Сапоги
Они мне даже снились. Мои новые сапоги. Во сне я приходила в них на работу, и все в учительской ахали. Кто с завистью, кто искренне восхищенно. А я, горделиво вытягивая по-петушиному ноги, обтянутые бежевой, пахнущей достатком и денежной свободой кожей, вышагивала между столами с видом выигравшего в лотерею. И так мне во сне было радостно, что первые минуты после пробуждения меня не покидало состояние абсолютного счастья. Вот бывает же так. Проснешься утром и сам не понимаешь, почему так светло и весело на душе. Это потом реальность накрывает, когда напяливаешь свои традиционные уже на протяжении нескольких лет, начищенные мужем с вечера, знакомые каждой трещинкой кожзаменители. Сладкая мечта улетала, нанюхавшись запаха армейского гуталина, а я плелась на работу, ругая Ельцина, правительство, а заодно и местные власти, решившие, что скатерть-самобранка — обычный предмет обихода рядовых бюджетников. Зарплаты задерживали со страшной пролетарской силой, иногда выплачивали аванс, который со слезами приходилось героически растягивать на несколько недель. Чтобы хоть макароны и тушенку купить. Хорошо, Павлик на всем казенном был. В части ел, получал одежду, и зимнюю, и летнюю. Все-таки комбат. Офицерскому составу иногда тоже что-то выплачивали, так, сущие копейки. Но хоть это. Понятно же. Страна сейчас не жирует. Всем плохо. Просто потерпеть немного надо. Я-то все это понимала. И Павлик мне вечерами политинформацию проводил, как своим молодым бойцам в части. Понимала я. Но новые сапоги хотела отчаянно. А Васеньке куртку надо. Растет быстро. Из старой уже трогательно торчали длинные, худые запястья. В принципе, можно выпустить ткань из манжеты, если уж совсем никак.
В общем, я как настоящая офицерская жена пыталась создать быт и уют из того, что имелось. Имелось немного, но я не унывала. Вот если бы не сапоги, будь они неладны! Ну, правда. Совсем мои состарились. Павлик их и клеил, и подшивал, и замазывал. Конечно, подюжат еще. Но как же надоели!
Вот и сегодня мне опять этот сон дурацкий приснился. Хмуро собираю Васеньку в садик. Павлик уже уехал в часть. У меня двух первых уроков нет. Отведу сына сама. Пусть чуть-чуть поспит подольше, а завтраком дома накормлю. Васенька зарозовел от радости, что мама утром дома, и с удовольствием наяривал нелюбимую манную кашу. Возле ворот детсада почмокались и расстались. Большой он у нас уже. В свои шесть лет стремится к самостоятельности, поэтому не позволяет провожать его до раздевалки и целоваться у всех на виду. Смешной такой, мой маленький мужичок. На Павлика очень похож… Так, время еще есть. И ноги понесли меня буквально против воли в универмаг. Но я же не виновата, что он по пути находится. Да я просто так же зайду. Ну, одним глазком гляну и на работу побегу. Интересно же. Похожу, помечтаю. Денег-то все равно нет, и не предвидится. Брожу между витрин с обувью, тихонько касаюсь мягкой кожи, а рука просто поет от этого прикосновения. Грустно вздыхаю и пытаюсь найти в себе силы выйти на улицу. Но что-то непреодолимое тянет меня вглубь зала. Просто провокация со стороны моего взбудораженного сном сознания. Короче, сопротивляться я перестала и окунулась в мир моей фантазии, где у меня есть толстый кошелек, в котором томятся от желания запрыгнуть в ячейки кассы ласково шуршащие бумажки. Ну, хотя бы помечтать-то я имею право?!
И вдруг впадаю в ступор. Блин, Господи! Это они! Это они же мне снились. Светло-бежевые, с отточенным черным каблучком и ремешком через щиколотку. Мои новые сапоги. Стоят себе на полке и в ус не дуют, что лишили меня покоя и разума. У меня выступила испарина. Не, так не бывает. Хотя, если верить не сонникам, а науке, скорее всего, я когда-то их мельком видела, и подсознание отложило мое несбыточное желание, а потом вывалило вот в такое сновидение. А как же иначе?! Вот дернул меня черт сюда зайти. А черт продолжал чудесить. Рука зачем-то потянулась, схватила один сапог. Глаза лихорадочно поискали ценник, мозг с унынием констатировал — не судьба. Хотя и есть скидка. Тут заныла правая нога, с нетерпением требуя примерки. Гармония окончательно покинула мой организм, и я уселась на скамейку в обнимку с сапогом. Девушка-продавец, изголодавшаяся без профессионального хамства и покупателей, хищно прищурившись, бросилась к моей одинокой в этот ранний час фигуре.
— Хотите примерить?
— Да нет. Просто смотрю. Качество как-то не очень. Кожа грубовата.
Что я несу?! Мечта моя, прости меня. Но нет другого выхода.
Девушка скептически подняла выщипанные бровки и потянула за голяшку сапога. Вот как вы думаете, легко ли отобрать у человека мечту? Конечно, невозможно. Я еще крепче сжала сапог. Продавец удвоила усилия. Я тоже.
— Вы мерить будете или нет?!
— Буду. Только это не мой размер.
— А у вас какой?
— Тридцать шестой.
— Ну так это и есть тридцать шестой.
— Да? А по виду не скажешь. Крокодилы какие-то.
Девушка снисходительно усмехнулась и подалась вперед. Я буквально упала телом на голяшку. Боясь новых поползновений со стороны своей мучительницы, я решилась. Магомаевским «Морем» в пустом зале раздался звук «собачки» расстегиваемого замка. Нога моя не просто влезла, и даже не залезла, и я ее не запихала вовнутрь. Она туда скользнула и, удобно устроившись, сигнализировала большим пальцем. Продавец с интересом наблюдала за процессом. Наконец не выдержала.
— Ну как?
— Нормально, — буркнула я.
— Не жмет? Удобно? — девица с азартом почти приплясывала возле меня, ожидая требование второго сапога.
— Да не очень как-то.
— Да ладно. Это же кожа. Натуральная. Разносите.
Я с сомнением посмотрела на экзекуторшу. Правда, что-то жало в районе мизинца. Но это такая мелочь по сравнению с тем, что мечту можно примерить. И даже купить. А продавец, видимо, решила сделать контрольный выстрел.
— Второй принести?
Я испугалась.
— Зачем?!
— Ну, надо же походить в обоих. Обувь необходимо почувствовать. А вдруг не ваш вариант.
Я с надеждой взглянула на нее.
— Как это?
— Ну, например, у людей бывают разными части тела. Может, второй сапог вам жать будет.
Надежда возродилась, как феникс из пепла. И я решительно потребовала пару к мечте. О Боги! Точно! Во втором сапоге не только мизинец себя неуютно чувствовал, но косточка на лодыжке. Я с облегчением выдохнула.
— Не, что-то давит мне везде.
Теперь уже продавщица стала хвататься за соломинку.
— Так вы походите. Походите по залу.
Но я уже поняла, что победила. Хотя сердце ныло, а душа буквально рыдала, когда я отдавала в руки недовольной продавщице свое светло-бежевое счастье…
В школу я прибежала за десять минут до звонка. В учительской странное оживление, давно такого не было. Обычно тихо, мирно и без лучезарных улыбок в последнее время. Ух ты! Оказывается, деньги привезли. Зарплата — это звучит гордо!
Бегу в кабинет завуча, где расположилась наш бессменный общественный бухгалтер Нина Алексеевна.
— А сколько дают? — осторожно спрашиваю я.
— Всем одинаково, — Нина Алексеевна, подмигивая, подсовывает мне ведомость.
Нетвердой рукой расписываюсь, сумму даже не вижу. Отхожу в сторонку и пересчитываю. Пересчитала. А в голове бьется одна мысль. «На сапоги хватит. И на коммуналку останется». А что делать-то? Человек слаб…
Вхожу в класс, как сомнамбула. Перекличка. Начинаю опрос. Тема — сложносочиненное предложение. А в голове совсем другое.
— Новгородов, к доске. Расскажи мне принципы связи в сложносочиненном предложении.
Новгородов в муке поднял глаза к потолку и усиленно засопел. Это он так вспоминает.
— Нуууу, в таком предложении обе части равноправны по отношению друг к другу, — забубнил он. А я перенеслась в магазин. Даже рукой пошевелила, пытаясь вспомнить ощущение кожаной мягкости. Васеньке куртку надо. А можно же перелицевать старую. Бабушка учила. Они так в послевоенное время одежде «лицо» меняли. А Новгородов все бурчал, оттирая пот, льющийся от усердия и напряжения.
— Сложносочиненное предложение имеет не одну основу, а несколько, и не всегда в нем есть союзы…
Я опять улетела мыслями, глядя в окно. Ох уж мне это сочиненное предложение. Сама сочинила, сама теперь маюсь. И никаких союзов, в смысле — союзников. Как я Павлику скажу? И обе части равноправны. Павлик тоже имеет право решать, на что деньги тратить. Чувствуя мою незаинтересованность, Новгородов обиженно замолчал.
— Продолжай, Олег. Я слушаю.
А сама опять уставилась на голое, черное дерево за стеклом. Весна. Скоро все подсохнет, и самое время надеть обновку. С наслаждением, скрепя новой кожей, пройтись по улице. Кое-как, на автомате, довела уроки и минут пять стояла на крыльце школы. И то ли ветер какой-то особенный был, с примесью чего-то нового и свежего, то ли женщина во мне проснулась, но я рысцой побежала в универмаг, отчаянно боясь, что мою мечту уже купили.
За кассой скучала та же девушка. Увидев меня, плотоядно улыбнулась и молча принесла сапоги. Второй раз даже не стала я их мерить. Ну, мое это. Сразу же было понятно — мое. Совпадений не бывает. Не верю я в них. По дороге, ощущая вожделенную коробку с сапогами, бьющую в пакете по ногам, продумывала разговор с Павликом. Скотина я, конечно, безмозглая. Но счастливая скотина. Купила еще Васеньке пару пироженок, и виноватая, но согласная понести любое наказание, заявилась домой. Мои мальчишки уже поужинали и ждали меня. Павлик открыл дверь, и, видимо, у меня был такой вид, что в его глазах промелькнул испуг.
— Соня, ничего не случилось?
— Случилось. Твоя жена дура и скотина эгоистичная. Но ей сейчас хорошо!
Павлик прислонился к косяку и в немом вопросе на меня уставился. А я вытащила коробку из пакета, достала сапоги и затрясла ими перед его носом.
— А что? Скажешь, не имею права?! Мне нужны были новые сапоги. Деньги дали сегодня, между прочим.
Я приготовилась отражать атаку. Тут выкатился мой маленький мужичок из комнаты.
— Ух тыыы, мам, какие красивые! Дорогие? Наверно, дорогие. Ты же не будешь носить некрасивые и дешевые.
Васенька деловито подзинькал замком, тщательно просмотрел оба сапога и, довольный, удалился к себе. Павлик посмотрел на меня. Я ответила виноватым взглядом. Понимаю же. В глазах мужа плеснулась смешинка, и мне тоже почему-то стало смешно. Через минуту Васенька выглянул, обеспокоенный нашим истерическим смехом, увидел маму, повисшую на шее папы, одобрительно хмыкнул и закрыл дверь. Сын решил — сапогам быть. И нас это устраивало. Ну, меня-то уж точно.
***
Куртке Васеньки я, конечно, сделала новое «лицо». А вот с сапогами было все намного хуже. В первый день до крови стерла пятку. Хотя девочки оценили обновку. Почти так, как я себе и представляла во сне. Я заклеила ранки пластырем и опять напялила злосчастную обувку. Стерла оба мизинца. Заклеила мизинцы. На третий день еле дохромала до дома — косточки под большими пальцами не подчинялись ни цене моей осуществленной мечты, ни моему желанию. Но без боя я сдаваться не собиралась. Обклеила все уязвимые места в два слоя, надела махровые носки. Домой после работы меня отвез Никита, водитель Павлика, сама я уже не могла передвигаться, и очень хотелось сдернуть эти сапоги и закинуть их далеко-далеко. На следующий день на работу я пошла в старых, разношенных, но таких удобных и уютных кожзаменителях…
Волчица
I
Ах, как любила Женька осень! Мелкие затяжные осенние дожди не навевали уныние и грусть, а наоборот, хотелось двигаться, что-то делать под звонкий стук капель по подоконнику. А запах какой! Сыро, свежо, прохладно. В такие дни хорошо укутаться в ворсистый плед, приготовить что-нибудь вкусненькое и залечь на диване с книжкой или перед телевизором. И пусть весь мир подождет! А лес? Красота волшебная! Золотой, багровый, лиловый. Какое еще время года выкрашивает природу в такие цвета? Летом зелено, зимой бело, весной серо и черно. И только осенью такой колор, такое разноцветье. Соберешься в лесок в погожий денек, тишина такая — хоть пей ее. Приляжешь на пружинистый мох, закинешь руки за голову и глядишь в бездонное синее небо в обрамлении червонных крон берез. Золото в лазури! Спокойно так на душе, радостно, что еще далеко до белых морозов и седых туманов.
А особенное удовольствие Женьке доставляли поездки за грибами. В грибах она знала толк с детства. Грузди, подберезовики, лисички, волнушки. Больше всего любимы были белые маслята. Они в банках такие красивые получались, как на картинке. А с молодой картошечкой, да на сливочном масле, да с укропчиком и зеленым луком? Это песня просто, а не еда!
Вот и сегодня, в свой законный выходной, Женька собралась за грибами. Встала еще шести не было. С нетерпением собирала корзину. Бутерброды, вода, сигареты, ножик, мешочек полиэтиленовый, зажигалка. А вдруг на место урожайное нападет, вдруг корзины не хватит — тревожили ее обычные для грибников мысли. Ну, все, собралась вроде. Хотя сборы отработаны годами. Никогда уже ничего не забывала. Волосы под резинку в хвост, чтобы за ветки не цеплялись. И вот Женька уже бежит, торопясь на первый автобус. Обычно ездит она в Старую Табагу. Мама там живет. До заветного распадка километра два пешком. Но ей не в тягость.
Шла Женька и думала. Это в городе еще сон да ленивость сентябрьского утра выходного дня. А здесь, в лесу, уже жизнь кипит. Рано просыпается лесной народ. Много забот о хлебе насущном, к зиме надо подготовиться. О! Вот он — первый гриб. Аккуратно надкусанный с одного бока. Бурундучок трапезничал. Белка сразу на ветку волокет. А этот только с краев надкусит. Прямо как в анекдоте: что не съем, то покусаю. Женька шла дальше, вороша палкой сухие прелые листья, разрывая мшистые кучки. Пока пусто. Зрение в лесу обостряется. Видишь и вбок, и вперед. Вот что-то показалось беленькое за корягой. Женька идет туда, не забывая поглядывать в стороны. Вот он. Первенец. Груздок, вылез кусочком желтоватой волнистой воронки сквозь коричневую листву. Ах ты, красавец! Ни червоточинки. Молочно-белая, не испорченная червивыми тоннелями ножка. Значит, здесь еще где-то есть. Не растут грузди в одиночку. Им компания нужна. Покрутившись вокруг, Женька еще с пяток нашла. Молоденьких, ядреных, засыпанных хвоей, но таких симпатичных.
Женька медленно, но верно уходила вглубь леса, сама того не замечая. Ориентировалась на местности она плохо, могла в трех соснах заблудиться. Обычно не уходила дальше слышимости дороги. А тут отвлеклась. И шума машин уже не слышала. Отмахивалась от мысли, что заблудилась. Лес поредел. Ельник. А в ельнике моховики и маслята всегда были. А вот и поляна с моховиками. Среди бледно-салатного мягкого ковра выглядывают веселые оранжевые шляпки. От них особенно грибной дух идет. Корзинка тяжелела, настроение было превосходное. Еще бы груздочков и маслят насобирать. Пакет-то есть. А дорога обратно как-нибудь найдется. Женька уходила все дальше, влекомая азартом.
Солнце проникало сквозь деревья. Становилось жарко, и Женька часто прикладывалась к бутылке с водой. Захотелось есть. Расположилась на пеньке, раздолбленном пожаром и временем. С аппетитом съела два бутерброда, запила водичкой из бутылки. Неспешно, с удовольствием покурила, слушая шум леса. Солнце пригревало, перевалило точно за полдень. Времени еще валом. Женька достала телефон. Точно, уже первый час. Взглянула на солнце, пытаясь вспомнить, в лицо оно светило или в спину, пока она бродила в лесу, и направилась, как ей показалось, в обратную сторону, к дороге. Пошли подберезовики. Она уже выкидывала из корзины крупные грибы, оставляя мелкие. Они вкуснее. Настала очередь пакета. Женька ликовала. Грибы попадались на каждом шагу. Бывали места, что ступить боялась — не раздавить бы. А день набирал силу. Жужжали пчелки лесные, кто-то там в кустах чирикал и пел на все лады. Лес жил. Женька устала. Куртку расстелила и прилегла. Сама не поняла, как провалилась в глубокий сон. Очнулась, когда уже солнце на макушках самых низких сосен висело. Прохладно стало. И выбираться надо. А куда идти? Шума машин вообще не слышно. Увлеклась, потеряла бдительность. Но надо как-то искать дорогу.
Женька шла по лесу, пытаясь вспомнить меты. Ну, типа особенных, сломанных деревьев, срезанных грибов, каких-то полян, мимо которых проходила. Но лес подсказок не давал. Женьке казалось, что она уже была здесь, но через несколько минут понимала, что это совершенно незнакомое место. Она волокла корзину и пакет с грибами занемевшими руками. Тяжело. И главное, она была без понятия, куда идти. Тени удлинились. Смеркалось по-осеннему быстро. Солнце пряталось уже за кустарники. Спина болела, ноги плохо слушались, то и дело запинаясь за коряги. Женька запаниковала. Бросила пакет с грибами без сожаления. Она должна выйти к дороге, а там уж все решаемо. Но дорога не слышалась. Женька заблудилась. Телефон связь не показывал. И неизвестно, хватит ли зарядки до утра. Женька в отчаянии оглядывалась по сторонам, но все вокруг было одинаковым. Стараясь не паниковать, она вспомнила давнюю привычку из детства, когда бабушка учила ее шить на машинке, а строчки все не получались ровными. И Женька придумала. Она тихонько напевала себе под нос бодрящую советским патриотизмом песенку «Нам песня строить и жить помогает». И шовные стежки на удивление выходили из-под никелированной лапки стройные, как нарисованные по линейке. Вот и сейчас Женька запела, чтобы почувствовать хоть какую-то уверенность. Сначала тихонько, потом во весь голос взмыла над лесом чудаковатая и весело-безликая песенка тридцатых годов. Стало чуть легче…
Женька была дитем прогресса, смотрела телевизор, иногда нападала на передачи по выживанию в разных ситуациях. Просто смотрела, не запоминала особо, не думая даже, что когда-нибудь ей это пригодится. И Женька понимала сейчас, что сегодня ей не выбраться из леса. Придется ночевать. А для этого хоть какое-то подобие ночлега надо соорудить. Ножом срезала еловые лапы. Нашла куст, который укрыл ее своими ветвями почти полностью. Приволокла срезанные лапы под куст, срезала еще. Навалила сверху на раскидистые ветви. Что-то вроде шалаша получилось. Насобирала мшистых кустиков, более-менее сухих веток, развела костер. «Господи, спасибо тебе, что курить я так и не бросила». Хоть огонь есть. Женька смотрела на костер и старалась думать спокойно. Это не тайга. Ее хватятся в понедельник, если она на работу не выйдет. Значит, будут искать. Какая глупость! Поехать за грибами и потеряться. И где?! Не в таежных просторах, а в трех табагинских соснах. Женька костер на ночь не загасила — мало ли что, наоборот, подбросила чурбанов, которых насобирала вокруг. Сырые были, чадили больше, а не горели. Женьке даже интересно стало. Как скоро ее найдут. Спать пора. Забравшись под еловые лапы в свой наскоро сооруженный шалаш, Женька навалила на ноги побольше ельника для тепла. Медведей и волков в этих местах отродясь не водилось, и Женька спокойно проваливалась в сон, елозя на колючих ветках и выгоняя из сознания навязчивые поляны с грибами. Спать. А утром будет видно.
II
Проснулась Женька от того, что замерзла, и комары над ухом зудели. Костер погас, и дым им был больше не страшен. Она вылезла из своего укрытия. Сколько время-то? Телефон еще был жив, и циферки показывали шесть пятнадцать утра. Сроду Женька добровольно так рано не вставала. Вот что значит поместить человека в экстремальные условия! Организм, видимо, силы мобилизует и сам решает, чего надо делать. А делать что-то надо было… Женька тяжко вздохнула, сделала глоток воды (воду надо экономить), совсем без удовольствия покурила, раздумывая, куда дальше двигаться. Видимо, и впрямь далеко зашла. Даже грибников из местных не встретила вчера. Они-то обычно глубоко в лес забираются, чтобы не ходить по срезанному городскими. Лес уже давно проснулся. Птицы гомонили, дятел с настойчивостью перфоратора долбил сосну, добывая себе завтрак, муравьишки резво сновали по каким-то своим муравьиным делам, в кустах поодаль что-то активно шебуршало и копошилось. В общем, жизнь кипела. Кстати, о завтраке. Хорошо, что Женька не поддалась вчера искушению слопать еще один бутер. Очень сейчас есть хотелось. Вкусно. Как никогда. Женька к такой пище никогда серьезно не относилась, но сейчас не до бананьев, как говорится. Сигарет всегда брала в лес много. Не для курения. Для отпугивания комаров и мошки. Аэрозоли какие-то странные стали делать. Эти кровососущие не только не боялись сладковатых антикомариных запахов из балончика, а с каким-то бешеным азартом слетались еще сильнее и еще беспощаднее впивались во все открытые розовые места. Так что дым — единственное, что их еще останавливало. Сегодня воскресенье. Если Женька не выйдет к дороге, то придется еще ночь ночевать в лесу. Ее хватятся только в понедельник. А хватятся ли? Жила Женька одна. С мамой каждый день не созванивалась, с подружками — раз в две-три недели. Женька любила свое одиночество. И тишину квартиры. Близкие знали это и не напрягали пустой и бесполезной болтовней каждый вечер… Одна надежда — на работе забеспокоятся.
Она поднялась, вывалила грибы из корзины, с сожалением глядя на внушительную кучку. Все равно они уже не будут свежими, зачервивеют к вечеру. Знатный подарок бурундукам и белкам. Воды треть бутылки, один бутерброд, одна пачка сигарет. Сложила свои сокровища в корзину, пошарила вокруг глазами и нашла подходящую палку. Теперь из нее можно еще и посох сделать. А куда идти? Женька напрягала память, пытаясь вспомнить замытые временем сведения из географии. Где встает солнце? Кажется, на востоке. И что это дает? Блин, Женька даже не могла вспомнить, в какое окно утром у мамы солнце светит. Редко с ночевкой приезжала…
Однако… в маленькой комнате. Значит, Табага восточнее города. А во сколько встает солнце в сентябре? Эх, гугл, гугл. Совсем ты разбаловал людей, никаких собственных идей и знаний. Уже сколько времени прошло, как светило работает. «Ну, сделаем поправку немного на запад. Так, еще что-то про муравейники было». Где они растут-то, на северной или на южной стороне дерева? Женька чертыхнулась. Хых, муравейники растут. Это надо же! И пошла по намеченной траектории, следуя первому варианту с востоком. Муравейники не актуальны. Ни одного не встретила еще. А может, просто не обращала внимания.
День набирал силу. Хорошо, хоть с погодой повезло. Любимый Женькой дождь был бы совершенно некстати. Наткнулась на огромную брусничную поляну. Маленькие бордовые вишенки, собранные в кустики с глянцевыми, словно натертыми воском ярко-изумрудными листьями, приветствовали Женьку, рдея тучным, созревшим соком на солнцепеке. Она обрадовалась и часа три собирала ягоду. И в рот, и в корзину. Во-первых, вода заканчивалась, хотя Женька всего по глотку делала. Во-вторых, неизвестно, чем день завершится, а желудок надо было чем-то наполнять. Последний бутерброд на всякий случай оставила на вечер. Она всегда из двух зол выбирала большее. Чтобы потом не обмануться, не страдать от потери надежды и быть готовой к худшему варианту. В данном случае худший вариант — это еще одна ночь в лесу.
Лес становился все гуще и гуще. Женька с трудом продиралась сквозь буреломы из поваленных деревьев. Пот заливал глаза, вечно голодная комариная братия слеталась на его запах, несказанно радуясь пиршеству, впиваясь своими носиками и в лицо, и в руки, и в шею. Вот все что угодно: медведи, волки, голод, жажда. Но только не это. Сразу начинался психоз, который переходил в панику. А паника в такой ситуации могла сильно напортить. Женька доставала одну за другой сигареты, совершенно не думая, что пачка не резиновая и что сигареты скоро закончатся. Уставшая, еле волочившая ноги, тяжело опираясь на свой посох, Женька продолжала двигаться, ругая себя всеми матерными словами, какие она знала. Почему-то даже сейчас, почти потеряв веру и силы, она стеснялась в лесу таких слов и после каждого мата просила прощения, поднимая глаза к высоким, невозмутимым кронам деревьев. Однажды ей показалось, что лес поредел, что виден был просвет меж непроходимых зеленых стен. Женька радостно кинулась в этот просвет. Но это всего лишь был спуск к оврагу, на дне которого журчали, переливаясь по камушкам потоки дождевой воды, которые стекались со всех окрестных холмов. Оле-оле-оле! Хоть желтоватая от глины, мутная, но это была вода. Женька радостно взвизгнула и осторожно начала спускаться вниз, перенося тяжесть тела на посох. А беда, как обычно, приходит оттуда, откуда и не ждешь. Раздался треск. Не выдержав Женькиных не таких уж больших килограммов, палка переломилась, и Женька кубарем покатилась на дно оврага, цепляясь за кочки и сдирая ладони в кровь. Внезапная, ошеломляющая боль в ноге. Темнота…
Очнулась, лежа на камнях в ручье, который, безмятежно обтекая ее тело, журчал в своем направлении. Попробовала пошевелиться. Движение отдалось резкой болью. Неужели сломала ногу? Женька медленно села, огляделась. Вся мокрая, дрожащая от холода, она боялась взглянуть на свою конечность. О Господи! Стопа была вывернута в другую сторону. Попробовала подтянуться на руках, чтобы выбраться из воды. Кое-как выползла на невысокий бережок чуть выше дна ручья. Зачерпнула горстью воду, плеснула на лицо, горевшее от укусов. Корзина непонятно где. Бутылка тоже. Надо попробовать вернуть ногу в естественное положение. С минуту, наверное, собиралась с силами, борясь со страхом боли. «Ну, Женечка, ну пожалуйста, ну один разик же всего». Уговорила. Эхо Женькиного крика долго еще плутало по оврагу, вспугнув задремавших перед вечерней перекличкой птиц. Женька отдышалась. Теперь надо зафиксировать. Это она помнила еще со времен студенчества, когда выезжала на летние сборы. Нашла рядом короткий, но крепкий сучок, примотала его крепенько косынкой к лодыжке. Однозначно, наступать на эту ногу не получится. Нужен костыль. Господи, а корзина-то где? Там же нож. Хорошо, сигареты переложила в куртку. Хотя что хорошего? Куртка-то мокрая. Еще было светло. Женька ползала по берегу ручья, согнув здоровую конечность в колене, искала потерянное при падении, стараясь не задевать сломанную ногу. Плохо удавалось. Ее крики резко вскидывались в вечернем воздухе, но Женька ползла упорно. Жизнь без боя отдавать она не собиралась.
Корзина так и не нашлась, а вот ножик, зацепившийся чехлом за куст травы, Женька обнаружила. А поодаль лежал мешочек с последним бутербродом. Бутылки тоже не было. Женька с жадностью вгрызалась в хлеб с колбасой, ругая себя и жалея одновременно. Потом жалеть перестала. Вот как только начинаешь жалеть, сразу слезы. Зачем они сейчас? Горю не помогут, а силы и уверенность поубавят. Зажигалка! Ох, напугалась. В кармане. Но мокрая. Женька достала ее и стала сушить дыханием и теплом ладоней. Без огня Женька ночь не переживет — замерзнет в мокрой одежде. Нога ныла нестерпимо, буквально огнем горела. Надо выбираться наверх. Ползком, подтягиваясь, медленно, отдыхая каждые пять минут, Женька выбралась из оврага. Поползла дальше, выискивая глазами подходящий куст для ночлега. Нашла. Подыскала палку, попыталась встать, чтобы ножом дотянуться до ветвей, но острая боль заставила опуститься на колени. Мало срезала, только те, что были рядом, невысоко. Зажигалка высохла, а сигареты, конечно, превратились в мокрую табачную кашу. Женька развела костер, благо два дня без дождя подсушили и мох, и сучья. Вот без воды плохо. А так ничего, и не из таких передряг люди выбирались. Куртку повесила сушиться на ветки перед костром. Холодно. Нога болит. Но жить можно. И нужно.
Сползала за куст, на ощупь насобирала толстых сучьев для костра. Темнота сгустилась, ограничивая видимость светом огня. Сегодня эта темнота казалась враждебной, лес неприветливым и злым шелестом листьев напоминал ей, что она в плену, одна, и когда это закончится — неизвестно. Женька задумалась. Что ее ждет завтра? Открытый перелом, может начаться гангрена. Это она знала. Может, и не надо завтра больше никуда рыпаться? Все равно, много и долго она не проползет. Должна быть ягода. Грибы. Будь они неладны. Как-нибудь можно спуститься опять вниз за водой. И все время жечь костер. Чтобы дым был. Несмотря на боль, Женька задремала, а потом провалилась в глубокий, словно кома, сон, прерываемый пульсирующей болью в ноге.
Утро было нерадостным. Хмурым. Серые низкие тучи заволокли небо, то ли обещая, то ли не обещая дождь. Осенью не поймешь. Нога распухла и вообще не давала пошевелиться. Боль притупилась. Женька вывалилась из-под куста, снова раскочегарила костер и огляделась. Есть ягода! Чуть дальше виднелись шляпки грибов, подосиновики, что ли. Странные какие-то. Женька таких еще не видела никогда. Теперь бы к ручью спуститься. Ей показалось, что два часа она ползла вниз. Напилась, скрепя песком на зубах, умыла лицо. Пока добиралась до костра, опять захотелось пить. Что за напасть?! Поела ягоды. Но желудок просил еды, кукожась в голодных спазмах. Грибы! Женька елозила по земле осторожно, стараясь несильно тревожить ногу. Понюхала. Вроде грибной запах идет. Значит, съедобные. Поганки же не пахнут так. Отделила в костре местечко, сгребла туда угольки и закопала в них грибы целиком. Деликатес практически. Решила посмотреть, что там с ногой, пока пеклись грибы, издавая разрывающий желудок запах грибного супа. Женька сняла кроссовок, носок и ужаснулась, от страха прикрыв рот рукой. Кожа стала темно-бордовой, на месте разрыва запеклась чернотой, отекла до размеров надутой резиновой перчатки. Видимо, с ногой придется попрощаться. Но Женьку не это пугало сейчас. Когда начнут искать? Вот что тревожило больше. Ни фига. Живут же с протезами. Главное — выжить. Подбросила сучьев в костер. Понедельник уже. Должны, наверно, начать поиски. Женька была уверена, что выберется. Просто по-другому и быть не могло. Глупо и беспощадно нелепо умирать в лесу в тридцати километрах от города. Грибы поспели. Она аккуратно выкатила спекшиеся комочки из угольев. Пусть остынут. Через несколько минут попробовала, осторожно надкусив бочок. Нормально! Немного горьковаты, но есть можно. Съела все, что зарыла в угли. Воды бы. Пожевала брусники. Клонило в сон. Куртка высохла. Женька, почти довольная, насколько было возможно при таких обстоятельствах, свернулась клубочком и заснула, утомленная всем, что случилось сегодня. Странные сны ей снились. Какая-то деревня, хотон с теплыми, пахнущими молоком коровами, испуганные телята с бархатными, стеклянными от ужаса глазами, жмущиеся к материнскому боку. И волк. Или волчица? Огромная. Почти нереальная. Одинокими тропами уходящая из раза в раз от охотников. Где-то когда-то она уже это видела... А где и когда? Может, просто читала…
III
Волчица бежала по следу. Голод сводил с ума, подгонял вперед, заставляя бежать быстрее и терять бдительность. За два дня удалось только придавить ворону, которая беспомощно скакала по снегу, волоча сломанное крыло. Хоть что-то. Вкус теплой крови до сих пор стоял воспоминанием в воспаленном голодом и погоней мозгу. Волчица остановилась, прислушалась, чутко водя носом по сторонам. Запах косули стал слышнее. Где-то близко уже. Волчица понюхала следы от копыт. Меньше часа прошло. Она присела, мелко дрожа от возбуждения. Надо успокоиться и бежать дальше. Впервые за несколько дней она напала на след, уже припорошенный утренним снежком. Это хорошо. Чем глубже снег, тем медленнее косуля бежит, завязая тонкими сильными ногами в сугробах. Волчица отдышалась и побежала дальше. Зимний день короток. Надо успевать. Желтое, неяркое солнце уже присело на макушки деревьев. Волчица бежала с утра, не останавливаясь, сокращая стремительно расстояние между собой и косулей. Серой тенью она скользила по лесу, ловко обходя охотничьи угодья других волчьих семей, обнюхивая особые меты мочи на деревьях. Ей проблемы не нужны. Хотя она и понимала, что сильнее и здоровее самого матерого волка. Раза в полтора выше, с мощной грудной клеткой, чало-бурая, она никогда не охотилась в стае. Ни раньше, ни сейчас. Только в одиночку. Когда приходила пора заводить детенышей, шла в семью, выбирала себе волка сама, и другие уже не смели подступиться. До родов держала будущего отца детей при себе, разрешая себя кормить и оберегать. По весне рождались волчата, и она, скаля молочно-желтые крупные клыки, рыкала на незадачливого папашу, пытавшегося пробраться в логово. Когда детеныши подрастали, выводила их в лес. Сначала учила ловить мышей, потом бурундуков, потом приходила очередь зайцев. Волчата недолго жили одной семьей, вместе резвились, вместе охотились и учились. Аттестат зрелости строгая мамаша выдавала после охоты на сохатого или косулю, удостоверившись, что научила их всему, что умела сама. И навсегда прогоняла их, возвращаясь к привычной жизни волка-одиночки.
Волчица была умна и хитра. Если было мало еды в лесу, она не «нарезала» десятки километров в поисках пищи, а спокойно шла в деревню под покровом ночи, сливаясь с серыми избами и хотонами. Легко, по запаху, находила народившегося теленка, мощными челюстями в труху разгрызала хилые засовы и безбоязненно утаскивала жертву. Мать-корову не трогала. Она выбирала время именно после отела потому, что, намучившись родами, животное спало гораздо крепче, успокоенно чувствуя рядом своего детеныша. На такую охоту волчица ходила только в безлунные ночи, седые и туманные. Вскоре она привыкла так добывать пищу. Не брезговала козами и курями. Собаки поначалу устраивали суматошную чехарду, рвясь с привязей в отчаянном порыве. Но волчица пару раз легко, словно острым ножом, показательно вспорола брюхо двум шавкам, выволочив их прямо из конуры. С той поры, учуяв зверя, кобели угрюмо ворчали, а сучки забивались в утробном страхе в самую глубь двора, жалобно поскуливая. Засады волчица чувствовала издалека, терпеливо дожидаясь, когда сон все равно сморит человека под утро, и практически из-под носа утаскивала добычу в лес. Она не жадничала. Брала столько, сколько сможет съесть. Эта пища была вкуснее, и добывать ее было легче. Она стала настоящим наказанием Господним для деревни.
За время отела до поздней весны, пока ночи еще были темными, утаскивала до десятка телят. И никакие меры не помогали. Волчица обходила все ловушки и капканы, но временно сворачивала свою деятельность в деревне. Охотилась в тайге, как все нормальные волки. Недели три. Когда бдительность человека притуплялась, она снова возвращалась в деревню, вынюхивая очередную добычу. А летом было вообще вольготно. На выпасе же еще проще. Тогда волчица решалась зарезать и взрослую корову или быка. Она тихо караулила в ближайших кустах, замерев, прижав уши к черепу и почти слившись с землей. Наблюдала часами. Как только ничего не подозревающее животное выпадало из поля зрения пастуха, медленно двигаясь в поисках нового сочного травяного лужка, волчица на брюхе выползала из укрытия. Максимально вдавливая тело в землю, она подкрадывалась к жертве, специально делая так, чтобы корова ее заметила. Заметив, та в панике, тучно и неповоротливо, трусила в сторону леса, от испуга теряя ориентацию. Ну а дальше все просто. Сразу впивалась в горло, чтобы перехватить мычание. И наслаждалась, лакая алые сладкие струйки из перекушенной артерии.
Охоту на волчицу устраивали постоянно. Но безрезультатно. Однажды деревенские вконец потеряли терпение после того, как она, совершенно обнаглев от безнаказанности, почти на глазах у пастуха зарезала теленка-подростка. Несмышленыш по простодушию и наивности отошел подальше, щипая толстыми мягкими губами последнюю, уже тронутую желтизной траву. Серой молнией взвилась волчица из кустов, мгновенно перекусила хрупкое еще горло и, плотно сжав челюсти вокруг обмякшей шеи, легко утартала его в лес. Она сама от себя не ожидала такого. Пастух заголосил, но в лес сунуться не решился, хоть и с некоторых пор пастухов снабдили ружьями. Было решено обратиться за помощью к охотникам на волков.
Собрали целое войско. Мужики из соседних деревень охотно присоединились. Там волчица попакостила тоже изрядно. Разделились на небольшие группы по три-четыре человека с собаками и цепочкой зашли в лес. Волчица, водя носом по ветру, учуяла облаву и трусцой, не особо торопясь, побежала в сторону оврага. Села на пригорок, желтыми умными глазами внимательно уставилась в низину. Она знала, что у людей нет такого нюха, как у нее. Им хоть по ветру сядь, хоть против ветра, все равно не учуют. Собаки ее боятся, вон крадутся, поджав хвосты. Наблюдала снисходительно какое-то время. Потом захотелось спать, и она осторожно, неслышно ступая мягкими подушечками лап, поспешила забраться под кустистую корягу, не заметную снизу. Свернулась клубочком и сладко уснула, не обращая внимания на стрельбу и выкрики охотников.
Мужики вереницей растянулись по лесу, держа ружья наперевес. Лексейка сосредоточенно оглядывался вокруг, пытаясь найти хоть какую-нибудь примету, оставленную волком. Ну, хоть шерсти клок. Ему не очень везло в охоте в последнее время. Пушнины сдавал мало, потому что угодья вроде и неплохие, а зверя не было. И сейчас шел он, подгоняемый мыслью о награде, когда принесет эту паршивую волчицу в деревню. Лексейка отклонился в сторону и взобрался на пригорок, чтобы оглядеться. Присел, закурил, думая свои неспешные думы. Волчица почуяла запах человека сквозь сон. Проснулась, потянула когтистые лапы и высунула голову из укрытия. На пригорке сидел человек. Совсем молодой еще, судя по осанке. Нестрашный. Волчице стало любопытно. Она выползла из-под коряги и села, внимательно рассматривая незнакомца. А у Лексейки вдруг волосы зашевелились на затылке, до такой степени ему стало не по себе. Медленно повернулся и остолбенел. Метрах в трех от него сидела Она, лениво за ним наблюдая. Матерая. Он о таких не слышал даже из рассказов бывалых охотников. Просто огромная. Буро-серая, поджарая. И абсолютно спокойная. Лексейка даже дышать перестал, судорожно соображая, с какой стороны ружье бросил. Он завороженно глядел ей в глаза, а она глядела в его глаза, не шевелясь. «Черт, взгляд-то какой странный. Умный какой-то вроде. Как у человека». Волчица зевнула и улеглась, вытянув передние лапы и не отрывая взгляда от охотника. От человека всего можно ожидать, хоть и доброго. Она это нутром чуяла. Лексейка осторожно пошарил руками, нащупал ружье и медленно потянул его к себе. Волчица насторожилась, но позы не изменила. «Слава богу, заряжено». Охотник быстро вскинул ружье на плечо, но волчица уже взмыла в прыжке над поляной и покатилась на дно оврага. Грохнул выстрел, вспугнув напряженную тишину и птиц. Лексейка рванул за волчицей, которая метнулась вниз с другой стороны пригорка. Подбежав, он увидел багровые капли на пожухлой траве, но как ни вглядывался, ничего в овраге не увидел. Ушла. Но он ранил ее! Ранил Волчицу!
Волчица забралась под куст. Задняя лапа была прострелена. А это означало в скором времени голодную смерть, если лапа срастется неправильно. Зимой особенно волкам ноги необходимы здоровые, ибо большие расстояния приходится пробегать, чтобы настичь добычу. Любопытство подвело. Надо было сразу нырять в овраг. Она обманулась в человеке. Ведь знала же — не с добром пришли. По ее душу. Зализывала рану и думала, как ей теперь себя кормить. В деревню не сунешься. Пока лапа не заживет, да и смотря как заживет. Остается только падаль.
Рана затянулась быстро. Однако раздробленные выстрелом косточки все-таки срослись криво, и при быстром беге лапу постоянно выворачивало в сторону. На трех с половиной ногах волчица бегала намного медленнее, чем раньше. Приходилось долго выжидать, чтобы наверняка повалить добычу. Сунулась было в семью. Но молодые, сильные волчицы скалили на нее клыки, давая понять, что здесь ее не примут. Доказывать силу желания не было, хотя она повалила бы любую самку, но неизвестно, как самцы бы отреагировали, поэтому удалилась, смирившись.
Наступила зима. Еды стало не хватать. Иногда приходилось даже обгрызать замерзшие кустики брусники, выкапывая их из-под снега, чтобы хоть чем-то наполнить желудок. Она вспоминала прошлые сытые времена и понимала, что своей беспечностью погубила себя. В деревню соваться тоже было боязно. И сейчас, идя по следу, надеялась, что судьба улыбнется ей, она догонит косулю. Неожиданно донесся посторонний запах. Волчица принюхалась. Человек. Совсем рядом. Но голод заглушил остатки осторожности, и она продолжала бежать…
Лексейка шел ходко на коротких лыжах, следом за копытцами, отпечатанными на снегу. Впереди резво бежал Каюрка, принюхиваясь и поворачиваясь время от времени к хозяину. Хорошо, что снег выпал — косуля медленно пойдет. Лексейка радостно представлял, как принесет домой добычу, как вместе с Марийкой они разделают тушу, а потом Марийка нажарит полную сковороду мяса и нальет стаканчик настойки, которую сама делала из рябины. Лексейка даже запел тихонько себе под нос. Холодно. Морозец пробирался под овчинный тулуп, заставляя двигаться быстрее. Туман рассеялся, но было понятно, что теплее не стало, просто ветер и солнце его разогнали. Шел Лексейка по лесу и думал, как же хорошо жить. Думал о Марийке, о ее черных лукавых глазах, о том, что жизнь налаживалась, белка пошла. Даже двух соболей уже взял. Катился Лексейка теперь молча. След пошел глубокий, свежий. Не вспугнуть бы. Ружье наизготовку. Въехал на полянку и замер. Метрах в пяти от него на белоснежном покрове, забрызганном алыми пятнами, рвала горло косуле его старая знакомая. Волчица!
Волчица настигла косулю почти у кромки леса, на поляне. Косуля била копытом в снег, разрывая чахлые травянистые кустики. Увлеклась. Волчица медленно подползала с безветренной стороны, зарываясь мордой в снег, чтобы запах не вспугнул. Приготовилась и, отпружинив на трех лапах, рванула стрелой к косуле. Та даже понять ничего не успела, покорно рухнула, завалившись тушей в сугроб. По привычке волчица сначала жадным языком глотала багровый снег, и только потом решила приступить к неспешной трапезе. Человека она учуяла, когда он еще и на поляну не вышел. Но настрадавшись от голода, не обращала внимания первые минуты на опасность, насыщала желудок долгожданным мясом. Боковым зрением заметила лайку, от страха прижавшую уши и севшую, жалобно поскуливая, на снег. Охотника тоже заметила. Узнала. Ощетинила верхнюю губу, обнажив окровавленные клыки, угрожающе взвизгнула. Лексейка тоже присел, забыв, что за спиной болтается ружье. Может, минуту они, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза, как тогда осенью, на пригорке.
Лексейка от напряжения вспотел, руки и ноги превратились в палки, которыми не мог пошевелить. Он боялся даже поправить шапку, съехавшую на лоб, и неотрывно глядел на волчицу, как завороженный. «А волк ли ты?! Беги, я не трону тебя. Только не приходи к нам больше. Ты умная, сильная, ты — другая. Беги».
Волчица смотрела человеку в глаза и читала в них мистический ужас, уважение, восхищение и удивление одновременно. Читала всю его жизнь: с того времени, когда он начал помнить себя, и до момента, когда наткнулся на нее. И подняв голову к вершинам деревьев, она завыла. Пронзительно, безнадежно, с такой тоской, что у Лексейки мурашки поползли по коже, а Каюрка зарылся в снег по самое брюхо, потеряв и голос, и разум от страха. Расправив мощную грудь, волчица выла, и звук ее голоса высоко улетал в синее, зимнее небо и осыпался легким снежком с ветвей сосен. Внезапно она замолчала, еще раз взглянула на человека. Лексейке показалось, словно сожаление промелькнуло в ее желтом, волчьем взгляде. Повернулась без страха спиной и потрусила вглубь леса, совершенно уверенная, что выстрела не будет…
***
— Василич, смотри-ка, там дым внизу, что ли? Или мне показалось?
— Где? С какой стороны?
— Да справа, с твоей стороны.
— Щас развернусь, еще кружок пониже дадим… Да не. Показалось тебе. Туман, видать. Давай домой. Всего-то два часа проплатили.
— Может, после обеда слетаем, Василич?
— Слетаем. Чего же не слетать. Горючее дадут — слетаем, конечно. Да и МЧС к вечеру подтянется.
— Снег на ночь обещали и ветер шквальный. Господи, бедная девка. Как она там в лесу, одна-то?..
