Один раз я придумал пьесу «Могила неизвестного Введенского». Теплушка поезда, в которой, не смотря на заявленное название, долженствующее так или иначе характеризовать в виду имеемое помещение, чертовски холодно. Из этого можно заключить, что означенное именование характеризует указанное местодействие скорее иначе, нежели так. Для определения искомого небезуместным будет и хрестоматийный образ баньки с пауками, но только – выстуженной, только – кажется, без пауков и только – не баньки, а впрочем – баньки, но в ином, неком духовном плане, едва уловимом. Непостоянное количество людей подыстершейся внешности, внутренности. Снаружи – то осень, то война, а в целом – довольно мутно. Поезд движется на восток.
Пьеса снабжалась нешуточным экзистенциалистским посылом того ключа, что в некоторой жизни вопрос о наличии Бога уже делается несущественным. Так и далее. Ну придумал и придумал. Написал ее в голове, там же поставил, тут же посмотрел, подивился увиденному, да и забыл благополучно.
И вспомнил почему-то, потому что недавно, после большого перерыва, взялся почитать Воннегута – аккуратно так, опасаясь возможного разочарования в одном из авторов, к которым с давних пор испытываешь трепетную нежность, а скорее – в каком-то себе, более в нынешнем, нежели в прежнем. Ан Воннегут-то и после смерти, которая, кстати, оказалась вполне достойной своего подопечного, не утратил йода искрометности.
Так, в «Синей бороде» главный герой, несостоявшийся, хотя и весьма состоятельный, художник, кроме известной рекомендации самоубийства, как самой выгодной инвестиции в скорейший карьерный рост любимца муз, сетует также на пониженную необходимость присутствия Бога в современном мире, хоть и под несколько иным углом наклона трюмо, где плодятся полчища образов и подобий. А говорит этот персонаж нерусской национальности о захлестнувшей послевоенное человечество вере в ядерное чудо – какие уж тут хлеб и рыба для четырех тысяч человек, антибиотики скоро покончат со всеми болезнями, Лазарь бы и не умер вовсе – зачем тогда Христос? Правда, сам же художник, в один момент сделавшийся бывшим, жертва иллюзий, и стекает вперед батьки по молочной реке, выбелившей холсты, на пол, но речь, впрочем, не об этом. О том, что Сына Божьего уже поджидает горячая вакансия ортопеда душ человечьих, заурядного психоведа, которому толстодухие коллеги всегда готовы прийти на помощь – не слишком ли подозрителен неизменный его тандем с Богоматерью?
Впрочем, к скользкому предмету инцеста подводит уже другой роман 5,5-томника, «Балаган» – перевернутый мостик от «Жестяного барабана» к «Палисандрии». Странный, самый, возможно, неважнецкий роман Воннегута – не оторваться.
Пять томов, растянутые на шесть книг, я раздобыл на дкчкаловской ярмарке, куда наведывался едва ли не каждую субботу. В то время неподалеку продавалось самое вкусное Тогучинское в городе, и было очень здорово выторговать рублей за 12 какого-нибудь Ремарка или Хемингуэя, удерживая остаток ровно на кружку пива. Лучше, конечно, на две. Сидеть потом на камушке, пить ледяное пиво и желтые страницы разглядывать – аннотация, тираж, сдано в набор… И так, при благоприятствующей начинке карманов, несколько заходов.
Приобретенный там втретьдешева томина Ремарка оказался у меня в рюкзаке, когда летом этак 2004-м я был приглашен гостеприимной компанией милиционеров в их фургончик на Речном вокзале. Вынимай, говорят, все, что ни есть в рюкзаке. Вынимаю. Очередь доходит до Ремарка, и милиционеры строго так спрашивают: это еще что такое? Книга, говорю. Тогда они меня совсем добивают: зачем тебе книга? Совсем уже в растерянности – читаю, говорю. Ну, говорят, может, ты и нам почитаешь. Вот тут-то они и прокололись. Наткнувшись на благодарную публику – давайте, говорю, почитаю, конечно. В общем, они у меня полночи «Триумфальную арку» слушали.
Понятно, что уж Усов-то, на месте Ремарка, не брал бы народ на понт, плюя на поденщину войны, по маслу – перьями оторванного крыла, по подпиленным ступенькам до небес, по лапландским озерам ступая аки Каурисмяки. И если герой «Синей бороды» на поверку оказывается енотом прирученным, то соломенного енота не приручишь – при малейшей попытке всполыхнет он Терри Китченом – и понимай, как звали.
Во всплывшей недавно, как бы заупокойно это ни звучало, репетиционной записи «Соломенных енотов» есть песня мальчика-талисмана, в которой один певец пролетариата посылает рот-фронтовский клич другому. Ледниковая эра провоцирует хельсинкский синдром.
В «Синеме» в начале апреля показали «Гавр». Я, честно сказать, скептически воспринял новость о грядущем показе, скорее – как возможную первоапрельскую шутку, поскольку в российский прокат фильм должен выйти только летом. Малов же, оказалось, то ли не знает об этом, то ли лукавит, но считает, что до нас фильм просто не доехал, да и действительно, в будущем это запросто и произошло. В общем, фильм показали, фильм – один из лучших у Каурисмяки, гимн гуманизма в еще большей степени, нежели «Человек без прошлого» или «Вдаль уплывают облака».
Гребенщиков сказал как-то про Пола Маккартни, что тот являет собой последний человеческий голос в современной музыке (I’m a Bluebeard, I’m a Bluebeard). Нечто подобное можно сказать и о Каурисмяки. И при всем при этом сей безудержный пессимист придумал для фильма концовку, горше и безысходней которой, во всей ее интерактивности, придумать было бы, наверное, просто невозможно. К слову, «Синяя борода», дочитанная, пока писался этот текст, тоже заканчивается неожиданно неожиданно – сушите платки. Ангольский мальчик разукрашивает флажки, и его оплакивают бедного Воннегут и Сэлинджер, и Голдинг.
Можно не пить, но напиться – понятнее, поет Усов. Нет никаких оснований подвергать сомнению столь авторитетное мнение по данному вопросу, однако же, когда я бросил пить, сразу стало казаться, что это – наиболее честный способ бытия в условиях окружающей черной дыры. Т. е. если раньше я был уверен, что честный человек в миру не пить просто не может, то теперь наоборот, кажется, что не пить – еще честнее. Ну, как несбывшаяся, с большой долей вероятности, мечта Моррисона встретить смерть в здравом состоянии рассудка. Не пия куда как яростней ощущаешь несовершенство бытия. Видимо, в борьбе с червем сомнений, в бесчисленных попытках насадить его на волшебный крючок, человеку непременны потуги оправдать всякую свою нынешнюю фазу. Червяк точит кору головного мозга, выедает гнилое дерево, чтобы дать ход живому ростку и намекает в конечном итоге на несбыточный улов. Он-то и подсовывает самооправдание тому, что ты до сих пор живой, наконец. Что есть еще в запасе выход – не унылым полуавтоматическим членом асфальтовых тонов, но блистательным хуем из рукава, Химейером из маленького городка в штате Колорадо, исчезающей точкой, растаявшей в руках, а не во рту. Обладатель говорящего имени Марвин Химейер – явный родственник Артура Дента, поданный по-американски, Одиссей, перекочевавший в миф по соседству. В компьютерной игре Duke Nukem 3D подобное состояние называлось squash.
Озвученная тема алкоголя сыграла недобрую шутку с наследием великой группы: возник идиотский перекос погрешностей среди многочисленных на слух записанных текстов «СЕ». Незамысловатая строчка Усова «А что до красоты и уникальности снежинки, то мы и без нее всегда найдем, чем обладать», поменяв концовку на «…найдем, чего бухать», приобрела совсем уж абсурдный вид. Забота и сочувствие по классу ви-ай-пи, во всей красе.
Введенский привез в Ленинград своего маленького сына. Друскин играет с Петенькой и ставит его в тупик, являющийся, если приглядеться, затянувшимся углом, называя ворону на картинке коровой, а корову – кораблем. А после и вовсе предлагает авторитету бессмыслицы Введенскому каждый день, посвященный воспитанию ребенка, называть одни и те же вещи разными именами. На что Введенский ответил, мол, своего сына роди – и будешь его так воспитывать.
Do be do be do.
