Иногда бывает, что писатели, особенно молодые, начинающие, или уже старые, исписавшиеся, не знают о чем писать дальше. Это очень странно, ведь есть столько много тем, вечно новых и неувядающих. Например, можно писать рассказы о животных; повести о любви, дружбе и счастье; драмы об изменах и убийствах; романы про войну и мир или о преступлениях и наказаниях. Наконец, в крайнем случае, можно взять какой-нибудь малоизвестный исторический эпизод и описать его своими словами.
Можно писать как Зощенко в «Голубой книге», смешно; можно на полном серьезе, как Морис Дрюон, а можно нагнать жути, как Шекспир. Фантазию можно не сдерживать и особо не стесняться, поскольку все равно никто ничего не знает, а те, кто знают, рассказов в газетах «Эфир для вас» и «Житомиряночка» не читают. Если же вам не захочется корчить из себя умника, прочитав две страницы у Тацита или Светония, можно сочинять и так, на фуфу. Так даже лучше:
«РИМСКИЕ КАНИКУЛЫ»
И вот представим себе, что мы, силою нашего с вами воображения, перенеслись в Древний Рим.
И вот мы в Древнем Риме, столице необъятной Римской империи. Вот мы стоим посреди Рима, наискосок от Колизея, недавно построенного пленными евреями. Уже с самого утра, в пятый день месяца гекатомбэона 3-го года 197-й Олимпиады, толпы народа стекались к этому величественному спортивно-развлекательному комплексу. Вместе с людским потоком плебеев, всадников и сенаторов мы тоже оказываемся у входа в Колизей.
- А вы хоть римские граждане? – спрашивает контролер с небольшим копьем, подозрительно глядя на наши шорты и очки.
- Граждане, граждане! – говорим мы на чеканной латыни и продавливаемся внутрь.
Все вокруг такое интересное, такое экзотическое, драйвовое! Рабы, судя по всему, все те же пленные угрюмые евреи, без устали налегают на рукояти насосов, похожих на гигантские пульверизаторы, распыляя в воздухе целые облака духов. Аромат духов смешивается с запахом римских граждан, довольно-таки вонючим, зверинца и скотобойни.
- Слава, слава нашему дорогому императору, божественному Титу! – кричим мы вместе со стотысячной толпой болельщиков и со своих верхних мест наблюдаем такое, за что по каждому эпизоду у нас дали бы пожизненное, а то и Международный Гаагский трибунал…
Поздним вечером, усталые, довольные, накричавшиеся, мы сидим в харчевне на берегу Тибра и при свете масляных светильников кушаем древние гамбургеры из какого-то мяса и неведомых овощей; горячо спорим с соседями из-за отдельных моментов: «Неправильно он его проткнул трезубцем, судья еще не отсчитал!»; с уважением поглядываем на седых гладиаторов с деревянными мечами за соседним столиком и подмаргиваем гетерам. Вино у них охренительное, похожее на «Киндзмараули» и уж, конечно, понатуральнее, чем в гастрономе «Железнодорожник».
Ночь тепла, засыпает великий город, черный Тибр журчит мимо нас в Тирренское море. Нам не хочется уходить, тем более что на завтра Божественным Цезарем обещаны гонки колесниц и травля пленных евреев берберийскими львами. Но делать нечего, пора и честь знать, и мы, снова силою своего воображения переносимся назад, в будущее, в наш гнусный и скучный, 21 век…
Ну, как-то так. А можно описать, как мальчишки-спартанцы охотятся на земледельцев-илотов и убивают их для тренировки. Или написать рассказ о вавилонских невестах, обязанных в храме Богини-Матери Кибелы отдаваться любому чужестранцу за медный грош – это вообще лом! Да мало ли, сюжетов валом – пиши не хочу!
ПЕШЕХОДЫ
- Ну ведь хорошо же, хорошо! – горячится Женя. – Уже давно можно писать, а мы тратим время!
Он брюнет, черные раскосые глаза, говорит с южнорусским акцентом, мягко произнося «ж»: «хорошо ж’е, уж’е».
Илья Арнольдович, худой, строгий, в пенсне, ходит по комнате, покручивает жесткую прядку надо лбом и говорит с недовольной капризной интонацией:
- Но это же неправда! Так не бывает – штатный рикша в уездном городке, это какая-то дичь, я не знаю!
- А я говорю – не дичь! И писать уж’е мож’но! И нуж’но! – кипятится Женя.
- Ой, Женя, не крутите мне голову! – отмахивается Илья Арнольдович. – А лучше-ка сходите на кухню да вздуйте дяде самовар.
Женя, шипя от нетерпения, хватает чайник и выскакивает из комнаты. Он вихрем вбегает в кухню, где соседи ведут утренние разговоры, полные каверз и контркаверз. Женя кричит: «Салют!», с размаху ставит чайник на колченогий примус, зажигает горелку, но она не горит.
- А, черт! – говорит Женя и в расстройстве чувств хватает ежик, чтобы горелку прочистить.
- Ежик, между прочим, - медово говорит Дуся, - положьте где взяли, товарищ! Ежик, может, не для вас куплен!
- А, черт! – говорит Женя. – С вашим ежиком! Я вам новый куплю.
- Новый возьмете себе! – сладко говорит Дуся. – А мой старый положьте взад! Я, может, не для того…
- Да работа же без чаю стоит, понимаете вы или нет, умная добрая женщина! – кричит Женя и убегает, забыв чайник.
- Писатели! – иронически говорит Пахомыч.
- Маркс и Энгельс! – с ненавистью говорит князь Гогиридзе.
- Тс-с-с!.. – говорит Василиса Егоровна.
- Ничего, тут партейных нет, - говорит Дуся.
В маленькой комнатке, приличной, впрочем, для Москвы квадратуры, работа потихоньку налаживается.
- Ну, хорошо, - говорит Илья Арнольдович, - посмотрим. Пишите, Женя.
Женя хватает ручку-самописку и красивым круглым почерком начинает писать, при этом говоря вслух:
- «Лужа на вокзальной площади в городе Арбатове была выдающаяся лужа. Она была городской достопримечательностью, так что даже предуисполкома товарищ Фетюшинг говорил: «Да-а, капитальная лужа! Фундаментальная! Марианская впадина!»
Лужа и впрямь была замечательная – не пересыхала даже в жаркое лето, а отдельные ее места скорее напоминали сомовьи омуты, где легко могли утонуть и пропасть неопытные, не знающие брода, приезжие…»
- Ой, ну плохо, плохо! – кричит Илья Арнольдович. – Это было, Женя, уже было, у Гоголя, в «Повести о том, как поссорились…», помните? Слабо и пошло! Неталантливый плагиат! Думаем, думаем, не ленитесь!
Женя вскакивает и делает забег вокруг стола, причем задевает головой черную тарелку репродуктора, который неожиданно оживает и говорит: «Кр-р-х… радио Коминтерна. Передаем речь товарища Мануильского…», - а потом так же неожиданно замолкает.
- Да нет! – кричит Женя. – Это только вам кажется, что уже было, а дальше зато – шик модерн!
И он, не давая слова сказать своему строгому соавтору, пишет дальше, смеясь от удовольствия: «Великий комбинатор немало подивился такому коммунальному арбатовскому новшеству. Но, утешив себя мыслью, что таковы старинные туземные обычаи, он взобрался на спину детине в закатанных штанах и, очутившись на другом берегу, пробормотал: «За неимением передней площадки схожу с задней», - после чего дал рикше гривенник. «Прибавить бы надо, товарищ», сказал рикша и…»
- Ай, молчите, Женя! – страдальчески стонет Илья Арнольдович и, схватив себя за волосы, ходит туда и сюда по комнате, морщась как от зубной боли. – Это ужас! Какой-то ранний Аверченко! Мхатовский «капустник»! Тэффи, любимица императорской семьи! Перестаньте!
- Ну и пож’алюста! – обиженно говорит Женя, ложит самописку на газету, которой застелен стол, откидывается на венскую спинку, закидывает ногу на ногу и умывает руки.
- Все, - говорит Илья Арнольдович. – Оставим эти игры, нам нужно прогуляться. Ходить, ходить! Что-нибудь придумаем на ходу.
- Тоже мне, перипатетики! – говорит Женя.
Илья Арнольдович уже одевает свое приличное летнее пальто:
- Представьте себе, - говорит он. – Эти Платоны и Аристотели, не кончавшие филфака, сеяли иногда разумное и вечное. Форвертс!
По-военному шагая в ногу, они проходят Кропоткинский переулок, сворачивают в Соймоновский проезд и уже хотят припустить за трамваем, чтобы на нем ехать в редакцию, как вдруг разом останавливаются, смотрят перед собой и кричат:
- Пешеходы!
Илья Арнольдович, более степенный и рассудительный, первым берет себя в руки, надвигает кепку на нос товарищу Петрову и проникновенно говорит:
- Пешеходов надо любить!
Евгений Петрович, более молодой и непосредственный, бьет вокруг товарища Ильфа чечетку и подхватывает:
- Ведь пешеходы – это лучшая часть человечества!..
Ильф и Петров тигриным скоком взлетают на подножку, цепляются за поручень и трамвай звенит, трамвай поет и уносит их, вечно молодых и веселых, как боги!
ПО СЛЕДАМ ЗОЛОТОГО ТЕЛЕНКА
Не надо думать, что «Золотой теленок» написан Ильфом и Петровым так уж на одном дыхании. Нет, авторские мысли подолгу парили и кружили, отыскивая наиболее трудный, нехоженый маршрут.
Все знают, по какому способу писали Евгений Ильф с Ильей Арнольдычем – если поворот сюжета, фраза или слово приходили им в голову сразу двоим, слово, фраза или поворот сюжета – отвергались. Тяжело даже представить, сколько всего смешного и талантливого не вошло в роман (я говорю только о «Золотом теленке», потому что по неведомым мне самому причинам, он нравится мне больше, чем «Двенадцать стульев». Наверное, из-за Гердта – Паниковского, Куравлева – Шуры и Юрского – Остапа Бендера. Я увидел этот фильм в 1969 году, в солдатском клубе на китайской границе, шестилетним октябренком. Говорят, что истинные читатели делятся на две совершенно разные категории – одни всю жизнь перечитывают «Трех мушкетеров», другие – «Золотого теленка». Я никогда не мог осилить «Трех мушкетеров» дальше первых страниц.) Так я говорю, страшно даже подумать, сколько и чего не вошло в роман и было отринуто авторами, избалованными своим талантом.
Петров сам потом признавался, что в два романа они втиснули столько, что хватило бы на все десять. Они выплеснули, выжали из себя все, что в них было – в головах, душах и записных книжках, так, что на потом уже ничего не осталось. И это правильно, великие книги только так и пишутся.
Все же нам, армии их верных почитателей, было бы интересно почитать что-нибудь из не вошедшего в окончательный текст, или еще лучше, отброшенные, забракованные варианты всем известного сюжета. Это было бы для нас искренней радостью, ценным подарком. Но ничего нет и это страшно жаль.
Вот у Михаила Афанасьевича Булгакова остались все черновые варианты «Мастера и Маргариты», и их широко печатают и широко читают – и «Черного мага», и «Копыто инженера». Хорошо любителям Булгакова!
Нам же, золототеленковцам, остается только мечтать и фантазировать на этот счет. Я лично так и делаю.
Вот какие фантазии посетили меня сегодня, в четыре часа утра, когда я лежал без сна и думал о разных грустных философских вещах, вроде отсутствия денег. Сначала я подумал, что записывать эти сомнительные, попахивающие графоманским плагиатом, странички, неприлично. Но потом не выдержал и подумал: «Какого черта!»
Светлой памяти Ильфа и Петрова посвящаю я эти эпигонские строчки:
-
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ КОРЕЙКО
- Слушайте, - горячился Паниковский, - слушайте – давайте откроем для вида какую-нибудь лавочку, какую-нибудь контору, какие-нибудь дурацкие «Рога и копыта», чтобы нас не поймали, все узнаем о преступных делишках этого преступника, напишем на него донос в милицию и станем шантажировать! Честное, благородное дело!
Бендер расхаживал по номеру в купальном халате и хмурился, как Наполеон при Бородино; Балаганов с Козлевичем сидели в плюшевых креслах, улыбались и ничего не понимали.
Паниковский взорвался:
- Остап Ибрагимович, вы знаете, как я вас уважаю, вы такой человек, но моему уважению есть предел! Поедьте в Киев и спросите! Я вам говорю, что шантаж это милое дело, а вы надсмехаетесь, как будто я сказал вам смешную шутку! Так я вам скажу: «Шантаж, только шантаж!» Верьте честному, благородному слову, или Паниковский умывает руки!
Бендер остановился перед зеркалом и с удовольствием осмотрел свою статную фигуру:
- Дорогой товарищ, - сказал он, - вы бюрократ, злостный учрежденческий бюрократ и волынщик! Не удивительно, что таких как вы песочат в стенгазетах и вычищают из наших советских контор! Предлагать такое на втором году пятилетки! – Остап возмущенно покрутил головой. – Ай-яй-яй!..
Он похлопал себя по голой груди и, сочтя, что достаточно остыл, пошел и лег в маленькую, рассчитанную на безного инвалида, гостиничную ванну. Лишняя вода с шумом выплеснулась на пол. Бендер перевернулся на живот и закричал в приоткрытую дверь:
- Какой шантаж? Какие «Рога и копыта»? Что это за театр Мейерхольда? Студент! Мы последим за товарищем миллионером недельку-другую, выясним, где пещера Лехтвейса и возьмем деньги чистыми руками!
Бендер плескался, как дельфин, хохотал и кричал:
- Сидеть же на хвосте у Корейко, или, как говорил Нат Пинкертон, держать его под колпаком, будете вы, Михаил Самуэльевич, с Балагановым! Козлевич и «Антилопа» - в арьергарде! Шура, вы за старшего! Не давайте Паниковскому кефира до окончания дела! Вперед, мои чудо-богатыри! Доклад в устном виде ежевечерне! – и Остап погрузился в воду с головой.
Балаганов засмеялся. Козлевич улыбнулся в польские усы. Паниковский надулся и ушел в угол. Изредка оттуда сверкал золотой зуб и доносилось бормотание нарушителя конвенции:
- Эти яйца будут учить старую курицу! Как будто Паниковский не шантажировал миллионеров! Он шантажировал их тогда, когда ваши папа и мама еще только строили друг-другу глазки!
2. КОФЕ, МУЛАТЫ И БЕЛЫЕ ШТАНЫ
- Знаете, Шура, я, так и быть, возьму вас с собой, - сказал Остап Бендер, с улыбкой глядя, как недавний обладатель пятидесяти тысяч накинулся на столовский винегрет.
- В Черноморск, к Козлевичу? – спросил Балаганов с набитым ртом.
- Нет, в Рио-де-Жанейро. С вами там будет не так скучно.
- Жалко, что Паниковский умер, вот бы обрадовался старик! – Шура Балаганов шмыгнул носом. – Ведь мы же бы его взяли с собой?
- Ну безусловно, - сказал Бендер. – Поставили бы его на углу улицы имени Боливара и какой-нибудь Касса-дель-паса, заплатили пять песо бразильскому городовому – и работал бы Паниковский по специальности, облегчал карманы туристов-империалистов! Жил бы еще старик и жил!
- Ну точно! – умиленно сказал Шура. – Знаете, Бендер, как он вас уважал!
Помолчали. Услужающий принес Шуре котлет, а Остапу кружку пива.
- А как же мы будем переходить кордон? – шепотом спросил Балаганов и вгрызся в твердый, как подошва, антрекот. – Зимою, по льду?
Остап вздохнул:
- Знаете, Шура, в московском допре вы поглупели окончательно. Вам так хочется, чтобы на румынском берегу пограничники ободрали вас как липку? Слышал бы вас господин Корейко! Проклятая сигуранца еще и набьет вам баки – и правильно сделает!
Бендер поглядел на смущенного Шуру:
- Нет, товарищ, как все интеллигентные люди, мы перейдем границу панской Польши с моими хорошими знакомыми. Милейшие люди, мы с ними в одном полку служили. Они сейчас контрабандистами. Вы не представляете себе, как много в Бердичеве контрабандистов. Пограничная стража в отчаянии, у них сажают уже шестого начальника.
- А что мы будем делать в панской Польше? – спросил любопытный Балаганов.
- Говорите по-польски? Пшепрашам пан? – строго спросил Бендер. – Нет? Очень жаль, я тоже не умею, пся крев.
Он смахнул крошку бисквита с лацкана смокинга:
- Согласитесь, Шура, все же паны как-то роднее, как-то классово ближе, нежели румынские бояре. И сочувствуют жертвам сибирских руд. В общем, увидим на месте.
Друзья перешли в трактир для таксистов «Пале-Рояль». Бендер выпил рюмку дорогого мерзкого ликера и закурил гавану, от которой долго кашлял:
- Поступим, как Наполеон Бонапарт, - сказал он, продолжая разговор. – Сначала ворвемся в Польшу, а думать будем потом.
- А Козлевич? – спросил честный Балаганов. – Он и по-польскому знает…
ГЛЯДЯСЬ В ЗАВЕЧЕРЕВШЕЕ ОКНО
Помню, вижу: холодное, морозное, какое-то красное, третье апреля, мамин день рождения; в зеленых наледях тротуар перед универмагом. Я стою и размышляю, что бы такого подарить маме – хватает только на «сувенир» в виде деревянной подставочки, а на ней пластмассовый уродец, изображающий парусный кораблик и с надписью: «Анапа», или «Сочи», не помню.
Так же сложно было обернуться и раньше, на 8 марта – Житний рынок, еще старый, колхозный, без Торгового Центра, запружен толпой мужчин города Житомира, в собачьих шапках, в кроличьих шапках, в нутриевых, высоких, как папская тиара.
Грузины горды, немногословны и чуть-чуть брезгливы:
- Сколько ветка мимозы?
- Тры! Нэт, нэ эта, вот эта, помэньше. А эта пят!
В конце-концов, за свои два рубля я покупаю маленькую веточку уже не желтой, как цыплячий пух, мимозы, а потемневший, как старые галуны, или, может, позумент, и с торжеством бегу домой, чтобы поставить ее в банку с водой и спрятать до завтра, до утра восьмого марта.
Раньше было легче. Я был в первом классе и там меня живо обучили вышивать на салфетке: «С 8 Марта», ими: «С Днем рождения, мама!» Мы тогда жили на китайской границе вместе с папой, он был ракетчиком, лейтенантом.
Цветами же как ковром были покрыты степи и холмы. Сначала подснежники, потом шли тюльпаны. Тюльпаны для мам мы выбирали самых редких цветов: фиолетовые и уж не помню какие, лишь бы не красные и не желтые. Рвали букеты маков.
Мы были дети и давали в клубе детские концерты, и пели для рядового и командного состава:
Поедешь на север, поедешь на юг,
Везде тебя встретит товарищ и друг!
Моя Москва-а…
Потом мы вернулись домой и жили очень хорошо.
Особенно хорошо было на 1 Мая, или на 7 Ноября. Когда все собирались за столом – каждый со своей демонстрации, то есть, демонстрация была одна, просто все шли в разных колоннах – я со своей восьмой школой, а папа и мама со своим заводом «Химволокно» - и вот мы собирались за праздничным столом, и мама вносила блюдо с картошечкой-пюре и запеченной курицей, и кричала, свежая и молодая:
- Место, место, мужчины, ну-ка освободите!
А на столе негде было яблоку упасть – была и селедочка с луком, и гренки со шпротами, и оливье, и холодец, и огурцы с дачи, и маринованные грибы, и жареная рыба, пойманная папой, и чего еще только не было, и мужчины с особенной, гусарской ловкостью двигали тарелки и освобождали плацдарм для картошки. Да и то сказать, главнее Седьмого ноября был только Новый год, и то я не уверен.
Папа наливал в рюмочки водку, а мне лимонад «Дюшес», и лицо его просветлялось. Папа был начальник электроцеха и любил выпить. Мы весело кушали, пили лимонад и водку, и вот в десять часов по телевизору начинался военный парад на Красной площади. Мы смотрели на маршировку солдат и на ползущие гигантские ракеты со смутным чувством тревоги, но и гордости перед остальным, враждебным миром – враждебным, но бессильным сделать нам что-нибудь.
Папа, коммунист-фанатик, к счастью для себя умерший в январе 91-го, и его друзья, начальники цехов, хорошо тяпнув, начинали свои спичи, похожие на диалоги из «Кин-дза-дза»:
- Люблю Партию и всегда останусь ей верен!
- А я… еще больше люблю Партию и еще сильнее в нее верю!..
- Если мы с Партией, то кто против нас!?.
А старые даже пели хором: «Артиллеристы, Сталина приказ!..», или: «Если завтра война, если завтра в поход, если черные тучи нагрянут…»
Но это больше на 23 февраля. На демонстрации, пока стояли, пели:
В коммунистической бригаде,
С нами Ле-енин впереди!
А издалека, где была трибуна с руководством, доносились славицы и здравицы, усиленные микрофоном:
- Слава труженикам пищевого треста!
- «Ура-а-а!» - слышалось оттуда.
- Да здравствуют советские женщины, матери и специалистки!
«Ур-ра-а-а!!»
И всегда за столом взрослые пели народные песни на разные, мужские и женские, голоса, очень классно, я потом уже такого никогда не слышал, во всяком случае, мы, тридцатилетние, уже не умели петь, разве что ревели «Стюардессу по имени Жанна», да и то без голоса и без слуха, по-пьяни.
Хорошо жилось при Союзе! РСФСР не воевала с УССР; не было патриотов в масках с прорезями для глаз, а «борци за мову» были пока еще комсомольцами, партийцами, а то и бери выше – инструкторами обкома по различным делам.
Зельдин Сергей, родился в 1962 г. в станице Ярославская Краснодарского края, Россия. С 1972 проживаю в городе Житомир, Украина. Закончил школу, служил в армии, работал стеклодувом, инкассатором,был бизнесменом и даже политиком. Сейчас работаю сторожем. Публиковался в журналах «Радуга»(Украина), «Крещатик»(Германия), «Волга»(Россия), «Новый берег»(Дания).
