«Трамвай» продолжает публиковать творения Андрея Жданова
В прошлом пилот малой авиации, а ныне служащий Библиотеки, Иван Геннадьевич Полумесяц проживал по улице Восточной в доме номер 18 с другими жильцами.
Чтобы не случалось в их доме, жителями соседнего дома, никогда не воспринималось всерьёз. Невидимая стена недопонимания стояла между жителями восемнадцатого и двадцатого домов. Ежели дворник Барма Глотов, разочарованный бурятский лама, видел мэра города, вылезающего из водосточной трубы, в пять часов утра, и был готов поклясться об этом всеми святыми, родными и близкими, жизнью своей, то «двадцатая» бабка Огыгевна каркала, что «опять дурак за квартиру задолжал» и «давно уже трещина в башке, потому как намедни заездила ему Васюлкина по ей лисапедным колесом». Худой, кстати сказать, был мэр в Блювобойске.
В свою очередь, «восемнадцатые» не могли принять прагматизма соседей. В самом деле, как можно из картофельной кожуры сворачивать розочки и пытаться ими торговать? Или того хлещще – объяснять нехарактерное поведение сторожевого кота его давней привычкой. Паскудный, между нами, кот этот. Ленивый и нечистоплотный.
Но так как в начале повествования был-таки упомянут Иван Геннадьевич Полумесяц, то волей-неволей придётся вернуться к нему.
В восемнадцатом Ивана Геннадьевича не просто любили, а, вообще, уважали. Потому как человек это был почти что военный, и бывал в больших местах, нежели другие жильцы. Исключение, правда, составлял один – гражданин Н.Е.Угомон. Имел он руки в наколках и, по видимому в его глазах блеску, можно было определить, что знает он места более дальние, чем Полумесяц. Но этого «неугомона», как его звали в доме, и спросить-то было не о чем, или чтоб он историю, какую, рассказал. Все его истории сводились к прошлым отсидкам и если он, в принципе, начинал что-то рассказывать или отвечать на вопросы, то делал это на языке жильцам непонятном. По отдельности-то вроде понятны слова, но вот общего смысла фразы Н.Е.Угомона не получали.
Другое дело Иван Геннадьевич. Его о чём не спроси – всегда получишь обстоятельный ответ, сказанный приятным баритоном.
Только о своих прошлых полётах он ничего не рассказывал, в себе держал. Оно, возможно, оттого, что пришлось бы ему ответить на массу вопросов, которые и ему самому до конца понятными не являлись. Это на вопрос – есть ли в Архангельске магазин ответить более-менее легко – не знаю и баста. А попробуй, соври что-нибудь, если просят рассказать про Человека Синего Лета? Как его распознать, запеленговать? При помощи чего это лучше сделать?
Ну, даже если и стал бы он рассказывать, что бы они поняли?
Как Бог устроен, один раз спрашивали. На это не стал Полумесяц отвечать совсем. Но не по незнанию, а так, просто не уверен был в источнике.
Стоит добавить, что в городе, где стояли эти дома, где была Библиотека, в которой служил Иван Геннадьевич, никогда ничего не происходило значительного и интересного.
Оно, конечно, смотря что считать интересным…
Кстати, про Архангельск. Из донесения другого библиотекаря, того, который был предшественником Полумесяца:
Город Архангельск, был замечателен уже тем, что в двенадцати километрах от него, в землю были зарыты мослы Акима – самого худшего схимника из всех старцев Ордена Целомудрия, когда-нибудь объявлявшихся миру. Между тем, старец прослыл за святого, так как всю свою жизнь и послушание, если можно назвать его деятельность этим словом (ведь сложно считать непрерывную содомию богоугодным делом), так вот, за всю свою жизнь он питался только дохлыми, павшими птицами, выедая, кроме того, почву вокруг неё, отступив от птичьего трупа на ширину ладони. Запивал он все это непотребство собственной уриной, иногда, правда, разбавляя её водой из реки. Отцами Нашей Церкви, святость его, ещё расценивалась тем, что сей инок убивал одиноко бредущих по дорогам мужчин. Впрочем, на Комиссии по зачислению в Лигу Святых, в связи с этим возникла небольшая проблема: противники Акима резонно доказывали, что в убийствах ничего угодного Богу не было, так как старец отрезал убиенному мошонку и одевал её на свой длинный, покрытый белым налетом, язык. Однако Отцы Нашей Церкви, не менее резонно, парировали – Он совмещал. Что ж, раз совмещал, то тогда, конечно – святой.
Так вот, нашей легендой было: раскопки, обнаружение и доставка в Столицу мослов святого Акима. Основная же причина того факта, что мы оказались в ранний час на вокзале Архангельска, заключалась в выявлении и ликвидации монгольского библиотекаря или, просто, Монгола.
Рассказать немного о городе? Пожалуй, расскажу.
Да, несомненно, город нам понравился. Правда вначале нас несколько смутило обилие совмещающихся повозок и Домов непрерывной содомии, с наглухо заколоченными окнами и дверьми, но, спустя некоторое время, мы обвыклись и сами начали совмещать. Содомные дома же по-прежнему обходили – дороговизна услуги нас не смущала, мы поставили во главу угла временной фактор – перспектива быть замурованным в Доме на неопределенный срок, значила бы для нас невыполнение миссии. Что же касаемо религиозных предрассудков, то нас, «сотрудников Музея истории при Нашей Церкви», отнюдь не служителей культа, они не беспокоили, тем более что Святые Отцы стали уже лет как двадцать пять, высказывать мнение (высеивать его среди прихожан), что непрерывная содомия даже полезна с каких-то там нескольких точек зрения. На заседаниях Коллегии слышались по этому поводу такие слова, как: «гормональных», «пищеварение», «суицид», «простата».
А в целом, город был не плох. Да. Вне всякого сомнения. По чистым ухоженным аллеям прогуливались праздные граждане, их мелкие отпочкования бегали, суетились тут и там, залезали под ноги, мешали, но это только придавало всему видимому определенную сентиментальность, не грозившую перейти в пагубную привычку хватать за руки старух и переводить их через дороги. Фонтаны искрились на солнце разноцветными струями, а у каждой скамейки стояли позолоченные клетки с пестрыми птицами, которые пели или просто издавали звук, зачастую не слишком приятный, однако, всё в совокупности, было очень и очень забавно.
И сосны уходили вверх на полтора километра.
Гостиница располагалась вблизи центра, но называлась «Север».
1.
Когда-нибудь, Иван Геннадьевич шёл по улицам своего славного городка Блювобойска и насвистывал тогда популярную песню. Ноги несли его. Настроение било прекрасное. Он не раз останавливался возле пивных, потому что его всегда хотели угостить – в городе он знал, практически, всех. Все были записаны в Библиотеке.
Возле кафе «Имбрион» Полумесяц остановился.
Надо сказать, Иван Геннадьевич всегда останавливался, когда проходил мимо этого кафе. И не только из-за названия. Во внутрь он никогда не заходил, не тянуло, но он любовался тем, что из себя представляло наружное воплощение здания – четыре, по углам, гранитных крылатых существа держали на вытянутых вверх руках брезентовую крышу-растяжку. В середине брезент возносился ещё метров на пять – видимо, внутри кафе был либо высокий шест, либо ещё одна чудовищная кариатида, Полумесяц не знал.
Иван Геннадьевич послушал, как пьяные голоса из-за двери, где вместе с дымом и гарью, как можно было подумать, витал образ светлого, доброго, вечного, донесли до него некую чарующую мелодию, и пошёл дальше.
Была осень. Полумесяц загребал ногами листья и отпинывал их. Вечерело. Смеркалось. Он сел на скамейку и закурил. Лёгкий дымок папиросы струился и таял в спокойном вечернем воздухе. Иван Геннадьевич вспоминал былые полёты. Вспомнил, как он однажды чуть не угорел, когда опылял поля неведомой дрянью. Вспомнил, про группу парашютистов-любителей, так и не пересиливших свой страх, но сильно избивших настойчивого инструктора ещё во время полёта. Вспомнил Лизу. Вспомнил диспетчера Изидова, путавшего микрофон со своей правой рукой.
Докурив, Полумесяц поднялся и продолжил прогулку – потащился, загребая опавшие листья.
Настало Время вечерних дворников. Их много было. Они мели улицы, бормотали о чём-то. Как санитары, в белых фартуках, с массивными золочёными бляхами – то там, то здесь дымили их костры. Одни сидели у них и грелись огнём и водкой, другие, как уже было сказано, мели. Но вот и их время прошло, наступила Осенняя ночь. Фонари теперь горели во всю свою мощь: как могли – светили.
Полумесяц вышел за город. И тут же, на пустыре, увидел некую картину, которая поначалу его несколько ошеломила (он так и сказал себе мысленно: «Всё, Иван Геннадьевич, полный шелом»): на пустыре, возле большого, просто огромного, пылающего костра, совершенно не похожего на те, которые организовывали дворники, в костюме балерины, но в форменной фуражке, плясал толстый полковник Сидорчук.
- Здравствуйте, – сказал Полумесяц.
- А-а, – протянул полковник. – Здравствуй-здравствуй. Садись, посиди. Я, вот, понимаешь, поплясать решил. А-то, думаю, скушно. Вот и сюда… Я теперь всегда сюда ходить буду. Это же прекрасно. Прекрасно!
Последнее слово Сидорчук выкрикнул, высоко подпрыгнув, пытаясь выполнить только ему известное па.
Когда Полумесяц только увидел полковника, он удивился. Теперь он смотрел на него с жалостью. Смотрел на толстые кривые ноги, обтянутые, расползшимися белыми рейтузами, грязными на коленях. На панцирные ногти на ногах, которые были черны и, по-видимому, воняли. Единственное, что могло быть уместным на Сидорчуке, и было – это бюстгальтер. Достаточно большой бюстгальтер.
- Хорошее это дело – балет, – говорило красное и потное лицо полковника. – Очень хорошее. Вечер, тишина, костёр и ты – пляшешь.
- Да-а, – промычал Полумесяц. – Неплохое. Не на гитаре же играть.
- Вот! И я, Иван, так подумал! Что – гитара? Сколько уже можно-то? А танец? Забыли про танец? Плясать-то? А?!
Сидорчук опять прыгнул. Тройным прыжком, раскидывая руками невидимые деревья.
- Да, – Полумесяцу не хотелось спорить.
Ему вдруг неестественно захотелось пускать в весеннем ручье бумажные корабли. Или бумажные самолётики с балкона. Зайчиков в соседские окна. Готовить кота к полёту на Марс.
Достал папиросу, коротко дунул в гильзу, закурил. Глубоко затянулся и табачинка попала в рот, прилипла где-то к зубам. Полумесяц отплёвывался и неуютно затягивался.
А что? Может быть, как Сидорчук надеть пачку или цыганскую юбку, нарубить брёвен, а лучше подпалить целую деревеньку и – поплясать тоже?! Ведь скучно же, господа. Скучно так, что выть хочется! И нельзя так долго жить, ох как нельзя…
Докурил. Что дальше делать следовало? Наверное, уйти. И Полумесяц поднялся.
- До свидания!
- До встреч! – ответил полковник, взяв под козырёк и сел на сырую землю, и достал из бывшего рядом рюкзака термос и булку хлеба, и стал жрать.
Опустошённым и разбитым пришёл домой Полумесяц. В коммунальной квартире никто не спал. В большом коридоре, чем-то напоминавшем кишечник, играли дети. Падало, и было возвращаемо обратно, огромное самопальное корыто. Пахло валенками, Похомом, солёными огурцами, гуталином и перегаром.
Дети жгли спички. Полумесяц, проходя мимо, автоматически брякнул:
- Дети, нельзя со спичками играть, – и неубедительно погрозил пальцем.
- А мы не дети, – сказали дети, не глядя на Полумесяца.
- А кто?! – несколько театрально вскричал Иван Геннадьевич. У супругов Скипидарищевых кто-то отчаянно пукнул. Как от страха.
- Куры!
У бывшего пилота малой авиации, а ныне служащего Библиотеки заболела голова. На него смотрели три глаза, принадлежащие четырём бородатым карликам. Полумесяц зарычал и, не помня себя, дополз до своей койки. Но лежал не долго. Глянул на часы, оказалось – время пить воду. Встал и выглянул в коридор. В воздухе квартиры стал преобладать запах серы. «Как в Аду», – подумал. Пробрался на кухню и встал в очередь к умывальнику – там уже вся квартира топталась. Заговорил дед Измазгов:
- Ванечка, порешил бы ты этих голубков. Забрались в квартирку и жгут-сидят.
Тётя Клуша тоже сказала:
- Дышать-то нечем. Вы уж, Иван Геннадьевич, сделайте что-нибудь. У меня же детишки малые. А ну как умрут от страха или угорят напрасно?
Другие жильцы тоже что-то говорили, но Полумесяц не слушал. Хлебнув водицы жёлтенькой, утёрся рукавом рубашки, открыл тумбочку под умывальником и достал топор. Дед Измазгов взвизгнул от удовольствия, тётя Клуша перекрестилась по-своему, супруги Скипидарищевы показали большие пальцы, дескать, «во!». Остальные что-то загомонили, явно одобрительное.
Полумесяц отправился в кишечник коридора. Похом, тяжело выдохнув перегаром, сипло шепнул ему в спину:
- Руби-руби, но не теряй головы!
«Только бы не упало корыто», мелькнуло у Полумесяца.
Карлики были на месте, рядом лежали ещё не открытые спичечные коробки.
Когда не видишь, чего боишься, то и бояться нечего.
Полумесяц почесал нос и рубанул по струящемуся по стене проводу. Замкнуло. Свет погас, запахло грозой. Все услышали, как зашуршали по полу пятки и хлопнула входная дверь.
- Раз не видно, значит и нету, – зачем-то сказал Иван Геннадьевич, утирая предательский пот волнения, хотя и так было понятно, что непрошенные гости ушли. – Да, тётя Клуша! А что у тебя детей-то, всё больше и больше? Не жила ж ни с кем никогда.
- Подбираю. Подбираю сироток, родимый ты наш, кормилец…
Полумесяц пошёл спать. Он чувствовал себя только что выкопанной, отслужившей свой век, шпалой.
Не понимаю, но они думают, что я Божество. Соседи.
Это было пятнадцать лет назад.
Утром собрались и отслужили обряд знакомства. Они поставили меня посередине кухни и попросили опуститься на колени. Немного удивляясь и в мыслях смеясь над их серьезностью, я выполнил просьбу. Передо мной поставили тёмно-зелёное эмалированное ведро для мусора и слегка наклонили над ним мою голову. Павел Иванович, благополучный старичок, сидел у окна и чему-то одобрительно улыбался. Зинаида Петровна, его супруга, стояла рядом с ним и курила. Их сын, Виталий, стоял надо мной и, придерживая мне затылок, говорил тихим, любезным голосом:
- Вот, значит, как. Так теперь и будем. А-то, видишь, как, значит. Мы же теперь тоже, того. А ты? Что ж ты? Или не знал?!
Он ждал ответа. Я про себя усмехнулся и облизнул губы. Виталий сжал мои волосы:
- Что молчишь-то? А? Молчишь-то что?
Я сказал:
- Знал.
Виталий похлопал меня по затылку:
- Вот. То-то. Завтра же принесёшь четыре грамма. Сюда. Ровно в половину одиннадцатого. А теперь, ну-ка, поешь.
И толкнул меня в недра ведра. Лицо утонуло в сладковатой гнили. Я замер на несколько мгновений, потом разлепил рот и языком нащупал, что-то похожее на мягкий разварившийся картофель, подцепил языком и тщательно пережевал. Виталий, поглаживая мои волосы, следил за тем, что я делаю. Убедившись, что священная пища проглочена, он пнул по ведру и за шиворот поднял меня на ноги. Павел Иванович покинул своё место и шагнул ко мне.
– Э-хе-хе, молодой человек, – сказал он, покачивая сединами, – не говорите больше нам, что вам некогда. Не говорите. Мы же к вам со всей душой, со всем сердцем, а вы? Пакостите. Не хорошо.
Они оставили меня одного. Мысленно я захохотал. Я стоял и наслаждался величием.
Ничтожества! Как же они убоги, смешны и мелки. И они ещё пытались сопротивляться моему могуществу. Что могут эти насекомые сделать мне, и ранее превеликому, теперь, после обряда знакомства. Да, может быть, не спорю, ещё вчера они могли бы лишить меня утреннего подглядывания или верёвочки, но сегодня… Ох, нет, не могу больше. В общем, теперь они не заслуживают никакого внимания. Вши, абсолютные вши. Я принесу им завтра не четыре, а целых пять граммов! Пусть знают своё место.
Однако Павел Иванович – поэт. Говорят – он пишет стихи: говорят, кто-то видел, как он шёл ночью по городу. Конечно, а как же иначе. Поэт, ясно всё…
Мне, между тем, стоит пойти, найти этим бездарностям то о чем была их молитва.
Помнится Генрих Сафронов, герцог Якутский, говорил по этому поводу: «не давай ближнему своему того, чего тот просил неохотно». Очень верно сказано, точно. Я эти слова запомнил ещё, когда маленьким был, жил бедно и пытался всё познать, всему научиться. Читал тогда много – классическую литературу, философическую. Многое непонятно было. Но, вот, где Бог был спрятан – разобрался. Взрослел, опыты делал. И вот сегодня – на тебе! Сам стал добытчиком!
…..
2.
Красной масляной краской на стекле окна в комнате Полумесяца было набросано: «К нам!»
Мальчик подошёл к двери и трижды, протяжно и грустно, протянул: «А-а-а-а».
Асфальт помыли на улицах, было уже свежо, чисто и светло.
- О, господи, – были первые слова, проснувшегося Полумесяца, когда он обнаружил мазню на стекле. Он на короткое время задумался, но потом решил, что одноклассники Савка и Гришка приглашают его на традиционную встречу. Они всегда приглашали Полумесяца с большой оригинальностью: повестками, извещениями, участковым, неожиданной вдовой…
Сирые птицы летели на запад.
Более всего полумесяц не любил это время суток. Утро. Сирые птицы наводили на мысль, что всё бренно и ломко. Вся твёрдость на деле оказывается хрупкостью, а упругость вязкостью. Сталь – свинцом, хрусталь – леденцом.
Коричневые стены были в фотографиях: Полумесяц молодой, «Иван Геннадьевич» и т.д. Но всё это были грустные реликвии, атрибуты неминуемо утекающего времени.
В комнату постучали. Зашёл Похом, достал гармонь, сел на стол и стал петь.
- Раскинулось море широко! – заорал вместе с ним Полумесяц.
Пахом кончил петь и ушёл, расстегивая на ходу пуговицы на штанах.
Свет в коридоре горел.
Поднялся и Полумесяц. Оделся, умылся, съел приготовленное со вчера варёное яйцо и пошёл на службу.
Не было никого на улицах. Дамы и господа, так сказать интеллигентный пролетариат, разгуливали в воскресных кальсонах. Генерал Моксцт мочился в телефонной будке, озираясь по сторонам.
Всё было мило и просто. Все друг друга знали, здоровались и приглашали в гости, чтобы болтать о пустом. Например, о будущей войне, о сегодняшнем правительстве или о прошлом.
Полумесяц шёл по Береговому бульвару и особо не торопился, как вспомнил вдруг, что сейчас должно состояться собрание жилищного комитета, на котором его присутствие считалось обязательным. Он резко поменял маршрут своего следования и пошёл назад.
Мимо проезжали автобусы и пролётки. Чуть не попав под карету тракториста Васюлкина, Иван Геннадьевич остановил-таки грузовик и доехал до восемнадцатого дома.
Пока ехал – вспоминал. Он вообще был склонен к перебиранию прошлого. Странный характер, привычка не нужная, не современная. Иногда, чтобы бежать чего-то стыдного, сам себе придумывал персонажа: не он, как бы, а кто-то. Например, как сейчас – Илларионов Глеб.
А дальше и того круче – неразбери-поймёшь.
Навалившись всей массой на прохладную стену, Илларионов Глеб вспоминал прошлое.
Мимо него неторопливо текла улица, в домах открывались окна и окурки сыпались под ноги задумчивому человеку, но не мешали. Глеб медленно ковырял в носу, периодически что-то извлекал из него и, не видя, разглядывал.
Неподалеку торговали спиртным, но для Илларионова, в данный момент, не было разницы – торговали спиртным или, например, подтяжками. Хотя, можем сказать уверенно, стакан водки ему бы не помешал. Шутка ли, человек полчаса назад …
Случилась же эта печальная история следующим образом.
В 1910 году, в Санкт-Петербурге, поселился один француз. Неизвестно за каким делом он появился в чуждой ему стране, но по всему было видно, что афишировать свое пребывание он не собирается. Комнатенку снял скромную и черт знает где, одевался убого, питался дерьмом несусветным. Не преувеличением будет сказать, что напоминал он Родиона Раскольникова и вполне вероятно, вынашивал безумные планы. Убивать ли старух, насиловать ли детей – неизвестно. Однако, рыскал по окраинам Петербурга, как ошалевшая крыса, всюду совал свою французскую физиономию, и если его спрашивали, за каким дьяволом он лезет в дыры, что-то лепетал в ответ на скомканном русском и убегал. Переписки француз не вел и жил, скорее всего, на привезенные с собой скромные сбережения.
Квартирная хозяйка звала его Антохой. Правильнее было бы Андрюхой, но память о муже-покойнике не позволила ей окрестить бывшего французского гражданина Анри Говожо дорогим её сердцу именем. Так и встречала она его поздними вечерами:
- Что, Антоха, налазился по помойкам? Ишь, как платье-то заговнил.
На что Антоха, пряча глаза, лепетал и закрывал руками испачканные места:
- Нет говнье, мадам, это гряз.
Елена Александровна похохатывала и уходила прочь в свою комнату, а жилец прокрадывался в свой ящик и запирался в нем изнутри.
Что он там делал, никто толком сказать не мог. Однако изредка, что-то в его комнатке-ящике стукало, словно падало, и поскрипывало, будто подкрадывалось. Соседи сходились во мнении, что француз чего-то там мастерит. Время в стране было напряженное и никто из них не отрицал, что результатом этого тихого мастерства в закрытой изнутри комнатушке, вполне может оказаться адская машинка или другой опасный прибор.
В конце концов, на Анри Говожо донесли.
Утром в его дверь уверенно постучали, и на пороге возник строгий мужчина в штатском костюме, по-видимому, чиновник особых поручений, сопровождаемый парой жандармов, которые, как дрессированные моржи, расслабленно смотрели на иностранца.
Штатский уверенно подошел к более чем скромной кровати, единственному, что было в комнате, и легко её опрокинул. Француз затравленно блестел из угла глазками, зубки его мелко застучали в приоткрывшемся рту и хрустальный бисер влаги покрыл открытый лоб средних лет человека. Под кроватью стояло, покачиваясь справа на лево, странное и на вид довольно хрупкое приспособление, напоминающее модель небольшого гуся. Сделано оно было из никелированной проволоки и снабжено двумя блестящими противовесами, которые висели с боков и ходили вверх – вниз, как на часах, но, при этом, заметно, однако бесшумно, вибрировали.
- Эт-то что ещё такое? – строго и недоуменно произнёс штатский, но произнёс, будто бы и не ждал ответа, да и что мог объяснить Анри если русский язык знал, не то что бы скверно, а можно сказать, практически не знал. Он лишь затравленно грыз ногти левой руки, а правой робко, но предостерегающе начал помахивать, дескать, не надо, лучше не трогайте. Чиновник, севший было возле «гуся» на корточки, отпрянул. Жандармы, а так же набежавшие любопытные – соседи, хозяйка и дворник – те уж и раньше, как только увидели странную птичку, отошли и испуганно взирали на её колыхание. Француз же, аккуратно, на цыпочках, подошел к аппарату, снял с себя ночную рубаху, в которой был, и рубахой его прикрыл. Показалось, что стало тише.
И тут же все устремили внимание на француза и уж теперь-то их охватило абсолютное изумление, граничащее, пожалуй, со священным ужасом: так как смотрели они на Анри Говожо, на Антоху, можно было смотреть только на вдруг ожившее чугунное божество.
Надо сказать, что, оказавшись по пояс голым, француз представил из себя прелюбопытное зрелище: там, где у обычных людей бывает живот, у Антохи была круглая, как у бублика, дыра и в ней, вращаясь и поблескивая, плавал голубой шар. Француз вынул из себя шар и шар, раздвигая, как моллюск, полусферы, заговорил.
То, о чем говорил шар, понимал только человек в штатском да, отчасти, квартирная хозяйка. От её глупых интерпретаций и пошли всяческие недоразумения, от последствий которых мы не избавились до сегодняшних дней. Всем остальным казалось, что кудахтает лошадь.
В подвале, где должно было проходить собрание, почти никого не было. Пока присутствовали председатель Н.З. Свищёв, его заместитель Умойко и секретарь комитета Белова. Были и жильцы – Мыцкий и Цак.
Полумесяц присел с краю и стал смотреть в точку на потолке, изредка, правда, веселил свой взгляд созерцанием кислой скатерти на ящиках, заменявших правлению стол, и банкой воды, которая, судя по всему, служила графином.
…всё так и должно быть. А как же иначе? Собрание, а потом ещё будет собрание. А потом ещё два. А потом, поводом будет то, что собраний мало, а нужно больше. А потом соберёмся и скажем друг другу, что слишком часто собираемся и соберёмся на следующий день, что бы решить, а насколько чаще или реже надо это делать. И с песней, с танцем тупого одобрения. А как же? Иначе никак. И везде порядок, всё правильно и верно. Если, например, я сейчас шёл на работу, но вспомнил, что где-то будет собрание и я должен на нём быть лишь только потому, что у меня есть разрешение на покупку изделий из хлеба, а собрание по поводу самовольного производства муки из арбузных семян, я пойду на него. Я обязан. Я должен. Я пойду на него и опоздаю на службу. Но мне на собрании выпишут справку, что я был на собрании и опоздал на работу. И меня не накажут, меня, может быть, наградят.
И в автобусе так же. Едет он, везёт пассажиров, да сломается. Что делать? И народ к шофёру, к кондуктору – пиши бумагу! И те достанут форменные бланки, и заполнят – такой-то-такой-то, в такое-то время, водитель такой-то. И жизнь наша прекрасна. И всегда у нас есть всё. И все при деле и на своих местах…
Сирые птицы за окном пролетели все. Синий гигант надвигался на купола. По улице проехали на каком-то гремящем транспорте Бичующие Враги. Их громкая песня разбудила Полумесяца. Собрание уже шло полным ходом. Выступал Свищёв:
- Это мы знаем! Но что же граждане Багульник и Врабс? Они пользуются своим семейным положением и всяческими правдами и кривдами стремятся увеличить свою жилплощадь. Другое дело Бладулаев. По святым традициям своего народа он просто обязан иметь несколько жён. Как к этому отнестись? Ему и хорошо и плохо. Не позавидуешь человеку. Мы ж должны бороться с этими отживающими рудиментами феодальными. Не можем мы допустить, чтоб все пять бладулаевских женщин на одной территории жили. Будем расселять по отдельным квартирам, а Бладулаева обяжем составить график посещения каждой жены по равному отрезку времени. Пусть неделю с каждой живёт, глядишь, у какой-нибудь одной останется и успокоится его грех.
Речь Свищёва продолжала течь дальше. Говорил он тускло, бесцветно, брызгал слюной. Многие засыпали.
- А, кстати, граждане, все ли конспектируют ход собрания? Завтра в тринадцать все должны принести конспекты в пятую комнату. Если не принесёте – на полтора часа свет отключим.
Полумесяц достал из кармана письмо и занялся чтением.
«Дорогой Ваня, – писал ему из деревни какой-то родственник, – а ты нас забыл. Зато мы тебя не забываем и всё ещё помним».
Полумесяц проблистал, не читая, добрых три листа рукописного текста и продолжил:
«Эх, Ваня, зря ты нас забыл. Мы-то тебя не забываем и всё ещё помним. Приехал бы ты к нам, что ли? Отдохнул бы. Как там Лиза? Если умерла, сообщи – когда. А у нас всё хорошо. Отстроились заново после того, как мамаша домик наш вместе с собой подожгла – керосин с подсолнечным маслом перепутала. Испекла блинцов на масленицу. На юг ездили в этом году, но печаль для меня в поездке вышла – Тамара моя сбежала с мавлоном. Так что я теперь один. Есть, правда, женщина одна тут. Соседка Ольга. Ну да это пустое всё. Тоже, если откровенно, сволочь порядочная. Говорит, если поженимся, ни за что мою фамилию не возьмёт.
Ладно, всё пока. Приезжай, Ваня милый.
Твой Кузьма Козьма.»
У Полумесяца блеснули слёзы умиления – давно писем не получал.
- А тапереча давай получать макароны, – гудел голос председателя, – подходи делегаты от квартир!
Иван Геннадьевич сегодня делегатом не был и пошёл из зала заседаний вон. На скамейке у подъезда сидели и шептались бабки:
- Сидоровы вчера поехали на экскурсию по реке на байдарках, так ихний батя – утоп!
- Ах, – общий вскрик.
- Ну! – азартно бýхает рассказчица. – Во как!
- А я вот, вчера кажется, – начинает другая, – иду мимо фонтана, гляжу, а супруг Скипидарищев ходит кругом выгребной ямы и кричит в бездну, руки сложив трубою. Я ему говорю: что-то, сыночка, потерял? А он мне – умри, бабушка, кота ловлю-выискиваю.
- Да, тьфу ты! Если и был у него кот, то серый. И мышей как огня боялся, а то и того хуже – хвост по земле волочил.
Полумесяц осторожно попытался пройти незамеченным, но опять попался на глаза старух, пришлось здороваться. Ничего, выдержал.
А день, надо сказать, получался вполне сносным.
Кучерявые мхи на бульварах укрывали тенью уютные скамейки, на которых сидели почтеннейшие граждане городка, гранд-москиты и ММЛ.
Маленький мальчик остервенело ездил на огромном, в сравнении с ним, трёхколёсном велосипеде, мокрый от пота, накинув поверх себя шаль-полотенце, вокруг памятника Задерию – штангисту-трансвеститу.
Мяли клумбу, зелёные от проникающего сквозь мох солнца, свиньи. Огромный хряк залез в лужу и уставился на сидящего рядом профессора Базукина человеческими глазами. Профессор время от времени, как терапевту, показывал хряку язык.
Стригли газон монахини церкви ТП.
Засвистели. Охрана пронесла взлохмаченного мужика с Сирой птицей в зубах. Мужик яростно ворочал глазами, но уже не брыкался.
Жечь понесли. Прокажённый. Много Сирых птиц стало. И, кажется, с каждым годом больше и больше. Уехать, что ли? Да пусть летают, не жалко. Вреда от них нет, пока в руки не взял. Только каждое утро они закрывают весь мир, Господи. И ещё этот Синий гигант…
Полумесяц всё-таки дошёл до службы. Библиотека находилась в центре города и примыкала стеной к Центру управления ячейкой.
Войдя в вестибюль, Иван Геннадьевич, как всегда увидел швейцара Гуша, протирающего пыльные глаза механического чучела медведя, подрабатывающего ночами на разгрузке вагонов.
Дети плясали краковяк.
В кабинете был стол (Полумесяц удивился бы тому факту, что нет стула, отсутствие же стола, было делом обычным). На нём он разложил карту местности, открыл сейф, извлёк из него телефон и позвонил сотруднику учёта Штельмаху.
Штельмах появился через минуту.
- Я вас, Кука Фтуциевич, вызвал по деликатному делу. Вы бывали здесь? – Полумесяц указал вилкой место на карте.
- Был. – С готовностью ответил Штельмах. – Иначе это место зовут Тухлый Гудок, а так: Мясное. Без этого места нельзя – там добывают жёлтые мясы. Торфяная полуорганика, используется в сыроварении.
- А здесь? – Иван Геннадьевич повернул карту на девяносто градусов и указал в то же самое место.
- И здесь бывал! – Лихо ответил Кука Фтуциевич. – Это Могутная Уть. Она для глаза мила и тело там отдых имеет.
Полумесяц ещё два раза поворачивал карту и показывал Штельмаху одно и то же место. На первый из предложенных вариантов Кука сказал, что «это, кажись, Веперь», а на второй:
- Здесь не был, не знаю. Говорят, это и есть то самое Моо, но только узнать точнее нет у кого: кто там был того здесь нету. Будто в печь за Сирой птицей. Так, кажись, у Билетова в книжке.
Иван Геннадьевич решил в последний раз – установил карту в первоначальное положение и снова ткнул вилкой.
- Так это же я уже говорил – это Тухлый Гудок, где жёлтые мясы.
В кабинет вошёл главный бригадир Торский и заговорил с порога:
- Да уж, господа. Придётся мне, так сказать, нарушить ваше благополучное бездействие. Иван Геннадьевич, едете в командировку. Искать Библиотекаря. В Могутную Уть. Это надо.
Полумесяц не стал возражать – к поиску и поимке Библиотекаря он был готов давно. Тем более, не зря же он проверял только что Штельмаха.
Подошёл к сейфу и стал извлекать одно за одним: пищаль, милицейский свисток, жестяную кружку, шапку-ушанку, рейтузы, рафинированный сахар, алебастровые шарики.
Копию детальной Инструкции поимки взял в отделе Ушанского.
Полумесяц вышел из здания и тут же наткнулся на почётного нищего Усотова. Тот сидел на специально ему отведённом месте и гудел в деревянный рожёк – призывал граждан сдавать монеты в пользу кооперации.
- Я познал кама-сутру! – Кричал Усотов. – Моя жизнь есмь воплощение Вишвамитры!
Иван Геннадьевич вспомнил Инструкцию: кого первого встретишь – «покажь Буквицы и возьми с собой». «Жаль, что этот», подумал Полумесяц только, но делать было нечего – Инструкция говорила правду, проверенную множественными отловами. Он достал из кармана летнего пальто две яркие металлические буквы и показал Усотову.
- Так, значит, я первый вышел, – сразу въехал в дело нищий, – так, значит, сейчас и поедем? Ну, давайте поклажу, Иван Геннадьевич.
Они пошли на вокзал и купили шесть билетов на электричку, чтобы ехать лёжа.
3.
- Трудно сочинять загадки, – говорил Усотов Полумесяцу, когда они лежали в, одном из трёх до отказа набитых, вагоне электропоезда.
Полумесяц соглашался:
- Нетрудно не сочинять.
- Да-а…
Говорить было не о чем, и ехать далее не представлялось без скуки.
За окном меняли пейзаж, но всё это были уже давно затёртые и всем известные картины. Вокруг Усотова и Полумесяца тихо и плотно стояли люди, мавлоны и гранд-москиты. Хмуро колебались в такт покачиваний состава.
Лучший год для пьес – тот, что более сер. Каждый может иметь свой театр, сообразно своей потребности наблюдать действительное ощущение времени. Умозаключения рождаются в вибрации вагона. Менее невозможно то, что называется сном. Кто понимает, тот голоден от обильности жизни…
Сквозь полупрозрачный пол вагона было видно, как под шпалами лазает профессор Базукин, нюхает рельсовый камень.
- Голова – это, прежде всего, рот, способный есть и произносить слова, – ткнул профессор по направлению Полумесяца пальцем и уполз.
Усотов не успел дунуть вслед профессору из рожка.
- Вот шустрица!
- Приехали! – заорал борттехник вагона. – Вылазь!
Полумесяц и нищий стали обувать сапоги. Это получилось не сразу, так как в них налезло какой-то мелкой живности. Пришлось трясти сапогами на расстоянии от себя для санитарной безопасности – вдали от города всякое могло водиться.
Вышли из вагона под тревожно-побудный рокот патефона вмонтированного в стену.
На бараке, напоминавшем вокзал, значилось: ст. Могутная Уть.
Чем была, по утверждению Штельмаха, мила для глаза эта местность, Полумесяц не постиг. Ясно было, что Синий гигант брал своё начало именно здесь. Масса природы была помножена на её ускорение в жизни и равнялась абсолютной идее.
Чья-то бабушка мыла ноги в писсуаре телефонной будки.
- Откуда у вас это? – недоумённо бубнил Усотов. – Всё куда-то устремляетесь, чего-то хотите. На что? А я закрыл мозги, как сберкассу и ещё ни разу не пользовался – пусть проценты растут. А рассказать историю?
Полумесяц не возражал, он уже привык к своему «оруженосцу».
- Когда-то я путешествовал, и довелось мне побывать на Дальних Кругах. А я тогда молодой-молодой был, что ваши сапоги, Иван Геннадьевич. Ну, так вот. Молодой был, рожа как бочка, руки – лопаты. Здоров был, как чугунная обезьяна. Вот и путешествовал. И случилось мне быть в городе Ухе. Что говорите, нет такого города? Ну, сейчас-то, может, и нет, а тогда был. Да. Иду, значит, по улице имени Куллерво и слушаю, как народ орёт где-то. Надоело. Зашёл во двор. А зима была, сказать надо. Мальчик, маленький такой, в шубке и с лопаткой, прыгает на крыше сарайчика, а внизу бабка стоит и кричит ему: Упадёшь, стервец! Слазь щажже! А он ей: Не упаду! И раз – кувыркнулся вниз головой с сарайчика. А бабка та ко мне. И говорит: Ну, что? Упал, родимый? Айда домой! И берёт меня за руку. Ну, думаю – щас выпить даст, может и девочки есть, мало ли, как у них в городе-то чужом заведено. Ну, приводит она меня в дом, на четвёртый этаж поднялись. Зашли в квартиру. Сама пошла на кухню, наверно, потому как кастрюля загремела. Я разделся и в комнату шмыгнул, а там как раз, супротив двери, зеркало стояло. Ну, глянул я туда, в зеркало, причесаться-то надо, смотрю, а на меня оттуда мальчик давешний, что на крыше сарайчика прыгал, глядит. Я руку подниму – он поднимет, я ногой шаркну – он тоже. Ну, думаю – хана мне. Враз оделся и бежать. А бабка вослед орать: Догоню, пострел! Матери скажу – она тебе даст раза! Пробегаю мимо сарайчика, а там, вижу – я на крыше стою с лопаткой и прыгаю. Ну, думаю, вообще плохо – бежать надо из города. И побежал. Пятнадцать часов бежал без продыху, зуб даю! Да, что вы мне всё – врёшь, да врёшь! Не вру и всё тут! Большой город Ухо. Прибегаю, значит, на окраину. Вижу – мужика бьют. А больно-то мне! Глянул в окошко случайное – вся рожа в синяках, шишках, в крови. Губа разбита, глаз заплыл. На толпу глянул, а там уже кто-то мальчика маленького, давешнего, за шубку поднял и орёт: Будешь, паскудина, знать, как к моей жене бегать! И давай заново молотить. Ну, я ещё быстрее побёг. Вижу – всё, кончился город. Но бегу, не останавливаюсь. Эдак, на ходу, голову-то поворачиваю, вижу – мужик, избитый весь, от меня убегает. И смотрит так же, через спину. Ну, тут я сел возле ручья. Гляжу в него – вроде я. Только раньше рожа была, что бочка, а тут враз похудел. А вы говорите – Штельмах сказал. Ни хрена не знает ваш Штельмах. Он и не был-то нигде.
Полумесяц молчал. Прошли мимо вагончика с написанным мелом словом «дурак». Внутри горел свет. Разговаривали.
- «А потом помогал делать уроки коту». Понимаете это? Коту он помогал делать уроки! Он, что? Совсем ополоумел такие объяснительные писать?
- Подождите-подождите, Пётр Матвеевич, что-то я совсем ничего не понимаю — всё прослушал. Кто коту помогал или кому там? Чья объяснительная?
- Объяснительная записка менеджера технического отдела Сергея Морозина. По поводу сегодняшнего опоздания.
- Ну и что?
- Ну вот он пишет тут, что помогал делать уроки коту.
- Какому коту?
- Ну откуда же я знаю — какому. Своему наверное. Не чужому же помогать какие-то уроки делать.
- Постойте-постойте, Пётр Матвеевич. Уроки? Коту? Чужому?
- Своему, зачем чужому-то?
- Ну и?
- Уроки кот у него делает! А Морозин ему помогает.
- Понятно. И что?
- Ну как же кот может уроки делать? Кто ж ему их задаст?
- Ну может дрессировка какая-нибудь или в ветеринарной клинике процедуры.
- Процедуры?
- Ну да. Клизма, там, или давление померить.
- Это по-вашему уроки такие?
- Я не знаю, может Морозин попутал чего, описался.
- Вы послушайте с самого начала внимательно, а потом про клизму или давление рассуждайте! Вот, что он пишет: «Сначала разделся до трусов, прошёл на кухню — поел борща. Потом немного в гостиной посмотрел телевизор, а потом помогал делать уроки коту.» Коту помогал делать уроки! Уроки — коту! Я с ума сойду. В гроб меня он вгонит.
- Ну-ну-ну, Пётр Матвеевич, успокойтесь. Раскричались зачем-то. Ну – помогал, ну — коту помогал. Не надо нервничать только.
- Игнат Анатольевич, вы что же? В самом деле меня не понимаете или не слушаете? Он коту помогал, коту! Не сынишке, не дочке, не племяннику какому-нибудь, а коту!
- Так я и говорю — может дрессировал? Ну, там, что бы тот в аптеку за лекарством умел ходить или другое что?
- Так ведь кот — не собака!
- Умные бываю коты. Знал таких.
- Да не спорю я! Бывают и умные, и глупые бывают! Просто я когда эту объяснительную читаю, то кота себе этого представляю окаянного! Сидит над тетрадкой и пишет, подлец! Весь в чернилах, а этот ему помогает.
- Успокойтесь вначале.
- Да не могу я! Не про дрессировку он пишет, а про домашнее задание какое-то.
- Прекратите истерику! Вызовите Морозина и расспросите. Что вы ко мне-то пристали?
Видимо, подошёл Морозин.
- Морозин, что там у вас с котом происходит?
- Да ничего, собственно.
Как же? Вот вы пишите, что ему уроки делать помогаете? Учится плохо?
- А вы не смейтесь.
- Да не смеюсь я. Мне, наоборот, плакать хочется. Сочинение коту в школе задали или из арифметики что-то?
- Вы, Пётр Матвеевич, что-то сегодня нервничаете, не больны ли?
- Да здоров был с утра, пока твою объяснительную не прочёл.
- А я ничего не писал болезненного. Всё рассказал, как было.
- Да, всё рассказал, Морозин. Даже, как до трусов разделся. Хорошо, что остановиться успел, а то без трусов ещё с котом бы уроками занимался — я не вынес бы совсем.
- Вы, Пётр Матвеевич, такое, порой, скажете, что хоть психбригаду вызывай.
- Ты, стало быть, Морозин, меня за дурака держишь? Стало быть — это меня надо в больницу отвезти. Не дразни, Морозин! Я тебе не кот твой, чтоб меня морочить!
- Вы, Пётр Матвеевич, на кота не похожи совсем. Игнат Анатольевич — вот он похож немного. Округлое в лице у него что-то.
- Смотри-ка, что удумал! Котов из нас решил сделать. Учить нас хочешь?! Уроки делать будешь помогать?!
Наши спутники пошли дальше.
Шли по неровной, какой-то нервной, улице, словно прогрызающей проход через дома Могутной Ути.
Было Время сна. Слышно было, как храпят по-котовьи жильцы в домах, прижимающихся друг к другу.
Из водосточной трубы просыпалась канифоль.
Если бы стоны одного из бывших мавлонов могли дойти до слуха постороннего обывателя, если бы эхо камней отдало бы все свои радужные оттенки единственному почитателю, что-то бы изменилось тогда. Наверняка. Но есть непробивная тьма-тишина. И ни шороха.
Инстинкт победит характер. Человек по природе, более животное, нежели философ. Ребёнок получает радость, укусив мать и услыхав, как она вскрикнула. Жизнь, из которой можно взять всё и упорядоченное созерцание – вот два краеугольных камня бытия. На которых держится мир. Философия жизни.
Полумесяц тихо ступал по песку, он словно боялся нарушить порядок лежания и соприкосновения песчинок. Ему почему-то казалось, что он топчет святое.
Пушистый комочек крутился в песке и пытался укусить свой хвост.
Усотов шёл в двух шагах позади и бормотал.
Воздух начала наполнять Мелодия времени света.
Вот и граница Южного сектора. Они переступили черту и сели на синюю траву. Тени деревьев бежали быстрее самих деревьев. Это естественно, но в это время суток на это обращаешь особенное внимание.
Пора было приступать к отлову Библиотекаря.
4.
- Я раньше был змеёю! – вдруг закричал нищий.
- Да прекратите же наконец свои истерики, Усотов! Вы мне мешаете.
Полумесяц метнул в солнце жестяной кружкой. Кружка упала в синюю траву и подняла тучку комаров.
- Вы, Усотов, нужны мне только для отвода глаз, – сосредоточенно говорил Иван Геннадьевич, приматывая рейтузами шапку-ушанку к пищали. – Если вы до сих пор этого не поняли, спешу сообщить.
Он дунул в свисток и наполнил пищаль смесью рафинада и алебастровых шариков. Пора было приступать – в небе уже загорались зелёные ракеты, падали и с шипением гасли в мутной воде озера, случившегося неподалёку.
Последующие два интервала Времени света, Полумесяц со своим спутником, провели в укрытии. Ждать дальше было нецелесообразно. В Инструкции на этот счёт было ясно: «Ежели два раза дерева тень меняли, а Библиоша себя не выдал, то иди к людям и звони в Город».
Полумесяц так и поступил. Наказав Усотову стеречь, сооружённую из пищали и шапки-ушанки, поисковую установку, он переступил черту Южного сектора в обратном направлении.
Могутная Уть ожила. Улочки наполнились обывателями. Гордо ощущая своё существо, жители бродили с зонтами и какими-то колпаками. Была музыка. Она лилась так нежно, что можно было подумать – некий невзрачный зверёк, типа выхухоли, принял соловьиное обличье и теперь наслаждает души людские. На Полумесяца накатила волна прекрасного, он прижался к стене и испачкался.
- Диво дивное, чудо чудное! Чужое-чужеродное, иное-инородное! – кричал торговец пирогами. – Купи беляш – станешь богач!
У него был явный поэтический дар, у этого торговца.
Нет, базары не такие. Базар – это когда нигде ничего, а здесь есть. А когда и там нету, то и тут быть не может. А если и будет, то невозможно поверить. В общем, так как-то. Не вспомню.
Тупеть он начинал, что ли?
Иван Геннадьевич зашёл в переговорный пункт. Крайняя кабина была пуста. Впрочем, все кабины были пусты. Он выбрал крайнюю, вошёл и снял трубку. Не успев набрать номера, услышал:
- Чудны дела твои, Господи. Ещё не родился, а уже ловит. И ловит, и ловит. Чего звонишь-то?
- Да я, собственно, по Инструкции…
- Стоп, довольно. Как Бог устроен, помните?
- Керамический сосуд. Со множеством трубок, направленными во все направления. Сосуд наполнен мыслящим веществом.
- Всё?
- Всё. Самое простое, что может быть.
- Так. Ладно. Идите и ждите. Ваша телефонограмма принята.
И Полумесяц вышел на улицу.
Вот ту-то он и вспомнил про надпись на стекле в своей комнате – откуда-то с неба, раздирая душу, кричали: «К нам!»
Полумесяц поднял голову. На фоне Синего гиганта, из перистых облаков отчётливо вырисовывались зубы и между ними – рваным парусом, рубцеватый алый язык.
Не Библиотекарь. Тот по-другому делает.
Полумесяц только сейчас заметил превращения в окружающем пространстве: Могутную Уть разъедало, размывало, слизывало. Заболачивало. Небо серело, но искрилось зелёным.
И тут, красным огнём, на том месте, где только что был язык, вспыхнули жаркие буквы: «МОО». И то же – гулко пронеслось окрест: «Мо-о!»
Потом – потухло и смолкло. Перед Полумесяцем простиралось болото. С мокрым блеском и, вдалеке, зелёным огнём в синем тумане.
Подошёл огромный швейцар с Усотовым на цепи. Нужно думать, что Усотов решил представляться котом, потому что пытался мяукать и рыть землю передними лапами.
- Кто таков? – ухнул швейцар. – Давай документ.
Полумесяц понял, что нежданно-негаданно попал в Моо и, лежащие в кармане, яркие металлические Буквицы, здесь не имеют никакой силы.
Он достал из сапога свой, завёрнутый в фольгу, гражданский паспорт и протянул стражу.
Швейцар оторвал контрольный корешок с пятнадцатой страницы и, поплевав на свой жёлтый палец, ткнул им в графическое изображение Полумесяца.
- Проходи. Только волка своего забери – странный он, – швейцар подпихнул в бок Усотова. – Да цепочку отдай – казённая.
И исчез.
Иди дальше и будешь знать, может быть немного больше, чем ты знаешь сейчас. Иди дальше и ты увидишь массу новых открытий и неожиданностей. Откажись от дня сегодняшнего. Имей плечи, чтобы была возможность взвалить на них груз прошлого своего, и спину, чтобы оно волочилось за ней, словно парашют, набитый камнями. Иди дальше и будет тебе свет и тьма, боль и радость. Каждый из нас услышит шаги и поймёт знаки, ведущие к небу – пускай оно черно грязью, потому что кто-то закрыл глаза. Иди дальше и да будет так вечно. И это правильно.
Не вперёд, а дальше.
5.
Усотов молчал и понуро плёлся за начальником. Видно было, что он устал и хочет есть. Полумесяц тоже был измотан и тоже молчал, но большею частью из-за того, что Природа Этого Края была устроена так, что повторяла каждое слово сказанное чужаками.
Они шли по относительно проходимой дороге, но вправо на пять шагов и на столько же влево, начиналась топь.
Начало смеркаться. Нужно было где-то укрыться от тьмы. Мысль о ночёвке посреди дороги, как и в болоте, не радовала, но других вариантов пока не предоставлялось. Ничего не оставалось, как идти.
Но тут, как будто в оправдание их надежд, ветерок донёс запах ливерной колбасы или валенок, что по большому счёту одно и то же и разобрать эти запахи трудно. Но они говорят о жилье, это их объединяет.
Вспыхнувшая над болотом зелёная ракета осветила пространство и на миг показала стоящий вдалеке, посередине дороги, осевший от времени домик-избу.
- Ура! – повторила за Усотовым Природа Этого Края.
Вблизи избушка представляла собой ещё более жалкое зрелище, чем показалось издали. Это было ветхое сооружение, словно наспех сколоченное из кусков фанеры и бросовых досок. Кое-где перевязанное проволокой и верёвками. Трубой служило отрезанное голенище.
Полумесяц принялся искать дверь, но вскоре, обойдя строение раза три, понял, что ему этого сделать не удастся. Тогда он просто постучал в стену без особой надежды. И, как ни странно, это дало результат – в «избе» что-то зашуршало и один из листов фанеры отодвинулся в сторону, показывая голову старого бесполого существа.
- На что пришли? – сказала голова.
- С целью переночевать, – отчеканил по-солдатски Усотов и зачем-то поклонился.
- Ну, влазь. Только я больше не беру материальной стороной, только продуктом еды беру теперь, – говорило старое существо пока Полумесяц и Усотов забирались в отверстие.
Внутри помещение оказалось гораздо больше, чем это предполагалось снаружи. Из предметов тут находились стулья в количестве трёх, шкаф с бутылками и стол с патефоном. На стенах висели сушёные травы, пучки моркови и даже старый, из крокодиловой кожи, портфель.
- Хочешь сидеть – стул, хочешь спать – ложись на пол. Хочешь жрать – ешь не стесняйся, коли есть чего пожрать. А если нет чего, то катитесь отседова, я уже говорила, чем оплату беру.
Последними словами существо определило для гостей свою половую принадлежность – бабуля.
Хотя ничего не пересказывало сказанное ими, Полумесяцу не хотелось разговаривать. Всю дипломатию он переложил на Усотова. Тот начал:
- Что, бабуля, сколько лет-то тебе?
- Да пять, по последней разнарядке.
- Уй, не больше?
- Ты, милый, меня за дуру не считай. Пока новая резолюция на возраст мне не приходила. Так что живу по последней. А-то, старику моему, было-то всего двенадцать, а пришла резолюция считать, что двадцать семь. Пришлось закопать старика – виданное ль дело: целых два года лишних прожил. Здесь долее двадцати пяти нельзя. И меньше нельзя – там, – старуха ткнула вверх пальцем, – не поймут. Здесь-то ладно, раз больше прожил – плати штраф: материальные блага. А у меня от этих благ-то остались портфель да патефон… Да что я это с тобой тут разговоры разговариваю? Вы, я вижу, чужаки, не наших Краёв. Сказывай откуда?
- Из прославленного городка Блювобойска – столицы нашей родины.
- С целью али так, за грибами?
- С целью выявить и предотвратить явление Библиотекаря.
- Эвон! А ну-ка, включи патефон. Там – дёрни цепочку.
Усотов пошарил рукой за прибором, нашёл какие-то цепи и потянул. Полилась вода, только потом музыка. Она стала наполнять помещение утлой хибары светом и запахом некоей розы или чего-то другого, но, по крайней мере, вытесняющей запах ливерных пимов. Голова Полумесяца стала обволакиваться тёплым розовым туманом. Стало приятно сидеть на стремящемся рухнуть стуле, лежать на неимоверно жёстком полу. Кажется, стали появляться окна, а за окнами стала видна река. Стало видно, как независимо от субъективного восприятия (по словам профессора Базукина), за рекой шумит роща. Много светлого и хорошего. Школа. Дети, бегущие к ней и плещущиеся в реке.
Они же – с летящим бумажным змеем.
Полумесяц очнулся. Был яркий свет, но он не мог увидеть источника света. Всё было белым, как молоко. Под ним была плоскость, вокруг него было пространство.
То, на чём он лежал, было ни холодным ни тёплым и это нельзя было назвать ни твёрдым, ни мягким. Полумесяц приподнялся и, скорее инстинктивно, осмотрелся – смотреть было не на что, ничего не было вокруг.
Поднялся на ноги, сделал шаг.
И этот шаг дался ему с трудом – всё было неразличимо. Он не мог представить, куда ступит его нога – в твердь либо в пропасть.
И ещё. Он понял, что не видит своей ноги.
И дальше – не чувствует, что дышит, но в его организме есть какая-то пульсация, есть теплота тела.
Было ощущение тела, рук, ног, но оно было как память.
Полумесяц попытался потрогать себя за живот, но рука прошла сквозь тело. Тела не было, как не было и руки.
