(Успехи мнимы, беды истинны)
Виталик восхищался своей мамой, красавицей с гордым лицом, а Елена Васильевна обожала сына, которого шутя называла грузинским царевичем. Такая любовь иногда бывает в семьях, где отец не пользуется уважением и, как говорится, вынесен за скобки. Теперь они вдвоём двинулись в путешествие на Кавказ и Крым, которое Елена Васильевна обещала сыну за успешное окончание восьмого класса. У неё была ещё одна цель – тайная – показать Виталику город Кутаиси, где сохранилось их родовое имение, а в нём кабинет дедушки Василия Луарсабовича, который городские власти сохранили как музей.
Но в первую ночь путешествия Виталий упал с вагонной полки. У него повысилась температура, распухли суставы, и пришлось срочно возвращаться домой. И вот вместо горячего алуштинского песка Виталий, бледный и беспомощный, лежит на кушетке приёмного отделения больницы и стонет. Карета скорой помощи уехала, дежурный врач поднялась к себе заполнять историю болезни, и прошёл уже час, а никто не приходит, чтобы помочь больному. Елена Васильевна попыталась поднять Виталика, но чуть не уронила его на пол. Тогда она заплакала. Появилась квадратная баба в белом халате – санитарка Наташа. Вдвоём они втащили на руках Виталика на второй этаж и уложили на кровать. Отдышавшись, Наташа сказала: «Хорошенький паныч, но тяжёлый. Теперь твоя черга носить меня на руках».
У Виталика обнаружился ревматизм, но не простой, а катастрофический, который в прошлые годы убивал большинство заболевших, а ныне почти исчез на Украине и даровался лишь избранным натурам. Преднизолон, всегда побеждавший ревматизм, здесь спасовал, и воспаление пожирало сердце больного, как лесной пожар. И хотя лечили мальчика старательно и каждый день отчитывались о его состоянии на пятиминутке, и были звонки главврачу из Министерства, ревматизм будто не слышал этих звонков, и болезнь шла к финалу. Тогда решили пригласить консультанта из клиники, где лечатся члены правительства. Но в день, когда приехал консультант, Виталию неожиданно полегчало, и он впервые сел в кровати, длинный, в белой рубахе, тощий, как Дон Кихот. Консультант внимательно осмотрел больного, гладил его по плечу и сказал: «Очень хорошо». А в коридоре сообщил Елене Васильевне, что случай очень тяжёлый, что лечат ребёнка правильно, но, впрочем, он согласен перевести его к себе, хотя ничего гарантировать не может. Немного погодя Елена Васильевна вернулась в палату и весело спросила Виталика, не хочет ли он перейти в другую больницу. Виталик даже удивился:
– Зачем? Мне здесь хорошо. Мне ведь стало лучше! Мама, ты сама видишь, что лучше! А? И тётя Наташа приходит, дразнится: «Когда меня на руках понесёшь, паныч?».
А потом удивился ещё сильнее:
–Ты никогда раньше со мной не советовалась! Ты и с папой не советовалась! Чего это вдруг?
Елена Васильевна облегчённо:
– Так что, остаёмся, Тасик? – и засмеялась впервые с той ночи в поезде.
Но облегчение оказалось обманчивым. На Виталика свалилась ревматическая пневмония, а ее старые клиницисты называли «зов финальной трубы». Елена Васильевна винила себя в этом несчастье: «Как она могла отказаться от перевода ! Как она посмела взвалить решение такого важного жизненного вопроса на плечи ребёнка!!!» Она донимала вопросами и жалобами местного ревматолога, а тот только мялся в ответ:
– Конечно, там и уход лучше и бельё – не чета нашему, только всё это, знаете…
– А Виталику... Виталику там было бы лучше? Там бы его спасли?
– Шансы всегда есть... и здесь, и там. Лечим-то одинаково, по одной инструкции.
– Неужели за последнее время не придумали чего-нибудь нового... новое лекарство... Я слыхала: аристокорт...
– Всё тот же преднизолон. А вот методику новую шведы придумали. Её сейчас проверяют в Москве. Пишут, потрясающие результаты!
– А что за методика?
– Гормональный удар, вроде инсулинового шока, только наоборот.
– Так, может быть...
– И думать нечего! Не раньше, чем через год дойдёт до нас методичка из Москвы.
– А вы знаете, в чём там дело?
– Читал.
Елена Васильевна позвонила в Москву в Институт Ревматизма, и ей сказали, что шведская методика работаeт блестяще как раз в таких случаях, как у её сына, но принять на лечение больного из Украины они не могут.
На следующий день она явилась к главврачу больницы с разрешением из Минздрава провести больному такому-то курс – экспресс лечения преднизолоном по скандинавской методике. К бумаге была пришпилена расписка матери, что в случае... претензий иметь не будет. Это было что-то неслыханное: за несколько часов Виталику ввели внутривенно чудовищную дозу преднизолона – чуть ли не 1000 мг – двухмесячную порцию. Шведы не обманули. Не в Библии – на глазах у врачей и санитарок произошло воскрешение Лазаря. Виталик порозовел, улыбнулся, хочется сказать: вскочил на ноги, но это было бы неправдой. А, правда то, что его клокочущее дыхание успокоилось, сердце стало сокращаться ритмично и мощно, а безобразные отёки рассосались. Анатолий Феликсович – главный участник преднизолоновой авантюры – язвил, намекая на «цековскую» больницу: «Там бы не решились на такоe. Им реноме не позволяет».
А Наташа сказала: «Что, паныч, воскрес? Скоро меня на руках носить сможешь».
– Дай-то Бог! – счастливо отозвалась Елена Васильевна. – Дай-тo Бог.
Всё казалось чудесным в эти небывалые дни. Он выздоравливал. Да, выздоравливал! Но если отбросить эйфорию, вызванную чудесным спасением, дела Виталика были печальны. После ревматизма у него остался тяжёлый порок сердца, осталась повреждённая печень и что-то нехорошее в почках. А, главное, каждый день могла начаться новая ревматическая атака. Поэтому ему запретили посещать школу, рекомендовали не беспокоиться об институте и деликатно намекнули, что стране нужны не только учёные, но и счетоводы. Но окончательно добили Виталия подростки из соседней палаты. Они рассказали, что после долгого лечения преднизолоном развивается импотенция, а член становится маленьким и даже отваливается. Однажды вечером после отбоя они насильно раздели толстого мальчика, стащили с него трусы и там, между жирных ляжек Виталий ничего не увидел. Может быть, оттого, что мальчик дёргался и дрыгал ногами.
И тогда Виталику стало ясно, что в его жизни ничего хорошего не будет: не будет великого учёного, не будет музея в Кутаиси, а будет только козявка-счетовoд. И ещё будет жирный евнух, импотент, над которым все смеются потому, что он, Виталий, лечится преднизолоном. Потому, что жрёт преднизолон каждый день! Так лучше сдохнуть! Лучше сдохнуть сейчас!
И он отказался от лечения. Выбрасывал таблетки, выплёвывал их, если мама, одурев от отчаяния, подсовывала их в пищу. Стал грубить. Молоденькую медсестру обругал матом за невинную шутку и... не извинился. Словно окостенел.
У Елены Васильевны опустились руки. Она могла бороться с болезнью, страхом, судьбой, но сейчас врагом стал сын. А Виталик как будто злорадствовал, видя её беспомощность. Ясно запомнился ей холодный октябрьский день, когда поссорилась она с Виталиком и, не попрощавшись, ушла из больницы. Дома никого не было, но она закрылась на ключ в своей комнате. Пыталась читать – не читалось. Мысли расползались и прятались за портьеру. Вспомнился старушечий разговор в трамвае: «...о сыне нужно просить Богородицу...» Но как просить, она не знала. Иконы в доме не было. Свечей тоже. Елена Васильевна опустилась на колени перед пустым тёмным углом между шкафом и балконной дверью и, застыв, беззвучно повторяла понятное только ей слово: «Пусть...» Сперва стали болеть колени, потом спина. От балкона тянуло холодом, и холод окутывал тело, которое постепенно стало цепенеть и уменьшаться. Ушла боль, наступил покой.
Проснулась Елена Васильевна в десятом часу утра. Не спешила. Выпила кофе, погрызла кусок вчерашней булки. Туман за окном был янтарного цвета – удивилась. На столе под сахарницей увидела газету. «Откуда взялась газета? Наверное, Андрей принёс. Что он там подчеркнул?» – краем глаза ухватила несколько слов: «Университет... математическая олимпиада... старших классов...» – Вдруг вспомнила: «В прошлом году Виталик занял второе место. Это – выход!»
Заведующий отделением кипел от негодования: «Какая может быть олимпиада! Вы что, погубить его хотите! Это безумие!» Но когда Еленой Васильевной овладевала идея, она рвалась к цели, как индийский слон. В тот же день больничная машина везла Виталия в Университет, в тот же день его допустили к олимпиаде, и он завоевал третье место.
Теперь не стыдно было и сдаться. Виталий согласился, чтобы его лечили. Он опять глотал преднизолон, терпел уколы и прочие медицинские надругательства. Нет, он не забыл отвратительную картину, которую показали ему подростки в полутёмной палате. Она стояла перед глазами. Но когда без преднизолона вновь опухли суставы и стало трудно дышать, он испытал унизительный страх смерти, и этот страх оказался сильнее всех других страхов.
А будущее оказалось не таким уж страшным. Так иногда бывает: чего боишься – не случается, а чего хочешь – не радует. Так вот: в санаторий после больницы ехать не пришлось – там сгорела столовая. Запрещение посещать школу тоже обернулось благом: по основным предметам его обучали на дому, и не пришлось тратить время на этику и психологию. Всего лишь на год отстав от сверстников, Виталий поступил в Политехнический институт, а там в конференц-зале среди корифеев висел портрет дедушки Василия Луарсабовича. Виталий погрузился в учёбу, как пьяница в запой: глотал учебники, наслаждался монографиями, писал прекрасные статьи (словно готовился в серию «Жизнь замечательных людей»). Он радовал преподавателей глубокими знаниями, а те, кто помнил его знаменитого деда, говорили, что порода даёт себя знать. Но этот рассказ может показаться чересчур идиллическим и поэтому следует добавить в него ложку дёгтя. Дело в том, что Виталий был одинок. Прекрасный парень, как говорится, «надежда науки», не имел друзей, не имел любимой девушки, даже просто девушки не имел, что наполняло Елену Васильевну светлым огорчением. Она пыталась подтолкнуть сына к светской жизни и с тревогой услышала угрюмое: «Успеется». Он жил бирюкoм.
Уже не слышалась в его комнате музыка Моцарта и Грига, уже третий месяц лежал раскрытым на четырнадцатой странице томик Бальзака, уже не завязывал он галстук по утрам, уже редко садился он за общий стол, уже забыли близкие, как он улыбается. Но больнее всего Елене Васильевне было то, что Виталик разлюбил маму. Это стало ясно однажды вечером. Она что-то рассказывала, как всегда энергично и с юмором, и внезапно встретила взгляд сына, такой отчуждённый и холодный, что инстинктивно посмотрела на себя в зеркало. И увидела: постарела. Нет, седые волосы не испортили её чёрной гривы и глаза смотрели ярко и уверенно, но в них появился «ведьмин уголёк»; очаровательная горбинка на носу растопырилась, а безукоризненный овал лица сломался старушечьими углами. Всё это было очень неприятно, всё же главная беда ещё не подступила. Сначала судьба нанесла отвлекающий удар. Виталика и ещё несколько способных студентов рекомендовали для двухлетнего обучения в Америке. В то время применялся обмен студенческими группами. Профком и «партия» дали добро, КГБ из графы «прочее» перевёл достаточную сумму в графу: обучение.
Катастрофа случилась на медкомиссии. Терапевт, отставной полковник – он же председатель, слушал сердце Виталика и постепенно багровел. Его шея и лысина наливались возмущением и оно, наконец, прорвалось: «Какая там Америка! Вы что, угробить парня хотите! Он же инвалид! Кто его, вообщe, в институт принял?! В больницу! Слушать ничего не хочу! Немедленно в больницу!»
Перепуганная Елена Васильевна приволокла сына к ревматологу, который лечил его прежде. Да, председатель комиссии был прав: сердце мальчика могло испугать дaже закалённого ветеринара. Оно шумело, пищало, было резко увеличено, но одного не мог знать старый военврач: за прошедшие годы ухудшения не произошло. Случилось невероятное: непрерывно-прогрессирующий процесс остановился. Наверное, крепко Елена Васильевна просила Богородицу за сына, когда семь лет назад молилась о его здравии на коленях в тёмном углу за шкафом.
– Что же мне теперь делать? – спросил Виталий.
– Живите... Не геройствуйте, не ропщите. Вы не калека. Живите, как раньше.
– А в Америку можно?
– Не советую.
– А в спорт? Пишут, что спорт...
– Мало ли, что пишут... Вам нельзя. Поймите, вам выпала необыкновенная удача, счастливая карта. Мало того, что вы остались живы после такого, у вас есть профессия в руках, у вас впереди наука, и она наполнит жизнь смыслом.
Елена Васильевна хотела ещё что-то спросить, но Виталик попросил её подождать в кoридоре. Некоторое время он мялся, подыскивая слова, потом подошёл к врачу почти вплотную и жёстко спросил:
– А жениться я могу?
– Конечно, можете.
– Скажите, доктор, я слыхал, что мужчины, которые в детстве лечились преднизолоном, становятся импотентами... Это правда?
– Вот оно что! Чепуха! Обывательские сплетни! А почему, собственно, вы меня спрашиваете? Есть проблемы?
– Нe знаю... не приходилось. По-моему, для меня это не подходит.
– Странно, звучит, как армянский анекдот: «Не знаю, но догадываюсь». А по-моему, все ваши проблемы у вас в голове, в вашей умной голове, а не там, где вы предполагаете!
Больше со своим ревматологом он не встречался.
Кончил он институт и поступил в аспирантуру на кафедру, которой когда-то руководил Василий Луарсабович. Приняли его по-братски, а чья-то добрая рука поставила на его стол цветок в бутылке из-под кeфира. Его поздравляли, хлопали по плечу, дарили самодельные визитные карточки и даже обещали протекцию в профессорском зале столовой. В этом весёлом гвалтe он не заметил, что в комнате появилась ещё одна фигура. А когда заметил, не поверил своим глазам.
– Кто это? – спросил он соседа.
– Наташа Москаленко. Из соседней лаборатории. Сто лет здесь вкалывает. Хочешь, познакомлю?
– Мы, вроде, знакомы.
Виталий подошёл к Наташе. Может быть, она и удивилась, может быть, дaже обрадовалась, но на его радостный порыв и выкрик: «Вот здорово!» ответила сухо и даже враждебно: «Здравствуйте, Виталий Андреевич», будто стыдилась прошлого знакомства. Ушла, сославшись на занятость, а он остался у дверей, раздосадованный, и даже в обиде. «Неужели это та самая Наташа, которая была так ласкова с ним в больнице? Неужели это она повторяла: «Когда меня на руках понесёшь, паныч?» Но кроме обиды, после встречи с Наташей осталось липкое и удушливое чувство, от которого сжались кулаки и тяжестью налились бёдра. Эту стыдную похоть вызвала у него коротконогая баба с глазами цвета высохшего болота. Встреча забылась, но оказалось, что мышцы и кожа её запомнили.
В аспирантуре было весело. Шеф считал себя либералом и молодёжь не притеснял. Виталика любили. Ему придумали лестную кличку «гений», которая звучала не только иронически. Патриарх кафедры доцент Беркович его приметил и хлопотливо опекал. Он и предложил взять в основу диссертации статью, которую Виталик опубликовал когда-то в новосибирском журнале. Беркович, вообще, всем помогал. Он принадлежал к тому неистребимому племени, которое обожает науку, живёт только ради истины, за что и получает по голове. Но и «вкусив», то есть получив по голове, такие люди поднимаются и рвутся к новым неприятностям. Свою награду Беркович уже получил, однако и после инфаркта продолжал «мыслить» и «возникать». Вот такой человек стал неофициальным руководителем Виталия, что обогащало новыми идеями, но мешало работать, ибо новые идеи диссертации только вредят.
И всё же к назначенному сроку работа была готова и прошла внутреннюю защиту. Серьёзных возражений не было. Только Беркович предлагал что-то переделать, но иного от него и не ожидали.
«Обмыть» защиту собрались на квартире металловеда Нарумова.
Виталий занял место не в торцe стола, а с длинного его края, на что имел свои соображения. Он собирался сесть рядом с Леночкой Зельдич – зеленоглазой девушкой из профессорской семьи, и не хотел, чтобы они были в центре внимания. А ещё он намеревался подарить Леночке колечко с крошечным изумрудом, что ни к чему не обязывало, но кое-что значило. Но случилось так, что Леночка села по другую сторону столa рядом с долговязым аспирантом, и к тому же лысым. А это было несправедливо, и вы сами знаете, почему. Виталий сердился, сверлил Леночку гневным взглядом и сумрачно жевал буженину. Он уже выпил две рюмки водки и понимал, что следует остановиться, но коварство Леночки требовало отмщения. Он налил себе в бокал портвейну, но широкая ладонь легла на его руку и хрипловатый женский голос сказал: «Ты не смешивай. Захмелеешь с непривычки. Пей лучше водку!» Оглянулся. Рядом сидела Наташа. Нарумяненная, с кровавым ртом, в жёлтых кольцах и браслетах, она напоминала многорукого идола. Но улыбалась дружески.
– Не ожидали, Виталий Андреевич! Вот и встретились! Похорошел ты с тех пор. А, помнишь? Вишь, плечи выросли! Теперь твой черёд.
– Какой черёд? – не понял Виталик.
– А ты закусывай, масло бери, холодец.
Виталий обрадовался, что он теперь не один на своём празднике, и облегчённо «тяпнул» ещё одну рюмку.
Стало хорошо. Он все время острил и каждый раз удачно, потому что Наташа громко смеялась. Хором пели про камыш и про подмосковные вечера. Потом все стали танцевать. Виталик танцевать не умeл. Они долго топтались с Наташей на клочке паркета, как обезьяны повторяли однообразные движения, и казалось, что танцу не будет конца. Но вдруг Наташа прижалась к нему и, будто непроизвoльно, выдохнула: «Ого!» Это «Ого!» хлестнуло Виталия электрическим током. Он рaспрямился, развернул плечи, как черкес, танцующий лезгинку, лицо стало злым и обтянутым, и пошёл вертеть Наташу по комнате. Они натыкались на танцующие пары, с грохотом летели прочь отброшенные стулья, звенели и хрустели под ногами упавшие со стола рюмки, а они всё кружились и кружились, как волчок, пущенный пьяной рукой, пока их не занесло в пустую и тёмную кухню. Там, рядом с раковиной, где лежала грязная посуда, стоял табурет. Наташа подтолкнула к нему Виталика, усадила, надавив ладонями на плечи и прижала свой кровавый рот к его губам так, что его голова откинулась и оперлась о стенку. Она села к нему на колени и грубо помогла войти в неe. Он замер. Будто хищный зверь грыз и рвался наружу. Судорога сломала его тело. Ударила ещё раз. И он почувствовал, что умирает, что жизнь уходит из него. Она стала возвращаться ударами крови в голове, капанием воды из крана, цокающей о грязные тарелки. В столовой рассмеялись. Разбился стакан. Опять заиграла музыка. В кухню могли войти. Незаметно Виталик пробрался в прихожую и из кучи пальто, сваленных на сундуке, нашёл своё. Куда-то девалась пыжиковая шапка, а на улице мороз. Он замотал голову шарфом, наподобие капюшона. Увидел себя в зеркале: «Точно, как пленный немец» и выскользнул на лестничную клетку.
Он шёл, скользил и полз по уходящему из-под ног снегу, рыча и подвывая, как собака с подбитой лапой. Небо раскачивалось над гoловой, а звёзды гримасничали и высовывали языки. Порой он садился на снег и плакал от тошноты и слабости. Он мечтал, чтобы кто-нибудь помог, но боялся редких прохожих, маячущего вдали милиционера и проезжающих такси. Особенно он боялся встречи с мамой... К счастью, дома уже все спали. Он добрался до своей комнаты и рухнул в кресло, не раздеваясь. Ему казалось, что он все ещё идёт по длинному полутёмному коридору в клубах густого пара. На стене на огромном черном гвозде висит оцинкованная ванночка и мешает пройти. Наташа проталкивает его через узкую щель между ванночкой и окном, заколоченным досками, но плечи застревают. Появляется мама – высокая, до потолка, с чёрными усами – и, как гром, сверху кричит: «Где твоя шапка?! Без шапки нельзя. Всё пропало! Отдай шапку, воровка!» и дёргает Наташу за руку. Когда он раскрыл глаза, мама стояла перед ним, испуганная и растрёпанная. «Тасик! Что с тобой? Ты так стонал!»
Весь день пролежал Виталик молча лицом к стене. Маму просил: «Ты не трогай меня... Я устал... Это пройдёт...» Елена Васильевна позвонила шефу, и он разрешил Виталию недельку отлежаться дома. Не помогло. Не было у него сил заканчивать диссертацию, ходить в институт, а там решать проблемы, спорить и притворяться, будто всё это ему интересно. Тоску вызывало слово «должен», а оно сопровождало его всю жизнь. Должен рано вставать, чтобы не опоздать в детский сад, стоять на пионерской линейке, быть отличником, благоговеть перед фотографией великого дедушки, слушать воспоминания, нежно касаться золотых корешков «вечных» книг. Постепенно накапливалось раздражение против мамы, хотя она ничего не спрашивала, а только иногда гладилa Тасика по волосам. А он думал: «Как она не понимает, что я обыкновенный человек... что я много болел... Мне нужно лежать в больнице, а не бегать по симпозиумам... я не потяну... Как она не понимает!»
На кафедре Виталия встретили спокойно. Не докучали. Правда, Беркович часто подходил к его столу, интересовался, предлагал помощь, будто извинялся за что-то, а это усиливало неловкость. День тянулся бесконечно и хотелось, чтобы он поскорее кончился, но когда можно было, наконец, уйти, то возникла новая проблема – противно было идти домой: там мама смотрела жалобными глазами и на письменном столе лежала диссертация. Обычно он гулял по институтскому парку и до темноты бродил по улицам, чтобы дома сразу лечь спать.
Однажды утром он проснулся поздно – в десятом часу. Дома уже никого не было. Он выпил кофе, погрыз остаток вчерашней булки с засохшим сыром, глянул в окно. Там серый туман полоскался, как грязное бельё. Подумал, что в такую погоду хорошо вешаться. Побродил по комнатам, постоял перед книжным шкафом, положил в портфель электробритву и ушёл. Он задержался на работе, два сеанса просидел в кино и так долго шлялся по склизким улицам, что полностью продрог и вхлюпь промочил ноги. У Наташиного подъезда постоял немного и медленно поднялся на четвёртый этаж. Дверь открыл небритый мужчина в подтяжках на голом теле, должно быть, сосед.
«К Наталье Михайленко? Вам туда» Виталий прошёл по полутёмному коридору мимо велосипеда, висевшего на стене, повернул налево у окна, заколоченного фанерой, и оказался у Наташиной двери. Комната была маленькая: деревянная кровать у стены и квадратный стол рядом. Наташа не удивилась гостю, даже не привстала навстречу. Только провела рукой по пуговицам домашнего халата. «Ты не стой в дверях... проходи... Нет, не туда. – Наташа наконец застегнула пуговицу халата. – Лучше ботинки сними – наследишь. Слякоть на улице». Виталий Андреевич снял ботинки и увидел себя со стороны: в чужой комнате, в мокрых носках. «Ты их на коврик поставь, за занавеску. – Он оглянул комнату. – Туда садись», – кивнула головой на кровать. Виталик сел и сразу почувствовал себя защищенным: сзади коврик на стене, справа спинка кровати, спереди стол. Наталья поставила перед ним тарелку с картошкой «в мундире», села рядом, разлила по стаканам остаток водки из бутылки, толкнула своим стаканом его стакан: «Ну, со свиданьицем, Виталий Андреевич!» И как будто про себя, сказала непонятные слова: «Пришёл паныч до Гафийки».
Домой он не вернулся. Маме сказал, что поживёт у приятеля, а больше объяснять не стал. Ходил в магазин за продуктами, выносил мусор и был доволен, что в доме нет книг. После работы сидел на кровати или смотрел в окно, как сползает снег с соседних крыш. Ему было спокойно в комнате на четвёртом этаже. Казалось, что живёт он здесь уже давно и что здесь его место. Ему нравилось, что Наташина рука, широкая и шершавая – настоящая рука. А Наташа перестала красить губы кровавой помадой.
А Елена Васильевна? Что было делать Елене Васильевне?! Её голова разрывалась от ужасных мыслей: «Где Виталик?.. Что с ним?.. Не случилось ли беды?..» Чувствовала, что здесь виновата женщина, и эту гадину ненавидела. «Но Бог с ней – лишь бы вернулся!»
Со временем удалось узнать, где живёт Виталик и с кем. Сведения были неутешительные. Рассказывали, что Наталья – особа сомнительная, выпивает, были у неё скандалы с соседями, а из-за чего – бог весть! Лучше всего – узнать у «участкового». Этого ещё недоставало! Елена Васильевна никогда не имела дел с милицией. И Андрей Андреевич тоже для такого не годился – простоват. Пришлось идти самой. «Участковый» оказался человеком молодым, но порядочным – государственную тайну выдал бесплатно. «Да, знаю такую. Знаком. Приходилось заходить на квартиру по жалобам соседей. Гуляли там, но не «до протокола», а больше ничего. Безвредная. На учёте не состоит». У Елены Васильевны камень с души свалился. Обрадовалась – повезло: сожительница её сына на учёте в милиции не состоит! Теперь можно было идти на переговоры.
Оделась поскромнее: сняла кольца. Только костяная брошь на батистовой блузке. Дверь открыла Наташа. Елена Васильевна поразилась: до чего же она приземистая и широкая! И глаза странные, как высохшее болото. С порога начала разговор. Припомнила, что они давно знакомы, как несли на руках Виталика на второй этаж, сколько бессонных ночей у его постели, странно, что до сих пор не встречались. И Андрей Андреевич тоже хотел бы повидаться (вот и Андрей Андреевич пригодился). Начало было правильным – Наташа предложила ей сесть. Теперь следовало перейти к самому трудному – финансовой части. Но как предложить деньги, когда Виталик здесь же, сидит на кровати! Елена Васильевна оглядела комнату и поразилась её убогости: ни книг, ни фотографий на стене, ни цветка. «Может быть, предложить материальную помощь? – мелькнуло в голове, но в тот же миг всё возмутилось в ней. – Кому помощь?! Им! Обоим! Неужели хоть на миг она могла, даже в мыслях, объединить Виталия и эту бабищу! Ни за что!» – И неожиданно для самой себя Елена Васильевна спросила: «А вы всё ещё работаете лаборантом?» – «Младшим!» – отрезала Наташа.
Тут бы Елене Васильевне насторожиться, вернуться на дипломатическую тропу, но она заговорила о неоконченной Виталиковой диссертации.
«Да, какая там диссертация! – с хрипотцой, появлявшейся у неё при волнении, сказала Наташа. – Какая там диссертация – не будет диссертации! Не хочет он её и не вытянет! Бледнеть стал, кашляет по ночам! Куда там диссертация!»
Правильно говорят, что когда Бог наказать хочет, то сперва отнимает разум. Услышь такое месяц назад, Елена Васильевна взвилась бы, забила тревогу, потащила бы Виталика к лучшим профессорам, но сейчас она будто оглохла, и та сила, что привела её сюда, заставила снять кольцо с рубином перед встречей с этой женщиной, та же сила толкала её говорить, какой Виталик способный, что грех мешать его карьере, и что он должен продолжать путь Василия Луарсабовича, который был знаменитым учёным.
– Бабник он был, а не учёный! – выпалила Наташа. – Ни одной юбки не пропускал. Всю кафедру перевалял!
– Что вы говорите?! Василий Луарсабович! Какая чепуха!
– И на меня ложился, да я мордой не вышла!
– Неправда! Он был порядочный человек!
– И мальчиками не брезговал. Его даже судить за это хотели!
– Врёшь, дрянь коротконогая!
– Ну и что, что коротконогая, – огрызнулась Наташа, – мужикам нравится, – всё под рукой... А ваш Луарсабыч – кобель!.. Кобель, а не учёный! Знаешь, как его в институте звали? Подписанец! Триста работ! Да он в каждую свою подпись засовывал и всегда впереди других! Он у Берковича докторскую украл! Когда евреев из института выкуривали, так он за доцентское место у него докторскую выманил!
– Дрянь, фашистка, подонок! – не помня себя, кричала Елена Васильевна. – Чтоб я тебя не видела! Чтоб ноги твоей здесь не было!
– Ты совсем охренела, вобла старая! – хрипло выкрикивала Наташа, – забыла, что ты в моей квартире сидишь! Что твой сынок в моей постели ёрзает! Может, завидуешь, самой захотелось?!
– Мама, молчи! Мама, уйди отсюда! – беспомощно повторял Виталий, но Елена Васильевна его не слышала.
С тех пор она с сыном не встречалась. Домой он не заходил, лишь изредка звонил на работу Андрей Андреевичу. Даже на Новый год не поздравил маму. А она согнулась, перестала следить за собой и жаловалась на судьбу и сына. По ночам не спала и всё силилась понять, за что ей такое наказание.
Андрей Андреевич жалел жену, забыл, что она никогда его не любила, и рассказывал по вечерам, что Виталик здоров, работает и даже пишет диссертацию. Тогда Елена Васильевна плакала.
Однажды она молилась Богородице о возвращении сына, как несколько лет назад она молилась о его спасении. Но мольбы, как известно, исполняют только один paз. У Богородицы было суровое лицо и болотные глаза Наташи. Она сказала, что тоже потеряла сына, и это безвозвратно.
Роман Александрович Вершгуб родился 17 сентября 1930 г. в Киеве. Во время войны вместе с матерью был в эвакуации на Урале. После войны вернулся в Киев, окончил школу с золотой медалью. В 1948 г. поступил в Киевский медицинский институт. Работал врачом-педиатром в городке Кагарлык Киевской области, затем в кардиологическом санатории, в течение сорока с лишним лет - кардиологом в Киевской городской больнице. В 1959 г. защитил кандидатскую диссертацию. В 2000 г. эмигрировал в США. Умер 27 ноября 2013 г. Посмертно издана книга его рассказов и эссе «Живущий несравним» (Чикаго, 2017).
