Диковинки из саквояжа
Почти год после эмиграции в Америку мы с семьей прожили в Нью-Йорке, в районе Боро-Парка [1].
— Я знаю, все русские евреи сразу бегут на Брайтон-бич искать крышу над головой, — поучал меня мой американский дядя, — а по мне, так надо их всех для начала селить в Боро-Парке.
Он подробно объяснил, почему новичкам обязательно нужно пожить именно в Боро-Парке, но закончил свою длинную речь словами: «Сам я не выдержал бы там и часа… Отсталый, темный народ!»
Последний вывод я истолковал по-своему: приехавших из дикой страны, в которой еврей перестал быть евреем, надо просеивать сквозь густое «еврейское сито» Боро-Парка. После такой карантинной обработки «зеленый» эмигрант сможет достойно войти в высшие сферы духа, на воротах которого написано: «Aмериканское еврейство».
Как бы то ни было, я внял дядиному совету. И не жалею об этом. Во-первых, я сэкономил на квартплате. Во-вторых, благодаря небольшому запасу английских слов и идишу, привезенному из родительского дома, все вокруг не выглядело таким уж чужим, и я мог более или менее успешно объясняться с людьми.
Иногда мне казалось, что я листаю страницы книг Шолом-Алейхема. Несмотря на то, что все шесть томов собрания его сочинений я когда-то прочитал в переводе на русский, сейчас в Боро-Парке картины из книг обрели плоть, и каждый день я видел ожившие шолом-алейхемовские типажи.
И в-третьих. Хозяин, который сдал мне мое первое в Америке жилище, держал книжную лавку под названием «Мир книг». Конечно же, рекомендации моего дяди было для него достаточно, но все-таки он счел нужным меня лично расспросить, кто я и что. Я ему сказал, что по профессии я инженер по текстилю, и что десять лет являлся членом Общества любителей книги. Я сказал это, упаси боже, не для того, чтобы подчеркнуть свою интеллигентность, просто-напросто помимо моей воли сработал новорожденный рефлекс — стремление приспосабливаться к новой среде и ее обычаям. Услышав, что я инженер, да к тому же, член такого важного общества, он сразу же предложил мне работу в своей книжной лавке:
— Вы понимаете, наши евреи не покупают — они щупают! — его густо-рыжая борода полыхнула в темном коридорчике квартирки, которую он сдал моей семье. — Они заходят и простаивают долгими часами возле полок с книгами в руках. Слюнявят пальцы и листают, слюнявят и листают…
Его раздражали их толстые щеки, носы, глаза, горячее дыхание… В узком коридоре, где мы топтались, стало теплее и даже светлее, так что можно было уже разглядеть паутину по углам.
— Золотой джоб! Вам ничего не нужно делать, только ходить между полками и смотреть, чтобы они как можно меньше щупали и как можно больше покупали.
По правде говоря, я мало понимал, что представляет собой моя работа, но сразу согласился. Как выяснилось позднее, моя должность включала в себя множество дополнительных обязанностей: упаковка и распаковка книг, расстановка их на полках, уборка лавки… Меня это, однако, не тяготило, лишь бы пореже быть надсмотрщиком, стражником над религиозными евреями, вглядывающимися в святые книги.
Ho большинство заходивших в «Мир книг» все же знали наверняка, что именно хотят купить. Приходили покупатели, чтобы получить заказанное ранее. Были здесь и любители купить что-нибудь подешевле, «ищейки», как окрестил их мой босс. Эти посетители не терлись возле полок со свеженапечатанными книгами, их сгорбленные плечи в потертых лапсердаках склонялись над расставленными по углам картонными коробками, набитыми потрепанными книгами, принесенными из домов, где недавно были похороны.
Мой босс вздыхал: «Ай, книжки-сиротки, ай, бедняжки…» Он отдавал их за пустяковую цену, чтобы только не выбрасывали святые книги.
Частым гостем среди «ищеек» был реб Симха. Я слышал однажды, как компания «ищеек», копошившихся в коробках, между собой называла его «Симха-непутевый». Реб Симха был маленьким, чуть ли не карликом. Трудно было определить его возраст. К тому же, на его бледных, гладких щеках, казалось, не росло ни одного волоска, а в лице не было ни кровинки. Когда реб Симха изредка улыбался, бледная поверхность его щек рассыпалась густой сетью морщинок, как будто стукнули по скорлупе вареного яйца. Его внешний вид никакой великой тайны не скрывал: нищета сквозилaсь в его фигуре как воплощение темной стороны капитализма.
Я не знал, есть ли у него жена и дети, но слышал, что брат eгo владеет большим бизнесом на Манхэттене, на 47-ой улице, знаменитой своими «бриллиантовыми лавками». Нищим реб Симха, упаси боже, не был. Его собственный «бизнес» состоял из «редких старинных вещиц». Когда мы познакомились ближе, реб Симха немного ввел меня в суть своего «гешефта».
Короткий перерыв, который босс выделял мне на «ланч-тайм», я предпочитал проводить на свежем воздухе: замкнутое пространство и книжная пыль вызывали у меня аллергию. Я брал тощие сэндвичи, прихваченные из дома, и отправлялся за два квартала, в ближайший скверик, чтобы подыскать свободное местечко под деревом и уже там, вглядываясь в словарик, переварить очередную дневную порцию новых английских слов.
В тот день я увидел на скамейке реба Симху. Его черные ботинки с широкими носами висели в воздухе, между скамейкой и тротуаром, как будто не желая иметь ничего общего с короткими ножками. Cправa pядом с ним стоял потертый старомодный саквояж, на котором хозяин держал руку тaк, словно гладил любимую собаку.
Увидев меня, он переставил саквояж себе на колени.
— Собираетесь в дорогу? — спросил я из вежливости.
Реб Симха понял это по-своему.
— Собственно, — сказал он тихо, — здесь весь мой бизнес…
Я снова взглянул на саквояж, но уже другими глазами — с любопытством и сомнением.
Реб Симха прочел мои мысли. Он открыл три замочка на саквояже. Освободившись от засовов, саквояж с готовностью разинул широкую пасть. Приплюснутый нос реба Симхи мгновение принюхивался к тому, что было внутри. Убедившись, что все на месте, он повернулся ко мне: «Глядите!»
Сначала я подумал, что это похоже на место, где фокусник держит реквизит: коробочки, бутылочки разных форм и размеров, красные веревочки от сглаза, разноцветные лоскутки и платочки, заостренные и круглые косточки и камушки, пучок перьев из хвоста павлина… Оказалось, что это не абы что, а «раритеты», которые стоят всех глупых фокусов-покусов вместе взятых.
— Сила не в вещах, — доверительно пояснил реб Симха, — а в магических словах, которые при этом говорят…
Видимо, мое материалистическое воспитание, контрабандой вывезенное с моей родины, отпечаталось на моей физиономии.
— Я смотрю, ты мне не веришь… Ну, хорошо…
Реб Симха осторожно пошарил в саквояже, извлек оттуда маленькую бутылочку с мутно-зеленой жидкостью и несколько раз потряс ею.
— Знаешь, что это? — спросил он так, словно в маленькой бутылочке была заключена сила, способная взорвать весь мир.
— Даже сильнее! — реб Симха снова уловил иронию в моем взгляде, — три-четыре капли этого напитка разбудят безумную любовь!
Он уже был готов разнести мою материалистическую самоуверенность в пух и прах, но я предложил:
— Давайте встретимся завтра, в то же время на том же месте, — и поспешно поднялся, показывая пальцем на часы, — мой босс не любит, когда опаздывают…
Как я позже заметил, у реба Симхи было отменное чувство времени: его истории о странных вещах из саквояжа всегда укладывались именно в тот отрезок времени, который у меня был. Ни секундой больше, ни секундой меньше. При этом из истории не выпадали ни начало, ни середина, ни конец.
На следующий день, как только я уселся возле него на скамейку, реб Симха извлек из саквояжа ту же маленькую бутылочку с мутно-зеленой жидкостью, чтобы связать конец нашей вчерашней встречи и начало сегодняшней. Он снова энергично встряхнул раствор, на мгновение вгляделся в него, как лаборант в химическую смесь, и тихо проговорил: «любовный напиток»… Это прозвучало как название романтической истории. И он начал рассказывать:
— Я хорошо знаю эту семью. Мы даже дальние родственники. Хаскель, мой кузен, вечно ходил озабоченным, искал, бедолага, работу, чтобы свести концы с концами. Большим умником он не был. Представьте только — 12 детей, и все девочки! Однажды его супруга, Малка, проснулась, смотрит — мужа нет. Женщина не стала ничего спрашивать, лишь бы вернулся домой в добром здравии и не с пустыми руками. Но тем вечером муж домой не пришел. Не пришел он и на следующую ночь. Бедняжка побежала в полицейский участок, плачет, жалуется — ее Хаскель пропал. Короче, история оказалась вполне банальной. В Европе до войны, мужчины, случалось, убегали от жен в Америку. А куда прикажете сбежать мужу, если он уже в золотой стране?
A пока полиция разворачивает свою поисковую операцию, двенадцать дочерей хотят кушать, верно? Мать и говорит старшей дочери: «Посмотри еще раз в ящиках в подвале, может, там еще что-нибудь завалялось».
Дочка отравилась вниз, заглядывает во все углы. И — на тебе! — в одном из ящиков находит мешочек, которого раньше не замечала. Она, конечно, обрадовалась — a вдруг там картошка или фасоль… Схватила мешочек и, счастливая, побежала наверх обрадовать маму и сестренок. Мама развязала мешочек и высыпала на стол несколько картошин. Дети окружили стол, прямо поедают картошку глазами. Вдруг одна девочка закричала:
«Глядите! Что это блестит?». И протягивает картофелину маме. Та смотрит: из-под кожуры торчат странные, блестящие ростки — твердые, как камушки. Она отковырнула от картофелины один из начавших уже прорастать глазков и положила на ладонь. Малка, уверяю тебя, в жизни не видела настоящего бриллианта, но женским чутьем почувствовала, что держит очень дорогую вещь. Она тут же велела дочкам держать ротики на замке, а старшую дочь послала за мной…
Тут реб Симха откинулся на скамейку и несколько раз погладил свой животик. Он слегка кивнул головой куда-то вверх, как будто поздоровался там с кем-то, возможно, с ангелом, который только с ним, ребом Симхой, был знаком. Из дальнейшего рассказа, я понял, что все, что в семье произошло потом, без вмешательства этого ангела просто не случилось бы:
— Взглянув на картошку, рассыпанную по столу, я сразу понял, откуда глазки растут.
Женщина, бедняга, сидела и дрожала от страха. «Что же это будет, реб Симха?!». Я ее, понятное дело, успокоил: случаются еще чудеса на земле, а картофель честно обнаружен в их подвале. Ее муж, конечно, негодяй, но дети не должны от этого страдать… Короче, выковыряв из картофеля еще несколько камешков, я отправился к моему брату на 47-ую улицу… Не хочу сейчас пускаться в подробности, я хорошо знаю своего братца и знаю, как с ним вести дело. Он оценил камешки и дал за них хорошую цену. И бедная жена превратилась в богатую соломенную вдову. Разумеется, ей не пришлось больше жить в темной халупе. Она переехала в хороший дом на Истерн Парквей, в Краун Хайтсе, купила дорогую машину, но и о бедняках не забывала и щедро раздавала пожертвования. К старшей дочери стали ходить известные свахи, предлагали ей хорошие партии с сынками богатых хасидов.
А Малка, бедняжка, исходила от тоски по своему мужу, по этому, между нами говоря, бездельнику, хоть он и мой кузен… Что же вы думаете? Бедняки, как только услышат, что где-то дают хорошее подаяние, сразу тут как тут. Ну, притащился и ее Хаскель. С тех пор, как он ушел из дома, оставив жену и детей на произвол судьбы, он так опустился, что его почти нельзя было узнать. Вот уж болотный прыщ! Лихорадку ему в бок! Но она то его сразу узнала, а вот он ее — нет. Ведь не зря говорят, что богатство меняет людей…
Реб Симха заметил, что я бросил быстрый взгляд на часы. Он опять встряхнул маленькую бутылочку и поднес к моим глазам. Это должно было означать: не беспокойся, уважаемый, я помню с чего начал, и мы уже, с божьей помощью, подходим к концу.
— Малка, снова послала за мной. Она, бедняжка, снова не знала, что ей делать дальше. Как вернуть детям отца, а ей — мужа?! Я ей сказал: не беспокойся, предоставь это дело мне. Нужно только немного денег, чтобы привести моего кузена в человеческий вид. В пятницу вечером он будет у вас в гостях…
Так и случилось. После того, как Хаскель сделал кидуш, хозяйка протянула ему два больших куска рыбы, хорошо наперченной и посоленной. После трапезы она ему показала, где он может лечь, а сама пошла в свою спальню… Да, чуть не забыл: перед тем, как попрощаться с Малкой, я ей дал вот эту бутылочку, и наказал, чтобы после трапезы она нашла способ влить потихонечку в его стакан три-четыре капли зеленого напитка. И такая возможность представилась. Посреди ночи гостю очень захотелось пить. Хозяйка глаз не смыкала. Услышав его шаги, она пошла гостю навстречу и спросила: «Уважаемый, что вы ищете?». Он говорит: «Pыба… мясо… Я хочу пить, умираю от жажды…». Она говорит ему: пойдемте со мной, я вам дам попить». Проводив его в свою спальню, хозяйка предложила гостю бокал вина, и, конечно, не забыла добавить несколько капель напитка из моей бутылочки. Он выпил вино и облизнулся: «Ой, это что-то очень вкусное… Что это?». И тут Малка его обняла и сказала нужные слова, которым я ее научил: «Это — бокал вина: теперь ты мой, а я — твоя»…
Я еле дождался конца истории. Тут Реб Симха придержал меня за руку и выпалил: «A через девять месяцев у них родился мальчик!..»
Прошло полгода. До наступления дождливых и холодных дней мы часто встречались с ребом Симхой на нашей скамейке в мой короткий обеденный перерыв. Я выслушал от него целый ворох историй, и каждая начиналась с того, что он доставал очередную «диковинку» из саквояжа. Эти вещицы были своего рода камертоном, который держал его в нужной тональности, пока он рассказывал.
А меня, тем временем, засосала в свой вихрь эмигрантская суета. Я чувствовал, что отрываюсь от устоявшейся временной оси и втягиваюсь в круговерть, где дни и недели необычайно сжаты, по сравнению с тем, как это было до приезда в Америку. После работы в книжном магазине я бежал на компьютерные курсы — я надеялся, что они помогут мне найти работу получше. Так и случилось. Через восемь месяцев я поблагодарил моего хозяина и оставил его «Мир книг». А еще через некоторое время пришло горькое известие из религиозного квартала Боро-Парка: на Симху-непутевого напал ворюга, вырвал у него саквояж и убежал… Какой большой и сильный был реб Симха, не нужно рассказывать. Тем не менее, он вцепился в свое потертое сокровище, и только удар по голове позволил грабителю заполучить добычу. В сознание реб Симха так и не пришел…
Я был на его похоронах. Его богатый брат постарался показать себя с лучшей стороны, и люди шептались между собой: «Hе при жизни, так хоть после смерти…» И именно там, возле свежей могилы реба Симхи, у меня в ушах, как звук камертона, зазвучала одна из его историй.
В тот день он, как обычно, выудил из саквояжа какую-то старинную вещицу. Это была бархатная пурпурная коробочка. Он не стал ее открывать, а, держа на узкой, детской ладони, принялся рассказывать:
— Однажды мне приснился сон, что я швейцар и стою возле двери в «бриллиантовом» салоне у моего брата. Приходит маленький человечек, еще меньше меня, в красном колпаке и несет на плечах мешочек с золотом. Я его спрашиваю, как полагается: «Ты кто?». Человечек говорит: «Я удача твоего брата». Я его снова спрашиваю, не знает ли он, где найти мою удачу?
— Конечно, знаю. Только тебе от этого не будет пользы, даже если я тебе скажу, — послышался его нагловатый голосок, — потому что твоя удача лежит в далеком заброшенном месте. Туда трудно попасть.
Маленький человек попытался пройти в дверь, но я его не пропускал. Я уперся и говорю, что пока он не скажет, как мне встретить мою удачу, я его к брату не пущу.
Наконец, он поддался. «Хорошо, я тебе скажу. Иди по ровным улицам и кривым переулкам, пока не дойдешь до небоскреба пятизвездочного отеля. Там спят крепким сном тысячи неожиданных удач, но тебе не надо заходить внутрь и будить их. Иди дальше по ровным улицам и кривым переулкам, пока не увидишь отель поменьше, трехзвездочный. Удачи, которые живут в том отеле, уже немного очнулись ото сна, но не совсем, и они выглядывают из окон и плюют вниз, на головы прохожим. Туда тебе входить тоже не надо. Иди себе дальше по ровным улицам и кривым переулкам. К вечеру ты дойдешь до старой ночлежки. В последней комнате в самом конце темного коридора живет твоя удача…»
— Рассказал человечек все это и тут же исчез. Я ноги в руки и пустился в дорогу, и все сделал так, как он мне велел. Во сне ведь и длиннейший путь короче зевка. Дошел я до старой ночлежки. Вхожу в последнюю комнату коридора и вижу: на железной кроватке спит маленький человечек. Храп стоит такой, что даже во сне оглохнуть можно. Я начал его будить: «Мазл, удача моя, вставай! Хватит уже тебе спать!». Моя удача с горем пополам немного пришла в себя. Открыла один глаз и спрашивает меня сквозь зевоту: «Ну, и что тебе от меня нужно?». Я начал просить: хочу быть богатым, как мой брат, иметь свой собственный бриллиантовый бизнес на 47-ой улице… Моя удача снова зевает, засовывает руку под подушку и достает вот эту коробочку…
Я помню, что эта история меня тогда так захватила, что мое материалистическое воспитание попросту выдуло из головы. Я смотрел на закрытую пурпурную коробочку, не в силах отвести от нее глаз, и спросил реба Симху:
— Это та самая коробочка? Вы ее когда-нибудь открывали?
— Никогда! — был его ответ.
— Почему? Вам не хотелось узнать, что там внутри?
Реб Симха обратил на меня свой наивный взгляд и спокойно сказал: «Я был так счастлив, получив эту коробочку, что забыл спросить, какое заклинание нужно сказать, чтобы она открылась, а когда спохватился — проснулся…»
Реб Симха вздохнул и спрятал диковинку обратно в свой саквояж.
Примечание
[1] Боро-Парк — район в юго-западной части Бруклина, Нью-Йорк, где компактно проживают ортодоксальные евреи.
Июль 2017г, Бруклин, Нью-Йорк.
Перевела с идиша Юлия Рец
МОРЛЕБМЕН
Когда-то я вычитал, что история, рассказанная в дороге, тянется ровно столько, сколько длится сама дорога. Порой эту самую историю можно поведать коротко и ясно — как говорится, в один присест. А иногда она может растянуться на долгие часы, от одной далекой станции до другой. Собственно говоря, это ей не в ущерб. Меняется разве что ее протяженность и уплотненность во времени.
Историю, которой собираюсь поделиться, мне довелось выслушать в пути, когда я ехал в автобусе из Нью-Йорка в Бостон. Рассказал мне ее сосед по сидению, который стремительно вторгся в мою отрешенность, когда я, откинув мягкую спинку кресла, едва собрался по давней привычке вздремнуть в дороге.
Он протянул мне руку и по-свойски назвал свое имя: «Питер, можете называть меня просто, — Пит!». Этим он сразу дал недвусмысленно понять, что в его намерения не входит прикорнуть в пути. По моим первым же словам на английском языке нетрудно было догадаться, из каких краев я попал в Америку, а по облику, — какого я рода-племени. Его черный лик тоже не таил больших секретов касательно его происхождения, но его последовавшая история вызвала у меня соображения, о которых и родовитому американцу не мешало бы знать. По крайней мере, так мне кажется.
— Похоже, мы с вами ровесники, около шестидесяти, да? — осведомился он и умолк на минутку. — Но возраст имеет мало отношения к нашей географии. Важнее время, которое мы прожили и которым пропитались. Особенно, если мы дети одного поколения.
Он уже не смотрел в мою сторону, тоже откинувшись затылком на спинку кресла. В окне отразился его силуэт, словно вырезанный из черной бумаги и наклеенный на прозрачное стекло. Он меня поймал в свою сеть, уже не сомневаясь, наверное, что на протяжении всей дороги мне из нее не ускользнуть.
— Если вы живете в Бруклине, то наверняка слышали про квартал Краун Хайтс. Я там родился и рос. Отца своего не помню, а мать, родившая меня на белый свет в неполные шестнадцать лет, однажды открыла мне, что он погиб в автомобильном происшествии. Больше мы об этом никогда не говорили. Я будто знал, что ей больше нечего сказать мне об отце. Когда кто-то из моих дружков похвалялся, какой у него хороший отец, я не дожидаясь, пока начнут меня спрашивать, — сам тихо сообщал, что мой отец погиб на фронте. Они будто только этого и ждали. Обступали меня плотным кольцом и давай засыпать вопросами. Почуял я, что они готовы слушать мои излияния, сколько бы я ни болтал. Но я болтуном не был. Уже тогда, в мои одиннадцать-двенадцать, я уловил, что история, похожая на детективное кино, захватывает, но скоро забывается. У меня была своя история, причем не одна, о геройской гибели сержанта Питера Старшего. Она так захватывала, так возбуждала моих дружков, что почти каждый раз моя выдуманная история заканчивалась настоящим сражением. Вооруженные деревянными револьверами, палками, бейсбольными битами, мы мчались по улицам, распугивая кошек, собак, женщин. Мы мстили за моего погибшего отца, чернокожего сержанта Питера Старшего. Внезапно вспыхивавшей войне, как и каждой войне, нужен был враг. Эта роль отводилась еврейским мальчишкам из соседнего квартала. Мы дразнили их обидным прозвищем «кайк»-жид. Те тоже не давали плевать себе в кашу, стычки между «кайками» и «черномазыми», как нас величали, не раз заканчивались разбитыми носами, синяками, не говоря уже о порванных рубашках и штанах…
Однажды в разгар такой потасовки Пит вдруг услышал, как кто-то кричит. Было в этом кричащем голоске, прорезавшем воздух, и что-то такое жалобно молящее, что обе противоборствующие стороны замерли, как по приказу.
Потные, запыхавшиеся, остановились они, сопя носами, перед худым низкорослым существом в черной одежде, с черной шляпой на голове, как принято у хасидов, которые здесь ходят, — разве что бороды ему не хватало. Красные пятна на бледном, вытянутом лице придавали ему еще более недужный и хлипкий вид. Этот хасидик-заморыш скорей походил на беспомощного старичка-сморчка. Но это был парнишка не младше и не старше, чем белые и чернокожие «солджеры», всего минуту назад колотившие друг друга без всякого повода, подталкиваемые задорной стихией мальчишеской фантазии. Сейчас, в эту минуту затишья, неожиданно возникшую из-за вмешательства низкорослого «кайка» с дрожащими пейсами, все драчуны обступили его воинственно.
Хасидик все еще стоял, вскинув руки, его угловатые локти словно врезались в белизну жаркого, чуть влажного летнего дня, будто хотели отделиться от него и взлететь в небо.
— Что ты тут потерял? — осведомился один из черной ватаги.
Хасидик не отозвался. Только пожал тощими черными плечами и опустил руки.
— Он не понимает по-английски, — пояснил один из еврейских ребят. И уже сам обратился к нему на идише:
— Хочешь, чтобы они тебе выдрали твои кудрявые пейсы, хлюпик?
Парнишка вздрогнул, торопливо коснулся рукой пряди волос возле уха, точно дело уже дошло до расправы.
— Нет!.. — отрывисто покачал он головой. И добавил: — Ноу, ноу!
— Ты посмотри, не понимает, а говорит по-английски!
Братва расхохоталась. И на хасидика обрушился град бранных слов, мальчишеского сквернословия, почерпнутого из обыденного мусорного говора городских отбросов. Потасовка угомонилась, и перемирие было достигнуто, благодаря странному, жалкому хасидику…
— Представьте себе, — послышался голос моего нового знакомца, Пита, — два враждебных мирка как-то ужились, хотя сполна хлебнули ненависти от взрослых, среди которых росли…
Крик хасидика, остановившего «кровопролитие» в его разгаре, как бы следовал за Питом несколько дней. Что он такое выкрикнул? — ломал голову Пит. Одно слово… Незнакомое слово на чужом языке. Оно обожгло его. Словно иглами, пронзило мозг. Ему казалось, если сможет произнести это слово вслух, то удастся избавиться от наваждения, вместе с заморышем «кайком» в черном одеянии. Но язык, привычный к другой огласовке слов, не поворачивался, чуждые звуки не ложились на язык. Как-то ночью ему приснилось, что он гонится за хасидиком с бейсбольной битой. Вдруг, когда он его почти догнал, тот раскинул руки и взмыл над мостом, подобно большой черной птице. А он, Пит, стоял, будто остолбенев от неожиданности и страха.
Видать, не зря нашептывала их старая соседка, что в хасидах скрыты злые чары. Тем временем хасидик, обернувшийся птицей, поднялся высоко в небо и вдруг стал падать с высоты, как бейсбольный мяч. Пит ощутил, как разгорается в нем азарт игры. Пальцы его сжали биту, взгляд не отрывался от снижающегося черного пятна. И когда оно оказалось почти над его головой, Пит изо всех сил ударил по нему битой не хуже, чем это сделал бы знаменитый бейсболист Джеки Робинсон из команды «Бруклин Доджерс». Мгновенно мячик опять превратился в хасидика, который в воздухе кувыркнулся несколько раз и рухнул, вытянувшись на земле. Его черная шляпа откатилась в сторону, а с его свисающих над ушами локонов на камни мостовой стекала кровь. Бледные губы что-то шептали в бреду. Пит нагнулся, приложил ухо. Теперь он уже четко расслышал слова, вызвавшие у него такое любопытство: Лой сирцех…
— Когда кого-то не знаешь, вряд ли возникнет такое чувство, что тебе его не хватает, — Пит повернул ко мне лицо, точно желая одарить меня улыбкой, и снова в оконном стекле обозначился его четкий профиль. — Но я-то почуял, что мне его, хасидика этого, не хватает. И я его отыскал. Звали его Мордхе-Лейб-Залмен… Я сказал ему, что жить с таким именем — немыслимо. Имя должно быть коротким, легко произносимым. На то и дается имя каждому человеку, чтобы он на него отзывался… «Нет, — отрезал хасидик, — собака тоже отзывается, когда ее кличут».
Каждое из трех его имен, растолковал мне хасидик, было дано ему в честь и память достойных людей, двух его прадедушек и дяди. Произнес он эти слова с такой гордостью, с таким огнем во взоре, что я ему даже позавидовал. Нет, не его длинному имени. Он рассказал мне о каждом из двух его прадедов, а также о дяде, как они трагически погибли от рук нацистов…
Я почувствовал, как вдруг начинает гореть мое лицо: ведь я-то даже не знал, кто мой родной отец. И все же я испытал к этому мальчишке некое расположение и произнес его длинное имя на свой лад, уж как там удалось языком ворочать: Морлебмен. Вообще-то он неплохо говорил по-английски, хотя в его речи слышались чуждые интонации, похожие на те, что звучали в его недавних выкриках. Однако они мне не мешали. Потому что я его слушал не только ушами, но и глазами, и ртом, как бы сглатывая каждый незнакомый звук. Оказывается, его «Лой сирцех» на нашем языке означает «Не убей!».
Он здорово рассказывал истории. Не выдумывал их, как я, а вычитывал из мудрых, толстенных книг, написанных «на священном языке», там, поведал он, можно найти ответы на все, что хочешь. Только надо хорошенько поискать, ведь Всевышний не оставил безответным ни один вопрос…
В те два летних месяца Пит и хасидик виделись почти каждый день. Мордхе-Лейб-Залмeн привел нового дружка к себе домой, где они играли во дворе вместе с еще тремя мальчишками, братьями Мордхе-Лейб-Залмана. Самый рослый из них был на два года старше Пита, младшие — на год-два младше. Имена у этой троицы тоже были длинные, данные им в честь почтенных родичей, давно уже покоящихся в лучшем мире. Между собой братья разговаривали на идише, и юный Пит на слух стал улавливать смысл разговорной речи, быстро освоился с новым для него языком. Окрестные женщины об этом, конечно, не подозревали, и не раз Питу довелось слышать, как они на улице судачат по-еврейски, кивая головой в его сторону: «Мало того, что их полным-полно развелось во всей округе, так их еще надо приводить к нам во двор?!».
Мать его новых еврейских дружков все же ничего не имела против того, чтобы Пит играл с ее детьми. И хотя она чаще всего называла его не по имени, а говорила «этот черный мальчик», в ее устах это звучало не обидно, а тепло и по-свойски. У нее были мягкие, беломраморные руки, полноватое, бледное лицо с зелеными глазами. Ее прямые, светлые волосы до плеч всегда были аккуратно причесаны. Когда Пит однажды сказал братьям, что у их мамы красивые волосы, они переглянулись друг с другом и зажали рты ладонями. Они покатывались от хохота. Потом Мордхе-Лейб-Залмeн тихо пояснил Питу, что еврейская женщина, если семья верующая, после замужества обязательно носит парик.
— Дом у них был просторный, на двух уровнях, — продолжал Пит свои вспоминания, — помню, как я удивился, когда впервые переступил порог еврейского жилья. Мой взгляд каждый раз натыкался на вещи, которых никогда до этого не доводилось видеть: узкие серебряные полоски на косяке каждой двери, серебряная посуда, выставленная в старомодном деревянном буфете, серебряные подносы, подсвечники, бокалы, другие красивые изделия, названия которых я даже не знал. В широком шкафу с застекленными дверцами на полках стояли книги. Их кожаные, высокие корешки, — черные, коричневые, темно-багровые — с оттиснутыми на них золотыми непонятными буквами, одним своим видом придавали уютной верхней комнате таинственный отсвет. На стене в широкой деревянной золоченой раме висела картина — высокая каменная стена, сложенная из огромных глыб, несколько хасидов в широкополых шляпах стоят лицом к стене и молятся. Картина сама по себе не произвела на меня особого впечатления. Удивило то, что это полотно не нарисовано, а вышито разноцветными нитками. На другой стене, между двумя высокими окнами, висело овальное зеркало в деревянной раме, искусно инкрустированной цветными стеклышками. И вдруг я увидел в великолепном зеркале замызганную рожу с оттопыренными ушами и вытаращенными глазами. На черных, вьющихся волосах, как крышка на чайнике, лежала черная ермолка, которую мой друг нахлобучил мне на макушку перед тем, как мы вошли в дом. Меня это рассмешило так, будто из зеркала на меня смотрела обезьяна, я тут же сорвал с головы ермолку и смущенно выскочил во двор…
О новом друге из «кайков» Пит не стал рассказывать своей матери. Вообще-то он не видел ее целыми днями, а иногда и несколько суток подряд. Он ее никогда не спрашивал, куда она идет и вернется ли ночевать домой. Он знал ее бойфренда, высокого, мускулистого мужика с жидковатой, кудрявой бородкой на жестко очерченных скулах. Глаза у него всегда были затянуты мутноватой поволокой, будто от вечного недосыпа. Пит возненавидел его с первого же дня, когда мама пришла с ним домой. Он тогда щелкнул пальцами, отвесил Питу шалабан по уху, точно это был котенок, и по-дурацки захохотал. Мальчишку как ветром сдуло с диванчика. «Когда я здесь, — уже более сердито изрек гость, — это мое место».
Пит с мамой жили в квартирке с одной спальней, которую занимала мать. Пит спал в проходной комнате на диванчике, напротив телевизора. О чем-то лучшем он и не мечтал. Но в те дни, когда бойфренд оставался ночевать у них, Питу места уже не оставалось. Гость вел себя как заправский хозяин. Включал ту телевизионную программу, какую хотел, располагался на диванчике и курил едкую сигарету, благоухавшую не меньше, чем его носки, валявшиеся на полу. Сразу после прихода он стягивал их со своих широких, костлявых лап, двумя пальцами подносил к носу, словно дохлую крысу, и принюхивался. Слово, которое гость произносил с почтительным нажимом, Питу было незнакомо. Звучало оно чуждо, но красиво: ма-ри-ху-а-на! Смысл его Пит понял позже, когда однажды вечером мамин гость вытащил из маленькой коробочки тонкую сигаретку, прикурил и глубоко затянулся. Он задержал дыхание. Мутные его глаза подернулись туманом, ноздри затрепетали, из них заструился дым.
Вдруг Пит учуял, как горьковатый, едкий дух коснулся его лица. Глаза налились слезами. В горле запершило, стало царапать. С каждой секундой голова становилась тяжелей и будто хотела скатиться с плеч. Тягучая, томная истома разлилась по всему телу и втянула его в темный омут… Мамин кричащий голос вытащил его из беспамятства. Пит открыл глаза. Он лежал перед гостем, на том же месте, где раньше, когда тот внезапно выпустил струю дыма ему в лицо.
— Ты с ума сошел! — кричала мама на своего друга. — Зачем ты это сделал?..
Тот хохотал, ощерившись своими лошадиными зубами. Опять, как тогда, когда нюхал свои вонючие носки, нараспев произнес: «Ма-ри-ху-а-на!».
Мать помогла Питу встать на ноги и отвела его к себе в комнату.
— Мама, что это такое — марихуана?
Мать раздела его и уложила спать в своей постели. Поцеловала Пита в лоб и, глядя сыну в глаза, сказала:
— Это такая травка, которую курят… Но ты этого никогда не делай!
Голова у него еще кружилась немножко, но уснуть Пит не мог. Внутри в нем что-то билось, словно тот голубь, который повадился садиться на окно, стучал клювом в стекло.
Мать Мордхе-Лейб-Залмeна ждала рождения бэби, ей стало трудновато справляться с домашними хлопотами, и Пит кое в чем стал помогать ей: бывало, развесит на веревке во дворе выстиранное белье, вынeсет коврики, выколoтит из них пыль выбивалкой, выкатит к дороге баки с мусором, почистит обувь. По субботам он приходил, зажигал огонь газовой плиты… Она каждый раз не упускала случая угостить его чем-нибудь вкусным, особенно он любил ее коржики — плецлех, посыпанные маком. Вечером в пятницу отец Мордхе-Лейб-Залмeна возвращался домой раньше обычного, подзывал Пита и протягивал ему два доллара: «Купишь себе что-нибудь…». И непременно добавлял: «Но только не завтра». Пит держал слово. По субботам он никогда ничего не покупал на эти деньги. И в другие дни недели тоже не тратил их. Откладывал на потом. Деньги эти он хранил в деревянной коробочке среди картонных карточек с портретами знаменитых бейсболистов и боксеров.
Мечты клубились в его голове, одна лучше другой. Поначалу собирал деньги на новую бейсбольную биту, потом на боксерские перчатки, затем, когда рулончик зеленых купюр стал толще, Пит твердо решил купить велосипед…
Быть может, его мечта и осуществилась бы вскоре, если бы не происшествие, которое открыло ему смысл еще одной заповеди — «Лой сигнев!» — Не укради.
Как-то в пятницу, сразу после школы, Пит, не забегая домой, заспешил к своему другу Мордхе-Лейб-Залмeну. Он уже хорошо знал, что «в канун субботы» лучше придти пораньше, потому что, как говорит мать его друга, в пятницу — день короче. Уже возле их дома он заметил Мордхе-Лейб-Залмeна. Тот тоже увидел его. Как бы поджидал Пита и кинулся ему навстречу. Хасидик выглядел растерянно. Окинул Пита беглым взглядом и тут же отвел глаза.
— Что-то случилось, Морлебмен? С мамой?
— Нет… — уклончиво протянул хасидик. — Соседка … говорит… но это ложь!.. Мои родители тоже не верят ей!..
Пит остановил его. Переспросил, что стряслось, и попросил спокойно рассказать по порядку все с начала. Оказывается, вчера днем соседка, живущая напротив, вышла из своего дома на полчасика — «хотела купить бутылку подсолнечного масла и пару кусков мыла». Вернулась домой, — и в глазах у нее потемнело. Обокрали. Кто-то забрался через открытую форточку и утащил серебряные подсвечники, стоявшие на столе… «Только мальчишка мог пролезть через такую узкую форточку», — уверяла пострадавшая соседка маму Мордхе-Лейб-Залмeна. «Такой, как ваш шабес-гой…». «Нельзя так говорить, — заступилась мать хасидика, — это напраслина!». «Если не он, то другой такой же, которому он подсказал дорогу…».
— Это злая женщина, — еле сдерживал слезы Мордхе-Лейб-Залмeн, — она подговорила своего мужа, чтобы он посоветовал моему папе больше не пускать тебя к нам. Но мой отец сказал, что не верит навету. Он уверен, что ты не виноват…
В тот день Пит уже не пришел в гости к еврейской семье, хотя друг упрашивал его не обращать внимания на гнусный наговор.
— Они еще могут подумать, — пытался он переубедить Пита, — что ты испугался…
Уговоры не помогли. Пит еле сдержался, чтоб не заплакать. Первый раз за эти несколько месяцев, что он вхож в этот еврейский дом, где ему было хорошо, он вдруг почувствовал, как между ним, «черномазым мальчишкой», и маленьким хасидиком с длинным, смешным именем, выросла стена. Может, такая же огромная, как та, которую он видел на вышитой картине. Двухтысячелетняя стена отчужденности и несовместимости никогда не падет. Лишь время от времени она позволяет проделать в ней какие-то лазы, узкие щели, прорубить окна-форточки. Но рано или поздно их опять перекроют, замуруют, как случилось с маленькой калиткой их короткой детской дружбы.
Пит так сильно оттолкнул от себя Мордхе-Лейб-Залмeна, что тот плюхнулся задом наземь. В гневе Пит закричал: «Сами вы хитрецы и воры, а виноваты всегда другие!»…
Пит, сидевший рядом со мной в автобусе, умолк. Только что произнесенные слова, видимо, застряли у него в горле еще с того давнего дня, много лет назад. Я ждал, прислушиваясь к гулу двигателя, отсчитывавшего мили на автостраде. Я даже подумал, что своим молчанием он, к сожалению, укорачивает свою историю, которая так захватила меня и вызвала в памяти некоторые картины моего детства. С одной разницей: на те улицы, где происходили мои мальчишеские сражения, я больше никогда не вернусь. Слишком далекая и петлистая туда дорога. Так что и география имеет отношение к времени, затягивающему поколения в свой водоворот.
— Горькая обида отравила тогда мое сердце, я сам наказывал себя, распаляя в себе, пережевывая в памяти злые и отвратительные словеса, то случайно услышанные от евреев — о «черномазых бестиях», то от окружающей меня среды — о мерзких «кайках». Напраслина, возведенная против меня, в одно мгновение разрушила и затмила все хорошее, душевное, что мне довелось почувствовать в доме моего еврейского друга за последние три-четыре месяца. Больше того, все хорошее почему-то начало выглядеть как-то шиворот на выворот, головой вниз и ногами вверх, и как раз эта перевернутая, искаженная картина воспринималась как единственно верная. Откуда они у меня взялись, те колючие слова, что я так злобно кинул в лицо моему другу? Наверное, я слышал их от нашей соседки или от бойфренда моей мамы, который отбирал у нее последний цент, чтобы купить «травку», наркоту? А может, из самого себя я извлек их, занозой засевших в памяти в тот момент, когда я увидел свою жалкую рожицу в красивом овальном зеркале… Да, моя мама не носила золотых сережек и колец… И вообще мы ютились в маленькой, тесной квартирке на четвертом этаже обшарпанного дома, где обитали почти только черные. Простые, бедные люди, рожденные в этой стране, граждане Соединенных Штатов, не какие-нибудь понаехавшие шустряки, которые ищут здесь легкой и сытой жизни… Моя детская память тогда жадно впитывала все, без фильтра, как хорошее, так и плохое о тех, других, — иначе одетых, иначе живущих, иначе верующих… Меня душили слезы, — не нужны мне их деньги… Их подачки… Я кинулся на кухню, к шкафчику, где внизу, задвинутая от чужих глаз несколькими кастрюлями, хранилась деревянная коробочка от дешевых сигар TE AMO, — мой клад, мое добро. Вытащив коробочку из угла, я открыл ее… Сердце у меня на миг остановилось… Голубь за окном перестал стучать клювом в стекло… Зеленого pулончика долларов там не было. Только узкое резиновое колечко, плотно охватывавшее его, дразнило меня своей никчемностью…
В ту ночь Пит ночевал в Краун Хайтс Парке под кустом. Единственной вещью, которую он захватил с собой из дому, было тонкое одеяло. Но оно слабо выручало в дохнувшую похолоданием осеннюю ночь. В душе он решил, что домой больше не вернется. Горькая обида распространилась и на мать, предавшую его, похитив его сбережения. В то же время ему хотелось защитить ее: а может, она это сделала, потому что ее бойфренд, долговязый выродок, заставил… Может, даже избил. Или запугивал ножом…
— Все же измотанный злоключениями, я уснул. Прозрачная синева клубилась вокруг меня, и я парил в ней, как белая птица… Вдруг какая-то могучая сила подхватила мое тело и понесла ввысь. Я чувствовал, как воздушные потоки начинают кружить меня быстрей и быстрей, пока я не врезался в сноп золотых лучей. Проснулся с четкой мыслью, зная, что делать дальше. Вышел из парка и бегом ринулся к моему другу домой…
Они снова были вместе, словно никакой размолвки и в помине не было. Сопя вечно заложенным носом, Пит излил другу всю горечь, что накопилась в сердце.
Мордхе-Лейб-Залмeн слушал, накручивая на палец прядь, свисавшую над ухом и сглатывая слюну. В конце, когда Пит закончил свой сказ, тяжело вздохнул.
Немного помолчав, вдруг спохватился:
— Ты, наверно, очень голодный, да?
Мордхе-Лейб-Залмeн поднялся, развязал веревочку на мешочке, который до сих пор болтался на его руке, и торопливо вытащил оттуда бублик с сыром и яблоко: «Возьми… Ешь… ешь на здоровье…».
— Наверно, я уже никогда в жизни не забуду вкус того бублика с сыром, который мать моего друга дала сыну, чтобы взял с собой в школу. Только тогда я увидел, что глаза его полны слез. Он что-то бормотал себе под нос, слов этих я не понимал. Наконец, ясно произнес: «Наш ребе любит говорить: не суди своего друга, пока сам не окажешься на его месте. Как можешь ты судить родную маму, если не знаешь, что у нее творилось в мыслях? Успокойся, иди домой… Твоя мама, уверен, очень любит тебя…».
— Именно так и было? — впервые прервал я моего соседа по сидению. И добавил: — Должно быть, хасидский мальчик стал теперь большим знатоком Талмуда?
На этот вопрос Пит не дал мне прямого ответа. Взглянув на свое отражение в оконном стекле, отозвался:
— Мы уже в Бостоне… Осталось минут десять-пятнадцать до автобусной станции. Я еду в гости к сыну. Соскучился по внукам…
— Несколько минут еще осталось, а вы не закончили свою историю, — напомнил я ему, словно между нами существовал договор, согласно которому только после того, как двигатель будет заглушен, рассказ его должен закончиться.
— Наверно, вы правы, — опять усмехнулся Пит и продолжил свою историю, но уже скороговоркой, больше ради меня, чем ради самой истории.
На праздник Хануки Мордхе-Лейб-Залмeн вместе с родителями и братишками поехал в Израиль, в гости к бабушке. Так поступала их мама каждый раз перед тем, как ей предстояло рожать. Мальчики договорились между собой, что когда все пройдет благополучно, Мордхе-Лейб-Залмeн известит об этом Пита красивой открыткой из Израиля. Пит ждал две недели и ничего не получил. Наверное, что-то произошло с открыткой, — подумал он, — затерялась где-то в пути. Прождал еще две недели, и как-то утром направился к ним домой. Все двери были заперты. Тишина. Окна прикрыты наружными ставнями. Он уже выходил из двора, когда услышал, что его окликает соседка из дома напротив. Та самая, что возвела на Пита напраслину, обвинив его в краже.
— Подойди сюда, мальчик!.. Ты ищешь своего друга?
— Да, а что? — огрызнулся Пит отрывисто и вместе с тем вопросительно.
Она ниже на лоб надвинула свой теплый платок, будто хотела этим прикрыть глаза. Потом тяжело вздохнула и сказала:
— У них случилось большое несчастье, не про нас будь сказано…
Сердце у него дрогнуло: наверное, что-то с мамой… Или с новорожденным бэби?..
— Они все ехали в автобусе — Мордхе-Лейб-Залмeн с братиками и бабушкой, проведать маму… Она же родила еще одного мальчика, долгих ему лет… На одной остановке в автобус вошел араб и взорвал себя…
В первый момент Пит подумал, что она все это выдумала — для того, чтобы он сюда больше не приходил. Но, глядя на нее, как она вытирает слезы углом платка, понял, — такая выдумка вряд ли может прийти в голову даже самому плохому человеку.
Женщина сделала несколько шажков в направлении к нему… Но Пит отшатнулся и кинулся бежать. Он долго бежал по улицам Краун Хайтс, словно искал место, где можно было бы упасть.
Я стоял недалеко от автобуса и смотрел со стороны, как мой дорожный знакомец Пит обнимается с сыном, невесткой и двумя внуками, — пожалуй, ровесниками моих внуков — четырех и семи лет. Невестка была белой женщиной и, как мне показалось в те минуты, могла быть еврейкой… Но я отмел свою догадку: нет, вряд ли… Это вполне могло бы стать еще одной историей, рассказанной моим спутником Питом.
Перевел с идиша Михаил Хазин
Шлимазл и красный кадиллак
Рассказ
1
Харитон Меламуд проснулся совершенно измученным. Как будто за ночь из него вытянули все соки. Языком облизал с губ горечь.
Из зеркала в ванной на него смотрела кислая помятая физиономия. Вот такую он только что видел во сне: жидкие серые клочковатые волосы намекали на некогда густую черную шевелюру; высокий лоб, отвоевавший часть территории на бледной блестящей голове, казался еще выше. Глаза грустно глядели на Харитона из расщелин, как смотрят на старого знакомого, о котором знают всё и еще щепотку.
— Ты кто? — хрипло спросил Харитон, не узнавая собственный голос.
— Я — Шлимазл,— коротко ответил тип напротив.
— Странное имя. Может, это прозвище?
Человек почесал небритую щеку:
— Нет. Не прозвище… Так меня зовут с тех пор, как я себя помню. А началось с того, что я очень любил сосать большой палец на правой руке; я вынимал его изо рта, только если мама брала меня на руки. Палец, бедняжка, выглядел даже тоньше остальных, отшлифованный и обмусоленный моим языком. И что сделала моя мама? Когда я спал, она намазала мой палец горькой настойкой. Я проснулся и по обыкновению сунул палец в рот. И сразу почувствовал что-то неладное, горькая слюна ручьем полилась изо рта. Я заревел, мои слезы смешивались со слюной и тоже становились горькими. Мама подхватила меня на руки, начала качать, успокаивая, как делают с маленькими детьми: «Ну-ну-ну… шлимазлик мой… горько, бедненький? Будешь еще пальчик в рот совать? А?» — Понятное дело, эту историю мама потом сама мне рассказывала, но это словечко — шлимазл — с тех пор накрепко ко мне привязалось; иногда, в хорошем настроении, его произносили с нежностью — «шлимазлик», но чаще, в обычной жизни, — только и слышно было: «Шлимазл». Это звучало как обвинение, как упрек — да так оно и было до сегодняшней ночи…
Шлимазл оказался на редкость болтливым; его губы двигались сами по себе, как будто держались на маленьких винтиках, прикрепленных к «вечному двигателю».
Я понял, что сплю и что этот тип по имени Шлимазл — всего лишь сон. Достаточно проснуться, чтобы он замолчал и исчез. Но в том-то и беда — я никак не мог избавиться от него, потому что сон меня не отпускал… А Шлимазл говорил и говорил. Он даже не смотрел в мою сторону, он был уверен, что я никуда не денусь.
— Как у всех, мое имя пришито и привязано к моей жизни. Слышал анекдот: «Как тебя зовут? — «Мойше» — «Ну вот и лицо у тебя такое!» … Хи-хи. Мое имя всю жизнь было написано у меня на лице. Что бы я ни делал, куда бы ни шел, везде только и слышал «Шлимазл, ты опять здесь?!» — В школе у меня не было друзей. «Друзья» появлялись, когда кому-нибудь надо было списать что-то по математике и они принимались подлизываться: «Мы же друзья!» — Да. Математику я любил. Я был лучшим в классе, но в жизни-то совсем другая математика. Как думаешь?
Шлимазл замолчал. Всего на минутку, которой он воспользовался, чтобы смахнуть двумя пальцами слюну, скопившуюся в уголках рта. Я пожал плечами. Этого было достаточно, чтобы заполнить короткую паузу.
— Знаешь, что? — почти закричал он.— У меня есть подарок для тебя! — Шлимазл прищелкнул языком, как ребенок, показывающий как цокает лошадка, и рядом с ним, будто из-под земли, появился… нет, с небес свалился — велосипед!
Он был новенький, сияющий всеми спицами на обоих колесах. Я с трудом узнал в нем тот самый «Школьник», который родители подарили мне на бар-мицву. Тогда — пионер, с красным галстуком на шее,— я, конечно, и понятия не имел обо всех этих еврейских штучках,— бар-мицва!
Такой велосипед на нашей улице был только у моего приятеля Сёмки Локша. Чтобы выпросить у него велик, — ну хоть кружок прокатиться от его дома до моего и обратно, всего-то метров двадцать,— это ж надо было наизнанку вывернуться! И чего только я ему ни обещал! — «Хочешь, дам на неделю почитать моего любимого «Хоттабыча»? — «Не люблю я дурацкие сказки!; «Домашку по математике дам списать?» — «Да мне больше «тройки» не надо!»; «Отдам 10 копеек, которые мама даст мне на два пирожка?» — «Ладно, только на педали сильно не дави!»
И вот — нате вам! — на мой день рождения такой подарок. Я сразу вывел мой «мустанг» на улицу, похвастаться перед Сёмкой. Он оценил его своеобразно: «Новый — не значит хороший! Вещь надо опробовать!». И он выложил план: съехать с высоченной горки в парке, где обыкновенно собирались настоящие «асы» города, чтобы показать «высший пилотаж».
И вот, мы взобрались на гору, на самую ее вершину: я со своим «Школьником», и Сёмка. Свой велик он оставил дома. Так вот что он называл «опробовать вещь»! Это только тогда до меня дошло. Может, если бы Сёмка тяжело не пыхтел рядом, —он был толстый, пацаны его дразнили «Сёмка-жиртрест» — я был бы поосторожней и спустился бы с горы пешком, тем же путем, что и поднялся туда.
— Ну, чего ты стоишь? — спросил Сёмка с издевкой,— струсил? Бздун!
Последнее слово было даже не слово, а прямо-таки жало острое, оно впилось мне в одно место. Я вспрыгнул на свой «мустанг», вцепился в руль и … дальше я уже плохо понимал, что происходит. Деревья мелькали с обеих сторон, расступаясь в страхе оказаться у меня на пути. Я, кажется, даже не дышал, набрав в грудь воздух, как будто собираясь нырнуть. На секунду я зажмурил глаза, а когда открыл их, было уже поздно. Пенек — черный коротышка, поросший зеленым мхом, — упрямо не хотел посторониться. Пришлось на него наехать, а дальше я уже летел…
Мой велик нельзя было узнать: руль погнулся, переднее колесо пошло восьмеркой, блестящие спицы торчали во все стороны как иглы возбужденного дикобраза. Обо мне и говорить нечего. Себя я, к счастью, не видел. Только чувствовал, что тело и голова больше не хотят меня слушаться.
«Конец лисапеду!» — сказала мама вечером. Вердикт был вынесен. Отец как всегда молчал, но наконец изрек: «Учись хорошо, может, когда-нибудь на машине будешь ездить… Зачем тебе велосипед?!»
— Ну? — спросил Шлимазл. — Как тебе мой подарок? Понравился? Ха!
Он потянулся к звонку. Звонок пронзительно задребезжал…
Харитон очнулся. Все еще сонный, неодетый, с будильником в руке, он стоял у зеркала в ванной, потирая ладонью щетину, будто спрашивая совета у своего отражения: побриться сегодня или нет? Не получив ответа, Харитон наскоро умылся и почистил зубы. С утренними процедурами было покончено.
2
Был замечательный субботний день. Харитон, одетый в праздничный темно-коричневый костюм, шел в синагогу. Если бы 20 лет назад ему кто-то сказал, что он будет по субботам ходить в синагогу, он решил бы, что тот свихнулся. Харитон Меламуд, советский инженер-экономист, чей портрет висит на Доске почета среди лучших работников крупного промышленного объединения республики, верит в Бога?.. Да он даже не знал, где находилась единственная в городе синагога.
Денек между тем был прекрасный. Теплый, он дополнял разливавшееся повсюду чисто-голубое сияние неба своим божественным спокойствием. Редкие прохожие попадались ему по пути: заспанный молодой человек вывел своего терьера на утреннюю прогулку. Увидев Харитона, собака рванулась в его сторону, но хозяин потянул поводок, сдерживая нетерпеливого пса и скомандовал: «Фу, Джерри!», при этом улыбнувшись Харитону. Почему «фу….»? — подумал Харитон. Неужели он так отвратительно выглядит, что к нему даже собачку нельзя подпускать? В памяти всплыло лицо, которое он видел в зеркале утром, и, как бы отвечая тому, кто смотрел на него оттуда, Харитон буркнул: бриться надо, Шлимазл!
На другой стороне улицы катила тележку китаянка. Низкорослая, в соломенной шляпе, ее было едва видно из-за огромных черных полиэтиленовых мешков, набитых пустыми жестяными банками из-под выпивки. «Нашла себе бизнес, — проводил ее взглядом Харитон, — рыскать по ночам по помойкам, как кошка, и не давать людям спать!…»
Синагога «Ворота Биньямина», в которую Харитон начал ходить года два назад, находилась на улице Кобрина, недалеко от кооперативного дома, где он жил со своей женой. Он не был религиозным, хотя и атеистом его было не назвать. 40 лет жизни в Союзе научили его отделять окружающее от того, что он носил в себе. Религия, религиозность, по его определению, относились к внешнему миру, а Бог и божественное — к его собственным чувствам и мыслям. В синагоге он нашел то самое место, где его измученное сердце могло отдохнуть от житейских забот. Сидя среди религиозных евреев, он чувствовал себя нужным и защищенным — как в детстве, в сумерки, когда на плиту ставили чайник, и все — папа, мама и он — усаживались за стол пить чай с вишневым вареньем.
Синагога, — бывший частный дом, перестроенный еще при жизни землеторговцем Беньямином Шварцем, — уже виднелась, когда взгляд Харитона зацепился за красный автомобиль, который стоял в тени старого платана, у края тротуара. Как ни прижимался автомобиль к бордюру, своим длинным корпусом с низкой посадкой он все равно занимал половину проезжей части. Это был старый, допотопных времен автомобиль, но его гордый, элегантный вид давал понять, что красота и роскошь существуют независимо от сиюминутных веяний моды. Словом, Харитон мог бы поклясться своим слабым здоровьем, что он стоит сейчас около самого настоящего кадиллака «Эльдорадо Бруэм» модели 1957 года.
Вчера этого раритета здесь не было. Харитон медленно обошел кадиллак, словно смакуя каждую деталь: серебристый блестящий бампер, грациозно изогнутый с двумя возвышающимися черными зубцами; 4 фары — по две с каждой стороны — будто глядели с глазастой, проголодавшейся физиономии какого-то фантастического существа с вытянутым телом и двумя острыми крыльями за спиной. Весь вид этого чудесного создания свидетельствовал о его неземном происхождении.
На заднем стекле автомобиля белым фломастером на скорую руку было написано: «FOR SALE» и номер телефона. Хоть бери и звони… Греза… Мечта… Мечта, которую Харитон гнал от себя долгие годы. С тех пор, как он впервые увидел такой кадиллак в Москве, куда его отправили в командировку. Сначала он заметил группу людей, которые с любопытством что-то рассматривали, размахивали руками и громко обсуждали. До него долетали обрывки фраз: «миллионерская штука… гляди, какая крыша! Железо!.. 230 лошадиных сил…». Подойдя ближе, Харитон увидел собственными глазами то, о чем прохожие говорили с таким восторгом. У него не хватало слов, чтобы описать эту красоту. Она тут же превратила его в мечтательного ребенка, и во влюбленного юношу одновременно. В красном автомобиле, как ему тогда казалось, он увидел всю Америку, с ее Статуей Свободы, небоскребами, Голливудом, хайвэями, казино, джазом, дикими ковбоями и гангстерами, угнетенным индейским народом и неграми, словом, весь тот набор завлекательных клише, которые были популярны в те годы. Красный кадиллак «Эльдорадо Бруэм» запал ему в душу настолько, что когда 10 лет спустя Харитон собрался подавать бумаги на выезд из страны, он ни минуты не сомневался, куда ехать — мечта манила его и вела; там, в «Золотой стране», рисовались ему красные кадиллаки, которые, как жареные утки, так и валятся с небес…
В синагоге уже собрался миньян. Увидев на обычном месте знакомые тучные плечи, покрытые талесом, Харитон тихонько опустился на скамейку рядом с широкой фигурой. Не глядя в его сторону, фигура буркнула:
— Чего так поздно?
— Кажется, я ничего не потерял,— ответил Харитон.
Из-за плеча выглянула большая круглая голова, увенчанная черной ермолкой на самой макушке. Те, кто некогда дразнили толстого мальчишку «Сёмка-жиртрест», теперь были бы изрядно удивлены: «Да-а, что годы делают с человеком!». Очевидно, годы добавили ему веса, и не только в килограммах; бывший Сёмка Локш стал важной фигурой в конгрегации «Ворота Биньямина». В арон-кодеше покоился свиток Торы, подаренный им общине. Он был хозяином сети магазинов под общим названием — «Кнопочка-Петелька» в Бруклине, где можно было приобрести любую мелочь для дома и семьи.
— Что-то ты неважно выглядишь, — шепнул Сёмка, не сильно озабоченный молитвой, — плохо спал?
Харитон раскрыл сидур, пододвинутый ему соседом, достал очки из футляра и, прежде чем надеть их, тоже тихо ответил:
— Плохой сон приснился.
— От плохих снов бедными не ставятся! — зашептал Сёмка снова, — как и от хороших не разбогатеешь.
Его жирное лица расплылось в улыбке. Он хотел что-то еще добавить к своей шутке, но на них со всех сторон зашипели: «шшша!».
Харитон полистал страницы сидура, нашел нужное место и уставился в строчки: на странице справа располагался оригинальный текст, напечатанный крупными незнакомыми еврейскими буквами, а слева шел мелкий текст перевода на русский. За годы, что Харитон состоял членом общины, он выучился, где и какие молитвы надо произносить. Во всяком случае, утреннюю субботнюю молитву долго искать не пришлось.
Скользя взглядом по коротким строчкам, он вдруг запнулся об одну из них и перечитал ее несколько раз… Он вспомнил: в детстве, каждое воскресенье отец ставил одну и ту же пластинку своего любимого Эмиля Горовца; заезженная и потертая, ее все время заедало на одной и той же песне в одном и том же месте: «Ицик уже женился, ой, Ицик hот шойн хасенэ геhат… Ой, Ицик уже женился»… — и так до тех пор, пока отец не переставлял иглу, и тогда песня продолжалась дальше уже без запинки.
Сейчас «заело» его самого, и в мозгу Харитона крутились одни и те же слова: «Господь не дремлет и не спит. Он пробуждает спящего и охраняет дремлющего, молчащему дает способность говорить, освобождает связанного, поддерживает падающего и выпрямляет горбатого»…
Года три назад у Харитона случился инфаркт. Когда он вышел из больницы, родные настояли, чтобы он оставил работу, где оттрубил почти 20 лет. Ему невероятно повезло: где-то через полгода после приезда в Америку он нашел место в большой коммерческой фирме, имевшей филиалы в нескольких русских городах; им нужен был человек, который бы за ними присматривал. Естественно, ему часто приходилось туда летать: ночь ни ночь, день ни день — он буквально разрывался. И даже во время недельного отпуска, который Харитон по обыкновению проводил с семьей в морском круизе, или в каком-нибудь хорошем отеле на Карибских островах, он не выпускал из рук мобильник, постоянно был на страже… Но однажды это случилось. Человек, конечно, может быть железным, но не его сердце…
Харитон дал жене и дочери себя уговорить, но сидеть без дела не мог и не хотел. Вот тогда-то к нему и подкатил его старый дружок Сёмка Локш. Он в то время уже был богачом, боссом, важной фигурой, он часто «светился» на местном телеканале среди спонсоров различных филантропических начинаний. Теперешний Сёмка Локш и звался иначе: на американский манер — Сэм Нудельман.
Этот Сэм Нудельман однажды позвонил Харитону и пригласил его на «лонтш» в дорогущий кошерный ресторан под названием «Бистро Шагал»; чтобы вращаться в приличном обществе американских евреев, нужно вести себя как подобает кошерному еврею.
— Как там говорили в нашем старом доме? С людями жить — по-человечьи выть… —разъяснял ему мистер Сэм азы элитарной жизни.
— С волками, — поправил его Харитон, — совсем другое животное. Я смотрю, ты совсем забыл русский фольклор.
— Я хочу, Харитон, забыть всё, что там было! Всё! Абсолютно!
Семка налил себе еще немного скотча (150 долларов бутылочка! — Харитон пить отказался) и придвинул к себе тарелку с рубленой печенкой. Стол, уставленный всякими вкусностями, скорее напоминал царскую трапезу, чем обычный американский ланч…
В первый и последний раз Харитон видел Сёмку несколько недель спустя после того, как он с семьей приехал в Нью-Йорк. Они тогда снимали маленькую квартирку с одной спальней для дочери, а сами спали в «гостиной», как они называли проходную комнату. Сёмка вбежал сияющий, широко раскрыв объятия, в которых тут же очутились Харитон и его жена, и в мгновение ока прижал их к обширному животу. В ту же секунду сверкнуло несколько вспышек, и Харитон увидел, что вокруг них суетится человек с фотоаппаратом.
— В эту минуту, — с дрожью в голосе проговорил тогда Сёмка, и провел пальцем, будто бы смахивая слезу, — в эту торжественную минуту… Велкам ту Америка, мой старый друг!
Фотоаппарат щелкнул и вспыхнул еще несколько раз, а два «зеленых» эмигранта стояли, бедняги, как чужие на этом празднике жизни. Первой спохватилась жена Харитона:
— Садитесь, мистер Локш! — вывернувшись из его цепких объятий, заговорила она, — стаканчик чая?… или, может быть, кофе?
— Спасибо, дорогая, я на минутку забежал. Время, как здесь говорят, — мани!
Он широко улыбнулся, будто хотел своей улыбкой обхватить их обоих. Сверкнув двумя рядами искусно выровненных зубов (жена Харитона, будучи зубным врачом, оценила работу), он протянул Харитону визитку:
— Здесь все мои телефоны… Звони…
После чего неожиданный гость исчез вместе с фотографом, а визитная карточка осталась. Из нее семья Меламуд узнала, что их бывший соотечественник Сёмка Локш теперь зовется «Сэм Нудельман». Более того, благодаря ему, о них узнало все русскоговорящее население Нью-Йорка, а может и не только Нью-Йорка. Потому что два дня спустя на первой странице местной русской газеты «Новое русское слово» была напечатана шикарная цветная фотография, на которой «кандидат в городской совет» Сэм Нудельман встречается с своими старыми друзьями, которым он помог перебраться в Америку». Из дальнейшего читатели могли узнать, как тяжело им было «вырваться из лап советских антисемитов»; и сколько сил положил «кандидат» на то, чтобы уже здесь бороться с местными бюрократами, чтобы «эмигранты почувствовали себя своими в их новом свободном доме»…
Когда Харитон прочитал заметку, в нем проснулась и въелась в сердце старая, казалось бы, забытая за давностью лет, обида на «Семку-жиртреста». Харитон тогда учился на первом курсе Политехнического института. Он мечтал стать инженером-механиком. С малолетства был «женат на железках». Уже в старших классах, на каникулах, сосед-автомеханик брал его с собой на работу, где Харитон часами исследовал внутренности машин. По окончании школы он ни секунды не сомневался, куда идти учиться дальше. Он отправился в Одессу и добился своего. Ему повезло с жильем, ему дали место в общежитие, в комнате, где было еще три студента с его факультета.
Как-то в воскресенье ему передали, что у входа в общагу его ждет посетитель. Посторонним вход был строго запрещен, и Харитон быстро спустился по ступенькам, охваченный любопытством, и застыл в изумлении, увидев Cёмку Локша. Тот стоял, подпирая стену, и курил сигарету. В руках у него был маленький чемоданчик. Он сердечно обнял Харитона и быстро пояснил:
— Ты не думай, я не хочу у тебя останавливаться. У меня просьба: не мог бы ты до завтра оставить у себя этот чемоданчик?
Харитон растерялся. По правде говоря, он совсем не ожидал увидеть именно Сёмку. Он с ним никогда особо не дружил, особенно после того, как их семьи разъехались в разные районы города. Иногда они встречались на местном «Бродвее», так называли центральную широкую улицу Ленина, куда в теплые сумерки вываливались веселые компании. Там, на «Бродвее», Харитон слышал, что Сёмка крутится среди местных фарцовщиков; и вот он стоит перед ним, с головы до ног одетый в одежду от Леви Стросса, которую можно приобрести, лишь выложив за нее не один месячный оклад простого инженера.
Сёмка заметил, что Харитон колеблется, и сказал:
— Если не хочешь, я не заплачу. Просто не хотел таскаться с ним целый день по городу,— он улыбнулся и подмигнул одним глазом,— «Поедемте в Одессу-маму»… К тому же я собираюсь заночевать в веселой компании… ну, то-сё… и мне бы не хотелось… ну ты уже сам все понял.
— Ладно, — согласился Харитон, — нет проблем. Давай. Только завтра приходи не позже восьми. У меня лекция.
— Замётано, студент…, — и Сёмка передал ему чемоданчик, — там подарки для моих сестричек и платье для мамы… Сам знаешь, сейчас всё дефицит!
Но утра Харитону дожидаться не пришлось. Вечером, когда все жильцы были уже в комнате, в дверь постучали. Вошли, как говорится, двое в штатском, это были люди из прокуратуры. Выяснилось, что Сёмку арестовали, когда он встречался и покупал в порту контрабандные товары у матроса какого-то иностранного судна. Во время допроса Сёмка сболтнул, что у его «партнера» хранятся еще вещи, приготовленные на продажу.
Когда гости в штатском открыли Сёмкин чемодан, в нем обнаружилось 5 пар американских джинсов и пакет с дорогим парфюмом. Ту ночь Харитон провел в милиции, на жесткой скамейке. На второй день, после допроса, его отпустили. В итоге его отчислили из института, а Сёмке присудили два года ссылки на принудительные работы где-то в Удмуртии.
Понятное дело, обратно на тот же факультет Харитона не взяли даже на следующий год; разве что дали совет: на экономическом факультете недобор абитуриентов, и, если он хочет, можно попытать счастья там. С Сёмкой Локшем он больше не виделся, но слышал, что тот уже через несколько месяцев освободился, женился и уехал в Америку…
Избирательную кампанию Сэм Нудельман проиграл; не помогла слезливая заметка про старых друзей. У Харитона же та история оставила в памяти мутный след, в дополнение к тому, что уничтожило его прекрасную мечту стать инженером-механиком.
Два года назад, сидя с мистером Нудельманом за столиком кошерного ресторана, Харитон ломал голову, что это вдруг бывшему Сёмке Локшу понадобилось приглашать его на «лонтш». Не потому же, что он соскучился по «старому другу»? Как-то не верилось, что у мистера Нудельмана могут быть такие сантименты.
Долго ждать ответов на эти вопросы не пришлось; после третьего «шота» виски мистер Нудельман перегнулся через столик к своему «визави» и тихо, но разборчиво произнес:
— Мне нужен такой человек как ты — профессионал, честный и преданный, — его глаза ввинчивались в лицо Харитона, словно пытаясь оценить, сколько за него могли бы дать на бирже, — я тебя не обижу, поверь мне, будешь зашибать деньгу… Если хочешь, возьму в долю… Я знаю, что у тебя был инфаркт, обещаю, перерабатываться не будешь…
Он достал из верхнего карманчика костюма свою визитку и протянул ее Харитону.
— Я не жду, что ты ответишь прямо сейчас. Подумай. Лучшего тебе никто не предложит. В твоей ситуации …
Харитону хотелось порвать эту чертову визитку на мелкие кусочки и швырнуть… нет, не в морду «Сёмке-жиртресту», а себе в тарелку, которая так и стояла, сверкая своим пустым блеском. Он, однако, передумал, зажав карточку двумя пальцами, как прищепкой, и тихо, в своей обычной манере, ответил:
— Я бы мог ее приложить к той карточке, которую ты мне дал двадцать лет назад, когда я только приехал в Америку…
Но, как говорится, обиды остаются, а жизнь продолжается. Харитон начал работать с мистером Нудельманом, как он всегда работал — честно и преданно, не жалея времени, не считаясь с личными амбициями. Его новый босс тоже сдержал слово и платил щедро. Однажды мистер Нудельман пригласил Харитона в синагогу на торжественную церемонию по случаю внесения новой Торы, подаренной им конгрегации «Ворота Биньямина».
— Хороший человек был мистер Шварц, — сказал Сёмка со вздохом, — оставил после себя доброе имя.
Харитона эти слова тронули, он даже было подумал: кто знает?! — может быть, глубоко в сердце, заплывшем жиром, осталось в «Сёмке-жиртресте» что-то такое, чего не видно снаружи, и что делает его человечным. И Харитон согласился пойти на презентацию по доброй воле — возможно, впервые с тех пор, как они были знакомы.
3
Они вдвоем вышли из синагоги, как и подобает евреям, произнеся благословения и позаботившись о Боге на своем жизненном пути. Всё, казалось бы, выглядело как всегда в шабэс: Харитон проводил своего босса до второго квартала, где на углу стоял его «лексус» с блондинкой Катей за рулем.
Часть пути они оба молчали. Однако было заметно, что мистеру Нудельману есть что сказать, и он это сделал:
— Что-то ты мне сегодня не нравишься… Что это с тобой?
Харитон ответил не сразу, как будто сомневался, говорить серьезно или стоит обойтись парой слов.
— У тебя когда-нибудь была мечта, Семен? — наконец спросил он.
Мистер Нудельман замер. Повернувшись к Харитону, он раздумывал. Так смотрят на человека, который несет полную чушь.
— Фантазия-шмантазия… Мечты — для детей и идиотов!
— То есть, я полный идиот, — рассмеялся Харитон.
Его боссу это явно не понравилось:
— Кто ты такой, я знаю. За это я и плачу тебе деньги! Но раз уж ты спросил, я тебе так скажу: от большой мечты — большие несчастья! — и уже спокойнее добавил: — Возьми пару выходных, расслабься немного…
Харитон ничего не ответил, углубившись в собственные мысли, словно что-то сосредоточенно выискивая в старом реестре счетов.
— Нашел… — сказал он тихо и повторил еще раз, как бы подтверждая, — нашел!
— Что нашел? — удивился мистер Нудельман. — Да что с тобой такое сегодня, Харитон?!
По лицу Харитона, сквозь колючую щетину прокатились светлые лучики:
— Решение я нашел, Семка-жиртрест! — послышался его твердый голос. — Я не хочу больше прикрывать твою паскудную задницу! Иди своим путем, и дай мне идти своим! — и он повернул на свою улицу.
Харитон вздохнул с облегчением, как бывало с ним после того, как отпускал спазм в груди. Он торопился к месту, где стоял красный кадиллак. Его тянуло туда, как только большая мечта может тянуть своей недостижимостью. И вот он в реальности. Он стоит, как прежде, под старым платаном — прекрасный, роскошный кадиллак…
Харитон достал из кармана мобильник и стал набирать номер, который был указан на заднем стекле автомобиля. Он вслушивался в длинные сигналы, как в космическое пространство, откуда должен был прийти судьбоносный ответ. И ответ пришел. Он услышал простое человеческое: «Алё…»
— Я звоню,… я звоню по поводу красного кадиллака, — Харитон почувствовал, что во рту все пересохло. Слова приходилось буквально отколупывать от нёба кончиком языка, как жвачку.
— Какой красный кадиллак? — переспросил голос в телефоне, как будто и вправду из космоса.
— «Эльдорадо Бруэм» 1957-го года… Он стоит на перекрестке 29-й Eаst Street и Авеню W, под старым платаном.
— Так с тех пор и стоит?
Подозрение, что здесь что-то не так, и кто-то просто разыгрывает его, ёкнуло в сердце. Тем не менее, Харитон не оставлял надежды:
— 1957-й — год выпуска этой модели, — он едва сдерживался, — вчера его здесь еще не было.
— Ааа… — пропел голос в телефоне, — что-то такое припоминаю, — да, я совершенно про него забыл. Очень хорошая машина, почти новая.
— Да я и сам вижу, — сказал Харитон, пытаясь подогреть проснувшийся было в голосе продавца интерес, — сколько Вы хотите за ваше авто?
Он затаил дыхание и напряг слух. Однако голос, словно бы не расслышав вопроса, продолжал расхваливать товар:
— Это ведь не просто машина, это кадиллак, да еще какой кадиллак! Всем кадиллакам кадиллак!…
— Ответьте мне пожалуйста на мой вопрос, сколько Вы хотите за Вашу машину?
Минута молчания разделила Харитона с голосом; за эту минуту, казалось, можно было слетать до Луны и обратно. Наконец, Харитон услышал:
— Что значит «сколько»? — спросил голос раздраженно, — разве такой раритет может иметь цену?!
Подозрение, что с ним играют в какую-то отвратительную игру, усилилось, когда Харитон услышал:
— Мне важно, чтобы красный кадиллак попал в хорошие руки, и уж раз вам так хочется знать цену, то я скажу: цена чисто символическая — 1 доллар…
Харитон выключил мобильник. Сердце сжалось от нового спазма. Он впрыснул себе в рот нитроглицерин из баллончика и сжал губы… «Да, я все-таки идиот… — подумал он. — Так попасться на крючок! — как маленькая глупая рыбка!»
Если бы красный кадиллак на его глазах растворился сейчас в воздухе, Харитон не удивился бы… Более того, он был бы даже рад — ведь это лишь мечта, фантазия… Но красный кадиллак стоял на прежнем месте, черт бы его побрал.
Харитон махнул рукой, что должно было означать: все пропало! — и поплелся домой.
Возле дома на скамеечке сидел сосед, старый китаец в бейсболке. Он жил с внуком на одном этаже с Харитоном. Старика звали Вей и ему было уже порядочно лет. Он совсем не знал английского, но Харитон мог разговаривать с ним по-русски. В 1957 году Вей побывал в Москве в качестве члена китайской делегации на 6-м Международном фестивале молодежи и студентов и немного знал русский. На левой стороне рубашки он носил круглый значок с портретом Мао. Из коротких разговоров с Веем и из того, что Харитон смог понять, было ясно, что Вей был пламенным почитателем своего великого учителя Мао, и считал, что все мировые беды — от американских империалистов.
Увидев Харитона, старик обрадовался — будет с кем словом перекинуться! — и несколько раз тряхнул головой: «Привьет, товарисч!». Харитон ответил ему: «Салют», но сегодня у него не было ни малейшего желания общаться с соседом. Он отделался стандартным: «Что слышно?» и, как бывало уже не раз, услышал в ответ: «Пекин и Москва — дружба навеки!»
Дома Харитон прошел к мягкому кожаному креслу и тяжело в него опустился. Жена еще вчера уехала к дочери в Нью-Джерси. «Нужно же ей позвонить!», — вспомнил он. Она просила позвонить, как только он вернется из синагоги. К его посещениям синагоги на шабэc она относилась скептически и называла их «субботники». Тем не менее, она ходила с мужем раз в год в синагогу — на Йом Кипур. Сейчас он ее обрадует: наконец-то он ушел от мистера Нудельмана. Харитон вспомнил, как он ему резанул — раз и навсегда: «Иди своим путем, и дай мне идти своим…», и как «босс» остался стоять на улице, этот Сёмка-жиртрест, c выпученными глазами…
Харитон хотел сунуть руку в карман за мобильником, но почувствовал резкую боль в груди, которая быстро перешла в спину, в плечи, между лопатками… Ай, ему уже была знакома эта боль… нитроглицерин… баллончик в другом кармане… Харитон зажмурил глаза… нельзя терять сознание… скоро отпустит… держись, Харитон…
— Держись, Харитон, — услышал он у самого уха и открыл глаза.
Напротив него во втором кресле сидел его гость из сна.
— Шлимазл? Ты опять здесь?
— Вот. Теперь ты меня узнал. А полчаса назад не хотел со мной разговаривать, выключил мобильник…
— Ты это о чем? — не понял Харитон, — когда это я не хотел с тобой разговаривать?
— Хорошенькое дельце! Сам мне звонил, доставал меня разговорами про красный кадиллак-шмадиллак…
Теперь уже у Харитона глаза на лоб полезли, в его мозгу шел процесс «обработки информации», как он сам любил выражаться. Наконец, что-то начало вырисовываться:
— Значит, всю эту кашу вокруг красного кадиллака заварил именно ты?
— А что мне еще было делать? Ты всю свою сознательную жизнь мечтал иметь такую машину — кадиллак «Эльдорадо-Бруэм» 1957 года. Не так ли?
Харитон, изумившись информированности Шлимазла, покачал головой.
— Ты это честно заслужил. Я знаю, что все эти годы ты ни минуты не думал о себе — семья, дочь, внуки — трудился, надрывался и наконец надорвался. Я и подумал: пусть хоть теперь твоя мечта сбудется.
И тут Харитон снова, как в своем сегодняшнем сне, услышал цоканье — это Шлимазл прищелкнул языком, и в ту же секунду Меламуд увидел себя сидящим за рулем машины своей мечты — чудеса!
— Ну, — сказал ему Шлимазл с пассажирского кресла, — с тебя доллар! Хи-хи. Трогайся с места, тёзка…
… Над их головами на волнах вечного покоя покачивались слова, как белые бумажные кораблики: «Господь не дремлет и не спит. Он пробуждает ото сна спящего и охраняет дремлющего, немому дает способность говорить и освобождает связанного, поддерживает падающего и выпрямляет горбатого»…
Перевела с идиша Юлия Рец
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer7/sandler/
