Тут не до смеха, если кто-то еврей, то тут не до смеха.
«Андорра»
Андорра — это название некоей модели
Еврейский вопрос, еврейская тема в драматургии… Даже если не учитывать всё, что было до 20-го века, тут можно назвать много авторов и пьес. Назовём, для примера, «Ритуальное убийство в Венгрии» Арнольда Цвейга (1914; произвела сильное впечатление на Франца Кафку) и «Верность» Джона Голсуорси (1922). Но над всем разнообразием пьес и постановок — возвышаются две вершины: «Андорра» Макса Фриша (1961) и, чуть пониже, «Это случилось в Виши» Артура Миллера (1964). Вот об «Андорре» мы и хотим поговорить.
Как всё начиналось. Юрий Архипов свою статью «Макс Фриш в поисках утраченного единства» начинает так: «Среди многих книг, написанных М. Фришем, драматургом и романистом, есть одна, за которую ему особенно благодарны критики. Это «Дневник», изданный в 1950 году и охватывающий события предшествующих четырех лет. Он дает ключ ко всему послевоенному творчеству Фриша, то есть тому периоду, когда талант писателя обретает зрелость и мастерство, позволившие ему принять из рук Германа Гессе эстафету представителей Швейцарии в мировой литературе. «Дневник» содержит не только решающие для мировосприятия Фриша размышления, но и в той или иной степени — иногда даже сюжетно! — сформировавшиеся зерна всех последующих его произведений, вплоть до «Биографии» (последняя пьеса Фриша — И.К.)».
Да. «… всех последующих…». В том числе — «Андорры».
Вот запись, относящаяся к 1946 году. Она настолько интересна и значима, что мы приведём её почти полностью.
Еврей из Андорры
Жил в Андорре юноша, которого все считали евреем. Стоило бы упомянуть мнимую историю его происхождения, повседневное общение с другими жителями, которые видели в нём еврея: образ, соответствия которому они все ожидали. К примеру, они не верили в его добродушие (которого, как знали жители Андорры, у еврея быть не может). Признавали остроту его ума — и ему поневоле приходилось исхитряться. Касалось это и отношения к деньгам, которым здесь придавали большое значение. Он догадывался, что они думают, но не говорят, и постоянно проверял, действительно ли все его помыслы о деньгах. Так он проверял, пока не обнаружил, что и в самом деле постоянно о них думает. Он признался в этом, а жители Андорры смотрели друг на друга, всё так же безучастно безмолвствуя. Что же касается разговоров об отчизне, то и тут он знал, что думают андоррцы: лишь только он упоминал её, его слова бросали в грязь и оставляли лежать там, как ненужную монету. Потому что все знали — у еврея есть отчизны, которые он покупает, но нет у него отчизны, как у них, в которой он родился. .. Отчизна принадлежит другим, раз и навсегда, − и от него не ждали любви к ней. Напротив, его настойчивые порывы и призывы лишь возбуждали подозрение, а стремление отвоевать какую-либо милость или преимущество или заслужить чью-то дружбу рассматривалось если не как самоцель, то как средство к достижению личной цели, даже если её не было. Так продолжалось, пока однажды пытливый ум его не обнаружил, что он действительно не любил отчизну, даже самое слово не любил (оно всегда, стоило лишь его употребить, навлекало на него неприятности). Видимо, все были правы: он не был способен любить — по крайней мере, так, как понимали это андоррцы; пыл его страстей усмирялся холодным умом, а последний все считали орудием мести, которое он постоянно держал наготове …У него не получалось быть таким, как все, и после бессильных попыток не обращать на себя внимание он стал отстаивать свою непохожесть с упорством, гордостью и болезненной враждебностью, которые, будучи несвойственными его природе, подслащивались суетливой учтивостью. Склоняя голову, он делал это с таким укором, будто всё окружение было виновато в том, что он еврей.
Большинство андоррцев не делали ему ничего. И ничего хорошего тоже.
Хотя были ещё андоррцы духа более свободного и прогрессивного — как они это называли, духа с чувством долга перед человечеством. Они подчёркнуто почитали его еврейский ум и прочее. Они поддерживали его вплоть до кончины, столь ужасной и отвратительной, что она огорчила даже тех жителей, которых не тронуло, что вся его жизнь была ужасна. Они не оплакивали его и — откровенно говоря — по нему не скучали. Андоррцы лишь возмущались тем, кто убил его, и тем, как это было сделано. В первую очередь, «как».
Об этом ещё долго говорили. Пока однажды не обнаружилось то, что даже сам покойный не мог знать: что он был найдёнышем и что родители его тоже были андоррцами…
И об этом больше не говорили. Но андоррцы, когда доводилось им смотреть в зеркало, в замешательстве видели, что в каждом из них проглядывает Иуда. В каждом.
Реабилитация имени. В этом замечательном отрывке только одно настораживает: некритическое употребление еврейского имени Иуда вместо полагающегося по смыслу слова предатель.
Разумеется, эту смысловую подстановку придумал не Фриш: он лишь её некритически воспринял и воспроизвёл. У неё давние исторические — новозаветные — корни. Самое обычное еврейское имя Иегуда/Иуда стало, в христианской трактовке, символом предательства, переходящим из века в век.
Эта ошибка будет Фришем исправлена — без объявления, втихомолку — в 1949 году, в пьесе «Когда закончилась война».
Как пишет Н. Павлова:
«Сразу после войны он много ездит, смотрит, размышляет. Собственными глазами видит бывшие нацистские концлагеря в Польше и развалины Берлина. Феномен фашизма, ослепленность немецкого народа становятся предметом его напряженных раздумий <…> драма «Когда закончилась война» («Als der Krieg zu Ende war»), была поставлена в Цюрихе в январе 1949 г. и благодаря злободневной тематике получила широкий общественный резонанс не только на родине молодого драматурга, но и в соседней Германии».
«Общественный резонанс — благодаря злободневной тематике». Да, так всё и было. И когда злободневность исчерпала себя, пьеса сошла с подмостков. Она оказалась ниже той «планки качества», которую Фриш сам для себя установил.
Почему так случилось? В первых увидевших свет пьесах Фриша (а также и в последующих) заметны были символика и элементы фантастики. Так, в «Санта-Крус» имеется подзаголовок «Пьеса-романс», в «Опять они поют» — «Пьеса-реквием», в «Графе Эдерланде» — «Страшная история в двенадцати картинах», в «Бидермане и поджигателях» — «Назидательная пьеса без морали». Сюжеты этих пьес — фантастичны в той или иной степени.
Ничего подобного нет в «Когда закончилась война». Действие происходит в Берлине в мае-июне 1945 года (а не в условной стране типа Андорры). Сюжет вполне реалистичен: «так могло быть», хотя так и не должно бы быть. Рут Вайнекен (Ruth Wyneken) пишет в комментарии к пьесе (см. [2]):
«…в центре произведения стоит парадоксальная, невозможная любовь между двумя смертельно враждующими лагерями — Агнес Андерс к советскому офицеру Степану Иванову. Эта любовь может возникнуть только потому, что ни один из героев не понимает языка другого. Ни русский, ни немка не могут использовать словесные штампы, идеологизированные схемы мышления того времени … Таким образом, Агнес и Степан могут воспринимать друг друга «только» как люди».
В целом это верно, хотя не только незнание языков помогает любви. Любви помогает и «умышленное незнание» — сокрытие друг от друга — неприятных, а то и жестоких, трагических обстоятельств. Гитта скрывает от Агнес судьбу её сына (потерялся и упал в шахту): «Агнес. Не понимаю Гитту. Раз уж она кинула нам записку в окно! Ни словечка о Мартине — могла бы сообразить, что я беспокоюсь о малыше! Ни единой строчки». Агнес скрывает от Хорста, что Эрики нет в живых (убита авиабомбой).
И, наконец, главное: Хорст Андерс скрывает от жены и от Гитты, что участвовал в уничтожении Варшавского гетто. Когда это всё-таки становится известным, любви приходит конец (и всей пьесе — тоже).
Пространство пьесы, с одной стороны, претендует на историческую достоверность (Берлин 1945 года), а с другой — очищается от некоторых наиболее вопиющих проявлений истории; только в таком полудистиллированном пространстве и может возникнуть эта парадоксальная и недолгая любовь.
Словом, так или иначе, но фантастика вытесняется, пьеса тяготеет к реализму, а реализм Фришу-драматургу противопоказан, ибо ограничивает его возможности.
И всё же не следует оценивать пьесу слишком низко. Во-первых, она хоть и малоудачная, но не провальная — и не случайно в последние годы предпринимаются попытки её возродить: вернуть на сцену.
Во-вторых, один из главных персонажей в ней — Иегуда (= Иуда) Карп, еврей, уцелевший при уничтожении Варшавского гетто. И никаких аллюзий на предательство у этого имени нет. Иными словами, происходит необъявленная реабилитация имени Иуда, «репрессированного» в 1946-м году, в дневниковой записи «Еврей из Андорры».
Две из четырёх. В маленьком эссе «Четыре цикла» Борхес утверждает: «Историй всего четыре. Одна, самая старая — об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои». В качестве примера приводится — Троя.
Далее Борхес пишет: «Вторая, связанная с первой, — о возвращении. Об Улиссе, после десяти лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах приплывшем к родной Итаке».
Затем Борхес описывает третью и четвёртую истории, но мы о них говорить не будем. Вернёмся к первым двум. Они, хотя и в сильно изменённом виде, легко различимы в тексте «Андорры».
Укреплённый город — это Андорра, на которую готовится напасть (и нападает) соседняя страна, страна «чёрных». Можно ли назвать героями чёрных, мы не знаем: сражаться им не пришлось, ибо андоррцы капитулировали без боя.
Но зато ясно, что андоррцев назвать героями нельзя. Почему, собственно, они сдались без боя? Может быть, они все — трусы?
Нет, не так всё просто. Они, может быть, и не трусы. Но их желание сражаться, дать отпор врагу — с самого начала подточено изнутри… подточено пониманием того, что сражаясь, они защищают живущего среди них еврея.
«И за таких, как ты, мы должны сражаться? До последнего бойца, ты знаешь, что это значит — один батальон против двенадцати батальонов, это подсчитано, лучше смерть, чем неволя, это железно, но не за тебя!»
Тайное, глубоко запрятанное желание андоррцев: чтобы грязную работу — расправу с евреем — выполнили чёрные. Вот почему они без боя впускают их в свою страну.
Основное действие в «Андорре» заключено между двумя датами:
-
Канун дня святого Георгия (то есть 5-е мая). В этот день массовая процессия проносит через площадь «изваяние Богородицы в сопровождении примкнутых штыков». Штыки, конечно, должны показать готовность андоррцев сопротивляться возможной агрессии.
Но в тот же день, только чуть раньше, Учитель обнаруживает на площади столб с верёвкой, которого «вчера ещё не было» и на вопросы о котором Столяр и Трактирщик дают подозрительно уклончивые ответы.
15-е сентября — день «выявления евреев» (чёрными) и казни Андри. Казни — у того столба.
Теперь поговорим о второй, по Борхесу, истории: о возвращении. Возвращений в «Андорре» два, и по времени одно заключено в другом.
Сперва уезжает «искать счастья» — применения своим врачебным амбициям — будущий доктор. Затем в страну чёрных уезжает Учитель — и вступает в связь с чёрной женщиной, у них рождается мальчик. Но женщина, боясь своей родни, скрывает факт связи с андоррцем и факт рождения ребёнка. И тогда Кан, забрав мальчика, возвращается в Андорру — первое возвращение.
Но и он боится своей семьи, боится андоррского «общественного мнения», которое осудило бы его за связь с чёрной. И потому он объявляет, что Андри — еврейский ребёнок, спасённый им, Каном, во время антиеврейских беспорядков (так реализуется, развёртывается замечание, сделанное в «Еврее из Андорры»: «Стоило бы упомянуть мнимую историю его происхождения…»).
На первых порах эта история пришлась по вкусу андоррцам, ведь она выставляла их в выгодном свете — сравнительно с теми, чёрными. «Разве здесь все не возмущались черными, когда они там бесчинствовали, как при избиении младенцев в Вифлееме, разве не собирали тогда одежду для беженцев?» — спрашивает священник.
Но проходят годы, Андри вырастает, становится юношей. И тут в Андорру возвращается — второе возвращение — доктор, объездивший весь свет. Возвращается — законченным антисемитом:
«Доктор еще раз сует ему ложку в рот.
А н д р и. Аааааааандорра… Ааааааааааандорра.
Д о к т о р. Вот это славно, дружок, так оно и должно звучать, чтобы все евреи зарылись в землю, услыхав название нашего отечества.
Андри вздрагивает.
Не проглоти ложку! <…>
А н д р и. Как это… чтобы евреи… зарылись в землю?
Д о к т о р. <…> Ты задаёшь этот вопрос, мой юный друг, потому что ты ещё не видел мира. Я знаю евреев. Куда ни придёшь, там уже сидит такой умник, и тебе, простому андоррцу, делать здесь нечего. Самое скверное в евреях — их честолюбие. Во всех странах мира они сидят на всех кафедрах, я это видел, и нашему брату ничего, кроме родины, не остаётся».
Говорливый «патриот» и антисемит становится неформальным лидером андоррцев, их гуру, которому внимают стоя («Андоррская площадь. Сидит только Доктор, остальные стоят: Трактирщик, Столяр, Подмастерье, Некто, который читает газету»). Он раздаёт указания своим «ученикам» — как до вторжения чёрных («Смойте эти капли крови. И поменьше болтайте. Не надо всем рассказывать, что вы видели собственными глазами»), так и после: «Только не волноваться … Только не оказывать сопротивления … Это [процедуру выявления евреев] они проделывают везде, где кто-то прячется. Вот вам расплата. Если бы мы сразу его выдали…».
Притчевость. В начале пьесы размещён, как положено, список действующих лиц. Его открывают два имени: Андри и Барблин — им и по алфавиту положено идти первыми. И больше имён в списке нет: Учитель — Мать — Сеньора — Патер — Солдат — Трактирщик — Столяр — Доктор — Подмастерье — Некто. (Это — говорящие персонажи, а есть и неговорящие, например: Солдаты в черной форме; они нас сейчас не интересуют).
Кроме Андри и Некто, все мужские персонажи обозначаются не именами, а профессиями. И хотя у Учителя, Патера, Солдата, Столяра, Доктора и Подмастерья есть и имена/фамилии, употребляемые ими в разговорах, в обращениях друг к другу — но, как персонажи пьесы, они обозначаются исключительно своими профессиями.
Это означает, что пьеса претендует на некую символическую обобщённость, претендует быть притчей.
На притчевость претендует и обозначение «Некто». Оно — не имя, но оно и не профессия. Оно говорит об особости, о непохожести на других. В предыдущем разделе приводился перечень персонажей, стоя слушающих сидящего Доктора, но только Некто при этом читал газету.
Да, Некто не похож на других андоррцев, в нём есть какая-то доля здравого смысла, есть независимый и отчасти критический взгляд на происходящее, иногда раздражающий окружающих: «Заткнитесь наконец», «Кто вы такой, собственно?», «Ваш юмор здесь неуместен».
И не случайно Выявляющий останавливает его:
«Выявляющий делает знак. Свисток.
С о л д а т. Стой!
Закутанный останавливается.
Платок долой!
Закутанный не шевелится.
Платок долой, еврей, не слышишь, что ли!
Солдат подходит к закутанному и снимает с него платок. Это Некто, оцепеневший от страха» и долго и тщательно осматривает, прежде чем отпустить.
Служка, Закутанный, голоса. Продолжаем разговор о списке действующих лиц. Как мы уже говорили, список состоит из двух подсписков: говорящие персонажи — и неговорящие. В последнем подсписке отсутствует Служка (помощник Патера) — видимо, результат невнимательности Фриша.
А в первом подсписке отсутствует Закутанный — любопытное переходящее, подвижное обозначение:
«Т р а к т и р щ и к. Я не надену на голову черный платок.
З а к у т а н н ы й. Тогда вас выпорют.
Т р а к т и р щ и к. Меня?
З а к у т а н н ы й. Он не читал желтого плаката.
Барабанный бой.
З а к у т а н н ы й. Начинается.
З а к у т а н н ы й. Только не волноваться. (Это явно голос Доктора — И.К.)
З а к у т а н н ы й. Начинается.
Т р а к т и р щ и к. Я Трактирщик. Почему мне не верят? Я Трактирщик, любой ребенок знает, кто я, вы все знаете, ваш трактирщик…
З а к у т а н н ы й. Он боится!
Т р а к т и р щ и к. Вы что, не узнаете меня?
З а к у т а н н ы й. Он боится, боится!
Некоторые закутанные смеются.»
Некоторые персонажи лишены голоса, но и некоторые голоса лишены персонажей.
В десятой картине — чей голос шепчет что-то за ставнями?
Чей голос провозглашает: СПОКОЙСТВИЕ И ПОРЯДОК … ВСЯКОЕ КРОВОПРОЛИТИЕ … ВО ИМЯ МИРА … КТО НОСИТ ИЛИ ПРЯЧЕТ ОРУЖИЕ … (Можно было бы, в подражание Пиранделло, сформулировать нечто в таком роде: Столько-то голосов в поисках персонажей).
Незакреплённые речения. Незакреплённость относительно персонажей демонстрируют не только «голоса», но и фразы, речевые обороты, словесные формулы. Так, утверждение «Настоящий стул всегда на шипах. Только на клее — расклеивается» сначала горделиво произносит Андри, а потом испуганно, воровски — Подмастерье.
«Если у человека нет этого в крови!» — говорит Столяр Учителю, а затем, после ухода Столяра, Учитель повторяет это сам себе, но уже с критической интонацией: «(Смеется.) Если у человека нет этого в крови! <…> Они еще узнают, что за кровь у них самих».
Фразу «Лучше смерть, чем неволя», из воинского приказа, в разных эпизодах произносит Солдат, веря (или почти веря) в то, что говорит. Но её произносит и Андри — без всякой веры и обречённо.
Фразу из другого, с вражеской стороны, воинского приказа — «Ни одному андоррцу бояться нечего» — произносят:
— передвижной громкоговоритель оккупантов,
— Андри (разумеется, с другой «интонацией»),
— Солдат,
— Доктор,
— и снова Солдат, зачитывающий приказ Верховного Главнокомандующего (чёрных).
И так далее. Все эти случаи можно объединить термином «цитирование без ссылки на источник» (критическое или некритическое). Но в пьесе есть и особый случай цитирования с ложной ссылкой — мы находим его в речах Солдата. Солдат чувствует в себе «капитулянтские», «предательские» мысли — и пытается избавиться от них, приписав их Андри:
«Солдат обращается… к воображаемой толпе.
Слышали теперь? Он думает, что мы боимся. Потому что боится сам! Мы не будем сражаться, говорит он, до последнего бойца, мы не будем умирать из-за их перевеса, мы подожмем хвост, мы наложим в штаны, да так, что сапоги полны будут, он осмеливается говорить это мне в лицо, в лицо армии!
А н д р и. Я не сказал ни слова.
С о л д а т. Я спрашиваю: вы это слышали?»
Цвета Андорры.
В оккупированном городе чёрные расклеивают «жёлтые плакаты» и раздают жителям чёрные платки для предстоящего «выявления евреев». К этому времени жители уже успели поднять над домами чёрный флаг — знак капитуляции и знак лояльности к новой власти.
Белое и чёрное — эти цвета в пьесе не просто цвета, а — символические. С Андоррой граничит страна чёрных, страна расистская и агрессивная. Поэтому чёрный цвет символизирует зло. Ну, а белый, соответственно — добро. Пьеса начинается с того, что Барблин белит «дом своего отца».
«П а т е р. Это мне нравится, Барблин, это мне очень нравится. У нас будет белая Андорра, девы, белоснежная Андорра…».
Почти то же самое, но с другой, критически-насмешливой интонацией, говорит Солдат:
«С о л д а т. <…> Все белят дома своих отцов, потому что завтра день Святого Георгия, и Угольный Мешок носится по всем улицам, потому что завтра день Святого Георгия: белите, девы, белите дома своих отцов, чтобы Андорра была у нас белая, девы, белоснежная!
Б а р б л и н. Угольный Мешок — это кто еще?
(Смеется.)»
Нам бы тоже хотелось знать, что это за Угольный Мешок такой.
И летучий куль
Взялся ниоткуль.
Не исключено, что этот образ взят из немецкого (швейцарского?) фольклора. Так это или не так, но нечто похожее мы находим в ранних пьесах Фриша. Так, в «Графе Эдерланде» угольщики, с топорами в руках или без, олицетворяют дух мятежа и разрушения. В «Бидермане и поджигателях» Шмиц, один из поджигателей, был сыном угольщика.
Важную переменную роль играет зелёный цвет — от цвета радости до цвета обречённости. Говорит Андри:
— «Солнце сегодня заливает деревья зеленым светом. Колокола звонят сегодня и для меня.
… Хочется бросить в воздух свое имя, как шапку … Вот каково оно, счастье. Никогда не забуду, как я стоял здесь сегодня…» — Это Андри разговаривает сам с собой, накануне дня Святого Георгия, в начале пьесы.
А ближе к её концу он говорит Патеру уже совсем другое:
— «Я ликовал, солнце светилось в деревьях зеленым светом, я бросал свое имя в воздух, как шапку, которая не принадлежит никому, кроме меня, а вниз падал камень, который меня убивает … Ваша молитва не поможет даже вам. Все равно вы будете предателем. Милость — это вечная сказка, солнце будет светиться в деревьях зеленым светом и тогда, когда они меня уведут».
Антихристианские мотивы. Их в «Андорре» немало, и впервые они появляются в речах Солдата:
«Церковь-то его (Патера — И.К.) не такая белая, как кажется, это уже выяснилось, церковь его тоже сделана всего-навсего из земли, а земля красная (ещё один цвет! — И.К.), и когда льет дождь, мел у вас всегда смывается, и кажется, будто здесь свинью закололи — смывается ваш белоснежный мел с вашей белоснежной церкви».
В другом месте крест — христианский символ — образуется движениями солдат-оккупантов: «Играет оркестрион, и два солдата в черной форменной одежде, каждый с автоматом, патрулируют крест-накрест, взад и вперед».
Ещё в одном месте обыгрывается новозаветная история о женщине, в которую никто не бросил камень. Сеньоре, прибывшей из страны чёрных, трактирщик предоставляет комнату. Чувствуя, что окружающие осуждают его за это, он оправдывается: «Я не предатель. Не правда ли, профессор, не правда ли? Это неправда. Я трактирщик. Я первый, кто бросит камень».
И бросает. Камень убивает сеньору, и в её смерти (в бросании камня) пытаются обвинить Андри.
Превращение. Влечение к смерти.
Что значит: быть евреем? Вообще: кто является евреем?
Есть два полярных определения. Еврей — это тот, кто считает себя евреем. Либо: еврей тот, кого другие считают евреем.
В случае с Андри оба принципа сливаются в один: Андри оказывается евреем — становится евреем — по обоим определениям. И даже узнав, что он не еврей (и, стало быть, может спастись), Андри продолжает настаивать, что он еврей, настаивать на своём стремлении к смерти: «Я не первый, кто погиб. Нет никакого толка от твоих слов. Я знаю, кто мои предки. Тысячи, сотни тысяч человек умерли у столба. Их судьба — моя судьба».
И в другом месте:
«Я хочу, чтобы у меня не было ни отца, ни матери, чтобы ни мне не надо было горевать и отчаиваться из-за их смерти, ни им — из-за моей. И ни сестры, ни невесты: скоро все будет порвано, и никакие клятвы, никакая наша верность тут не помогут. Я хочу, чтобы это случилось скорее. Я старый. Мои надежды отпадали одна за другой, как выпадают зубы. <…> Моя печаль поднимает меня над всеми вами, и поэтому — я упаду. Мои глаза стали большими от грусти, моя кровь знает все, и я хочу умереть». Андри, ставший евреем, говорит жизни «нет» — и стремится к смерти».
Одно «да» и два «нет». В какой мере такая связка: осознанное еврейство и стремление к смерти — является необходимой? И насколько распространённой?
Поговорим на эту тему, избегая строгих формулировок.
Упомянутая связка ни теоретически, ни в «практической жизни» не является необходимой. Можно вспомнить книгу психолога и психиатра Виктора Франкла «Сказать жизни «Да»», написанную после пребывания в нацистских концлагерях. Одной из сторон его тайной, подпольной деятельности в лагерях было — предотвращение самоубийств узников, укрепление их духа.
Можно вспомнить, вслед за Владимиром Кантором в [3], книгу Ильи Эренбурга о великом провокаторе Хулио Хуренито — эпизод о словах «да» и «нет»: «Скажите,друзья мои, если бы вам предложили из всего человеческого языка оставитьодно слово, а именно «да» или «нет», остальное упразднив, — какое бы выпредпочли?».
Шесть учеников Хуренито предпочли «да», седьмой — Эренбург — выбрал «нет».
Но что означает эренбурговское «нет», на что оно направлено, что отрицает — неужели жизнь?
Вовсе нет, жизнь как раз приемлется «по умолчанию», принимается как данность. Жизнь — «это дано, это не подлежит обсужденью. // Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в ней» (почти по Н.Коржавину). Речь идёт не о жизни как таковой, а о способе «размещения в ней».
«…люди обыкновенные, которые предпочитают динамиту уютный домик, начинают обживать новую веру, устраиваться в этом голом шалаше по-хорошему, по-домашнему. Христианство уже не стенобитная машина, а новая крепость; страшная, голая, разрушающая справедливость подменена человеческим, удобным, гуттаперчевым милосердием… Но, увидав это, еврейское племя отреклось от своего детеныша и начало снова вести подкопы. Даже, где-нибудь в Мельбурне, сейчас сидит один и тихо в помыслах подкапывается. И снова что-то месят в котлах, и снова готовят новую веру, новую истину…
Евреи выносили нового младенца… Родив, евреи готовы умереть.
Героический жест — «нет больше народов, нет больше нас, но все мы!»
О, наивные, неисправимые сектанты! Вашего ребенка возьмут, вымоют, приоденут — и будет он совсем как Шмидт. Снова скажут — «справедливость», но подменят
ее целесообразностью. И снова уйдете вы, чтобы ненавидеть и ждать, ломать
стенку и стонать «доколе»?»
Таким образом, эренбурговское «нет» отрицает лишь «банальные», косные формы жизни. Оно означает на самом деле: «да» жизни! «да» её активным, ищущим, творческим формам, пролагающим новые пути.
И только у Цветаевой, в «Поэме конца» мы находим еврейский (иудейский) отказ от жизни, которая «только выкрестами жива», находим и соответствующий (симметричный этому отказу) взгляд погромщиков:
Не упоительно ли, что жид
Жить — нé захотел?!
Культурные влияния. В пьесе явственно ощутимо влияние Брехта. Песня Солдата («Когда ты каждой юбке рад») напоминает брехтовские зонги, и вообще Солдат напоминает брехтовских персонажей.
(А в «Когда закончилась война», во второй картине, Г о л о с и з г р а м м о ф о н а исполняет «Балладу о Мэкки-ноже»).
Выходы на авансцену, к барьеру для свидетелей, где герои пьесы как бы дают показания перед неким будущим судом, напоминают соответствующие «судебные» кадры фильма «Расёмон».
Особая роль зелёного цвета обусловлена, видимо, влиянием «Зелёного Генриха» Готфрида Келлера.
К «Андорре» и дальше. Дневниковый фрагмент «Der andorranische Jude» («Еврей из Андорры») обозначил начало долгого, длиной в пятнадцать лет, пути к «Андорре». Путь, как мы видели, не был прямым: пьеса «Когда закончилась война» означала шаг в сторону, «сход с тропы», ведущей «к полному раскрытию еврейской темы». После этой малоудачной попытки еврейская тема из драматургии Фриша исчезает полностью — вплоть до «Андорры». (Но сохраняется в романах — не на втором даже, а на третьем плане, а также в дневниках и в публицистике).
После «Андорры», «в которой еврейская тема была, наконец, раскрыта во всей глубине», она (тема) может позволить себе вернуться в пьесы — «Триптих» и «Биография», но уже как фоновый, третьестепенный мотив. Так, в «Триптихе» можно встретить такие, например, жалобы на «еврейское засилье»:
«С т а р и к. Евреи! Мой отец всегда говорил: они скупили всю землю, у кого ещё найдутся бешеные деньги, когда кругом кризис, и угробили нашу природу, евреи.
Д е ж у р н ы й. Но ведь так оно и есть».
В «Биографии» (редакция 1984 года) присутствует любопытный микросюжет о Владимире Кролевском — математике, еврее и коммунисте. Поездки на математические конгрессы в различных странах позволяют ему выполнять функции связного коммунистической партии.
Еврей-коммунист — скользкая, опасная тема. Неприятие коммунизма может незаметно перерасти в антисемитизм. Но подход Макса Фриша — безупречен.
* * *
В 1965 году за пьесу «Андорра» и за публицистику Фриш получил премию Иерусалима. Считается, что его благодарственная речь на церемонии вручения стала первым официальным выступлением на немецком языке в Израиле.
Примечания
-
Макс Фриш, Триптих: пьесы. Изд. Фолио, Москва 2000
Альманах АКАДЕМИЧЕСКИЕ ТЕТРАДИ, восьмой выпуск. ПОТЕРЯННЫЕ ПЬЕСЫ (Беккет Пазолини Фриш Камю Уайльд). Москва: Международное агентство «A.D. & T.», 2001.
Владимир Кантор, Метафизика еврейского «нет» в романе Ильи Эренбурга «Хулио Хуренито». http://gefter.ru/archive/13858
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer7/korman/
