О гибкости
Свойственно человеку — противостоять. Certare humanum est, «бороться — это человеческое», сказали бы древние. И внутренне это ощущается как само собой разумеющееся: так и должно быть, ведь конфликт рождает всё самое интересное в интеллектуальной жизни, и живая повседневность отстраивается «от» конфликта. «Против кого дружите?»
Спорить с другими-чужими, упираться, конфликтовать — это сравнительно-простое и предсказуемо-понятное занятие. Труднее вообразить себе, каким образом можно было бы вместить в самого себя (в голову? в душу?) разные несовместимые голоса и не накладываемые одно на другое видения, вообразить некую способность вообразить вслед за другим то, что она/она/они там в себе самим себе воображают — и двигаться дальше «в этом». И зачем? Можно ли считать гибкость одной из добродетелей? Такую гибкость, с которой проникают в чужое непроницаемое и мыслят немыслимое.
Думается, что «гибкость» для большинства людей несовместима с достоинством, силой и качеством их занятий. Это не нравоучение. Сила утверждается в противостоянии другой силе, так же как серьезный тезис — это всегда контр-тезис. И надо спросить философа, против кого он пишет, чтобы понять — что он пишет. Достоинство — в готовности отстоять его, в драке так в драке. Права не дают, их берут и т.д.
В то же время, гибкость кажется привлекательной способностью быть кем угодно — формой такой способности — если не жить внутри любой другой жизни, по крайне мере, проникать в чужое сознание, чужие (другие) мысли, чувства и таким образом оказываться вне себя самого.
Но понимание прикалывает, когда перед тобой нечто, явно достойное понимания. Нет внутреннего сопротивления «этому». Ну а если приходится иметь дело с негодяйской жизнью?
Интересная ситуация возникает, когда встречаешься с невероятным. Не с «глупостью» (кстати, что именно так называется?), а с чем-то, что невозможно продумать. Когда кто-то принимает, что число пи равно трём, и предлагает на этой основе решить ряд сложных проблем, или допускает, что на планете в принципе может поместиться только 10% тех, кто на ней уже сейчас помещается, и решает с изумительной настойчивостью — куда и как девать остальных… — так вот если принимать это всерьез, можно остолбенеть. Оказавшись поблизости от жизни, в которой твои вроде бы ценности переставлены наоборот, что последнее там каким-то образом стало первым, а твоё «первое» вообще не просматривается — да как такое вообще возможно? Как можно жить-то так? Хочется отгородиться от «этого» — но не отгородишься, кругом и так чужие отгородки, и сдвигаться часто некуда, да и — с чего бы? Достоинство и самостояние!
Чаемая гибкость может быть оправдана только стремлением к свободе. Быть любым, быть «кем угодно», двигаться в любую сторону. Значит: и проходить через эти заслоны немыслимого. Может быть, чем не-со-сообразней «другое» — тем лучше, невероятные жизни, обманчиво неузнаваемые.
Чувство самосохранения требует знать и помнить: кто ты и откуда исходишь. Если чересчур упражняться в понимании — можно обнаружить, что не исходишь уже ниоткуда, и что настоящего «тебя» нет. Сам я не способен в сколь-либо серьезной степени двигаться таким образом. Страшно: невозможно заниматься тем, чем я занимаюсь — и не держаться за самого себя, каким я себя до сих пор знал, а кто мне говорит, что возможно — врёт. Однако хорошо то, что даже в этом банально-бедственном положении можно «упражняться» в гибкости, пытаясь понять то, чего понять не только нельзя, но и не хочется (опять, кроме банальной «глупости», но: безумие, манию, паранойю и т.п.). Нужно приискивать работы, позволяющие это делать. Может быть, всевозможная гибкость — один из немногих действенных способов хранить свободу. В окружении тех, для кого свобода — это, прежде всего, свобода сказать «нет!» (что нельзя не одобрить), уметь сказать «…и при этом “да”», и попытаться войти куда-то ещё, не увлекая за этим самого себя. Хотя бы — продумать чужую мысль без непосредственного изобретения причин её не продумывать, т.е. аргументов против, несогласий, усмотрения слабостей, и т.п. Почти невероятное умение.
Об историческом вечере
Когда он приближается… Да был ли исторический полдень, чтобы наступал вечер? …Но когда приближается вечер, они узнаются, признаки повечерия. Серое незаметно, но неуклонно сереет, загораются далёкие и ещё мутные огни, транспорт идёт куда-то в другую сторону, заявляет о себе утомление — а с ним и надежда что-то ещё всё-таки успеть сделать.
Вечер — это будущее. Там дальше — ночь, но пока ещё светло, и можно читать, и можно не начинать что-то. Ночью убийцы идут по намеченным раньше домам, и влюблённые идут друг к другу, и предатели умирают преждевременной смертью, и хозяйки запирают етажи, и печатные станки как бы сами собой печатают запрещённое, и поэты пишут невнятное самим себе, и машины без номеров выруливают на встречные, и всё это будет возможно после — ночь так ночь! — но вечер лишь предвещает, не обещая и не гарантируя тем более. Ночь — усилитель. А вечером пить чай и сосредотачиваться.
Это странное время: несомненно, будет другое. Новые игры новых людей. Но это будут игры в темноте. Ночь. День уходит, а с ним — ясность, прозрачность, возможность гибкости, проницаемости и совместности. С ночью начнётся время, когда припирают к стенке.
Там в темноте, возможно, и откроется то Солнышко, о котором пел Егор Летов — «светило Солнышко и ночью и днём, не бывает атеистов в окопах под огнём» (и вечером как раз и возникает догадка, о чём он пел!) — но это же Солнышко метафизиков. Оно является как интенсивный свет, который освещает всё и отовсюду сразу. Это удар молнии. Нежной молнии, но нечеловеческой. А всем остальным придётся либо становиться метафизиками — либо «что-то ещё». Разнообразные способы собраться всем вместе в уют или расползтись по углам или попрятаться за ближайшими заборами… Ночью особенно наивной кажется поспешная попытка где-нибудь присесть, где не так много ходят, и перечитать то, что позволяет лучше понять происходящее (к тому Солнышку приблизиться). То есть классику. Либо, напротив, малоизвестный блог — кто-то пишет его в городе, где ты ни разу не был, он знает то же и видит то же, в том же свете, и это чтение совершенно необходимо, совершенно и неизбежно особенно теперь, когда напряжение становится напряжённее… Кто-то, хочется верить, может и даже должен знать вместе с тобой и почти за тебя происходящее («знать вечер» — не по-русски?), так что ты не один в своей ничтожной метафизичности, и вот, тратишь своё время на поиск необходимого чтения, Даже если никто иной не читает это кроме тебя. Странное достоинство: следовать необходимости читать о происходящем (не т.н. «новости», конечно!), а не принимать меры, а не прятаться, а не притворяться, а не вооружаться…
Вечер: эта необходимость нарастает. Потому что времени становится всё меньше, исторический вечер — это когда время ещё есть, но его уже мало. Люди ещё спокойны, но уже готовятся. А кто-нибудь из них уже и не совсем человек. Но это проявится в видимость только потом, в темноте, даже и не скоро, может быть. Как тут без надежды обойтись, когда нарастает неопределённость всего вообще.
А ну как не вынырнем! И это возможно. А ну как в ударе молнии выявится, что и дороги уже нет, и даже обочины исчезли! И впереди в точном смысле слова ничего?! И это возможно. Это по календарю за ночью следует утро и другой день, а за историческим вечером и исторической ночью может не быть вообще ничего. Если что-то и позволяет подготовиться к этому перспективному «ничего», так именно метафизика. Такая метафизика, которая указывает на абсолютную случайность всего кажущегося само собой разумеющимся; есть другое необходимое, точнее — другие необходимости направляют всё, но — не эти, к которым ты привык за долгий день. Вечером есть период задуматься о них — то есть именно о существующем и действующем «на самом деле». «Ещё есть» — потому что ночью подземные токи уже выйдут наружу. Настоящий страх ещё не проник в уши, глаза и мозг. Дневные огни меркнут, но загораются другие, сменить их. Тени ещё не резки, в руках прохожих ещё нет острых предметов. Исторический вечер. Гость его: страх. Ты следишь за знаками приближающейся тьмы, и шепчешь кому-то, кому-то, кому-то, чуть иронически: chaos reigns, incipit tragoedia.
