Юрьевская, 8 – вы знаете этот дом? Во-первых, это самый красивый дом на Юрьевской. Во-вторых, отсюда, из бывшей его кочегарки, зачем-то идет к реке подземный ход. В-третьих, именно здесь, задолго до Макаренко, родилась первая харьковская коммуна, получившая название «Искра». И наконец, в-четвертых, здесь (только много позже) родилась я.
Родилась дохленькая, мелкая, со странным родимым пятном на правой стороне живота – чёткий, правильной формы, чёрный крест! Акушерка, принимавшая роды в Женской помощи[1], ахнула: «Святой жизни будет!» Другая, покачав головой, высказалась более реалистично: «Нет, это ей, видать, всю жизнь придется тяжкий крест нести!» А мудрый папа, чтобы снять с меня будущую ответственность, мудро изрек: «Да нет, – просто это Бог шельму метит». Так определилось мое жизненное предназначение.
Судите сами: вот почему я так долго живу? Сколько раз уже меня снаряжали на тот свет безжалостные врачи и безутешные родители, чем только я честно ни болела – и крупозное воспаление легких, и кровавый колит, и корь, и коклюш, и ветрянка, и еще полдюжины разных пневмоний, и туберкулез, и энцефалит – словом, «в этой маленькой корзинке что угодно для души» или, если хотите, более патриотично – «сього-того по макитерці!» А я все равно упрямо топаю по нашей терпеливой земле. А почему? Потому что не могу уйти в Места Счастливой Охоты, не расквитавшись с повисшими на мне долгами. Согласитесь – не может, не имеет права порядочный человек уйти, оставив неоплаченные долги, – а я всю жизнь пытаюсь себе доказать, что при всех своих недостатках я все-таки человек порядочный.
Так вот, один из самых крупных моих долгов – это долг перед нашей Коммуной. Ибо – если не я, то кто же? Кто напишет о ней, если не осталось уже ни одного бывшего коммунара и даже сама прекрасная память о них стирается – а может и стерлась уже – равнодушным временем?
Почему-то наше историческое зрение не стереоскопично – наши оценки мономерны. Взять хотя бы фигуру Столыпина: то ли он подлый вешатель (вспомните «столыпинский галстук»!) – то ли с умилением ныне поминаемый гениальный реформатор?
Кто сегодня знает, что в голодном, кровавом 1919 году Железный Феликс[2], кроме приснопамятной ЧК, создал еще одну, всеми сегодня почему-то забытую, Чрезвычайную Комиссию – Комиссию по борьбе с беспризорностью? После Первой мировой войны сотрясаемая войной Гражданской Страна кишела беспризорниками – потерянными, брошенными или осиротевшими детьми. Харьков, уже тогда крупный железнодорожный узел, был буквально наводнен голодной, разутой и раздетой, разновозрастной шпаной. Издав указ по борьбе с этим бедствием, Дзержинский формировал эту комиссию не из чекистов, а из учителей, воспитателей и врачей. Вошел в нее незабвенный Петр Иванович Кравцов, врач, поэт и композитор, именем которого названа одна из улиц Города, и мой отец – Владимир Иванович Оскнер, музыкант и учитель-энциклопедист.
Как раз в это время состоялся первый и единственный выпуск гимназии Общества взаимного вспомоществования трудящихся женщин[3], организованной Христиной Алчевской и Евгенией Оскнер. Это была единственная в стране гимназия совместного обучения: в ней учились по одной программе девочки и мальчики разных национальностей, разного социального положения и разного вероисповедания. Собственно, это не был настоящий выпуск – гимназисты не успели пройти полный курс обучения: гимназия была закрыта в декабре 1919 года, когда они только перешли в восьмой, последний класс. Среди них был Сергей Юткевич, будущий кинорежиссер, Леонид Рохлин, будущий академик, основатель Украинской психоневрологической академии, Всеволод Солунский, будущий авиастроитель, Александра Мельникова, будущий заслуженный детский психиатр и психотерапевт, Петр Гальперин, будущий выдающийся психолог, и будущая его жена – в дальнейшем ведущий кардиолог Московской области[4]. Остальных я просто не знаю или не помню.
Целая стайка талантливой, неравнодушной молодежи отправилась за любимым учителем собирать беспризорную детвору по чердакам и подвалам, по вокзалам и асфальтовым котлам.
Детдома возникали и множились, как грибы в дождливое лето, как грибы разнообразные – разнонациональные, разнопрофильные и разновозрастные: был детдом польских беженцев, детдом малолетних правонарушителей, детдом особо одаренных подростков – и просто детдома без особого звания. Чтобы как-то управляться с этим стихийным множеством, стали мелкие объединять в более крупные. По какому принципу или признаку шло объединение, трудно понять – вернее всего, как Бог на душу положит, потому что в том детдоме, о котором я пытаюсь рассказать, были представлены все вышеупомянутые разновидности.
В результате всех пертурбаций из нескольких малых получился очень большой, очень пёстрый, совершенно удивительный детдом, удивительно разместившийся – частично в красивом особняке на Юрьевской, 8, и частично – в угодьях бывшей богадельни на Дальней Журавлёвке, северной окраине Города. От богадельни детдом унаследовал изрядный надел земли, несколько корпусов - и коняку, с приданным коняке конюхом. Возглавила детдом некая Любовь Григорьевна Цофнас, получившая в дальнейшем, по мере взросления детей, прозвище (или скорее – титул!) Коммунистическая Мама – строгая, элегантная, с рыжими локонами, капризной дочкой Галкой и мужем-анархистом с партийной кличкой Карун.
Взгляните на эту неясную фотографию (фото №1): босоногая, полураздетая, полуголодная орава малышни; с ними взрослые – вон тот, тощий, усатый, в галифе, около окна – это пламенный анархист Карун. Другой, тоже усатый, сидящий в верхнем ряду слева, – это Владимир Иванович Оскнер, собиравший, вместе со своими учениками, по городу эту осиротевшую детвору. Вглядитесь в его лицо – я дам его крупным планом (фото №2): через сколько-то лет он станет моим папой. Откуда ему знать, что еще через много-много лет я попытаюсь обо всем этом написать?
Тут у нас возникают сплошные неопределенности. Время было новое, неустоявшееся, – перманентно бурлящее время, и четко устоявшейся иерархии званий и должностей для детдомов, наверное, еще не было, а если и была уже – я ее все равно не знаю, потому что меня самой еще очень долго не было. Знаю только, что Карун был главным после ЛГ, что был он анархистом, и «Карун», имя какого-то индийского божества, была его партийная кличка, при будничной фамилии Родионов (если я не ошибаюсь). Как убежденного анархиста его время от времени «забирали», но ненадолго, и каждый раз он снова возвращался и снова, в прежнем качестве, с увлечением читал детдомовцам русскую литературу. Правда, кто-то из старших ребят сочинил и распевал вот такую частушку:
Говорила мине мать:
«Не водись с Карунами!
Как научат анархизму –
Скуют кандалами».
Но литературу любили.
Да простят меня взыскательные стилисты: я еще раз – нет, наверное, ещё НЕ РАЗ – повторю слово УДИВИТЕЛЬНЫЙ, говоря о нашем детдоме. Разве не удивительно, что такой неоднородный по составу, он умудрился очень быстро стать СЕМЬЕЙ? Может быть, этому до некоторой степени способствовало то, что поначалу он в значительной мере состоял из своего рода микросемей? Заведующая со своим анархистом и дочкой Галкой, сестры Старченко – Марифанасьевна и Настасифанасьевна, мой отец, моя будущая мама, Мария Григорьевна Мельницкая, и папина племянница, Ольга Сергеевна Лоренс, – учителя и воспитатели; а среди бывших воспитанников польского детдома – трое Серафиновичей: старшая Ваца, затем Яночка и самый младший Никодим, двое Левицких – Игорь и Лариса, брат и сестра Дедухины, семья Гизинских – и т.д., и т.п. Одним словом, так или иначе, все это разноликое множество срослось в одну большую семью, что как-то защищало членов ее от кипевших вокруг социальных и всяких прочих водоворотов.
Закончилось – вчерне – формирование Семьи, обозначилось формирование личностей и становление отношений между ними: проклюнулись разные интересы, разные склонности, стали проявляться неожиданные таланты. Несколько пацанов присохли к коняке и приставленному к ней конюху – и на глазах у всего детдома конюшня постепенно приобрела божеский вид, а кобыла залоснилась хоть и тощими, но любовно вычищенными боками.
Да это что! В один прекрасный день повариха Христина Владимировна, пришедшая вместе с группой детей из польского детдома, принесла неизвестно откуда и непонятно с какой стати пару кролей: в детдоме завелись кролики! Можно себе представить всеобщий восторг, когда крольчиха принесла первую обойму ушастых детей! Матка Боска Ченстоховска!
Почти такой же восторг вызвало следующее событие: у Владимира Ивановича и Марии Григорьевны родилась Муська – моя старшая сестра. Но Муська была одна – а крольчат было несколько, и – главное! – их можно было потрогать руками!
Время было трудное, голодное, тревожное было время – но в чем-то радостное. Вшей вывели, одежонку отстирали и подлатали; кое-что периодически подкидывала молодая, еще неокрепшая, страна, кое-что – осиротевший церковный приход.
Объединенными усилиями распахали и засадили приютской огород: что-то начало там произрастать (интересно – и, мало того: как предполагалось, в будущем – съедобно)!
Юная Ольга Сергеевна, которой досталось пасти малышат, стала учить ребят рисованию – она к тому времени успела окончить художественное училище. С бумагой было туго, и, когда уж было совсем не на чем, – рисовали на песке, на досках и на чем попало мелом и углём. Удивительная рукодельница Анна Евгеньевна (кажется, бывшая жена священника) принялась обучать детвору своему мастерству: сначала учила самому насущному – штопать и латать; потом, опять-таки по насущной необходимости, – выкраивать и шить из тряпья какую-то обувку, и при этом щедро обещала когда-то, в светлом будущем, научить девчонок шить и вязать хорошие, по-настоящему новые вещи. Вот она (фото №3) – совсем еще молодая, за делом. Шитье было производством без отходов: малейшие обрезки и лоскутики шли на игрушки для самых маленьких. Из-под рук Бабы Нюни (Анны Евгеньевны) выходили истинные чудеса!
Только не стоит думать, что небо над Дальней Журавлевкой сразу стало невинно-безоблачным. Маленькой Муське не хватало материнского молока, и Владимир Иванович купил козу, по имени Стешка. Пасти купленную животину обоим Муськиным родителям было, естественно, недосуг: надо было пасти детдомовскую ребятню. Решено было привязать Стешку к какому-нибудь деревцу в детдомовском саду. До того опыта общения с мелким рогатым скотом у супружеской пары как-то не случалось: хорошо бы, наверное, собачий ошейник – так где его взять? За неимением ошейника пристегнули Стешку папиным наборным ремешком – ремешок был нарядный, кавказский, с серебряными пряжками, и однажды к вечеру его не стало. Но главное – не стало и Стешки! Вместо ошейника бестолковый вор накинул ей на шею веревку – и коза каким-то образом умудрилась затянуть петлю и задушиться. Дальнейшей судьбы ее я не знаю, но думаю, что, наверное, беднягу сварили и всем детдомом съели – время-то было голодное! А Муська осталась без молока.
Более чем вероятно было, что ремешок далеко не ушел – но папа категорически отказался искать его у ребят: он считал, что это было бы слишком жестоко – нельзя было для того, чтобы найти воришку и вернуть себе украденное, оскорбить обыском вчерашних беспризорников!
По-вашему, он неправ?
Случались смешные нескладушки из-за языковых различий. В один дождливый, холодный день молоденькая дежурная воспитательница задержала малыша из польского детдома, который порывался выскочить под дождь. Одежонка на малыше худая, ноги босые – простудится, дурачок! А он насупился и твердит, что ему «тшеба, бардзо тшеба». Воспитательница ему – там холодно, простудишься! А он своё! «В другой раз пойдешь, когда дождик кончится» – а пацан ножонками топочет: «До лясу, хцем до лясу!» – и в рёв.
Подоспел Владимир Иванович – в чем дело? «Да вот, почему-то в лес рвется – ненормальный, что ли?» А он, бедняга, в дворовую уборную…
Вывешен плакат: «Бранным словам, ругательствам – бой!» Любознательные – к воспитателям с вопросом: а «сакраментска потвОра» - ругательство или нет? Или вот ещё: «ПоцАлуй кОта в ти врОта, з ктурых фарш лИзе!»? Это как считать?
Уже после войны Яночка (помните – средняя в семье Серафиновичей? – фото №4) показала мне священную реликвию – протокол решения собрания, который гласил: «Выделить Владимиру Ивановичу пару кальсон на пеленки для Муськи». Купить пеленки в ту пору было немыслимо, но в тот раз, на Муськино счастье, в детдом поступила партия откуда-то добытого нижнего белья.
Яна рассказывала, что ребята были чрезвычайно горды, подводя под свое решение теоретическую базу: по общему мнению, в безыдейных, неорганизованных пеленках младенец может вырасти с кривыми ножками, а вот кальсонина – она же ровно направляющая, так что ножки у Муськи будут прямые и стройненькие!
Из одинаково голодных, одинаково замурзанных человеческих бутонов постепенно раскрывались неожиданные, совсем не одинаковые цветы. Наверное поэтому у меня, вопреки запретам стилистики, так настойчиво просится на страницу потрясенный эпитет УДИВИТЕЛЬНЫЙ. Удивительный доктор Кравцов[5], подаривший пацанам две добрые детские оперы, непростительно (но неудивительно) забытые сегодня, терпеливо учил детвору пению и ставил на импровизированной сцене улыбчивые маленькие шедевры – оперу-сказку «Ёлкич» и оперу для школьного возраста «ИвАнов Павел». Удивительный Владимир Иванович, в разное время и в разных обстоятельствах дирижировавший симфоническим оркестром и преподававший историю, географию и высшую математику, обучал Ваню Макогона итальянскому языку: «Ты, конечно, будешь художником – а настоящий художник непременно должен побывать в Италии». И через много-много лет восьмидесятилетний Ваня, профессор Киевского художественного института, художник-баталист, скульптор и резчик по мрамору, рассказывал мне, что, попав на склоне лет в Италию, вдруг с удивлением почувствовал, как всплывает в сознании все, чему в детдоме учил его когда-то воспитатель.
Поставленные доктором Кравцовым две (ДВЕ!) оперы произвели в сознании всего детдома – да что я говорю – РАЗВЕ ТОЛЬКО ДЕТДОМА? ВСЕЙ ДАЛЬНЕЙ ЖУРАВЛЁВКИ И МАЛОЙ ДАНИЛОВКИ! – полный переворот. Неожиданным фонтаном, упругим ключом вдруг забил неизвестно где до тех пор скрывавшийся артистизм. Высокий, суровый на вид молчаливый красавец Игорь Левицкий, до того лепивший малышам забавные фигурки из рыжей глины, вдруг стал сочинять веселые маленькие пьески из жизни детдома: сценическая деятельность стала настоящим поветрием! Вдохновенные ребята с одинаковым воодушевлением выходили на сцену – и сами смотрели на собратьев-актеров. Это увлечение проросло так глубоко, так прочно, что когда, наконец, много позже, надумала родиться Я, пацаны, которые вдохновенно меня нянчили (сами понимаете – маме было не до меня), пели над моей люлькой арии из разученных опер:
Спит лес, убаюкан метелью,
Укрытый пушистым ковром.
Под старой, развесистой елью
Свил седенький Ёлкич свой дом,
И весело старому деду
С волками водить хоровод,
Бродить по медвежьему следу…
Не берусь с полной ответственностью утверждать, чем еще развлекался старый дед, но, по-моему, процитированное выше должно было вас достаточно впечатлить – тем более, что я и из второй оперы тоже могу:
Дует на море циклон – да, циклон, да, циклон,
Облака приносит он – ддда!
Или:
А меридианы – ах, меридианы
На ломти режут наши страны…
Что там делают параллели, я уже, к сожалению, не помню.
А вот, ставшее уже классикой и всем известное,
Пифагоровы штаны - да, штаны, да, штаны
На все стороны равны – да! –
это ведь тоже оттуда!
Много-много лет – да что там годы! – целую жизнь спустя вездесущий, всеведущий и, между нами говоря, нередко привирающий Интернет сообщил, что «комическую оперу» «ИвАнов Павел» сотворили и больше ста раз поставили в Питере, еще до революции, В. Раппапорт и некто с многообещающей фамилией Надеждин[6], – но нам, нашей Первой Столице, нашей Юрьевской улице и Дальней Журавлевке, подарил ее незабвенный Петр Иванович, вместе с открытием, что артистичность живет в каждом из нас и наука запросто сочетается с улыбкой. А потом – как же «Ёлкич»? Кто его придумал?[7].
Надо сказать, колыбельный репертуар моих босоногих нянь отнюдь не ограничивался ариями из незабвенных кравцовских опер. Цепкая детская память до сих пор сохранила блестящие образцы уличного фольклора, которым меня баюкали. Могу поделиться – вот, пожалуйста:
Шли два уркагана
С одесского кичмана –
С одесского кичмана шли домой,
Но только вступили
В одесскую малину -
Как их поразило грозой.
Товарищ, товарищ,
Болять мои раны –
Болять мои раны вглубоке:
Одна заживает,
Другая нарывает –
А третья раскрывается внутре!
И главное:
Товарищ, товарищ, скажи моей маме,
Что сын её умер на войне
С винтовкою рукою
И с шашкою другою,
И с песнею весёлой на губе!
Или вот – глубоко лирическое:
Ах, ты ведь знаешь - я не был уркаганом,
А уркаганом ты сделала меня:
Ты познакомила с малиной и наганом,
На дело мокрое не дрогнула рука.
Весьма возможно, тем, что в дальнейшем, когда мне было уже где-то полчетвёртого, во мне проснулось поэтическое, метафорическое вИдение мира, я обязана не очень понятной младенцу колыбельной:
Ты была биксою[8], когда тебя я встретил,
И ты стояла с улыбкой на мосту:
В ТВОИХ ГЛАЗАХ СМЕЯЛСЯ ПЬЯНЫЙ ВЕТЕР
И папироска чуть-чуть теплилась во рту…
Общеизвестно, что первое слово, которое обычно первым срывается с младенческих уст, – это святое слово «мама». Случается, однако, что некоторые младенцы первым делом произносят императивное «дай!» Надо думать, такое начало речевой активности предвещает успешную карьеру общественного деятеля. Со мной все получилось иначе.
В один прекрасный день кучка мелкой пацанвы, возившейся со мной с утра, торжествующе приволокла меня к маме с воплем: «Маригригорьевна, Инка заговорила!»
Событие!
– Что она сказала?
Пацаны почему-то засмущались.
– Ну что она сказала, я вас спрашиваю!
В ответ – нечленораздельное «Гы-ы!»
– Какое она слово сказала?
Ни для кого не секрет, что в критических ситуациях женщины, как правило, оказываются решительнее мужчин: жизнь обычно требует от них более быстрой реакции. Девчонка из польского детдома со странно мальчуковым именем Костя Гогис выступила вперед и твердо сказала:
– Она матюкается!
История до сих пор умалчивает, какое именно слово я тогда произнесла, но одно несомненно: так была предрешена моя дальнейшая судьба - быть мне филологом!
А может – бойцом?
Прошло совсем немного времени – и маму перестало интересовать, что я говорю, – она ушла от нас. Нет, не из жизни, слава Богу, а просто от нас, от папы – в другую жизнь, к другому мужчине. И когда чужие люди, заходившие на нашу территорию, спрашивали пацанов, чья это девочка тут вертится под ногами, пацаны отвечали: всехняя! И папа был всехний. Его все любили. Но это очень трудно – быть всехним.
Но я опять забегаю вперед – извините, пожалуйста! Будем считать, что я еще не родилась. Но время-то все равно идет! Пацанва растет, и с ней вырастают новые проблемы: маленькие как-то решаются сами собой, а крупные заставляют задуматься. У вчерашних дискантов начинает ломаться голос – ну что ж, Петр Иванович просто переставит их в хоре. Вчерашних малявок при возникновении надобности всеумеющая Анна Евгеньевна научит кроить лифчики из всяких лоскутков. Но вот вчерашних подростков окаянное, нетерпеливое время теребит и беспокоит до боли, до бессонницы: кончается детдомовский возраст! Разлука? Как расстаться с тем, что стало твоей семьей? Друг с другом, с воспитателями, которые заменили тебе родителей? А как быть тем, кто пришел в детдом не один, а с младшим братом или сестренкой? Как быть Ваце Серафинович, если у нее остаются в детдоме Яночка и малый Никодим?
И вчерашние детдомовцы, поступая в свои взрослые шестнадцать лет на фабрики и заводы, общим детдомовским собранием принимают первое взрослое решение: организовать коммуну! Не отдельно, а при детдоме, на Юрьевской, 8 – ясное дело: ведь с завода или фабрики на Дальнюю Журавлевку бегать не станешь, больно далеко! Всю зарплату – в общий котел, а для того, чтобы распределять расходы, избирается хозяйственная комиссия.
И тут в жизнь снова вторгается УДИВИТЕЛЬНОЕ! На общем собрании ребята спохватываются: ведь среди них есть особо одаренные! Они должны учиться! И общим голосованием решается: четверо особо талантливых пойдут учиться дальше за счет коммуны – ну там, во время каникул, сколько смогут, столько поработают на общий котел. Игорь Левицкий, Миша Лысенко и Ваня Макогон поступают в художественное училище, шустрая Поля Петрова, по прозвищу Поля Таракан, в соответствии с цветом волос, – по комсомольскому призыву идет в юридический. Но на этом УДИВИТЕЛЬНОЕ не кончается. Коммуна принимает гордое название «Искра» – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Из Искры должно возгореться Пламя – и оно возгорается – совершенно УДИВИТЕЛЬНО! Ребята обращаются с письмом в Наркомос (Наркомат Освіти – действие происходило в период настоятельной украинизации). Письмо гласит примерно следующее: Родина заменила нам утраченных родителей, Родина нас вырастила, воспитала, обучила, сделала нас людьми. Мы уже взрослые, нам исполнилось шестнадцать – пришла пора отдавать долги! Мы просим Наркомос ВЫДЕЛИТЬ НАМ НА СОДЕРЖАНИЕ И ВОСПИТАНИЕ группу пацанов – таких, какими когда-то были мы сами.
Естественно, Наркомос обалдел. Казалось бы – кому, после скудных детдомовских харчей, после босоногого детства, – не захочется на первые заработанные деньги поесть чего-нибудь вкусненького или – девчонкам – приодеться? Так нет – ВЫДЕЛИТЕ ИМ НА СОДЕРЖАНИЕ!
И что вы думаете – выделили! Такое сумасшедшее было время. Эксперимент!
И ведь организовано было не сверху, а снизу – само по себе! (фото № 5). Даже, говорят, Петровский и Косиор не раз наведывались посмотреть, как там они справляются – эти самопровозглашенные, сумасошлатые, эти самонадеянные коммунары. Оказалось, справляются! Туговато, голодновато – но справляются, черт побери! Даже с «выделенными им на содержание». И тогда правительство Республики решило им все-таки как-то помогать.
И я, немного обождав, решила родиться. Поступок, надо сказать, был необдуманный.
Как свидетельство административной помощи помнится такой эпизод. С парадного входа на второй этаж вела мраморная лестница с белыми мраморными перилами. Такими же перилами ограждалась просторная площадка, на которую выходили двери двух комнат и коридор второго этажа. Видимо, площадка служила коммунарам столовой, потому что мне помнится длинный стол, я сижу у кого-то на коленях – не помню, у кого, спиной к комнате старших мальчиков, и ем кашу – какую – не помню, и слышу, как с левого конца стола кто-то говорит тете Христе, которая раздает еду: «А мою порцию масла отдайте Инке, дополнительно: она маленькая, растет, ей больше надо» – и ко мне плывет блюдце с белым прямоугольничком вкусного холодного масла: «Это тебе Коля Колесников передал». Значит, в тот день коммуне перепало редкое лакомство – сливочное масло!
Сколько долгих лет мне греет сердце этот холодный кусочек – потому что это не вкусность, не добавочная сытость – это конденсат заботы и любви. И имя – Коля Колесников – вспоминается с нежностью, хотя я совсем не помню лица того, кому оно принадлежало. Как мне было хорошо! Трудно, голодно, не было мамы – но мамы ни у кого из нас не было – кроме Галки Родионовой-Цофнас. Все были безмамные – но я была самой маленькой, меньше всех, – поэтому меня надо было немножко жалеть – и любить. И меня любили! И никто не говорил: «Почему тебе мама халатик не сошьет?» – или: «Скажи маме, чтобы пуговицу пришила!» Просто брали и пришивали. Я была всехняя – а это так хорошо – быть всехней… И почему-то кажется, что самому Коле Колесникову было, наверное, хорошо оттого, что он так поступил, – хоть может и остался тогда голодным.
Позже, в школе, всё уже было не так. Там у всех – кроме меня! – были мамы…
Вот – взгляните: (фото №6). Вы легко узнаете: вон та, крайняя, во втором ряду сверху, в Муськином свитерочке. Нате крупнее: (№7).
Семья-коммуна приобщала малышню – в том числе и нас с Муськой – ко всяким познавательным и трудовым процессам. Через годы, уже после Войны, Яночка показывала мне альбомы-журналы коммуны. Вот страница, где Игорь Левицкий и Ваня Макогон играют в шахматы крупными точеными фигурами из карельской березы – и рядом, на углу роскошного шахматного стола – откуда только такое в коммуне? – сидит маленькая Инка и внимательно следит за игрой. А рядом с рисунком, на том же листе – несколько карандашных набросков с подписью «Инкины руки». Не подумайте только, что я что-то понимала в шахматах – для меня фигуры жили своей, особой жизнью, и конечно же, больше всех я любила коней! (До сих пор люблю!) А руки у меня от рождения были обязывающие – пальцы, изобличающие династию пианистов.
Другая картинка (уже фотография – к сожалению, нечеткая): Миша Лысенко, горбатый, на двух костылях, посреди моря хризантем – и рядом из цветов торчит какой-то кныш (Яна утверждает, что это Муська), а подпись гласит: «Наши садоводы» (фото №8). Во время летних каникул ученики Художественного училища, Игорь и Ваня, зарабатывали тем, что красили крыши и заборы, а Миша, которому это было не под силу, выращивал цветы, которые коммуна сдавала в цветочные магазины – тогда вроде бы еще был НЭП.
Повседневные обязанности, работа каждого по возможности согласовывались с его способностями и склонностями – хотя, конечно, чистить нужники и стирать белье тоже было нужно. Но сохранилось ощущение, что почти всякая работа НА ВСЕХ, даже тяжелая, была источником радости и некоторой гордости – может даже маленького тщеславия!
Дух Коммуны – её НАШЕСТЬ – ЕСТЕСТВЕННАЯ необходимость, так или иначе участвуя в общей жизни, по мере сил помогать друг другу, никем, по-моему, никому не внушалась – это само собой впитывалось сквозь кожу и оседало на всю жизнь в твоем сознании. Как я была счастлива, если мне доверялось крутить ручку Вацыной швейной машинки, когда она подрубала всехние простыни! Как я распухала от тихой гордости, когда, окинув взглядом двор, баба Нюня замечала: «Молодцы ребята! И террасу подмели, и дорожки посыпали!» Она же не знала, что ребята – это мы с Муськой! А двор был НАШ, всехний – и мы были всехние!
Двумя черными сполохами вспыхивают в памяти два события – два дня, когда к нам неожиданно приблизилось слово-понятие СМЕРТЬ, такое непостижимо далекое, ГДЕ-ТО в самом конце жизни, на самом ее краю, – что пока ты дойдешь до этого края, может, что-нибудь такое придумают, что оно станет совсем необязательным или, в крайнем случае, обязательным не для всех. А тут вдруг рядом с тобой, в твоем коридоре, в маленькой комнате учительницы и воспитательницы Татьяны Юрьевны, говорят, застрелился Соломон Вайнштейн. Мы не понимали – он там застрелился, или, застрелившийся, там лежит? При нем нашли записку: «Катька (или Клавка?) сволочь». Наверное, все-таки там было «Клавка» – потому что я с детства четко невзлюбила это имя. А Соломон был по-цыгански жгучий красавец из средней группы. И опять же – откуда у него оружие? И при чем тут эта Катька-Клавка?
И – второе. Не знаю, было это позже или раньше: на площади Фейербаха, бывшей Вознесенской, было найдено тело молодого парня – живот у парня был вспорот и набит пшеницей, а на груди окровавленной рубахи было намазано – кровью же: НАЖРАЛСЯ, КОМСОМОЛ?
Нет, мы с Муськой этого не видели, и нам, конечно, никто не говорил – но об этом потрясенно шелестела вся коммуна.
Такое было время.
А как они пели, наши коммунары…
Молодая коммуна и детдом представляли собой зыбкое, но по сути единое, «двухъярусное» целое: куда-то – в армию или «взамуж» - уходили взрослеющие коммунары, их место занимали подрастающие детдомовцы. Настал день – и внутри коммуны создалась первая молодая семья: Ваца Серафинович вышла за Игоря Левицкого. Коммуна выделила молодоженам маленькую комнатку – аппендикс при Комнате Старших Девочек. Правда, для этого пришлось отгородить от Комнаты узенький коридорчик – иначе им приходилось бы, чтобы попасть к себе, каждый раз проходить через Комнату Старших Девочек.
Вправо вверх от дверей Комнаты Старших Девочек уходила наша любимая, самая хорошая, самая таинственная лесенка. Вообще, по моему тогдашнему мнению, лестницы – это самое интересное в доме. Я уже говорила, что он и сейчас самый красивый на улице, но тогда он был бесспорно и самым нарядным. Весь тротуар перед ним был выстлан крупной белой и густо-розовой плиткой – как будто специально для того, чтобы девочки побольше меня могли целый день играть в классы. Между Домом и «классами» был красивый палисадник, где за белой каменной оградой с каменными скамеечками и кованой решеткой буйно цвела роскошная персидская сирень. Справа от палисадника, между нашим и соседним домом, красовались роскошные (повторяюсь!) кованые ворота (не могу – ну никак не могу удержаться от повтора эпитета: на них было так хорошо кататься, когда никто не видел!) За дверью парадного начиналась шикарная беломраморная лестница с мраморными перилами – но мы ее не очень жаловали – она была какая-то чужая, холодная, и по ее перилам было совершенно невозможно съезжать! Правда, в самом ее начале, под лестницей, был какой-то непонятный уголок, где можно было прятаться, играя в жмурки, - только запах там был какой-то странный: Я думала, что это так пахнет мрамор – на других лестницах такого запаха не было, – но Муська говорила, что пахнет кошками.
С чёрного хода, вниз, в кочегарку, вела страшноватая темная лестница. Туда меня не брали, и Муська говорила, что из кочегарки есть узкий лаз в подземный ход, ведущий к реке. Зачем он там был – непонятно, но, наверное, это не выдумка, потому что несколько позже Муська, с мальчишками постарше и собакой Туськой, лазили туда и нашли там какие-то странные вещи – большое бронзовое блюдо с какими-то бронзовыми фруктами и какую-то невиданную, красивую металлическую коробочку. Ребята решили, что это такой бумажник, потому что там были круглые гнездышки разной величины – видимо, для монет, – и отделение для бумажных денег.
К нам на второй этаж мы поднимались тоже с черного хода по обыкновенной деревянной лестнице с деревянными перилами, и ничего особо интересного в ней не было, но вот та, с которой я начала рассказ о лестницах, – была самая таинственная и самая любимая. Во-первых, У НЕЕ БЫЛИ РАЗНЫЕ СТУПЕНЬКИ – как вам это нравится? Первые ступенек десять были невысокие и шире обычных, потом лестничка задумчиво останавливалась (здесь в стене была таинственная маленькая дверка, такого же цвета, как ступеньки) – а затем, сузившись и сделав изящный поворот, круто поднималась вверх к двум дверям, уже средней величины: правая вела в чердачную каморку, где ютилась Анна Евгеньевна, Баба Нюня, а левая – в комнату бывшего коммунара Сергея Цыганкова.
Для нас правая была дверью в Страну Чудес. Здесь обязательно теплилась хорошенькая лампадка, со стен смотрели суровые, молчаливые иконы – некоторых мы даже знали по именам! Баба Нюня учила нас плести на катушках из-под ниток красивые разноцветные шнурки, делать елочные игрушки и вырезать из бумаги кружевные салфетки. А еще она где-то обучала рукоделию слепых! Стоит ли после этого удивляться, что все наши коммунарки вырастали мастерицами на все руки!
Папа говорил нам, чтобы мы не надоедали Анне Евгеньевне. Мы честно старались не надоедать: мы просто садились играть на нижних ступеньках любимой лесенки – ведь, если Баба Нюня нас увидит, она САМА нас позовет!
Во дворе тоже было немало интересного: два почему-то засыпанных колодца, замечательная, клетчатая, как перед палисадником, бело-розовая терраса, на которую выходили наши окна и балкон Комнаты Старших Мальчиков. Предметом постоянного интереса была солидная мусорка в углу двора: там можно было найти много интересных, не всегда понятных, вещей. А еще до революции во дворе была конюшня и каретный сарай, и рядом, во флигельке, жил конюх.
Не знаю, как и когда удалось отвоевать бывшую конюшню под мастерскую нашим скульпторам. Во флигельке поселились чужие люди – коммуну стали уплотнять, но мастерская оставалась мастерской, в ней работали Игорь и Миша – и как они пели! Для нас с Муськой было настоящим подарком, когда папа брал нас за ручки и вел в мастерскую – слушать и смотреть! В мастерской стоял особый запах сырой глины и пахло еще чем-то незнакомым. Перед нами и вокруг нас вырастали гигантские фигуры, рядом с которыми даже высокий Игорь казался хлопотливым гномом. Фигуры молчали, но мне казалось, что они молча кричат. Я сказала папе, но он не удивился. Он сказал: «Правильно, Миша хочет назвать это «Рычи, Китай!»[9]
А еще мне казалось, что здесь работа и песня взаимосвязаны, взаимозависимы. Конечно, таких длинных, умных слов я тогда не знала – но просто мне казалось именно это.
(продолжение следует)
Мельницкая Инна Владимировна – поэт, прозаик, переводчик, пишущая на русском и украинском языках. Коренная харьковчанка. В течение многих лет преподавала на факультете иностранных языков ХГУ, руководила литературной студией, воспитавшей целый ряд переводчиков иноязычной прозы и поэзии. Произведения переводились на белорусский, мордовский, молдавский и итальянский языки, входили в русскоязычные издания США и Израиля. После выхода в свет книг «Когда не было лета» и «Надпись на парапете» в 1989 году И. Мельницкая была награждена итальянской медалью ASS.NAZ. ALPINI, а в 1999 году была приглашена британской киностудией Би-Би-Си для участия в многосерийном фильме «Война века». Лауреат премии имени Бориса Слуцкого и конкурса «Русское слово Украины 2002, международной премии имени Юрия Долгорукого и звания «Харьковчанин года 2005», юбилейной премии журнала «Радуга».
[1] Так по старой памяти жители района называли роддом на Московском проспекте, 105 (в начале ХХ в. – частная лечебница «Женская помощь») (здесь и далее примечания Ю. Ю. Поляковой).
[2] Феликс Эдмундович Дзержинский (1877–1926).
[3] В Харькове Общество взаимного вспоможения трудящихся женщин – общественная организация, деятельность которой была направлена на улучшение труда и быта работающих женщин (создание курсов, мастерских, детских яслей, лечебниц и пр.) – работало с 1902 по 1919 гг.
[4] Тамара Меерзон.
[5] Кравцов Петр Иванович (1856–1928) – известный врач и педагог, в свободное время занимавшийся музыкальным просвещением харьковчан. Еще в 1884 г. Кравцов создал Музыкальный кружок, который просуществовал с перерывами до 1917 г. При активном участии членов кружка в Харькове проводились симфонические и вокальные концерты для беднейших слоев населения. Кравцов также дирижировал выступлениями Объединенного хора городских гимназий и других хоров, ставил оперы силами кружка, а в 1918 г. по его инициативе были созданы бесплатные оперные классы и детская опера (существовала до середины 1920-х годов). Именем П. И. Кравцова назван переулок в центре Харькова.
[6] Комическая опера «Ивáнов Павел» была написана драматургом С. М. Надеждиным и режиссером В. Р. Раппапортом в 1915 г. специально для петроградского Троицкого театра миниатюр и исполнялась на популярные мелодии.
[7] Согласно книге Н. Бахтина «Обзор детских опер. С обозначением декораций и количества, и качества голосов и хоров» (Петроград, 1915), музыкальная сказка «Елкич» (1913) принадлежит перу Е. Россолимо. Она написана по мотивам одноименного рассказа Ф. Сологуба.
[8] В «Словаре русского арго» Н. С. Елистратова (Москва, 2000), значится, что бикса – девушка (возможно, от уголовного «бикса» – проститутка).
[9] Возможно, эта скульптурная работа была навеяна спектаклем В. Э. Мейерхольда по пьесе С. М. Третьякова «Рычи, Китай!» (прим. ред.).
