«Twinkle, twinkle, little star,
How I wonder what you are...»
Незамысловатая эта песенка – шедевр детской английской литературы или плод титанических усилий авторов учебного пособия для детей «English in the house» - так въелась в мою не обременённую познаниями память, что временами я воспринимаю себя не лысым, седоусым, с брюшком и одышкой пятидесятилетним отцом семейства, а беззащитным беспомощным ребенком. Таким, какой изображен на пожелтевшей от времени чёрно-белой фотографии из семейного альбома, с виньетками по тогдашней моде, - в новой, топорщившейся в рукавах и на животе школьной форме, скроенной на старинный гимназический манер, в фуражке с кокардой и с большими грустными глазами.
Это – я. Таким я себя, разумеется, не помню. Да и члены моей семьи, жена и две взрослые дочери, вряд ли ощущают кровное родство немолодого человека, доживающего скучную жизнь периферийного учителя истории неизвестно какой страны, с тем слабым, добрым и ласковым существом, каким мы все выходим из-под мечтательной руки Господа Бога.
Сидя в удобном кресле с чашкой крепкого английского чая вечером, когда зимний дождь стучит в окно, и осколками серебра блещут голые деревья при свете уличного фонаря...
Так вот, потягивая густую, горячую жидкость, я с умилением вспоминаю давнюю английскую песенку о little star, в которой я наверняка перепутал все слова, и себя, скучающего на уроке неподражаемого и незабвенного English teacher Николая Фёдоровича Губского. Тщательно выбритый голубоглазый англоман со светлыми, скрупулёзно уложенными на левую сторону красивого британского черепа волосиками, столь же тщательно и с наслаждением, подобным моему, когда я пью свой вечерний чай, выговаривает, выпевает английские фразы. Медленно смакуя, складывает их в предложения, а предложения – в длинные поэтические периоды, так что английская его речь напоминает бисквитный торт, если его есть частями, откладывая поглощение пышных, соблазнительно-натуралистических кремовых роз напоследок...
Полный хаос английского звукоизвержения принимает в устах Николая Фёдоровича сладкоголосие гомеровых сирен. Итальянская речь после него кажется тусклой, а русская и вовсе варварской.
Именно так, по моим предположениям, как к маленьким варварам, и относился Николай Фёдорович к нам, своим воспитанникам. Ибо мальчишки и девчонки нашего класса упорно не желали учить и запоминать английские тексты.
«Ваш молодой человек (или старомодно: молодая сударыня) ничего не смыслит в моём предмете», - высокомерно объявит он какой-нибудь зашедшей в школу, чтобы узнать, как учится её чадо, работнице швейной фабрики, скрадывая по английской привычке букву «р» и от возмущения переходя на возвышенные интонации.
Английский язык, английская культура были единственной и всепоглощающей страстью Николая Фёдоровича. Свой предмет он любил преданно и фанатично, наслаждаясь произнесением английских фраз, как испанский тореро - видом пронзённого его шпагой быка. И требовал упоения этой ужасавшей меня своей животностью речью от всех нас…
Однажды в наш город приехала, Бог знает какими путями сюда занесённая, футбольная команда английских моряков. В пятницу Николай Фёдорович торжественно объявил, что завтра вместо скучных уроков мы всем классом отправляемся на футбольный матч.
- И девочки тоже? – с сомнением переспросила классная староста Лена Серебрякова.
- И девочки, - кивнул Николай Фёдорович, глубоко убеждённый в пользе всего английского, в том числе и футбола, для всех детей без исключения.
Надо было видеть счастливую, блаженную улыбку и порозовевшие щеки Николая Фёдоровича, когда на серое зимнее поле городского стадиона выбежали в длинных чёрных трусах и диковинных полосатых футболках одиннадцать рыжих Джонов.
- Morning! – вскочил со своего места восхищённый развернувшимся перед ним зрелищем британского нашествия Николай Фёдорович. – Morning, my dear friends! – кричал он, размахивая шляпой, как примерная жена, встречающая на берегу китобойную флотилию.
Первый и единственный раз в жизни, покоряясь глубокому волнению и неудержимой радости учителя, с восхитительным чувством счастья от совершаемого предательства мы болели не за своих, а - за чужих. Такими славными, добрыми и романтичными казались нам долговязые, смущённо улыбавшиеся английские парни. А вместе с ними добрым, милым и чудаковатым казался и сам Николай Фёдорович. Когда он читал на уроке стихи о маленькой звезде, что одиноко сияет в ночном небе, глаза его наполнялись слезами, голос дрожал, и мы понимали, что в эту минуту он думает о себе, жалеет себя и свою странную, карикатурную жизнь.
О чём он жалел, что вызывало в его душе чувство протеста, трудно было понять. Сначала мы испытывали недоумение, граничившее с замешательством: как так, взрослый человек, учитель – и вдруг плачет на уроке? Недоумение переходило в ядовитый смешок, сменявшийся откровенным хохотом. Надо было видеть добрейшего и беспомощного Николая Фёдоровича в эти минуты! Лицо его наливалось краской стыда, с напускной строгостью он мечется по классу, призывая наглецов немедленно выйти вон, но класс дружно и нахально смеётся ему в лицо...
Удивительное дело! Николаю Федоровичу, если присмотреться, такое к нему отношение не доставляло особого огорчения. Он жалко что-то лепечет, сгорая от стыда за неумение усмирить «волнения народных масс»; но злости на нас у него нет, гнева тоже... И некто маленький, щуплый и невзрачный, этакая детская разновидность смутившегося и потерявшего способность к сопротивлению Николая Фёдоровича, жалкое, белобрысое, красное от горя и обиды за несправедливо униженного учителя существо вскакивает с места в порыве праведного гнева:
- Не смейте! Как вы смеете над ним издеваться!?
На несколько секунд в классе воцаряется гробовая тишина. Так успокаивается бушующее море, если в него вылить бочку тяжёлого корабельного масла, - но только на одно мгновение.
- Не смейте обижать Николая Фёдоровича. Негодяи! – захлебывающимся от волнения голоском выкрикивает малыш совершенно бессмысленное требование.
После минутного замешательства раздаётся не хохот даже, а дикий, животный рёв.
Всхлипывая от обиды за себя и осмеянного учителя и утирая мокрый нос, наш герой, волоча тяжёлый портфель, выходит на школьный двор.
Последние, кажущиеся такими длинными дни перед долгожданными зимними каникулами. На школьном дворе кричит и радостно швыряет снежками вырвавшаяся на волю детвора. Вовка – так мы назовём нашего героя – в сумеречном настроении бредёт школьным двором домой. Печалиться ему есть от чего. Кроме неприятностей с Николаем Фёдоровичем, за вторую четверть ему грозит двойка по математике. Сегодняшняя контрольная была последней в семестре, и он чувствовал, что с нею не справился. В последний учебный день Нина Тимофеевна, сухо пожевав губами, объявит: «Иванушкин – два!»
А это значит, что на зимних каникулах мать опять заставит ей помогать в ларьке по приёму пустой тары: таскать тяжёлые дребезжащие ящики с пустыми бутылками и грузить их в огромный, воняющий водкой фургон.
- Не умеешь учиться – работай! – отрежет мать, швыряя в сердцах на стол вилку и кусок хлеба. – Выкручивайся, как знаешь. У тебя нет богатого отца, который бы оплатил твои пятёрки.
Вовка роняет бесцветную головку на стол и принимается плакать, потому что у него вообще никогда не было отца. Ни хорошего, ни плохого, ни богатого, ни бедного. О, если бы у него был настоящий отец, а не временный, как маленький, чернявый дядя Коля, слесарь-водопроводчик, приходивший к ним в гости по субботам и с деланным сочувствием выслушивавший материнские жалобы.
- Эх, Екатерина Васильевна! Я в его годы уже зарплату домой приносил. Шестьдесят рублей, - подумав, добавлял дядя Коля и, сокрушённо покачав головой, принимался за материно угощение: жареную картошку с мясом и квашеную капусту.
- Не жалейте мальчишку, Екатерина Васильевна, - мычал дядя Коля. - От жалости – одно баловство. Верно говорится: люби, как душу, и тряси, как грушу...
«Если бы у меня был настоящий отец, - шагая через школьный двор, мечтал Вовка, – он бы показал им, как обижать Николая Фёдоровича!..»
Как всякий обижаемый человек, Вовка жалел грязных уличных кошек, бродячих собак и задумчивых коров, их часто возили по улице в зарешёченных грузовиках на городскую бойню. Мысленно он точно так же жалел Николая Фёдоровича и всех обиженных, обделённых лаской детей и взрослых; только вечно кричавшую и ругавшуюся мать ему не было жалко. Мать кричала и била его за плохие отметки и ставила в угол, как Нина Тимофеевна. А когда не кричала и не била, в глазах у неё Вовка читал такое презрение, что ему хотелось утопиться.
- Ступай с моих глаз, скотина, - скажет она сухо, переплакав.
И кто знает, о чём лила слёзы и вздыхала в тесной комнатке мать, о чём она думала и сожалела? Разумеется, не только и не столько о непутёвом сыне, ради которого она тянет житейскую лямку. Сын вырастет и как-нибудь устроится. Найдёт себе дело в жизни, пусть самое пустяшное, и скоротает время до старости. А вот ей ничто уже не поможет. Разве что возьмёт да пристукнет её пьяный болван в лавке пустой бутылкой по голове. Да и не жаль! А вот что с Вовкой одни неприятности в школе – это судьба, она её гонит по жизни смолоду. Рада бы радоваться, да нечему...
- Эй, чучело, стой!
Вовка замедляет шаг и с недоумением оглядывается.
- Да-да, ты, - поманил его Витька Лапин, мальчик в дорогой пушистой шапке-ушанке и с новеньким, с блестящими замками, портфелем.
- Не бойся, не тронем, - подал голос стоявший рядом Лёшка Кривулин.
У Лёшки прорезался настоящий мужской бас. Лёшка, высокий, широкоплечий малый, занимается в клубе греко-римской борьбы под руководством толстого и неуклюжего тренера с брезгливо оттопыренной губой, и держится с большим достоинством. У Витьки отец – начальник милиции, а Лёшка и без милиции гроза всех правых и неправых.
- Ты что выступал на уроке? – шмыгнул носом Витька и, не скрывая своих намерений, прикинул, куда бы ударить Вовку побольнее. – Тебе больше всех надо? Ты что, придурка англичанина уважаешь?
- Рыбак рыбака видит издалека, - провозгласил Лёшка и окатил Вовку таким холодным, презрительным взглядом, что, кажется, лучше бы он его ударил.
- А чего вы лезете? – залопотал Вовка. – Он же вам это... ничего не сделал. Он хороший, - вырвалось у него непозволительное, тысячу раз запретное в «мужском» мальчишеском кругу словечко.
- «Хороший»! Ха-ха-ха, ты понял?! – засмеялся Витька. – Он тебе чо, пятаки ставит? Чего ты суетишься, идиот…
Лёшка надвигался на Вовку всей своей широкой, распахнутой грудью.
- Вы что, ребята. Не бейте, - попросил он упавшим голосом.
Сейчас они его отдубасят – как обычно, до первой крови. А дома мать добавит ещё и поставит его в угол и таким образом сэкономит на ужине. А утром Вовка снова появится в школе в синяках и кровоподтеках, и Нина Тимофеевна, не скрывая отвращения, влепит ему очередную двойку. И конца Вовкиным злоключениям уже не будет...
- Постой, - что-то надумав, остановил приятеля Витька.
Он прикусил губу и, что-то сообразив, подцепил носком ботинка прилепившуюся к бордюру льдинку.
- На ёлку ко мне хочешь? – взглянул он на Вовку.
- На какую елку?
- На обыкновенную. У меня дома ёлка будет, мы гостей приглашаем. Будут все наши, приходи.
- Ты чо, Вить? – попятился Лёшка. – Ты эту шизу к себе домой зовёшь?
- Ну да. Что тут особенного? – передёрнул плечами Витька. И, не дождавшись ответа, засмеялся и подхватил портфель. – Адрес знаешь, так что не забудь...
И приятели помчались к снежной горке, где кричала, съезжая на портфелях, облепленная снегом детвора.
Трудно описать, что творилось в сразу вскипевшей, забурлившей радостными соками душе Вовки! Предложение пойти в гости было так заманчиво и необыкновенно, сулило столько запретных удовольствий, что буря восторга захлестнула его сердце. Он представил, как, чистенький, умытый, в новеньком матросском костюмчике - мама купила его недавно, ко дню рождения, и с весны он надевал его только один раз, первого сентября, - он входит в большой паркетный зал гостиной Лапиных. Ему казалось, что в доме непременно должны быть паркет и зеркала, большие хрустальные люстры и бархат на стульях, где сидят нарядные, в бантах и воздушных платьицах румяные, обворожительные девочки. А посреди этого великолепия – огромная, сверкающая золотом и серебром, источающая запах леса новогодняя ёлка. Все встанут при его появлении, а Витька возьмёт его за руку и скажет:
- Ребята, это мой друг Володя Иванушкин.
Кто-то из присутствующих родителей – Вовка представил высокую, в очках, строгую маму красивой новенькой девочки из их класса – скажет громко и назидательно:
- Я его знаю, это хороший и умный мальчик.
Мама красивой девочки обнимет его за плечи и поведёт к белевшему крахмальной скатертью праздничному столу. А там... чего там только не было! Торт ореховый, торт клубничный, торт «наполеон»; конфеты в хрустальных вазах переливаются разноцветными обёртками, словно драгоценные камни; горки мороженого и - посередине – громадный серебряный самовар... Всё, что представляла в воображении его изголодавшаяся по теплу душа, к чему тянулась иссушённая многолетним постом детская плоть, вспыхивало в мозгу у Вовки дивными видениями. И Вовка понёсся домой, как на крыльях.
- Ещё чего выдумал, - отмахнулась мать, гремя посудой и хмуря брови. – Какая ёлка! Бедный богатому не товарищ. Обманут они тебя да ещё и обсмеют… Помоги лучше картошку почистить.
Но так весел и красноречив был в оставшиеся до праздника дни Вовка, такой радостью блестели его обычно сумрачные, бесцветные глазки, таким чистым и ярким румянцем пылали его щёки, что мать не выдержала:
- Ладно, иди, только отцепись от меня...
И слабо махнула рукой.
Всё на свете позабыл Вовка в порыве пьянящей радости – и двойку в четверти по математике, и материнские слёзы, и холодную, издевательскую улыбку Нины Тимофеевны, свою вечную отверженность и забитость. Он долго накануне не спал. В голове роились тысячи прекрасных мыслей, слов и образов. Ему хотелось петь, декламировать стихи и, глядя в ночное зимнее небо, Вовка вспомнил английскую песенку про маленькую, мутно синевшую звёздочку: «свети, свети, маленькая звезда...» Дальше он забыл и, засыпая, вспомнил Николая Федоровича, его коротко стриженную нерусскую голову, и как он мечется в беспомощном гневе по классу, и все над ним потешаются… Но теперь Вовке не было его жаль. Был он ему даже неприятен своими холодными, как у рыбы, глазами, правильной английской и русской речью и чем-то ещё, отталкивающим и слабым…
- Николай Фёдорович? Ну и что - Николай Фёдорович, - подумал он, засыпая. – Что теперь для меня значит Николай Фёдорович, ведь жизнь так прекрасна, все так добры ко мне и приветливы, и завтра праздник, и у меня будет много-много новых друзей...
Вздыхает на кухне мать, пришивая к новенькой матроске оторвавшуюся пуговицу; гудит в печке огонь, гуляет поднявшийся к ночи ветер...
А утром всё иначе, всё по-другому!
Представьте: вы только что проснулись, и первая мысль, радостно забившаяся в голове: скоро Новый год, целую неделю не надо ходить в школу! А за ней спешит вторая: ёлка, детский маскарад, весёлый, счастливый день, наполненный важными и грандиозными событиями. А что же такое это самое важное? Ах, да! Сегодня ему предстоит идти в гости! И не просто сегодня, а сейчас, утром, сразу же после сна и умывания, даже завтракать не обязательно, - надо как можно скорее собраться и побежать по хрумкому утреннему снежку к витькиному дому.
- Смотри, не засиживайся, - наставляет его, потуже затягивая на горле шарфик, мать. - Не забывай, что ты – гость. - И она торопливо крестит его на дорогу...
Радостный, весёлый, дрожа от возбуждения и вдыхая крепкий утренний морозец, Вовка мчится на Малосадовую улицу.
Как счастливы и легки последние дни уходящего года! Воздух густой, колючий, дым из труб поднимается ровными синими столбами. Словно в изумлении, застыли деревья в снежном уборе. Солнце, тяжёлое, мокрое, ледяное, рдеет над крышами, как чужая, незнакомая планета. Всё вокруг радостно, бодро и так наполнено жизнью, что сердце у Вовки бешено колотится. И на виске горячо пульсирует синяя жилка. «Быстрее, быстрее!» - как будто отвечает она каждым ударом на Вовкино нетерпение.
Его окатывает холодный страх: а вдруг гости уже собрались и, не дождавшись его, уселись за праздничный стол? Нет, этого он не перенесёт! «Этого просто не может быть, - поправил Вовка сползшую от быстрой ходьбы на брови шапку-ушанку. – Так рано гости за стол не садятся, надо ещё возле елки поиграть...»
С чувством осуществляющегося счастья Вовка отворил калитку. В саду чёрная пушистая белка грызла на заснеженной липе орешек, осыпая комья снега. Расчищенная дорожка вела к дому, и в расписанном морозными узорами окне мигали разноцветные лампочки.
Топотом ног на крыльце Вовка отряхнул снег с валенок и позвонил. В доме играла весёлая музыка, и слышались детские голоса и смех. С замиранием сердца Вовка различал - или ему казалось, что он его слышит? – тоненький голосок Али Тихоновой. Той самой новенькой девочки, красивой и белокурой, в которую Вовка тайно был влюблен.
Как всякий начинающий Ромео, Вовка был счастлив, что всё утро этого великолепного, незабываемого дня он проведёт с Алей, вблизи её ласковых глаз и бледных, тоненьких ручек. Он будет смотреть на неё, сколько захочет, разговаривать с нею и касаться её во время танцев руками. И, может быть, Наталья Николаевна, усмехаясь очками, усадит их за стол рядом, и все мальчики, даже неприступный Лешка Кривулин, будут ему завидовать…
Позвонив несколько раз кряду, - как эти несносные звонки отвлекают от приятных мыслей! – Вовка на минуту задумался. Он размышлял, когда ему лучше подойти к Витьке с предложением вечной и нерушимой дружбы – сейчас или потом, когда он будет прощаться перед уходом? Оба случая по-своему хороши. Вовке хотелось сказать Витьке ласковые, дружеские слова, как только он войдёт в тесную от наваленных шуб и приятно пахнущую духами, ванилью и новогодними лакомствами прихожую и потянет, развязывая, конец туго намотанного шарфа; потом во время игры у ёлки, и ещё раз, когда, разгорячённый играми и беготнёй, с блестящими от любви глазами, он подойдёт к нему вместе с Алей и ласково скажет: «Я люблю тебя, Витя, ты настоящий друг...»
И Витька обнимет его и подарит ему на память золотой орешек или серебряную веточку. Ему станет стыдно за всё дурное, что он сделал ему, и, с трудом сдерживая слёзы раскаяния, Витька крутнётся на одной ноге и убежит в детскую...
Какая замечательная должна быть у Витьки детская! С книжками в пёстрых обложках, цветами в серебряных вазочках и огромным количеством игрушек: миниатюрных гоночных машинок, разнообразных цветных наклеек, остроглавых, похожих на башни чудесного замка пирамидок, разноцветных мячей и всевозможных детских ружей и пистолетов, стреляющих резиновыми присосками. Всё лучшее и красивое, что видел Вовка в витрине детского универмага на Большом проспекте или о чём мечтал длинными, бессонными ночами, было сосредоточено за тяжёлой дубовой дверью с витой золочёной ручкой дома Лапиных.
После пятого, самого длинного и нетерпеливого звонка в заиндевевшем окне показалась и скрылась смеющаяся рожица. Музыка стихла, и было слышно, как за дверью хихикают и перешёптываются.
- Ребята, это я, Иванушкин, - нетерпеливо крикнул Вовка и хукнул в озябшие пальцы.
Дружный, словно прорвавшийся после долгого молчания хохот ответил ему изнутри.
- Это я, откройте! – чуть не плача, стучал в дверь Вовка.
- «Twinkle, twinkle, little star, how I wonder what you are», - запел, заливаясь смехом, детский «новогодний» хор.
- Откройте, ребята, это я! – барабанил по резной двери ничего не соображавший от обиды и унижения Вовка…
От пережитых потрясений на следующий день Вовка заболел и слёг. Он так и не дождался школьного табеля с выставленной ему в четверти двойкой по математике, горел и бредил в постели в новогоднюю ночь и все последующие дни и ночи. В бреду ему виделась сверкающая разноцветными огнями новогодняя ёлка и слышались весёлые детские голоса, распевавшие песенку о маленькой чистой звезде, горевшей в ночном холодном небе.
А когда Вовка выздоровел и в первый раз после каникул пришёл в школу, он и вовсе забыл о случившемся. О новогоднем происшествии ему никто не напоминал, и он не держал обиды ни на ребят, ни на Витьку Лапина. Не держал её он и всю последующую жизнь, стараясь не думать о плохом, что в ней случается. Он редко вспоминал маму (давно умершую), свое нищее несчастливое детство, школу... Только однажды после многих лет сухо и беззлобно подумал о Витьке в ноябре 1983 года, когда шлёпнул его из своего «калаша» в кишевшем наседавшими душманами Пандшерском ущелье Афганистана. Его мотострелковый батальон, - Вовка служил рядовым в третьей роте, а Витька со своим воздушно-десантным взводом прибыл к ним для подкрепления, - третьи сутки вёл тяжёлые бои с отрядами Ахмад Шаха Масуда. Стрелковое оружие у нас и у «духов» было одинаковое, так что Витька погиб в бою как человек – смертью храбрых при исполнении служебных обязанностей. За что ему от меня низкий поклон и вечная память...
Николин Анатолий Игнатьевич - поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1946 г. в Екатеринбурге. Окончил филологический факультет Донецкого государственного университета. Публикации в журналах: "Новый журнал", "Крещатик", "Семь искусств". Лауреат Алдановской премии (2015, 2017г.г.). Лонглистер Бунинской премии (2016 г.). Живу в г. Мариуполе,Украина. Ищу место постоянного журнального обитания.
