьбой. Когда он говорит об этом, не может сдержать эмоций:
— Спасибо Тебе, Высший Разум, за то, что создал для человека такую замечательную систему, которая называется Природой. Спасибо Тебе, что сделал моей любовью и страстью физику атмосферы.
— Это про нас, — говорит он про «Иду на грозу» Даниила Гранина. — И это про нас, — о песне Юрия Кукина «А я еду, а я еду за туманом…». — Много лет мы реально «шли на грозу и гонялись за туманами».
Леонид Диневич
Когда встречаешься с одарённым человеком, не просто состоявшимся в жизни, а чьи достижения весомы и зримы, возникает интерес к тому, как он получился такой, каким был в детстве и юности, как шёл к своей вершине, «через тернии к звёздам».
Леонид Диневич родился в 1941 году, за десять дней до начала войны. Это случилось в селе Оноры на Сахалине. Сюда был направлен для прохождения службы после окончания Одесского военного училища его отец. В самом начале войны их передислоцировали в расположение военного гарнизона близ станции Зима Иркутской области.
Первое, что сохранила память. Ему почти четыре. Весна. Небо плотно укутано облаками, которые принимают самые разные формы, превращаясь во что—то узнаваемое. Он идёт по дороге вдоль одноэтажных деревянных домиков, в которых живут семьи офицеров. За домиками лес с высоченными деревьями. На обочине деревянный столб, на котором вверху висит большой чёрный колокол. Из него звучит мощный голос, объявляющий об окончании войны и капитуляции фашистской Германии. Победа!
Возле столба собираются женщины, целуются, обнимаются, плачут. Он бежит домой и кричит: «Мама! Победа!» Мама выбегает на улицу и плачет вместе со всеми. А он гордый, как победитель, идёт строевым шагом по укатанной грунтовой дороге. Дорога уходит за горизонт. Там что—то скрыто от глаз, но он обязательно узнает что, когда вырастет.
В течение всей жизни ему будет сниться эта дорога. Она станет для него символом судьбы. Его жизнь — это одоление дороги, по которой суждено идти.
Последовала небольшая пауза. Возможно, он снова видел, как наяву, ту врезавшуюся в память дорогу. Я молча ждал, когда Леонид продолжит^
— Отца отправили продолжать войну на японском фронте, а всё остальное семейство — я, полуторагодовалый младший брат и мама, беременная моей будущей сестрой — поехали из Сибири в родную Одессу, где оставалась семья моей мамы и где, как решили родители, ей лучше родить и какое-то время пожить с детьми среди своих. Но прошло четыре года страшной войны. Где те, что остались? Успели спастись или, не дай Бог, погибли? От них никаких вестей. Едем, а там будет видно.
Лето 45-го года. Мы все стоим у дверей квартиры, в которой выросла мама. Оцепеневшая от ожидания и страха, мама стучит в дверь. Дверь приоткрылась. Я не видел, кто её открыл, не слышал, что было сказано, но дверь захлопнулась перед носом.
Мы вышли во двор, и тут же высыпали соседи. Многие из них узнали маму, и она называла их по именам. А дальше мы услышали жуткий рассказ.
В этом дворе от рук фашистов погибли бабушка, старшая мамина сестра, беременная на последнем месяце, и двое её детей. Выдала их дворничиха. Мама помнила её. Она приходила к ним в гости, пила чай с бабушкиными пирожками и благодарила за доброту и гостеприимство.
Когда убежать от захватчиков не удалось, дворничиха обнадёжила, что спрячет и защитит, но в первый же день привела фашистов в квартиру с евреями. Их выгнали на улицу. У сестры начались преждевременные роды. Она не могла идти, упала. Её добили прикладом. Бабушка с криком упала на неё и тоже получила удар в затылок. Двух ревущих детей поволокли и бросили в машину.
Мама плакала навзрыд, а я, как она рассказывала потом, спросил:
«Почему убили бабушку?».»Потому что она еврейка», — услышал я в ответ. Слово «еврейка» было для меня новым, и я его сразу забыл.
Мы уходим. Нас не пустили в нашу квартиру. Туда вселился кто-то чужой. Вот был бы папа рядом, он бы восстановил справедливость. Но он далеко, а мама не в силах что-либо сделать.
Они поселились в крохотной комнатке в полуподвале, которую уступила им мамина подруга довоенных лет. Это была коммунальная квартира с общей кухней и длинным коридором, по которому можно было бегать и гонять на оказавшихся нашими трёхколёсных велосипедах.
Жить трудно. Денег нет. А в августе мама рожает сестрёнку, и становится совсем тяжело. Она идёт в горсовет с просьбой вернуть квартиру и оказать помощь. Молодая и красивая женщина, как не воспользоваться положением, и власть имущий намекает, что может помочь, если она … Повернулась и ушла. Как-нибудь проживём, дождёмся папу, и он с этими гадами разберётся.
— У мамы было много молока, хватало и сестрёнке и на обмен. За него она получала продукты. Да и сердобольные соседки подкармливали нас, малышей — то галушками угостят, то варениками, а бывало, и супа горячего нальют.
А папа воюет в это время с японцами на Сахалине и Курильских островах. Японцы быстро признали себя побеждёнными. К концу августа всё было кончено. Курилы теперь наши! Это потом я узнал, что на острова под смертоносным огнём высаживались десанты и шли кровопролитные бои.
Папа жив-здоров, берёт короткий отпуск и приезжает за нами в Одессу. У него нет времени разобраться с нашей бывшей квартирой, тем более, искать дворничиху, которая, скорее всего, сбежала в родную деревню, и никто не знает, откуда она родом. Папа забирает нас по месту своей службы на Курильские острова.
— Вот скажите, — Леонид обращается ко мне, — как такое получается. Дворничиха всю жизнь не идёт у меня из головы. Люди растут в одинаковых условиях, учатся в одних школах, воспитываются в духе высокой морали, дают клятву пионеров, становятся комсомольцами и коммунистами. Но стоит только изменить условия, к примеру, война, тут же стяжательство, предательство, ненависть к тем, которых уважали и даже любили.
— Ну это же не все, и даже не большинство. Иначе войну бы не выиграли.
— Согласен, не большинство, но очень многие. Я начинаю думать, что это объективный закон человеческого бытия, человеческая природа. До поры до времени такие качества, как зависть, жестокость, подлость, таятся где-то в глубине, но в подходящий для них момент выходят наружу. Это у всех. Но одни научены подавлять их, загоняя снова внутрь, а у других это не получается.
— Всё же бывают люди, изначально не способные на жестокость и подлость.
— Конечно, бывают, но исключительно редко.
— Значит, меньше раз ошибёшься, никому не доверяя, чем доверяя всем?
— Могу сказать только про себя. За свою доверчивость я был неоднократно наказан, но изменить себя не мог.
— И вы считаете это своей ущербностью?
— Не знаю насчёт ущербности, но жить мешало. Уповать можно только на жизненный опыт и интуицию. Собственно, интуиция и есть жизненный опыт. Я вот чувствую, — смеётся Леонид, — что вы человек порядочный.
— Спасибо за доверие. По-житейски всё так, а психологи пусть разбираются с нюансами.
— Пусть разбираются, — согласился Леонид, — но дворничиха сволочь и убийца.
Леонид Диневич
Мы сидим в уютном кафе на короткой и очень красивой улице Мамила, ведущей к Яффским воротам. Это наша первая личная встреча. До этого была переписка, из которой я узнавал о его насыщенной событиями жизни. Мне уже было известно, что он занимал в Союзе высокий пост, имел звание генерал-лейтенанта. В Израиле он тоже нашёл приложение своим знаниям и способностям, но это была не та высота, к которой он привык. Умом всё понимал, но душа никак не могла успокоиться. Приходилось просить, а он привык приказывать.
Но это всё в дальнейшем, а пока вся семья — папа, мама и трое детей мал мала меньше — поселились на краю света, на острове Кунашир.
Первое, что вспоминается — море. В полукилометре от берега, а во время прилива всего метрах в пятидесяти — ряд одноэтажных деревянных домиков для семей офицеров, точно таких же, как в Сибири на станции Зима. Возле каждого домика сарайчик и небольшой двор. За домиками сопка. К её вершине ведёт длинная деревянная лестница. На сопке солдатские казармы, а вокруг густой лес. Вповалку лежат отжившие свой век деревья, покрытые мхом, а рядом уже пробиваются маленькие деревца. Одно уходит, другое является ему на смену.
Чуть подальше японская деревушка с ещё живущими в ней японцами. Там была небольшая деревянная пагода с изогнутой крышей, куда они ходили молиться. Внутри пагода была украшена разноцветными фонариками и гирляндами из бумаги и картона. Мы бегали в эту пагоду, брали фонарики для своих детских игр, и никто нам не препятствовал. Для японцев мы были победителями, а они для нас — побеждёнными врагами.
— Что ещё запомнилось, — Леонид отхлебнул кофе. — Не устали слушать?
— Разве мы не для этого встретились? — отвечаю вопросом на вопрос, и Леонид продолжает.
— После отлива на берегу часто оставалось много рыбы , в основном, горбуши. Может, вам более знакомо другое название этой рыбы — лосось. Недалеко от дома папа вырыл яму и поставил сверху железную бочку без дна. В яме разжигали костёр, а в бочке подвешивали рыбу для копчения. Участие в копчении рыбы принимала вся семья. Даже едва начавшая ходить сестрёнка подбрасывала щепочки в костёр и в восторге пищала, когда они вспыхивали. Из рыбы доставали красную икру и солили в специальных деревянных бочонках. За нашим домом был небольшой участок, на котором мы сажали картошку, а в сараюшке мама выращивала поросёнка.
Леонид немного помолчал. Взгляд его казался устремлённым внутрь. Что ещё сохранила детская память?
— Землетрясения чуть ли не каждый день. Они были настолько привычными, что на них никто не обращал внимания. Мебель была соответствующая: массивный стол, шкаф, прикрученный к стене, и тяжёлые табуретки, в центре которых было отверстие под ладонь, чтобы их было легко перемещать. Под потолком на шнуре висела лампочка без абажура. Табуретки под нами качались, но рядом были спокойные мама и папа, и нам было совсем не страшно.
Надо упомянуть ещё про печку, которая выдержала все землетрясения. Её топили дровами. На ней мама готовила обеды и грела воду для стирки. Но главное, от неё исходило такое тепло, которое ни с каким другим сравнить нельзя. Каким наслаждением было, придя с мороза, расположиться у печки! Похожее ощущение возникало потом только возле костра. Есть что-то завораживающее в горящих дровах. То ли это детская впечатлительность, то ли отзвук пещерных предков, кто знает.
А зима была долгой, с ветрами и снежными бурями. В иные дни ходить можно было только держась за верёвки, натянутые между домами. Дома засыпало снегом по самую крышу, и вход в дом раскапывали солдаты.
На острове были дети только из семей офицеров, причём, все они дошкольного возраста. Школы не было, и старшие дети отправлялись учиться к бабушкам и дедушкам на материк. Поэтому в свои шесть с небольшим лет я был самым старшим и в авторитете, как нынче принято говорить.
Свобода наших перемещений была очень ограничена. Это были или набеги на соседнюю японскую пагоду, о чём я уже говорил, или игры на берегу во всё, что мы только могли придумать. Родители изредка поглядывали за нами издалека, не особенно волнуясь.
Хорошо помню один момент, который мог закончиться трагически. На берегу стояла небольшая просмоленная японская лодка, больше похожая на ящик. Мы решили все залезть в эту лодку. Пусть она будет большим военным кораблём. Мы это мой брат, соседские друзья и даже моя маленькая сестрёнка, которая сама залезть не смогла, и её пришлось затащить. Капитаном был я, и мы плыли воевать с фашистами. Мы настолько увлеклись игрой, что не заметили, как прилив поднял нашу лодку и потянул в море. Никто не испугался. Ведь мы плыли на войну и трусами быть не могли. Родители заметили наш морской поход, когда мы уже были далеко от берега. Им пришлось вызывать пограничный катер, который вернул героев домой.
После нескольких лет службы на Курилах отца отправили в подмосковный Солнечногорск на курсы высшего командного состава «Выстрел». После окончания курсов его не вернули на Курилы, а направили для продолжения службы в Волынскую область западной Украины для борьбы с ещё действующими бандеровскими бандами. Это означало, что с Кунашира до Солнечногорска нам добираться самим.
Наша дорога в Солнечногорск — это отдельная повесть. Дело к зиме. С пирса уходит последний в навигации грузовой пароход. Если на нём не уплыть, придётся ждать до весны. А меня надо отдавать в школу. Мать мечется, не зная, за что хвататься. Спасибо папиному ординарцу, который помог собрать вещи и подвёз к пирсу.
Холодно, и сильный ветер. Из-за шторма пароход к пирсу причалить не может и стоит на рейде. Всех к пароходу доставляет специальный катер. Катер и пароход сильно качаются на волнах. Всех пассажиров и вещи приходится поднимать с катера на верёвке. Нас по очереди обвязывают верёвкой и поднимают на палубу.
Пассажиров не так много. Всех разместили в трюме. Пароход-то грузовой. Запомнилась в середине трюма гора соли. Наконец, отплыли. Качка такая сильная, что все лежат пластом и не могут подняться. А меня почему-то не укачивало, и я помогал всем, кто просил что-то принести или унести. Это продолжалось больше двух суток до прибытия во Владивосток.
Нас высадили на привокзальный берег, прямо на грунт. Встречать нас некому, дальше сами, как хотите. Маме нужно пойти на вокзал и по воинскому билету получить места на поезд Владивосток — Москва. Она оставляет нас на берегу. Мне 7 лет, на мне ответственность за брата и сестру, пока нет мамы. Мне нравится чувствовать себя взрослым.
Мама возвращается. Всё в порядке, но поезд почти через двое суток. Что делать? Уже поздний вечер. В комнате матери и ребёнка отказано — нет мест. Куда деваться с детьми?
Выручил молодой моряк. Увидев нашу беду, он предложил переночевать в деревянном строении, которое было когда-то общественным туалетом. Из толстых матов была сооружена стенка, отделяющая туалетные дыры от небольшого входного пространства. На полу лежали те же маты, на которых мы и переночевали. Наутро тот же моряк получил для нас место в комнате матери и ребёнка, а потом помог нам сесть на поезд.
В общем плацкартном вагоне мы ехали до Москвы семь суток. В Москве нас встретил папа с подарками каждому. Мама светилась от счастья, и мы все поехали в Солнечногорск.
Солнечногорск мне не запомнился. Это было очень короткое пребывание, и мы поехали по новому назначению в Западный военный округ, в небольшой городок Любомль, Волынской области, в 17 км от польской границы. 1949 год. В лесах и на хуторах ещё полно бандеровцев и прочих бандитов, которые вешали и убивали коммунистов, сжигали колхозную собственность. Ликвидацией этих бандитов и должен был заниматься отец. А для меня начиналась моя школьная жизнь. Я начал учится в русской школе в Любомле, а заканчивал школу в соседнем городке во Владимире Волынском, куда мы переехали вслед за отцом.
Что сказать об этом времени? Оно было беззаботным и счастливым. В окрестном лесу росли ягоды и грибы. В палисадниках зрели яблоки и груши. Огороды краснели помидорами и зеленели огурцами. По сравнению с Кунаширом это был райский сад.
Учился я легко, получал по всем предметам только пятёрки. Исключением был украинский язык, считавшийся вторым после русского. Говорил я неплохо, но писал с ошибками. Из-за отметки по украинскому мне не дали медаль после окончания школы. Это при том, что в десятом классе на областной школьной олимпиаде я получил первые места по математике, физике и химии. Мне и в голову не могло прийти, что это могло быть связано с моим еврейством. Никакой обиды, надо было лучше учить украинский, думал я, и родители даже не пытались мне объяснить, что могут быть иные причины.
Памятными в школьные годы были дни, когда отец брал нас с собой на полевые учения. Мы жили в палатках, ели солдатскую кашу, стреляли из всех видов оружия. Немаловажный факт в воспитании настоящих мужчин.
Мне нравилось быть авторитетом среди учеников и чувствовать уважение учителей. Мне поручали возглавлять ученические отряды в походах по окрестным местам, и всегда был полный порядок, никаких эксцессов. Надо ли говорить, что я был искренне преданным пионером и комсомольцем.
В семье мы никогда не слышали никакой критики советской власти. Она всегда была права. Помню венгерские события. Со всех сторон осуждение попытки фашистского переворота. Отцовский полк в полной боевой готовности выведен на польскую границу. Фашизм не пройдёт!
Другое событие — Дело врачей. Врачи убийцы. Еврейский заговор. Вокруг нас немало евреев, и среди родительских друзей, и среди учеников в школе. Взрослые перешёптываются о возможных проблемах для евреев. Мне, ученику четвёртого класса, завуч школы задаёт вопрос, что я сделал бы с врачами-отравителями. Я по-пионерски уверенно ответил, что их всех надо расстрелять. Много позже я понял, насколько подло было задать этот вопрос именно мне. А тогда не сомневался в справедливости обвинений, в преступном заговоре, но я-то лично при чём. Меня может ждать только светлое будущее.
Ближайшее светлое будущее должно наступить, кто бы сомневался, после окончания школы. Меня поздравил с победой на олимпиаде школьников морской офицер в красивом мундире и предложил поступать в Ленинградскую военно-морскую медицинскую академию. Это было больше, чем мечта. Это звучало, как песня. Я обрадовал родителей и дал согласие.
Прежде чем поехать в Ленинград для сдачи экзаменов, надо было пройти медицинскую и мандатную комиссии в Луцком облвоенкомате. Медицинскую комиссию я прошёл легко. На мандатную комиссию шёл с полной уверенностью. Сын боевого офицера, круглый отличник, политически грамотный и общественно активный.
Большущая комната. Длинный стол. За ним в центре сидит военком, по обе стороны от него члены комиссии. Перед военкомом папка с моим личным делом. Незаметно заглянул в открытую папку. Одно короткое слово подчёркнуто красным карандашом. Чётко не вижу, но догадываюсь, что это слово «еврей».
Обращаясь ко мне, военком говорит, что он не может послать меня в Ленинградскую академию, и предлагает Высшее техническое училище бронетехники. Причиной он называет то, что я ещё очень молод, а в академию требуются студенты, уже имеющие опыт работы или службы в армии.
В полной растерянности заявляюсь домой. Родители тоже расстроены, но ни слова про антисемитизм. Они отправляют меня в Одессу. Там мамина сестра — есть кому принять, и полно ВУЗов — есть где учиться.
Я подал документы в Технологический институт пищевой промышленности. Первые три экзамена — математика письменно и устно и физика — на отлично. За сочинение на русском получил четыре. Последний экзамен немецкий язык. «Немка» в школе всегда хвалила. Я не был свободен в языке, но школьную программу освоил на отлично. Понял всё, что меня спрашивали по-немецки. Ответил на все вопросы. Перевёл и написал какие-то предложения. Мне не сделали ни одного замечания, не указали ни на одну ошибку и поставили тройку. Это означало, что я не набрал проходного балла.
Сегодня я понимаю, что была задача не пропустить меня по конкурсу, но тогда я всё ещё не допускал мысли об антисемитизме по отношению ко мне. Верите — нет, но решил, что лучше надо готовиться. Сейчас трудно в это поверить, но так оно было.
Следующая попытка возможна только через год, но если и она будет неудачной, тогда заберут на три года в армию. А пока надо устраиваться на работу.
Дядя, муж маминой сестры, устроил меня слесарем на завод «Металлист». Работа не была мне в тягость. Когда я ехал в трамвае домой, мне казалось, что люди с уважением смотрят на мою замасленную одежду и ладони с застрявшими кусочками стружки. А как же иначе — едет рабочий человек!
Одновременно я поступил на подготовительные курсы Одесского гидрометеорологического института. Это не было случайным выбором. Атмосфера, моря и океаны, погода и климат — всё это уже начинало овладевать моими мыслями, увлекало возможностями новых достижений в овладении природой.
Через год снова сдаю вступительные экзамены. Переживаю не только я, но близкие и дальние родственники. У меня уже повестка явиться в военкомат. Но…все экзамены на пятёрки, и я зачислен на первый курс. В институте есть военная кафедра, поэтому я освобождён от призыва в армию.
Первая сессия сдана на отлично. Я получил повышенную стипендию и место в общежитии. Не остались незамеченными и мои организаторские способности. Вскоре я стал заместителем председателя Объединённого комитета профсоюзов, а ещё через год — председателем Студенческого научного общества Института.
Тут хочу рассказать о том, что мне больно вспоминать, но никак забыть не могу. Мой младший брат после окончания школы решил поступать в тот же институт, где учился я. Все экзамены на пять, а за сочинение по русскому языку и литературе тройка. Ситуация повторяется с очевидной закономерностью. Мы идём, подавленные результатом, а навстречу моя преподавательница, куратор нашей группы, очень хорошо ко мне относившаяся: «Что, ребята, голову повесили?» Рассказываю что случилось. «Надо проверить. Не исключено, что можно помочь».
Но попытка таким путём исправить оценку казалась мне бесчестной. И брат молча стоял рядом, был того же поля ягода, что и я. Почему мне в голову, вроде совсем неглупую, не приходило, что тройка брату, как ранее мне, была бесчестной и несправедливой, что исправить её было бы как раз справедливым и правильным. Но комсомолец Леонид Диневич, — с горькой усмешкой сказал он о себе в третьем лице, — ответил: » Спасибо, не надо. Пусть лучше готовится к экзаменам». Можно ссылаться на время, на воспитание из нас «павликов морозовых», на наше полное незнание реальной жизни, всё так. Но помните, у Твардовского: «…и всё же, всё же, всё же».
Про институтские годы рассказывать особенно нечего. Круглый отличник, круглее не бывает. Про общественную работу уже говорил. Кроме этого, научная работа на кафедре. Даже по просьбе профессора несколько лекций прочитал по теоретической механике. Всё шло к тому, что после окончания меня оставят на работе в Институте.
Так бы оно и было, но… Жизнь распорядилась по другому. Это случилось в колхозе, куда нас, студентов, отправляли на помощь в уборке урожая. Я, как ответственный за работу студентов, собираю вечером народ, чтобы обсудить итоги дня. И вот девочки жалуются, что две подруги делают существенно меньше остальных, и это снижает общий показатель.
Не буду вдаваться в подробности, но одну из них звали Соня. И вот я, студент третьего курса, почти каждый вечер хожу полчаса пешком к ней в гости. Соня жила вместе с подругой Анютой. Анюту я не мог не упомянуть, поскольку анина мама была акушеркой и принимала роды у сониной мамы в Винницком гетто. Так и дружили с той поры и мамы и дочки.
Однажды я застал в гостях у Сони с Аней парня, который приехал на служебной машине откуда—то из Винницкой области. Парень вёл себя, как жених, и всем видом показывал, что у них с Соней вопрос уже решён. Меня это настолько разозлило, что я, зажав вилку в руке, сломал её большим пальцем, и обломок полетел в сторону соперника. Это был вызов. Мы вышли. Он пытался мне объяснить, что Соня его любит и будет его женой. А я ему сказал, чтобы он про Соню забыл и больше мне на глаза не попадался.
Решение было принято, и в конце апреля я стал семейным студентом. Это была первая студенческая свадьба на курсе. Соня стала моей любовью на всю жизнь, моим счастьем, моей жизненной удачей.
После окончания института было несколько возможностей, включая аспирантуру. Но на распределение приехал профессор Гайворонский Иван Иванович из Центральной аэрологической обсерватории в Долгопрудном. Соня проходила у него производственную практику. Я тоже одновременно проходил эту практику, но в другой организации в Москве. Мы, естественно, жили вместе, но я часто бывал в обсерватории, и Иван Иванович меня знал.
Так вот он уговорил нас распределиться к ним на работу, но не в Долгопрудном, а на полигоне в Молдавии. Расписал, что мы будем работать на переднем крае науки и техники, что в короткое время защитим кандидатские, а затем и докторские диссертации, но главное — нам в ближайшее время обещана квартира. Это же такой подарок для молодой семьи. И вдобавок в Тирасполе жили теперь мои родители, значит, с ними можно будет чаще встречаться.
Несколько слов о том, как родители оказались в Тирасполе. В 1960 г. Никита Хрущёв решил сократить Вооружённые силы СССР почти на треть. Отец был уволен в запас. Жилья нет, гражданской профессии нет. Где жить, на что жить — кого это волнует? Пройти войну, отслужить более четверти века верой и правдой и оказаться никому не нужным. Это к вопросу, как заботилась Советская власть о человеке.
Приехали в родную Одессу. О возвращении украденной по сути дела квартиры и слышать не хотели. Более того, даже прописать в городе отказались, если они не найдут квартиру, соответствующую минимальной норме на пять человек. Иначе, чем издевательством, это не назовёшь. Пришлось уехать к отцовским сёстрам в Тирасполь.
2
«Облака плывут, облака…» Пар поднимается с поверхности воды. Туман стелется по земле. Тёплые потоки воздуха поднимают его выше и выше, и вот он превращается в белые облака, принимающие самые причудливые формы. А пар продолжает подниматься. Температура воздуха всё меньше и меньше. Образуются капли и градинки, которые становятся всё тяжелее и тяжелее. Облака превращаются в тучи. Капли и градинки становятся настолько большими, что сила тяжести превышает подъёмную силу потока воздуха, и туча проливается дождём или градом. Великий круговорот природы!
Такая картина вполне устраивает поэтов, но не учёных, которым надо иметь формулы и уравнения. Объект очень сложный, ежесекундно меняющийся. Тут без высшей математики, без исчисления вероятностей не обойтись. А если мы хотим ещё и вмешаться в естественный ход процесса, надо создавать новые технологии и технические средства. Это уже требует экспериментальных исследований и создания больших коллективов, объединяющих учёных, инженеров и прочих сотрудников, которые им сопутствуют.
Всё это я рассказал Леониду, который с улыбкой выслушал моё популярное изложение того, на что он потратил годы тяжёлого, с полной самоотдачей, труда.
Ещё в институте, в начале шестидесятых он услышал об активных воздействиях на облака. Первые успехи, как это часто бывает, вызвали непомерные ожидания. Град больше не будет уничтожать урожаи, дождь и снег будут выпадать, где надо и в нужное время, ураганы будут менять свои пути и уменьшать разрушительную силу. Да что там осадки и ураганы! Будем управлять атмосферой и менять климат.
Эйфория быстро прошла. Экспериментальный полигон, на котором он начал работать в Молдавии, был в зачаточном состоянии. Они прибыли на эту базу в конце июня 1965 года, всего через полгода после её создания. Вышли на железнодорожной станции Корнешты, спросили, как дойти до полигона. До «ракетной базы»? — уточнил местный житель. Так здесь наименовали полигон.
Ему запомнилась липкая чёрная грязь, которая приклеивалась к подошвам и отваливалась кусками при ходьбе. На окраине посёлка длинный глинобитный сарай, служивший раньше складом, несколько палаток, радиолокатор и две пусковые ракетные установки. Сотрудников десяток с небольшим вместе с командированными.
Через 28 лет своей работы он мог с гордостью перечислить содеянное: 12-этажный производственно-лабораторный корпус в Кишинёве, командно-диспетчерский пункт совместного управления воздушным движением и запусками ракет и центр для рассеивания туманов в аэропорту Кишинёв, 250 ракетных пунктов, 15 экспериментальных баз в различных районах республики с комплексами служебных зданий, с десятками километров подъездных дорог и линий связи, с собственными электростанциями на случай отключения электричества при грозах, с жилыми домами и базами отдыха для сотрудников, число которых достигло почти трёх тысяч человек.
Создание такого большого коллектива, способного на высоком научном и техническом уровне решать поставленные задачи, Леонид считает главным достижением в своей жизни.
На двух заводах Молдавии шло освоение производства пусковых установок под новые типы ракет. Количество используемых ракет превысило 50 тысяч ежегодно. По его инициативе началась подготовка специалистов в Кишинёвском университете. Он взял на себя чтение курсов физики атмосферы и радиолокационной метеорологии.
Накапливались экспериментальные результаты, которые стимулировали новые научные разработки и более совершенные технологии. Доктор физ-мат наук, профессор Леонид Диневич вместе с сотрудниками публиковал статьи и книги. Всего им опубликовано пять книг и более ста статей по проблемам активных воздействий, а позднее и по радиолокации птичьих стай. Но речь о птичьих стаях ещё впереди.
Широкий спектр профессионально и эффективно выполняемых задач, техническое оснащение новыми разработанными средствами воздействия сделали Службу, так коротко называл Леонид свою организацию, авторитетной не только в Союзе, но и в мире. В Молдавию учиться и перенимать опыт приезжали специалисты из многих стран. США, Китай, Аргентина, Бразилия, Италия… — далеко не полный перечень. И Леонид Диневич неоднократно бывал в этих странах, выступал с докладами на конференциях, обсуждал со специалистами состояние работ по активным воздействиям.
Всё это звучит победными гимнами. Но его свершения — это не только результат собственных знаний и таланта, это ещё и работа с людьми, среди которых он обрёл много друзей, но были и соперники без чести и совести, были и враги, подлые и мерзкие. Во время долгих разговоров Леонид вспоминал то один, то другой эпизод из его жизни. Было видно, что он переживает их заново.
Леонид вспоминает, как после обещания почти манны небесной его, Соню и маленькую дочку поселили в девятиметровой комнатке в двухкомнатной квартире. После отъезда соседа им дали его четырнадцать квадратных метров. Большое спасибо! А когда получили для себя и родителей Сони, с которыми стали жить вместе, отдельную двухкомнатную малометражку, это был праздник.
Не случайно он вспомнил про жилищные условия. Когда ему было предложено написать книгу, он с энтузиазмом взялся за эту работу, но на службе, а она длилась с утра до вечера, времени для книги не оставалось. Он писал её до поздней ночи дома. В одной комнате жена с ребёнком, в другой — её родители. Оставалась ванная. На ванную была положена доска, приставлена табуретка. Чем не рабочий кабинет!
Далее прямая речь.
— И вот книга готова. Отправляю её московским начальникам, по инициативе которых она была написана. Включаю их в авторы. От меня не убудет, а делу поможет. Вдруг получаю от них предложение, в это трудно поверить, исключить меня из авторов. Какой-то жалкий лепет по поводу примирения «артиллерийского» и «ракетного» направления, а я непримиримый сторонник второго, и первые могут обидеться, увидев меня среди авторов.
— Действительно, жалкий лепет. И что Вы ответили?
— Я отказался от авторства. Подумал, хрен с ними. Я молод, мои книги ещё впереди. Зато буду иметь поддержку из Москвы во всех своих начинаниях, включая финансирование работ, укомплектование кадрами и прочее.
— Сегодня не жалеете об этом.
— Жалею только о том, что этот поступок не делает мне чести. А для меня быть честным во всём было жизненным кредо.
— Разрешите с Вами не согласиться. К чести это не имеет отношения. Вы играете в шахматы и жертвуете фигуру, чтобы одержать победу. Вы отказались от авторства, но в итоге победили.
— Теперь я с Вами не согласен. Аналогия с шахматами хромает. Люди — это не шахматные фигурки.
В другой раз снова возник разговор о чести и достоинстве. Для Леонида это всегда были наиважнейшие понятия в жизни. Он не один раз говорил мне, что никогда не добивался должностей, не пробивал себе дорогу иным путём, кроме собственного труда.
— Но честолюбие всё-таки было? — спрашиваю я.
— Конечно. Мне нравилось, что мой труд ценят, что я поднимаюсь по служебной лестнице. Это нормально. Вот тщеславие — это порок, а честолюбие, оно свойственно всем творческим людям, признаются они в этом или нет.
— Всё это верно. Но мы росли с Вами в одно время, и я помню, что коррупции в нашем сегодняшнем понимании не было, поскольку денег ни у кого не было, но были подарки, были взаимные услуги, было так называемое позвонковое право. Неужели никогда не приходилось сталкиваться?
— Приходилось, конечно. Про мою первую книгу, в которой я не числюсь автором, Вы уже знаете. Другой случай.
Для сбора экспериментальных данных позарез нужна немецкая климатическая камера. Помочь её приобрести может только Госплан СССР. Полетел в Москву с одним авторитетом из Госплана Молдовы. С нами ящик коньяка и два ящика вишни. Поселились в гостинице Москва, пригласили в номер сотрудника Госплана СССР, поговорили, вместе поужинали. Вскоре мы получили две климатические камеры.
— Знакомая ситуация. Но это для общего дела, а для себя, для семьи неужели никогда не приходилось кого-то и о чём-то просить?
— Никогда. Было одно исключение, но я не мог его не сделать. Наша дочь закончила филологический факультет Кишинёвского университета. Выпускные экзамены она сдавала, будучи беременной нашей внучкой. Молодую семью распределили на работу в какую-то далёкую деревню. Соня была в ужасе и настояла, чтобы я вмешался. К тому времени я был депутатом Кишинёвского совета, ещё и приглашённым профессором в том же университете, только на другом факультете. И вот в генеральской форме я заявился к ректору. Был встречен с уважением, получил от него обещание решить вопрос. И он решил. Дочь направили преподавать английский язык в школу-интернат рядом с нашим домом.
— Кто ж Вас за это осудит. А как Вы дослужились до генерала?
— Дело в том, что наша Служба — это та же самая армейская: ракеты, пусковые установки, радиолокаторы, средства связи, круглосуточные дежурства. Всё это требует военной дисциплины, и наши гражданские организации были преобразованы в военные. Был разработан устав, введена форма одежды, отменены профсоюзы. Все сотрудники получили различные воинские звания. Я, как глава Службы в Молдавии, получил звание генерал-лейтенанта. Так что я, — смеётся, — из младшего офицера запаса скакнул сразу в генералы.
— Леонид, — меняю я тему разговора. — Вам приходилось обманываться в людях?
— И неоднократно. Излишняя доверчивость всегда была моим недостатком. На меня и доносы писали. То утаиваю получаемые в университете деньги при уплате партийных взносов, то развёл семейственность (жена и брат работали в моей службе), то продал госимущества чуть ли не на миллион долларов. И комиссии присылали, и инвентаризации проводили. Выяснялось, что взносы я даже переплачивал, что брат и жена — высококвалифицированные специалисты и не находятся в прямом моём подчинении, что госимущество всё на своём месте. Но сколько это всё стоило нервов и горького разочарования в людях!
А вспомните 1991 год. Горбачёвский беспредел. Нашлись сотрудники, которые стали требовать выборности руководителя. Они собирались и обсуждали, как заставить меня пойти на это. Мол, руководи, как нам нравится, иначе не выберем. Может, надо было принять участие в их обсуждениях, объяснить им, что Служба не государство, а я не президент. Я этого не сделал.
Более того, нашлась группа специалистов, которая направила письмо в «Литературку». Помните, была такая толстая газета, публиковавшая острые материалы в перестроечное время. В письме говорилось о недостаточной эффективности наших работ. Конкретно меня не обвиняли, но кто же ещё может быть в этом виноват.
Из Москвы прислали комиссию, которая целую неделю разбиралась с жалобой. Беседовали со всеми жалобщиками. И они лепетали, что имеющийся состав специалистов в сменах работает очень тяжело, и надо увеличить штаты (а кто против?), что надо повысить оплату труда (конечно, надо), что необходимо выявлять причины пропуска града и думать о технологическом прогрессе (так это моя основная забота). Словом, гора родила мышь, хоть и маленькую, но противную.
— Дорогой Леонид, — мне захотелось выразить своё отношение к только что сказанному. — Ваша Служба была гражданской по сути и военной по содержанию. Чёткая субординация, беспрекословное подчинение старшему по званию. Вы впитали эти отношения с детства. У Вас даже был замполит, который должен был заботиться о нравственном здоровье сотрудников. И люди принимали это за данность, с которой надо жить, нравится она им или нет.
И вдруг перемены. Рушатся устои. Люди понимают, что можно открывать рот, не задумываясь о последствиях, что генерал Диневич должен считаться с их мнением и выполнять волю большинства, иначе не выберут. Вы можете сказать, что в науке и технике один может быть прав, а все остальные неправы, и это верно. В таких ситуациях всегда нужен компромисс. У меня сложилось впечатление, что компромисс — это не про Вас. Так?
— Не совсем. Компромисс хорош тогда, когда он помогает реализовать задуманное, и мне не раз приходилось на него идти. А если мешает или тормозит, то такой компромисс не для меня.
— У Вас было 15 экспериментальных баз и 3000 работников, в среднем, по 200 человек на базе. Огромное хозяйство. Во главе каждой базы Вами подобранный специалист, а это означает, что подстать Вам — грамотный, деловой, со своими взглядами и амбициями. Наступает момент, когда база для него становится тесной, но на пути уважаемый, заслуженный, сотворивший всю Службу, незаменимый… и на пути. Важно это почувствовать и найти ему, именно Вам найти, достойную работу вне Службы.
— Легко говорится. И почувствовать и найти очень непросто. Я не заметил, как накапливается у ряда специалистов энергия творческой неудовлетворённости. Ошибался, конечно, но как было, так было. Я очень сильно переживал по этому поводу.
В качестве оправдания могу добавить, что я безумно устал. Напомню про почти тридцать лет без выходных и отпусков, в постоянном напряжении, с ощущением огромной ответственности за всё, происходящее на Службе. Я мотался по республике, проводил многочисленные, иногда ночные совещания, вникал в проблемы строительства, а спал зачастую на заднем сиденьи в машине. При этом я оставался учёным, действующим на переднем крае науки в своей области.
Будете смеяться, но меня заботило даже то, чтобы на число молодых специалистов-юношей было примерно такое же число специалистов-девушек. Пусть влюбляются, женятся и остаются верными профессии. Я всегда был счастлив, что мы с Соней занимаемся одним делом и живём одними интересами.
Короче, я был не только строгим руководителям, но и заботливой папой-мамой. Вот только вовремя не осознал, что дети, повзрослев, должны покидать родительское гнездо.
— Вы упомянули про горбачёвский беспредел. Вам виделось что-то другое?
— Я не принял ни Горбачёва, ни Ельцина. Я видел в них разрушителей страны, предавших идею. Когда мне предложили на сессии Кишинёвского Совета во всеуслышание отказаться от членства в коммунистической партии, я категорически отверг это предложение. Да, нужен был капитальный ремонт системы, но «разрушать до основанья, а затем»…Никто и представить не мог, что будет затем. Я был убеждённым советским человеком.
— Разве Вы не знали о репрессиях 37-го, о Деле врачей, о культе личности?
— Знал, конечно, но это было не вследствие, а вопреки идее светлого коммунистического будущего. Борьба за власть вынесла наверх людей лживых, циничных, преступных. За прекрасными лозунгами, в которые верили одураченные люди, скрывалась жёсткая диктатура, и совсем не пролетариата, а кучки доживающих свой век тщеславных стариков.
— А могло быть иначе? Или это закономерный исход, когда не учитывается человеческий фактор?
— Да, мы с вами говорили о подлости и низости человеческой натуры. Но будущее, хочется верить, за людьми с высокими моральными ценностями.
— Блажен, кто верует.
— Верую, хотя не так безоглядно, как раньше. Я наблюдал, как вчерашние идеологи заискивают перед новой властью, сдают без борьбы свои идеалы, заботясь лишь о личном благополучии. На сессии депутатов я обратился к первому секретарю Кишинёвского горкома, призвал его встать на защиту идеалов партии. Он не просто не прореагировал, а перестал со мной разговаривать.
Я не разочаровался в моральных ценностях, которые исповедовал всю жизнь, но начал сомневаться в том, что они станут для всех такими же важными, как для меня. Стоило измениться условиям, и дворничиха предала семью, и секретарь горкома предал партию.
— Вряд ли эти поступки сравнимы. Секретарь никого не убил.
— Как сказать. После распада Союза возник горячий конфликт между Молдовой и отделившимся от неё Приднестровьем. Со стороны Молдовы через Днестр полетели сотни моих ракет «Алазань», головки которых содержали не реагент для борьбы с градом, а взрывчатку с гвоздями. Мне оставалось посыпать голову пеплом.
Однажды у нас возник разговор о всемирном потеплении. Мне очень хотелось узнать его мнение по этому поводу. Он с атмосферой на ты. Он жил не в ней, а с нею. Он изучал её со всей страстью учёного. Она была с ним и наяву и во сне. Ему слово.
— Существует множество естественных причин, влияющих на изменение климата. Вклад каждой из них может быть оценён весьма приблизительно. Поэтому количественные выводы на основании имеющихся данных не могут быть точными и достоверными.
Выбросы от вредных производств, конечно, надо ограничивать. Это и делается установленными нормами. Но устраивать истерику по поводу автомобилей и самолётов, мягко говоря, не стоит.
Какие учёные установили связь между количеством сжигаемого топлива и изменением среднегодовой температуры на Земле? Некоторые договорились до того, что знают, насколько нужно уменьшить выбросы, чтобы предотвратить потепление планеты на два градуса. Чушь! Нам ещё предстоит создать специальные спутниковые системы, получить базы данных по многим параметрам хотя бы с точностью до процента. Предстоит огромная работа. Только после неё можно будет серьёзно говорить, влияют ли выбросы углекислого газа на изменение климата или это естественные его колебания, которые были в прошлом и которых не минуем в будущем.
3
Не раз мы говорили с Леонидом о судьбе еврейского народа, к которому оба принадлежали. Он неплохо знал историю, но её еврейская составляющая была от него далека. Его не обзывали жидом в детстве. Откуда было взяться антисемитизму в маленьких военных городках, где отец был уважаемым командиром. В украинской школе с ним вместе училось много еврейских ребят, тоже не разгуляться антисемитам. Даже при поступлении в институт он не мог поверить, что проблемы возникли из-за его еврейства. Но со временем поверить пришлось. Жизнь повернулась к нему и этой стороной. Леонид признаётся, что ему тяжело вспоминать об этом, но из песни слова не выкинуть.
После развала Советского Союза в бывших союзных республиках сильно возросли национальные амбиции. Уже не было Москвы, которая командовала парадом. И не где-то на улице, а во время своих выступлений на депутатских сессиях он дважды услышал из зала крик: «Убирайся в свой Израиль!» У кричащих не хватило смелости подняться с места, но и соседи не поспешили вывести их из зала. По улицам чуть ли не ежедневно проходили митингующие толпы с плакатами и речевками: «Чемодан, вокзал, Россия, а с евреями разберёмся сами».
Один откровенный молдавский националист, профессор Кишинёвского университета, назначенный отвечать за экологию в стране, стал поносить Службу за то, что она загрязняет поля и водные источники. Это было абсолютно голословное утверждение, но его целью была не защита экологии, а замена руководителя национальным кадром.
— Я пошёл к Предсовмина Молдавии и спросил его напрямик, что мне ожидать. «Тебе, вероятно, предложат место зама», — ответил он. Такое предложение, единственной причиной которого была не та запись в пятом пункте паспорта, я счёл обидным для себя. За много лет работы я сложился в лидера. Быть заместителем не умею. Дожить до этого не хочу.
Всё шло к тому, что надо уезжать. Была ещё одна причина, не главная, но существенная. Семья столкнулась с медицинскими проблемами. Родители, и мои и сонины, были уже старыми людьми, да и у нас была не первая молодость. Подкрались болезни, и очень серьёзные.
Столкновение с молдавской медициной повергло меня в шок. Я-то лечился в спецполиклинике, а обычные больницы были в жутком состоянии. У моей мамы обнаружили опухоль в груди. В республиканской онкологической больнице она лежала в палате на пять человек. Грязные стены с отколотой штукатуркой и такой густой запах мочи и использованных бинтов, что трудно дышать. Мы согласились на резекцию груди, и маме поставили какой-то проверочный укол, который вызвал ужасную реакцию. После этого я забрал её из этой ведущей больницы.
Забегая вперёд, могу сказать, что кардинально вопрос был решён уже в Израиле. Без резекции груди хирург убрал маме опухоль и сказал, что можно забыть о её существовании в прошлом.
Когда стало известно, что я решил эмигрировать в Израиль, все, от сотрудников Службы до руководителей страны, принялись меня уговаривать, услаждали мой слух моей значимостью для Службы и Молдавии, уверяли, что нынешние неприятности времени перемен надо пережить, а дальше всё будет хорошо. Я выслушивал всех, благодарил, нескромно уверял, что знаю себе цену и не сомневаюсь в своей нужности стране. Однако я хочу, чтобы дети и внуки росли в другой стране, где их национальная принадлежность никогда не будет отягчающим обстоятельством.
На протяжении моей службы в Молдавии я имел несколько предложений сменить место работы. Одно предложение было получено от ректора моей «альма матер» — Одесского гидрометеорологическрого института. Ректор просил меня занять место завкафедрой активных воздействий на атмосферные процессы. Это совпало с моментом, когда у меня на Службе случилось ЧП.
Во время запуска ракета застряла в направляющей. Бойцы доложили об этом командиру. Командир вместо того, что бы направить на ракетный пункт руководителя группы ракетной техники, приказал снять ракету с установки. Просто так вытащить ракету бойцам не удалось. Без подробностей, что и как они не так делали, но ракета взорвалась в руках этих ребят. Жуткий случай! Ребята прошли войну в Афганистане и погибли у себя в Молдавии.
Непосредственной моей вины нет, но я руководитель и отвечаю за всё, что происходит в Службе. Чувствую себя подавленным неимоверно. И тут предложение из Одессы. А что, думаю, не бросить ли мне Службу к чёртовой матери и стать заведующим кафедрой. После Службы просто курорт!
Звоню в Москву в Госкомгидромет начальнику управления и докладываю, что думаю принять предложение из Одессы. Меня начали убеждать, что это неразумно, что они уже запускают бумаги о присвоении мне звания Героя соц. труда, что меня ждёт персональная пенсия, что моя Служба ведущая во всей системе Госкомгидромета. Уговорили. Героя я, конечно, не получил, но дали орден «Знак Почёта». Однако самыми дорогими для меня наградами, — признаётся Леонид, — являются золотая медаль ВДНХ СССР и золотая медаль лауреата Государственной премии Совета Министров СССР.
В другой раз мне предлагалось переехать в Москву, возглавить вновь организуемый центр авиационных работ по воздействию на облачные процессы. И квартиру обещали, и Москва — не Кишенёв и не Одесса, центр всего и вся. И опять те же ребята из Госкомгидромета сыграли на тех же струнах. Да и сам я, честно признаться, не мог себе представить, как смогу расстаться с детищем, которое растил всю свою творческую жизнь, которое обрело славу в стране и за рубежом, и отблеск этой славы падал на меня, радуя душу.
Вместо меня главой службы стал мой заместитель, которого я обучал профессии с третьего курса, провёл по всем должностям от рядового инженера до своего зама, дал ему квартиру, защищал в конфликтах с коллегами. Он клялся мне в верности, но когда получил бумагу с предложением оставить за мной научное руководство, написал на ней «нецелесообразно». Не могу спокойно говорить об этом предательстве до сих пор.
4
2 июля 1991 года они приземлились в аэропорту им. Бен Гуриона. Они это Леонид с женой, его дочь с мужем и маленькой внучкой, его родители и сестра. Леониду пятьдесят лет. Самый трудный возраст для эмиграции — слишком далеко до пенсионного и слишком много для устройства на работу. Их поселили в Яффо, где уже жили родственники, приехавшие раньше.
А перед отъездом они сдали свои паспорта и подписали отказ от гражданства, отдали свои великолепные квартиры государству, получили право из всего имущества, нажитого за многие годы, взять не более 500 кг вместе с упаковочным деревянным ящиком и по сто долларов на человека. Иначе, чем государственным бандитизмом, это не назовёшь.
При укладке в ящик всё тщательно проверялось. Он взял с собой большой кусок коралла, как память о друге, который привёз этот коралл из экспедиции в Южно-Китайское море и подарил ему. Проверяющие решили, что внутри могут быть спрятаны драгоценности, и распилили коралл на несколько частей. Леонид показал мне стоящие на виду и сложенные вместе куски красивого коралла. Теперь это не только память о друге, но и об издевательстве на таможне.
После Кишинёва Яффо произвёл гнетущее впечатление. Убогость, дошедшая из далёких веков, может привлекать туристов, но не их, приехавших стать жителями. От дома, где началась их новая жизнь, было минут двадцать неспешной ходьбы до берега Средиземного моря.
— Мы собрались и пошли, — вспоминает Леонид. — К морю было несколько путей. Мы, естественно, пошли самым коротким. Кто бы нам объяснил, что это путь через арабскую деревушку, и евреям лучше через неё не ходить. На нас высыпала ватага арабских малышей с камнями. Я пошёл им навстречу и начал орать на них по-русски. Не знаю, что их напугало, то ли мой грозный вид, то ли непонятный мой русский, но они разбежались. Возвращались с моря мы уже другим путём.
Не раз во время рассказов Леонида о первых месяцах эмиграции я вспоминал то, что слышал много раз: эмиграция — это трагедия одного поколения.
Они ходили на Тель-Авивский рынок пешком километра четыре в одну сторону, экономя деньги на автобусных билетах. Иногда возле рынка раздавали бедным пакеты с оставшимися от продажи овощами и фруктами, и они старались их получить. По дороге с рынка была столовая для малоимущих, и они заходили туда пообедать. Они шли по Яффо мимо овощных лавок и из ящиков с отбракованными фруктами и овощами выбирали ещё съедобные, которые продавали почти задаром. Он мыл лестницы в подъезде, а Соня ухаживала за больной женщиной. Как это было тяжело, причём, морально гораздо тяжелее, чем физически.
— Пришло осознание, — вспоминает Леонид, — что мы не понимаем, куда мы приехали, не знаем страну и не можем общаться на её языке. К этому добавляются наши старики, которые нуждаются в лечении и сами о себе позаботиться не могут. Состояние близкое к депрессивному.
Мы пытаемся, как и все эмигранты, в ульпане учить иврит и слушаем, как правильно себя вести, чтобы быть успешными. На интервью надо следить за движениями рук и ног, за выражением лица, за манерой речи. Боже мой! Я принял на работу несколько тысяч специалистов, и меня интересовал только профессиональный уровень человека.
Тут мне захотелось не то, чтобы возразить, но вставить комментарий.
— Всё так, Леонид, но представьте себе, что Вы взяли интервью у двух человек. На самом деле в то время конкурентов было гораздо больше. И вот оба примерно равной квалификации, но один шмыгает носом, суетливый, а другой спокойный, уверенный в себе. Кого Вы примете на работу? У Вас была совершенно другая ситуация.
— Может и так, но в тот момент я чувствовал, что унижен до последней степени.
В таком состоянии Леонид получает приглашение от Предсовмина Молдовы встретиться с ним в гостинице в Тель Авиве, куда тот прилетел для решения каких-то израильско-молдовских дел. Сам факт приглашения говорит за себя и тешит честолюбие, но одно было там, а здесь он никто. О чём они могут говорить?
Выпили коньяку за встречу. В ответ на расспросы Леонид не жаловался, ограничивался общими словами, а на предложение о сотрудничестве ответил, что пока рано об этом говорить, он ещё не совсем освоился на новом месте. Председатель, похоже, почувствовал его состояние и на прощанье сказал, что он может вернуться, если пожелает, в любое время на свою должность. Леонид искренне его поблагодарил, на том и закончилась встреча. Возвращался он домой с тяжёлым сердцем. Какое сотрудничество, найти бы хоть какую-то работу!
Через несколько месяцев к нему домой явился профессор Тель Авивского университета Шалва Цевион, который эмигрировал в Израиль из Грузии на двадцать лет раньше Леонида. Они познакомились в Москве, куда Шалва с ещё одним профессором прилетели из Израиля, а Леонида вызвали из Кишинёва для обсуждения каких-то возможных совместных работ. В приватном разговоре Шалва спросил, нет ли у него планов уехать в Израиль. В то время Леонид и представить себе этого не мог.
И вот Шалва по-приятельски раскинул руки, заключил Леонида в объятия и поздравил с возвращением на родину предков. На следующий день он повёз Леонида на одну из метеослужб. На поле стояли три маленьких самолётика, которые по данным синоптиков и радиолокационной информации должны были взлетать и засевать атмосферу реагентом так, чтобы ожидаемые осадки выпадали в Кинерет.
— С моей профессиональной точки зрения эффект от такой технологии может носить только случайный характер. Мы ещё в Союзе испробовали этот путь и от него отказались. Я про это не проронил ни слова. Зачем рубить сук, если на нём какое-то время можно посидеть. Но Шалва не был уполномочен тут же предложить мне работу. Мы поехали на встречу с научным руководителем водной компании «Мекарот». После обстоятельного разговора, в котором Шалва был переводчиком, мне было предложено, и это было полной неожиданностью, на выбор три места работы: метеослужба, которую показал Шалва, или университетская лаборатория, одна в Иерусалимском, другая в Тель Авивском университете. Ближе всего по профессиональным интересам мне была лаборатория проф. Розенфельда в Иерусалимском университете. Её я и выбрал.
На первой встрече с проф. Дани Розенфельдом, руководителем лаборатории, мы несколько часов обсуждали то, чем я занимался. Разговор шёл медленно из-за перевода с русского на иврит, и наоборот. Профессор слушал рассеянно. Чувствовалось, что он соблюдает формальность, спрашивая меня, поскольку абсолютно уверен, что передний край технологии в Израиле и США. Мне-то было известно, что наши работы значительно опережали, и я еле сдерживал себя, чтобы не сказать об этом.
Дани объявил мне, что я принят в университет на стипендию Шапиро. Это фамилия чиновника из Министерства абсорбции. Три года я буду получать эту стипендию, не стоя ни шекеля университету, и за это время проверят, действительно ли я учёный. Это меня, у которого активным воздействиям учились специалисты из разных стран мира, будет проверять этот недавно оперившийся молодой человек. Разве это не унизительно? Но надо терпеть и соглашаться. Большое спасибо! И мы пожали друг другу руки.
Через полгода после начала моей работы в Иерусалимском университете я выступил на очередной научной конференции с докладом, в котором объяснял своё критическое отношение к разработанному в Израиле методу воздействия. Доклад длился двадцать минут, а вопросы и комментарии с мест держали меня на сцене два с половиной часа. Мне казалось, что я выступал скромно, но в привычном для себя энергичном и уверенном стиле. Я предлагал поднять работы в области активных воздействий на облачные процессы на самый высокий мировой уровень.
После конференции мои коллеги в лаборатории сказали: «Ты выступал так, как будто ты уже научный руководитель этих работ. Розенфельд тебе этого не простит». От Розенфельда прямой реакции не последовало, но он полностью закрыл мне дорогу в тему, заявленную на конференции.
По сути дела я был отделён от науки и использовался как квалифицированный снабженец. Розенфельд просил меня добыть тот или иной прибор, и я, используя свои прежние контакты, этим занимался. Это иногда были чисто детективные истории. Давайте расскажу Вам одну.
Прибор для измерения концентрации частиц я решил попросить в ЦАО (Центральной Аэрологической Обсерватории). Директора, проф. Черникова, я не просто хорошо знал, а мы с ним стали друзьями за многие годы сотрудничества. Он согласился отдать прибор бесплатно. Звоню Дани Розенфельду. Тот не хочет бесплатно. Черников назначает формально очень небольшую сумму. Опять звоню Дани. Он просит уменьшить цену в два раза. Снова иду к директору. Он смеётся: «С вами, евреями, не соскучишься!» Подписали, наконец, соглашение.
Но это полдела. Как доставить аппаратуру с немалым весом из Москвы в Израиль? ЦАО не имеет права торговать с Израилем. Звоню другому своему другу, проф. Медведеву из Одесского гидрометеоинститута, говорю о проблеме. Он отвечает: «Не волнуйся, сделаем». По каким-то своим делам он на своей машине поехал в Москву, взял в ЦАО прибор, перевёз его через границу в Украину, а в Одессе со знакомым пассажиром на корабле отправил в Хайфу. Чем не детектив?
Показательный момент моих отношений с Розенфельдом случился на конференции в Кишинёве, которая собрала ведущих специалистов из всех республик бывшего Союза. Из Израиля по приглашению приехали я, Розенфельд и два специалиста по радиолокации. Мы с Дани поселились в гостевой квартире, принадлежащей моей бывшей Службе. Ко мне приходили с вином и закуской большие начальники, бывшие и нынешние. Вспоминали живых и ушедших, обсуждали новые времена, делились анекдотами, произносили тосты. Дани по-русски не понимал, но видел ко мне отношение и перед сном вдруг сказал в переводе на русский: «Ты думаешь, что испугаешь меня своей значимостью?» Что я ему мог ответить? Только посмотрел с недоумением и про себя подумал, что Дани не перестаёт видеть во мне конкурента.
Там же в Кишинёве Розенфельд обратился ко мне с просьбой купить радиолокатор. Именно эта покупка сыграла важную роль в моей дальнейшей работе, но это уже была работа не с Дани Розенфельдом.
А пока мы вместе летим на конференцию в Италию. «Мы» не означает, что Дани привлёк меня к участию в конференции. Ко мне обратились аргентинские коллеги с просьбой сделать на конференции доклад по результатам работ в Молдавии. Они полностью оплатили мне командировку. Это не было случайным. Я оставался у них научным консультантом, периодически за их счёт летал в Аргентину и получал существенную добавку к своей шапировской стипендии.
Было смешно, когда проф. Розенфельд решил меня представить делегации учёных из США. Американцы его остановили и сказали, что скорее проф. Диневич должен его представить, чем наоборот.
Мой доклад получил высокую оценку. Редактор авторитетного журнала попросил подготовить его для печати. К сожалению, статья не была опубликована. В этом есть доля и моей вины, но Розенфельд мог мне помочь и не захотел.
Возвращаюсь к радиолокатору. Привёз я этот радиолокатор не только по просьбе Розенфельда. Дани познакомил меня с Председателем общества охраны природы, заведующим орнитологической лабораторией Тель Авивского университета Йоси Лешемом.
Йоси сыграл особую роль в моём становлении в Израиле и стал моим близким другом. Чрезвычайно активный, дружелюбный и увлечённый своим делом, он уговорил меня перейти на работу к нему в лабораторию и решать задачу радиолокации птичьих стай для того, чтобы избежать столкновения с ними самолётов.
Меня и не надо было уговаривать. Закончились три года моей работы с Розенфельдом на «шапировской» стипендии, и Дани даже не посчитал возможным дать мне рекомендации для продолжения работы. Тот случай, когда мы оба были довольны — Дани, потому что я от него ушёл, а я, потому что нашёл, наконец, интересную работу.
В наше время всё чаще возникает конфликты между техническим прогрессом и природой. Одним из них является конфликт между птицами и самолётами. Для Израиля эта проблема особенно актуальна. Над его крохотной территорией веками сложился путь межконтинентальной сезонной миграции сотен миллионов птиц. В результате столкновения терпят катастрофу самолёты, погибают пилоты и птицы. Задачей было создание радиолокационной орнитологической системы с целью обеспечения безопасности полётов. Для этого необходимо было использовать современную компьютерную технику, разработать нужные алгоритмы и программы, отличающие радиоэхо от птиц, а не от облаков или других объектов в небе.
Далее пошла многолетняя, непростая в техническом и научном отношении, но такая любимая работа. На начальном этапе Леонид привлёк к работе своего младшего брата Владимира, который был высокого класса специалистом в радиолокации и имел большой опыт работы в его Службе именно с такого типа радиолокатором, который они получили из Молдовы. Более того, у брата был некоторый опыт наблюдения радиоэха от птиц, но тогда это было побочным эффектом.
Не быстро дело делается, но кому интересны научно-технические подробности, оригинальные решения, одоление организационных трудностей? Только профессионалам. А для остальных важен итог. Система была создана и развёрнута на территории музея бронетанковых войск в Латруне. Она в оперативном режиме каждые 10-15 минут передавала орнитологические карты руководителям полётов военной авиации, а те на их основании принимали решения о зонах и высотах, на которых могут совершать тренировочные полёты самолёты и вертолёты.
На открытии станции присутствовали Президент Израиля Эзер Вейцман, министр экологии Йоси Сарид и некоторые военачальники. Но самое дорогое признание Леонид ощутил, когда в большом зале Тель Авивского университета в присутствии высших офицеров авиации он получил почётный диплом и премию за работы по радиолокации птиц из рук семьи лётчика, погибшего после столкновения с птицами его самолёта.
Не мог Леонид со своим характером остаться в Израиле в стороне от участия в решении проблем научной и профессиональной алии. Он присоединился к общественному движению, стал играть в нём одну из ведущих ролей, вошёл в учёные советы при министерствах инфраструктуры и транспорта. С его именем связаны десятки конференций и семинаров, на которых репатрианты могли показать себя заинтересованным работодателям. На них зачастую присутствовали министры, генеральные директора, депутаты Кнессета. В результате десятки специалистов оказались востребованными. В Израиле любят рассказывать о том, как бывшие дворники стали одними из создателей «железного купола».
Много тёплых слов я услышал от Леонида о Юрии Штерне и Авигдоре Либермане. С ними он был в постоянном контакте, и они делали всё, что могли, чтобы направить в желаемое русло хлынувший поток алии. Замечательной идеей было создание так называемых «теплиц» , где в течение трёх лет приехавший учёный мог реализовать свой проект, представленный и принятый специальной комиссией. Через «теплицы» получили путёвку в жизнь до тысячи специалистов. А их в потоке десятки тысяч. Что делать с остальными? На эту тему у нас с Леонидом возникло много споров.
— На страну упал золотой ливень талантов, — говорил он, — и только малая часть заняла достойное место. А те, кто не смогли? Конечно, были и такие, кто не заслуживал. Не о них речь. Речь о настоящих талантах, оставшихся не у дел. И это результат бесталанности принимающей стороны.
— Помните Высоцкого, — возразил я, — «…где на всех зубов найти?». Страна маленькая, зубов мало. Есть два выхода — приобрести другую квалификацию или, если уже возраст не тот, смириться с жизнью и радоваться успехам детей и внуков. Никто не жил на улице и не голодал. Один из таких смирившихся неудачников мне сказал по этому поводу: «Значит, не по таланту».
— Так я же не о том. Я говорю, что среди оставшихся за бортом были настоящие таланты, способные принести огромную пользу стране, и ошибочная политика привела к тому, что этого не случилось. Люди, представления не имевшие о рынке труда, на нём оказались. Они понятия не имели, что на этом рынке надо работать не только головой, но и локтями.
— В таком большом деле ошибки неизбежны. Вопрос, насколько их было много. Вы же сами говорили, как много сделали для алии такие государственные мужи, как Юрий Штерн и Авигдор Либерман.
— Много, но недостаточно. И не всё было в их силах. А ошибки, сколько бы их ни было, означали трагедии живых людей, которые могли принести пользу стране и не принесли. Я был Президентом форума учёных-репатриантов и знаком со многими такими трагедиями.
— Я тоже знаю, Леонид. А о чём думали эти талантливые учёные, когда прибыли в страну, не говоря ни на иврите ни на английском, не имея представления, насколько их специальность нужна стране, не зная ни друзей ни коллег, которые могут замолвить слово? Вы же знаете, какое значение имеют рекомендации.
— Я же не отрицаю, что многие были в полном неведении, куда они попали. Я и сам, как Вы помните, оказался в такой ситуации. А по поводу рекомендаций я Вас удивлю.
Мы пытались привлечь к нашей общественной работе тех, кто успешно прошёл через программы отбора и трудился на разных постах. Надо было видеть, какое ожесточённое сопротивление вызывала у них всякая инициатива, направленная на поиск путей интеграции оставшихся за бортом учёных. Почему? Выдающиеся, это, конечно, они, уже работают. Остальные пусть решают свою судьбу сами. Не стоит больше тратить на них государственные деньги и придумывать новые проекты и программы. Только что они сами были репатриантами, и такой поворот. Объяснить его могу только тем, что теперь им стала не нужна конкуренция.
— Удивили, Леонид. Но Вы же знаете, что у тех, кто едет в трамвае, и тех, кто пытается в него сесть, разная психология. С этим ничего не поделаешь.
— Почему же. Надо прицепить другой вагон, и всем хватит места.
— Если бы так просто. Но второй вагон означает новые производства, новые направления в науке. Для того, чтобы в него сесть, недостаточно старых знаний и прошлых заслуг. Для молодой алии нет проблемы, если надо, она переучивается. Проблема для тех, кому за пятьдесят. Вы, Леонид, исключение. Далеко не все, упавшие, как Вы часто повторяете про себя, с большой высоты до нулевого уровня, обладают такой силой воли, таким упорством, таким стремлением одолеть и достичь.
— Спасибо на добром слове, но таких, как я, приехало много.
— При всём к Вам уважении не могу согласиться. Таких, как Вы, приехало мало.
В 2009 г. Леонида Диневича проводили на пенсию. Присутствовало много высокопоставленных гостей — бывший командующий авиацией Израиля Амус Лапидот, министр иностранных дел Авигдор Либерман, министр абсорбции Софа Ландвер, профессора, среди которых Дани Розенфельд. Он услышал много радующих душу слов, ощутил сладостный вкус признания. Софа Ландвер сказала о том, что Леонид Диневич включён в список ста самых выдающихся учёных-репатриантов большой алии, и вручила ему диплом. От имени министра обороны он получил высокую награду — Знак почёта.
— Не удержался от выступления и Дани Розенфельд, — вспоминает Леонид. — Он взахлёб рассказал, что годы нашей совместной работы были для него большой удачей, что я не только высочайшего уровня учёный, но и талантливый практик, реализующий свои идеи. А я слушал и думал про себя — где же ты был раньше, мать твою. Вслух же поблагодарил Дани и подарил ему свою книгу, посвящённую радиолокации птиц.
В год семидесятилетия Израиля Леонид Диневич получил самую высокую государственную награду — Знак отличия.
У Леонида Диневича однажды спросили:
— Стала ли страна Израиль Вашей?
— Да, однозначно стала. Но не потому, что я прожил в ней почти тридцать лет и оказался востребованным. Это имеет значение, но не главное. Самая моя большая радость и гордость — внучка Олечка. Когда она училась в школе, как одну из лучших учениц, её премировали поездкой в США. Там она общалась со своими сверстниками, бывала у них дома, поучилась немного с ними в школе, существенно улучшила свой английский. После возвращения она сказала, что было очень интересно, но на вопрос, хотела бы она там жить, последовал ответ: «Моя страна Израиль!»
Оля летала стюардессой в компании Эль Аль, служила в авиационных частях, получила «master degree» по специальности «психология и управление производством». Сейчас она офицер, вышла замуж и родила нам правнука. Его назвали Эйтан. На древнееврейском это имя означает постоянство и неизменность. С иврита оно переводится как прочный и сильный. Надо ли к этому ещё что-то добавлять, почему Израиль моя страна.
Май, 2019
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer7/solodkin/
