***
Как обитатели тех лачуг,
где каждый жующий – враг,
они теснятся плечом к плечу,
и ты против них – дурак.
У них улыбки углами губ:
смотри – голубых кровей.
Ты рядом с ними простецки груб
и пуще того – еврей.
Ночами долгими ты сова,
ты с клювом, у них клыки.
Они умеют лепить слова
в надёжные ярлыки.
Тебе на север, они – на юг,
встречаться вам не резон.
Они по пятницам подают.
Ты – сам себе Робинзон.
***
Мы умерли и проснулись,
бескрылые тени птиц
в разломе убитых улиц,
в потоке неясных лиц.
Пока опадали комья
отпущенной нам земли,
забыли о том, что помним,
и прочее отмели.
Проснулись. Вязала мама,
а папа смотрел в окно.
За стенкой учили гаммы
и скрипка визжала, но
летел по двору ракетой
твой новенький самокат,
а я шнуровала кеды.
Была я сестра и брат,
и мать, и отец, и город,
и кажется, влюблена –
наверное, это повод
забыть, что была вина,
война, и рука, и камень,
и горе, и всё не в счёт.
Закончилась под ногами
земля. Мама хлеб печёт.
С разбитой коленки вата
срывается – боли нет.
И нас нет. Остался атом,
в котором остался свет.
***
После последнего дня – понедельник.
Белым одеждам в метели белеть.
Бьётся на ниточке крестик нательный,
плещет в кармане случайная медь.
Небо приблизилось – туча за тучей,
в снежную пыль превращается след.
От воскресенья представился случай –
тот, что когда-то был тёмен и слеп, –
всё потерять и уйти, вырастая
до невозможных когда-то невстреч.
По понедельникам служба простая –
всё несбытое найти и сберечь.
***
Гасится звук в полумраке вагонном.
Всё, что услышишь – пустое. Проехали.
Сонно раскачиваясь на перегонах,
мысли чужие несутся помехами.
Что-то подумали, где-то сказали,
побоку – вещее, мимо – насущное.
Всё утрамбуется на тривокзальной,
и поменяются вещи с несущими,
и поплывёт заоконная темень,
в ней размывается разное прочее.
Лишь отражения – смутные тени
в чёрном тоннеле бредут по обочине.
Равновозможны и неразличимы
и простофиля, и старая бестия.
Можно дремать, примеряя личины,
локоть соседа хранит равновесие.
В чьём-то планшете упали игрушки,
поезд застыл… И становится тихо так,
что представляется мышка-норушка,
из мышеловки бегущая к выходу.
***
Небо течёт краской, в окнах застыв лужей.
Тучно зверьё разное по облакам кружит.
Розовощёкий слоник за горизонт скачет,
солнце вдали тонет, слоник догнал мячик.
Роза ветров – ветром по облакам шарит,
а под окном в ветках мышью дрожит шарик,
рядом сидит кошка, выше ещё двое –
ждут, что взлететь можно в небо в века кои.
Шарик застыл, дремлет, он в колесе белка –
крутит во сне землю, только свою – мелкую,
в ней не найти логик, и всех сильней ветер,
а все коты – боги, славные, как дети.
В доме зажглись окна, шарик дрожит нервно.
Кот приоткрыл око – смотрит на день первый.
АННУШКА
Аннушкин дом пустоты полон,
масло в лампаде, и в крест – пальцы.
Не помогает, везде – Воланд,
смертно пугает своим вальсом.
Раз – и кукушкой поёт: полночь.
Чёрная тень у двери – медлит…
Два – озарение. Свет? Полно –
это безумье – в глазок медный.
Три – к образам, на бегу – к Богу:
– Иже еси, укажи выход!
И поклонилась Ему строго,
а чтобы понял – ушла тихо…
Шаг за порог… Тишина – вздохом,
липкий туман по пятам – дымом…
Первый трамвай на лету охнул,
чуть не задел… не задел… мимо…
Прыг-скок,
кругом голова…
Вдоль рельс –
красная трава.
– Где свет?
И трамвая нет…
Кто здесь?
Шорохи в ответ
и смех.
Череп в полный рост…
– Здесь я –
главный. Берлиоз.
– Надо бежать! Ноги где? Боже…
Тени чудные вокруг бродят,
и ни души – черепа, рожи!
Крест наложить – не с руки, вроде…
И завертелась – искать угол,
где бы приткнуться… Ничком – надо б,
да чтобы ветер подол трогал…
И костылям бы была рада…
– Дома, наверное, гроб мелкий –
без головы… Эх, туда кабы!
Бабы судачат… С гербом вилки
не прихватили б мои бабы!
И притомилась – свело щёку.
Рядом – костыль… Да кому нужен?
А Берлиоз – зуб гнилой в щёлку:
– Кто безголовый – всего хуже.
День, ночь…
Помнится едва –
век здесь?
А быть может – два…
Здесь бы
хоть кукушки звук…
Мух бить –
не хватает рук.
И всё
мучает вопрос –
кой чёрт
рядом Берлиоз?
Был бы неплох, да на вид – нечисть.
Книги писал, говорит, злыдень –
вот оттого и мигрень лечит.
И Самого, говорит, видел…
Тянет извечно одну песню:
– Головы – дрянь, суета, ругань.
Поговорить по душам не с кем…
Аннушка, будь мне хоть ты – другом…
Знаешь, когда меня пьёт Воланд –
я упускаю момент. Странно –
словно есть голос, да нет слова…
Я бы иначе писал, Анна!
Брови ссутулит… Обнять? Нечем…
После посмотрит вокруг хмуро
и заорёт петухом певчим:
– Масло зачем разлила?! Дура!
Так – век.
Не прогнать никак…
Слов нет?
Не нашёл, дурак.
Знать бы,
где тот божий свет –
а здесь говорят,
мол, нет…
Врут. Мне б
крест сейчас нести…
Вдруг – свет!
Господи еси…
Вальс из-за стенки… Опять вечер,
и долгожданных шагов звуки…
Муха жужжит… Да убить нечем –
смирной рубахой сплели руки.
