Зимой сорок восьмого года Гришу нашли наградные документы. В сорок пятом, как и все участники войны, он был награждён медалью «За победу над Германией». И больше никаких наград капитан медицинской службы Григорий Крамер, вроде, и не заслужил. А тут наградные документы: орден «Красного Знамени» и медаль «За отвагу».
Вызвали в военкомат, вручили воинские награды со скромными почестями. Документы датировались июнем сорок второго года. И только через шесть лет и после получения наградных документов Гриша, вроде, был готов рассказать жене, что произошло с ним в феврале 1942 года. Но опять не решился. Зачем расстраивать молодую жену этими историями. С людьми на войне случалось и похуже. Сейчас и вспоминать об этом страшно. Тогда молодой был, не верил в смерть. Но всё это не вычеркнуть из памяти.
Был февраль 1942 года. Очередное отступление, поспешное и неорганизованное. Прибыли в село. Село было странно безлюдным. Но об этом не хотелось сейчас думать. Надо было где-то срочно размещать раненых. Искалеченные бойцы лежали на телегах, в кузовах машин. Некоторым повезло — они находились в автобусах. Помещение под госпиталь нашли быстро — пустующее здание школы. Ночи были морозными. Здание не отапливалось, видимо, всю зиму. Раненых пришлось укладывать прямо на холодном полу в той одежде, что была на них. Кроватей и матрасов не было, даже посуды не было, только солдатские котелки да ложки.
Прямо за школой начиналось поле. И там стояли занесённые снегом скирды, сметанные, видимо, еще в июне. Верно, рачительные хозяева проживали в этом селе. Скирды были накрыты брезентом, поэтому сено оставалось сухим. И нынче его использовали как подстилку для раненых. И когда на другой день привезли для госпиталя наволочки и чехлы для матрасов, медперсонал с утра до ночи набивал их сеном, и тут же раскладывали на них больных и тяжелораненых. Раненые были беспокойные, метались, бредили. Одеяла привезли несколько позже. При школе обнаружился сарай с заготовленными дровами, ими пытались прогреть огромное здание. В одном из классов школы хирурги начали проводить операции. В отдельных помещениях лежали тифозные. Вошь беспощадно косила раненых.
Тем временем фронт приближался. Уже были слышны орудийные залпы. Прошло чуть больше недели, только привели в порядок раненых, как опять поступил приказ отступать. Школа снова опустела. Остались только тела умерших и тифозные больные. Откуда взялись тифозные вши? Во время предыдущего отступления к войсковой части присоединился вышедший из окружения отряд красноармейцев — изголодавшиеся и измученные вшами солдаты. Видно, они и принесли тифозных вшей. Произвести санобработку этих бойцов не удалось. Даже бани воины не дождались. Их тут же отправили на передовую. А там мясорубка.
Только однажды капитану Крамеру удалось организовать профилактическую обработку солдат и офицеров. Это произошло в то короткое время, когда госпиталь считался тыловым. Тогда в часть на грузовике была доставлена специальная установка. Вошебойка — так среди солдат назывался этот агрегат. Пока солдаты мылись в бане-палатке, одежда обрабатывалась перегретым паром. Эта обработка избавляла красноармейцев от вшей и гнид. Правда, ненадолго. Дней на двадцать.
А сейчас прифронтовой госпиталь срочно эвакуируется. Особисты носятся с пистолетами по школе, командуют санитарами: «Срочно! Срочно! Этого брать. Этого оставить. На всех транспорта не хватит». Напрасно начальник госпиталя, капитан медицинской службы Григорий Крамер требовал от начальства дополнительного транспорта. Его никто не слушал. «Это мои больные, я врач инфекционист-эпидемиолог. Я не позволю их оставлять на смерть!» — надрывая глотку, кричал Крамер. А ему тихо и со зловещим прищуром говорил особист: «Сейчас не позволять буду только я. У нас нет отдельного транспорта для тифозных. А Вы, Крамер, — он с подчёркнутой неприязнью произносит фамилию Григория, — хотите всех наших раненых заразить тифом!» — уже не сдерживая себя, орёт особист. Но Григорий уже не слышит особиста. Он вдруг вспомнил, что в школьном дровяном сарае, лежали большие санки. Вероятно, санки для детей. Деревенская затея — с горки на санях. Дети — кто сидит, кто лежит. Все вповалку. С хохотом в сугроб. Подумал об этом, сердце горько зашлось. Где теперь эти дети? Кто из них ещё жив?
Крамер выбегает на улицу. На выходе из школы стоит группа людей. Это госпитальные санитары. И среди них несколько ходячих раненых, помощники санитарам. Они растерянно оглядываются. Увидев начальника госпиталя, бросаются к нему:
— Товарищ капитан, как же мы? Все уже уехали.
— Санки, санки из сарая. Грузить тифозных и вперёд!— приказывает Крамер.
Он ждёт, пока последнего тифозного солдата положат на санки. Стоит около школы. В конце улицы появляется группа красноармейцев. Не больше взвода, под командованием лейтенанта. «Лейтенант, ко мне!» — с надрывом кричит капитан Крамер.
— Слушаю Вас, товарищ капитан, — лейтенант подбегает к Крамеру.
— Видите, санитары на санях везут раненых. Обеспечьте доставку их в эвакуированный госпиталь, — строго говорит капитан.
— Слушаюсь. Взвод, бегом!
Лейтенант ещё успел оглянуться, помахать рукой капитану Крамеру. Григорий видел, как солдаты перехватывают от санитаров веревки саней. И сани уже скрылись за поворотом. Григорий Крамер возвращается в свой кабинет. Надо забрать документы. Пришёл как раз вовремя. В кабинете связисты собираются разбирать телефонную станцию. Всего-то телефонная станция: два деревянных ящика. И тут звонок из штаба полка. Сообщают, что выслали машины, чтобы забрать оставшихся в госпитале больных бойцов.
«Ну, всё. Кажется, можно вздохнуть. Тифозными займусь на новом месте», — уже спокойно подумал капитан Крамер.
Пока бегал на взводе, и холода не чувствовал. Вышел на улицу, и сразу лютый мороз не заставил себя ждать. Крамер поднимает воротник шинели. Вглядывается вдаль. Метель метёт. Снег забивает глаза. И что-то ледяное воткнулось в шею. «Дуло пистолета», — спокойно подумал он.
- Ну что? Не успел сбежать к фашистам. Я за тобой давно наблюдаю. Заразил раненых бойцов тифом. А теперь и здоровых решил заразить! — за спиной стоит особист, тот, с кем пару часов назад спорил Григорий.
А из-за поворота, где скрылись недавно санки с тифозными солдатами, выезжает штабная легковушка «ГАЗ» под брезентовой крышей. Тормозит около школы. Из машины выскакивает солдат: «Товарищ Седых, что же Вы? Я за Вами», — обращается он к особисту. «Там есть ещё место? — спрашивает особист солдата, — если нет, я этого здесь порешу", — Седых кивает в сторону Крамера. «Есть, конечно, — испуганно отзывается солдат, — но ещё мне приказано доставить в штаб доктора Крамера. Где он?» «А он перед тобой. Значит, там уже знают о вредителе и предателе Крамере», — Седых удовлетворенно улыбается. «Ну, трогай», — приказывает он солдату. Капитан Крамер и Седых усаживаются в машину на заднее сиденье. И всё время пути Седых держал пистолет, приставленный под ребро доктора Крамера. Вот они проехали мимо саней с больными солдатами. Солдат перекладывали в кузова полуторок. Григорий хотел высунуться из машины и крикнуть: «Я здесь!» Но Седых прижал его к сиденью, ударил локтём в лицо. Из носа потекла кровь.
Григорий закидывает голову назад, прижимает к носу рукав шинели. Вроде, кровь перестала течь. Замелькали кирпичные дома. Кажется, небольшой городишко. Григорий удивлён собственному спокойствию. Верно, столько видел смертей, что и своя стала уже не страшна?
Машина начинает тормозить. Отъехали всего-то километров пять. Если в этом селении дожидаться приговора, то долго ждать своей пули не придётся. Судя по военной обстановке, через день-другой и этот городишко отдадут немцам. Знал, вернее, слышал, что при отступлении с арестованными разговор короткий. Военный трибунал не очень церемонится: лепят без разбора пятьдесят восьмую статью — и расстрел.
Нет, машина опять прибавила ходу. Верно, в штаб армии везут. Ещё бы, такого жука разоблачил, хотел весь полк заразить тифом! Товарищ Седых, поди, уже дырочки на гимнастёрке просверлил для будущего ордена. Григорий Крамер непроизвольно хмыкнул.
Особист Седых вскинулся, как петух, от которого курице захотелось сбежать. «Лыбься, лыбься. Уже недолго осталось», — бурчит он. Григорий неловко пошевелился. Что-то под шинелью мешает? Конечно, кобура с пистолетом! «Седых, наверное, специально оставил мне пистолет, чтобы я застрелился, — какая-то неразумная мыслишка шевелится в голове Крамера, — тогда и доказывать ничего не надо. Баба с возу — кобыле легче. А вот накося — выкуси! Не дождёшься!» И рот невольно растягивается в идиотской улыбке. Седых напряжённо уставился на доктора Крамера. «От страха башка поехала, — полагает особист, — про соучастников дознаваться будет сложней».
Ещё какое-то селение проехали. Машина останавливается около кирпичного сарая. А за сараем вдоль улицы высокий бетонный забор. «Вот и моя тюрьма», — подумал Григорий, и ему стало страшно.
Опять под дулом пистолета вышли из машины. Около железных дверей сарая стоит солдат с винтовкой. Седых показывает солдату свой документ. Солдат почтительно берёт под козырёк.
«Шинель расстегнуть», — приказывает Седых. Григорий стоит перед ним в расстегнутой шинели, заложив руки за спину. Особист кивает в сторону часового: «Снять с него ремень и кобуру с пистолетом».
Тяжело заскрипели железные двери. Резкий толчок в спину, и Григорий Крамер оказывается в полутёмном помещении. Небольшие окна забраны решётками. В углу помещения на ящике сидит мужчина. На плечи его накинута шинель. Григорий всматривается в лицо мужчины, видит, что это совсем молодой парень. Лет двадцати пяти.
— За что? — раздаётся еле слышный голос.
— Ни за что, — так же тихо отвечает Крамер.
— И я ни за что, — рыдающий голос.
И потом торопливый рассказ: «Лейтенант Бобров, командир артиллерийской батареи. Что?! Я должен был сдаваться немцам? Снарядов не подвезли. Чем стрелять?! Чем стрелять! — эти возгласы прерываются детским плачем, — мы оставили позицию, чтобы не попасть в плен. А теперь я виноват, что немцы прорвали фронт на нашем участке… Теперь я предатель. Я изменник…»
За дверями загремел засов.
— Скажите, что я не предатель. Моим родителям. Бобров Петр Иванович. Двадцать шесть лет. Это я, я. Ленинград, Садовая 12, квартира 3… — отчаянно кричит лейтенант.
Двое солдат подхватывают под руки Боброва и выводят его из сарая. Металлическая дверь с грохотом захлопывается. Григорий приникает к зарешеченному окну, которое выходит во двор. Вот появляются солдаты. Они волокут к стене лейтенанта Боброва. Руки его связаны за спиной. Вот Бобров у стены. Его глаза зажмурены. И рот широко раскрыт, будто в отчаянном крике. Но крика не слышно. Григорий слышит чей-то голос. Вроде, объявляет приговор. Но того, кто объявляет, не видно. Григорий слышит только последнюю фразу, которую выкрикивает вероятный палач: «За измену Родине — расстрел». Пётр Бобров сползает вдоль стены. И стреляют уже в лежащего на земле человека.
«Счастливчик. Умер до того, как пули поразили его», — эта странная мысль могла прийти в голову только врачу, который видел и знал, как часто смерть избавляет человека от невыносимых мук. Нет, он не будет таким, как этот лейтенант-артиллерист. Как растоптанный сапогами плевок мокроты. Он будет ненавидеть своих палачей, и это придаст ему силы. Его, Григория, будут расстреливать враги, и он крикнет им в лицо: «Да здравствует товарищ Сталин!»
Сутки просидел в холодном сарае. Ни пищи, ни питья. Утром за ним пришли. Загремел дверной засов. Двое солдат вошли в помещение. «И меня во двор?» — спрашивает Григорий. И голос его не дрожит. Солдаты с ненавистью взглянули на капитана Крамера. Один из них прошипел: «Успеем ещё. А пока погодим».
И сейчас, в 48 году, по прошествии несколько лет, Григорий с удивлением вспоминает, откуда у него тогда появилась эта безрассудная смелость. Нынче он за таким безрассудством как врач непременно усмотрел бы нарушение психики. И до сих пор не может понять, каким чудом он оказался в Ленинградском госпитале на Мойке.
Теперь ехали на черной «Эмке». Довольно долго. Остановились около трёхэтажного здания из красного кирпича. Удалось увидеть: около здания суетятся военные. Под расстёгнутыми шинелями заметил белые халаты. Видимо, это госпиталь.
Машина опять трогается, въезжает в небольшой двор. За ней захлопываются ворота. К машине подбегает офицер. Заглядывает в кабину. «Привезли?» — спрашивает он. И солдаты, охранявшие Григория, вдруг становятся подозрительно вежливыми. «Прошу, на выход, капитан», — произносит один из них. Другой, стоя навытяжку перед офицером, докладывает: «Начальник нештатного госпиталя, капитан Крамер, доставлен в Ваше распоряжение».
— Капитан медицинской службы Крамер? — офицер пристально всматривается в лицо Григория, — врач-инфекционист?
Судя по знакам в петлицах шинели, с Григорием разговаривает дивизионный комиссар.
«Главпур», — с непонятным облегчением подумал капитан Крамер. И тут же тяжёлый выдох со стоном. Будто, пробка из бутылки с шампанским. Но шампанское не для него, даже пена пролилась мимо. Крамер облизывает сухие губы. Поесть бы чего предложили. Но эти суетные мысли вылетают мгновенно.
— Так точно, товарищ дивизионный комиссар. Врач-инфекционист, капитан Крамер, — произносит устало Григорий. Пробка вылетела, только пена где-то там, непонятно где. А в нём опять до жути пусто.
А откуда-то выскочил прежний знакомец, особист Седых. Вот он стоит перед дивизионным комиссаром. И комиссар, окинув взглядом помятую физиономию врача, бросает резко особисту:
— Капитана накормить, привести в надлежащий вид и в палату к больному.
Пока в пустой столовой Григорий жадно поглощал невкусную больничную снедь, медленно, наслаждаясь теплом, пил горячий чай, Седых сидел рядом с ним, с деланным безразличием посматривая по сторонам. Потом двинулся в туалет следом за Григорием. Сторожил у двери, пока доктор освобождал кишечник и мочевой пузырь и в том же туалете под раковиной долго мыл лицо, руки до плеч. Шинель и гимнастёрку Григорий передал майору Седых.
— Будьте хоть в чем-то полезны, — проговорил доктор Крамер, передавая свою амуницию, — здесь повесить негде.
Седых улыбнулся зловеще: «Повесить тебя мы найдём где».
В коридоре госпиталя их ждала медсестра. Набросила им на плечи белые халаты. Седых передает Крамеру ремень, который снял с него при аресте. Гаденько усмехается: «Это только на людях. Чтоб вид соблюдал».
Когда шли по коридору, Седых шепнул Григорию:
— Если пациент умрёт, с каким удовольствием я всажу в твою башку пулю.
Григорий взглянул на Седых. Благостная улыбка сияла на простом, деревенском лице особиста.
Больной лежал в отдельной палате. Посиневшие губы, тяжёлая одышка. Увидев Крамера, больной что-то заговорил бессвязно, теряя сознание.
— Реакция Вейля-Феликса* положительная, температура — сорок, негромко проговорил госпитальный врач, который, видимо, ждал прихода Крамера. Он осторожно снимает одеяло с больного. Задирает рубашку. Григорий видит на обнажённом животе пятнистую розовую сыпь.
— Сыпной тиф, — врач смотрит на Крамера.
— Похоже, тяжёлый случай. Прогноз — пятьдесят на пятьдесят. Но нельзя допустить, чтоб больной впал в кому. Тогда шансы, сами понимаете, — серьёзно произносит Григорий. Бросает, было, взгляд на лечащего врача, но встречает насмешливый взгляд майора Седых.
«Радуешься, сволочь. Так не дождёшься», — с какой-то отчаянной ненавистью подумал Григорий.
— Скажите, я извиняюсь, как Вас по имени-отчеству? — спрашивает врача Крамер.
— Игорь Петрович Шапошников, — торопливо отзывается врач.
— Так, Игорь Петрович, Вы инфекционист?
— Нет, я врач общей практики. К несчастью, наш инфекционист несколько дней назад умер от тифа. Поступила к нам группа тифозных. А он случайно порезал палец при осмотре больного. Наплевательски отнесся к этому. А тут опять эвакуация раненых, — торопливо говорит Шапошников, — для себя у врача в такую пору времени нет.
От слов Шапошникова что-то горькое ёкнуло в груди Григория. Он мельком взглянул на Седых. Тот широко улыбался.
— Товарищ Седых,— обращается Григорий к особисту, — Вы хотите заразиться тифом, как этот больной? Мне ж Вас придётся лечить, товарищ Седых, — Григорий, еле сдерживает злую усмешку. Он видит, как позеленела физиономия особиста. Григорий даже подумал с тревогой: «Не хватало ещё сердечного приступа».
*Реакция Вейля-Феликса — диагностический тест, позволяющий выявить наличие у человека тифа.
— Да, да. Конечно. Я понимаю Ваш интерес. Но лучше Вам, товарищ, за дверью. Чем чёрт не шутит, — сбиваясь, говорит доктор Шапошников, обращаясь к Седых.
Седых, бросив тяжёлый взгляд на Крамера, покидает палату.
Григорий просматривает перечень лечебных средств. Что-то вычёркивает, заменяя другими лекарствами. Замечает в списке лекарства, которые явно недоступны для обычных больных. Он спрашивает Шапошникова, кого им придётся лечить. Шапошников явно смешался. Тихо произносит: «Армейский комиссар». Фамилию комиссара Григорий не расслышал. Видимо, доктор Шапошников нарочно невнятно произнёс. Но чётко проговорил: «Он прислан на наш участок фронта товарищем Мехлисом*». Упоминание о Мехлисе заставило капитана Крамера испуганно поёжиться. Но он тут же взял себя в руки. Пишет на листке бумаги слово «пенициллин**». Просит передать это начальнику госпиталя. По смущенному лицу доктора Шапошникова Крамер понимает, что это лекарство Шапошникову незнакомо.
При госпитале Крамеру выделили комнату. Человек, который его поселил, сказал: «Это только на время лечения вверенного Вам больного». Григорий собрался было спросить, а что дальше? Взглянул на говорившего с ним человека в халате, который теперь везде сопровождал его, понял, что дальше всё беспросветно. Под халатом этого человека явно угадывались погоны. НКВД или офицера медицинской службы – гадать времени у Григория не было: армейскому комиссару становилось всё хуже. И «человек в халате» всё с большим подозрением смотрел на него.
Капитан Крамер уже несколько ночей проводит без сна. Вчерашняя ночь была полна кошмарами: он вдруг чётко осознал, что смерть комиссара обречёт и его на смерть. «Хотел заразить тифом раненых бойцов, преступно — неграмотным лечением привёл к смерти армейского комиссара. Намеревался перебежать на сторону врага», — одной из этих формулировок достаточно, чтобы военный трибунал приговорил его к «вышке». И никто не будет разбираться, где просто ложь и где умышленное убийство врача. Но сегодняшняя ночь будет другая. Верно, лютая ненависть к особисту Седых придала Григорию силы. В его памяти всплывают картины болезни всех тифозных больных, которые прошли через его руки и в довоенном Ленинграде и в военном госпитале. Всё как на ладони. Как, правило, течения болезней укладывались в стандартные рамки. И при летальном исходе Григорий часто находил те микроскопические медицинские просчёты, которые возможно… Возможно!! Могли привести к смерти больного. В башке уже складывалась схема, чего делать нельзя, а что необходимо.
*Л. З. Ме́хлис ( 1889—1953) — советский государственный и военный деятель, генерал- полковник. Июнь 1941 г.— декабрь 1942 г. начальник Главного политуправления, заместитель наркома обороны Сталина И. В.
**В 1941— 1943 гг. пенициллин в С.С.С Р. поставлялся по Ленд-лизу. Поставки часто срывались. С 1943 года в госпитали РККА начал поставляться пенициллин советского производства.
Вспомнить выживших больных с анамнезом, похожим на картину болезни комиссара. В голове пылают будто тысяча молний. И вот взорвалась шаровая молния: мальчишку привезли из Луги. В сороковом году. Картина почти такая же, как и у комиссара. Почти… Комиссару лет пятьдесят, а мальчишке — восемнадцать. Учесть дозировку медикаментов. А есть ли эти медикаменты в наличии? Все лекарства он помнит, как «Отче наш». «Отче наш» — это от тестя перенял», — и сразу вспомнилась Наденька. «Неужели я тебя больше не увижу!? Увижу!» — Он не замечает, что почти кричит. Сторожевой солдат заглядывает в комнату. «Всё нормально», — бормочет Григорий.
Итак, восьмой день болезни… Перечень медикаментов он помнит наизусть. Григорий торопливо надевает брюки. Гимнастёрку тоже надо надеть: нынче дежурная медсестра, юная девочка. Выскакивает в коридор. «Товарищ доктор!», — жалобно кричит солдат. Григорий отмахивается от него. Солдат бежит за ним следом. Замирает перед дверью в больничную палату. Григорий буквально влетает в помещение. Удивлённые глаза медсестры. Время без пяти пять. Ещё ночь на дворе. Будильник на столе перед медсестрой. В пять — приём лекарства. «Это отменить! Дежурного врача ко мне!», — откуда-то прорезался командный тон.
Заспанная физиономия доктора Шапошникова. Повезло с дежурным врачом: не надо ничего объяснять. Григорий на клочке бумаги пишет название необходимого лекарства. Доктор Шапошников возвращается из ординаторской с медикаментами. «Давать больному через каждые три часа», — уже в каком-то полусне говорит Григорий.
«Или вместе с комиссаром на тот свет, или вместе праздновать победу», — отчаянная мысль шевельнулась в голове доктора Крамера. И слово «Победа» прозвучало, как затухающий бой церковного колокола. Шатаясь, Григорий плетётся к своему жилищу.
Проснулся в одиннадцать часов. Полуденное солнце било в окно. Странно, что он не востребован. Торопливо одевается. В коридоре сидит уже другой охранник. Сержант. Ночью был рядовой. Григорий спешит в палату к больному комиссару. Тревога разрывает грудь. А вслед ему слышен голос сержанта: «Товарищ капитан, завтрак сейчас Вам принесут». И это не удивило его, просто прошло, как пустой звук: перед смертью не надышишься. В палате знакомая медсестра. С ней начинал лечить комиссара. Кажется, зовут Татьяной. «Итак, она звалась Татьяной. Ни красотой сестры своей, ни свежестью ее румяной. Не привлекла б она очей», — и что в башку лезет!? — А ведь с моей Наденькой не сравнить»…
Полногрудая Татьяна неловко поднимается со стула. Прикладывает палец ко рту. Шепчет: «Он спит». Григорий наклоняется над больным. Ровное дыхание. «Пульс семьдесят. Температура спала до тридцати семи», — говорит Татьяна и протягивает Григорию упаковку пенициллина.
— Инструкция на английском. Обещали прислать переводчицу. Да вот всё нет, — сообщает Татьяна.
Григорий тяжело опускается на стул. «Дай придти в себя», — говорит он медсестре. А та будто не слышит его. Опять повторяет: «Пора этот пенициллин давать, а переводчицы нет»
— Нет проблем, — отзывается Григорий, — с английским мы на «ты».
Вспомнилось довоенное время. Осваивал английский с Ирочкой Рапопорт из «Иняза». Даже мама приезжала из Гомеля посмотреть на Ирочку. Одобрила выбор сына. Но появилась Наденька, и про Ирочку тут же забыл, а вот английский не забыл. Правда, пришлось доучивать его на специальных курсах.
Уже было доложено госпитальному начальству, что кризис миновал, и армейский комиссар пошёл на поправку. Это доктор Шапошников поторопился…
Армейский комиссар был послан начальником Главпура Львом Мехлисом. Должен был составить представление о положении дел на данном участке фронта, разобраться в причинах отступления. «Паникеров и дезертиров расстреливать на месте как предателей», — Армейский комиссар знал, как остановить отступление Красной армии. Вот один паникёр и трус — артиллерийский лейтенант был расстрелян. Но фашистская тифозная вошь — и не уберегли посланца товарища Мехлиса. А сейчас перед дивизионным комиссаром Куликовым стоит майор Седых. Требует забрать подследственного Крамера, поскольку в нём уже нет нужды. Дело его передать на рассмотрение военного суда. И Куликов знает, что армейский комиссар, вроде, пошёл на поправку. И это «вроде» в докладе начальника госпиталя настораживает. Тем более что прозвучало: «Возможны рецидивы. И неизвестно, как будут развиваться события». Разумеется, начальник госпиталя, подполковник медицинской службы подстраховывается. И ещё подполковник напомнил, что нынче смертность от тифа в войсках значительная. И это ещё мягко сказано. Да и кому, как не дивизионному комиссару этого не знать: смертность от тифа превзошла все мыслимые пределы. И ещё начальник госпиталя сообщил, что по его сведениям капитан медицинской службы Крамер, будучи начальником нештатного госпиталя, обеспечил хорошее санитарное состояние войсковой части. И смертность от тифа в этом госпитале была значительно ниже, чем в среднем по войскам. «И, вообще, желательно оставить Крамера при нашем госпитале. В данный момент у нас нет инфекциониста. Ведь нынче тифозная вошь — главный враг после фашистской Германии», — закончил свой многословный доклад госпитальный начальник.
И всё это никак не вязалось с обвинениями, выдвинутыми майором Седых. По его словам именно он, Седых, сорвал преступные замыслы Крамера заразить раненых бойцов тифом, поместив их в один транспорт с тифозными. Но медицинские сотрудники нештатного госпиталя дали показания, что Крамер организовал эвакуацию тифозных бойцов на санях. И потом по требованию Крамера армейским командованием был выделен спецтранспорт для этих больных бойцов.
— А сейчас, только благодаря неусыпному контролю, — не унимается майор Седых, — при моём непосредственным участии была сохранена жизнь армейского комиссара, товарища…
— Прекратите,— останавливает майора дивизионный комиссар, — приказываю Вам: отправляйтесь немедленно на передовую. И там обезвреживайте диверсантов, шпионов и предателей.
«Этот Крамер хотел перебежать к немцам. Но был мною арестован», — это главное, что хотел сказать Седых комиссару. И он сказал это ему. Но увидел ядовитую улыбку комиссара:
— Вы, майор, знаете имя и отчество доктора Крамера?
Не услышав ответа, чеканит:
— Григорий Исаакович. И знаете, что с евреями делают фашисты?.. Вы свободны, майор!
Комиссар уже не сдерживает раздражения.
Майор Седых ещё многое не успел сказать комиссару. Он же участвовал в депортации немцев Поволжья в сентябре 1941 года. Он, Седых, сам с Волги, из селения Красный Кут. И там жила целая семья немцев — Крамеров. А этот капитан Крамер никакой не Исаакович. В сорок первом году у лейтенанта НКВД Седых был знакомый немец по имени Изаак. Не в штаны же заглядывать к этому доктору Крамеру. Но если надо, то и заглянем. А если уж заглянем, пусть и обрезанный, тут уж к бабке не ходи, придётся шлёпнуть. Но с дивизионным комиссаром не поспоришь. За его спиной — всесильный Мехлис. «Ничего, ничего. И на нашей улице будет праздник», — и эта мысль успокоила майора Седых.
И для дивизионного комиссара Куликова возня с доктором Крамером — лишняя морока. Если бы на карту не поставлена жизнь его непосредственного начальника — армейского комиссара. И приказ Мехлиса разобраться и доложить. А так — одним Крамером больше, другим меньше. Какая разница. Лес рубят — щепки летят… Война есть война. Дивизионной комиссар Куликов, подписал распоряжение: «За недостаточностью улик, закрыть дело Г.И. Крамера». Подписал — и баста. Кто ж посмеет спорить с товарищем Мехлисом?
«Включить капитана медицинской службы Г.И. Крамера в штат дивизионного госпиталя», — это уже автоматом пошло. Обошлось без дивизионного комиссара Куликова.
Доктор Крамер ещё успел пообщаться с выздоровевшим армейским комиссаром. Тот крепко пожал ему руку. Но спасибо не сказал. Однако сообщил, что, учитывая прошлые заслуги и нынешние, и при этом эдак хитро посмотрел на Григория, непременно поручит подготовить представление о награждении капитана медицинской службы Григория Исааковича Крамера.
Неделя не прошла. Начался налёт фашисткой авиации. Вместе с санитарами Григорий переносил больных своего инфекционного отделения в бомбоубежище. Во дворе госпиталя разорвалась немецкая бомба. Григорий не знает, жив ли санитар, который нёс с ним носилки. И жив ли больной боец, которого несли на этих носилках. Но, возможно, кровь инфицированного больного попала на раны доктора Крамера. Позже сообщили, что, истекающий кровью доктор Крамер лежал на растерзанном теле тифозного красноармейца...
А теперь вот надо пойти на барахолку, что на Обводном канале. До сих пор он носит ушанку. Хоть ушанка и офицерская, но со временем истрепалась изрядно. На барахолке продавец шапки уверял, что шапка на кроличьем меху. И Надя решила, что шапка вполне приличная. Показала шапку отцу, и он сказал, что это собачья шкура. Надя чуть не расплакалась. А Грише — всё нипочём. Смеётся. Главное — тепло. И ещё пошутил не очень складно: «Нам с неё не воду пить. И с корявой можно жить». И Сашка, Верин муженёк, ещё добавил, мол, шапка корявая, зато жена красавица. Нашёл время ехидничать.
Эту шапку Гриша всего один день и поносил. С работы возвращался, ещё светло было. Двое, таких расхристанных, подошли. Сразу видно — шпана Лиговская. Морды пьяные, у обоих пальто расстегнуты, полы на ветру болтаются. На головах — лондонки. Подходят к Грише.
— На каком рынке захромал, жидовская морда? Ишь, шапку новую напялил. А мы мёрзни на морозе.
И один лондонкой по лицу Грише шмякнул. Гриша на него палкой. Да ноги-то хромые подвернулись. Гриша упал. Шапка его новая покатилась по вытоптанному снегу. Эти, пьянь Лиговская, шапку схватили, пошли спокойно, как ни в чём не бывало. Гриша еле поднялся, кричит вслед им, мол, шапку верните. Народ идет мимо. Никто не обернётся. Не остановит воров. Гриша ковыляет следом, надрывается криком: «Помогите, у меня шапку украли!» А эти в лондонках чуть шаг прибавили. Задницами вертят под распахнутыми пальто, как педерасты какие. Оглядываются, рожи скалят. Вот завернули под арку и дворами сгинули.
Гриша пришёл домой, пальто всё в грязи. Другой бы расстроился, а он смеётся: «Бог не фраер, правду видит. Мне — орденоносцу собачью шапку носить не к лицу». Надя сначала сильно огорчилась, а потом расцеловала Гришу. А Гриша всё ещё смеётся, но какая-то мрачная тень проступила на его лице.
— Гриша, что-нибудь ещё? — с тревогой спросила Надя, — они тебя обозвали нехорошо?
— Попробовали бы. Я бы их убил, — Гриша прячет глаза от жены. Желваки тяжело ходят у него на скулах.
— Всё равно, ты у меня самый лучший, — говорит Надя.
— А что? У тебя были и другие? — Гриша беззаботно улыбается.
— Ну, что ты несёшь! — Надя сердится. Она знает, что сейчас Гриша скажет: «Когда ты сердишься, ты просто прелесть».
— Ну, поморщи ещё лобик, моя прелесть, — слышит Надя. И ей хочется, чтобы Гриша говорил это ещё и ещё.
Надя уже окончила медицинский институт. Работает хирургом в Куйбышевской больнице на Литейном. И Гриша там — ведущий врач инфекционист. Заведующий отделением.
А вот что с шапкой? Гриша человек не гордый, поносит старую ушанку. Это он сам так про себя сказал. В больнице девчонки завидуют Наде. Конечно, не каждая дождалась с войны своего мужчину. А Клавка, врачиха с отделения, где Гриша заведует, такая ядовитая баба, одинокая. Так и сказала: что это твой в драной шапке ходит? Человек уважаемый, а одет — прости Господи.
В следующее воскресение Константин Иванович обещал с Надей и Гришей отправиться на барахолку. Его уж никто не обманет. Гриша смеется, мол, он специалист по тифозным вшам. А специалиста по шапкам лучше, чем тесть — не найти. Купили каракулевую шапку. Теперь Гриша как сворачивает с Невского на Лиговку, каракулевую прячет. Надевает воинскую ушанку. Просто смех и грех. И когда наша доблестная милиция разберётся с Лиговской шпаной? А ведь во дворах на Лиговке и убийства и грабежи бывают. Но у Гриши с Надей вход в дом с Лиговского проспекта. Это поспокойней. А теперь вот надо найти хорошего портного. И Грише костюм справить и пальто. Чтоб Клавка заткнулась. Хотя Гриша уверяет, что своими костюмом и пальто вполне доволен.
Был хороший портной. Он Константину Ивановичу до войны пальто зимнее пошил. Но дом, где жил портной, разрушен во время бомбёжки. И сам портной, жив ли? Спросить уже некого.
Да, вот ещё: в году сорок пятом заходил Гриша на Садовую. Адрес — Садовая 12, квартира три — надолго впечатан в голову. И память о расстрелянном лейтенанте Боброве жжёт нестерпимой болью. Соседи сказали: вся семья Бобровых погибла в блокаду.
Аранов Михаил. Родился в Ленинграде, окончил Политехнический институт. Живёт в Ганновере и Санкт- Петербурге. Публикуется в журналах России, Германии, США и Англии: «Дружба народов», «Дети Ра», Слово\Word», «Крещатик»,«Невский альманах», «Зарубежные записки», «Студия», «Семь искусств», «Новый журнал» и др. В настоящее время пишет статьи в международных журналах: INTER-FOCUS.DE и ZA-ZA.
