Стихи Платона Набокова – поэзия тяжёлой жизненной пробы. Так тяжела платина, металл, на первый взгляд – непритязательного, но – ценного блеска. Плавился металл этот в адовом горниле – за железными решётками тюрем и сталинских лагерей. И, несмотря на окалину мучений, поэзия не утекла в землю, поэт выстоял, не поддался искушениям…
В начале 1951 года Платон Иосифович был арестован, затем осуждён Особым совещанием по общенародной и бесклассовой 58-й статье – «за групповую антисоветскую агитацию» на десять лет. Озерлаг – особый закрытый режимный лагерь № 7; вместо имени и фамилии – тавро, да не один знак, в четырёх местах на одежде: «№ АК-127». Оттого скорбные тени скользят по его поэтическим страницам, отмеченным осознанным противостоянием и следами горькой иронии.
Заключительные строки лагерного стихотворения «Благодарность», разумеется Сталину:
…Благодарю, что, сжив меня со света,
Вы помогли отхаркнуть этот стих,
и я его от нашего Совета
успел Вам в благодарность принести…
Прости, строка!.. Молить я буду Бога,
чтоб Вы в аду рассказывали всем,
как в рай ушёл проверенный Набоков,
он – не мишень – АК-127
И другое стихотворение «Поздний реквием», оно документально повествует о том, как заключённые создали в диких лагерных условиях пианино. Им обещали, что позволят услышать музыку в исполнении такого же заключённого, как и они, известного миру пианиста Всеволода Топилина, который, попав под Москвой в плен, не погиб в фашистских лагерях. Он получил возможность под конвоем выступать с концертами в Париже и в Берлине, не поддался вербовке, не убежал после освобождения на Запад, он рвался на Родину: вот и привезли его – в Озерлаг, ещё на 10 лет…
С превеликим трудом пианино, наконец, собрано. Но лагерное начальство решает отправить инструмент в подарок. Кому?! Самому Сталину, на день его рождения! Подобное было тогда – подобием «всенародного движения». Такой подарок помог бы досрочному освобождению и мастеру музыкальных инструментов, литовцу Иоганнесу Пупорсу, который руководил созданием уникального кабинетного пианино. Но, узнав о том, кому достанется плод его труда, мастер рубанул топором по руке, которая, хоть и невольно, но согрешила трудом своим… Это – жест возмущенного отчаяния, мастер следовал чуть ли не по христианскому заповеданию из Нагорной Проповеди: «И если правая рука соблазняет тебя, отсеки её и брось от себя…» (Матф. 5:30). Сталин, по мысли мастера, служитель дисгармонии, не должен получить в дар музыку, он – назван в стихотворении «чудовищем планеты».
Общий с музыкальным мастером внутренний барьер воли, противостояния злу, – заставляет поэта не опускать перо даже во время обречённого на поражение лагерного восстания. Платон Иосифович рассказывал, как под обстрелом автоматчиков с вышек, он помогал врачу, заключённому Ивану Матвеевичу Рошонку, отнести в ближние к их корпусу бараки перевязочные пакеты первой помощи, заранее подготовленные на этот случай. Поэт заметил, что перед каждой перебежкой доктор шептал короткую молитву. Когда оба благополучно вернулись, он попросил Ивана Матвеевича повторить её вслух и, оттолкнувшись от канонического текста молитвы, тут же написал свою. «Молитва» вошла в сборник «Других не будет берегов» (1996). Не случайно у неё столь музыкальное, прямо бетховенское начало:
Мы новые колокола, Господь.
Ты – наша песня.
Дай силу душе, как огонь – чистую.
Пусть времена изменчивые не поколеблют нас,
какие бы пришельцы ни мчались мимо.
И ужасной войны разорения уменьши.
Если можешь, страданий путь сократи.
И научи идти дорогой мучений
И разум к злобе не приковать.
Зажги в сердцах любовь, просветляя нас:
«Не мне, но моему народу жить суждено».
За это прозрение, если нужно
Ты возьми наши молодые жизни
Чтобы напрасной жертва не казалась,
Позволь, чтобы молитва всем досталась:
«Господи, вдохни в души веру глубокую, горячую,
Ибо счастье, раньше или позже,
Равно расцветёт для всех!
Тебе, моя грядущая Родина.
Тут снова следует невольное обращение именно к гармонии, свету силы чистой. И под свистом пуль, и во время жестокой расправы со стукачами, которую поэт наблюдал, он верил, что зло – временно, и пусть «времена изменчивые» не поколеблют веру в добро. Ведь мучители – пред лицом Вечности – лишь пришельцы, они промчатся мимо. Он просит Бога научить его идти дорогой страданий беззлобно, то есть не преступить завет о безгневности души – «и разум к злобе не приковать» – и решающий ключ Гармонии: «Зажги в сердцах любовь, просветляя нас…» – моление расширяется на всю «грядущую», то есть обновлённую духовно в будущем Родину – «Не мне, но моему народу жить суждено». Колокол самоотречения гудит в строках и завершается просьбой к Всевышнему: «Господи, вдохни в души веру глубокую, горячую…» – далее следует уверенность в грядущем расцвете… Последняя строка стихотворения звучит как завершающий доминант-аккорд – «Тебе, моя грядущая Родина».
На фоне эпохи «Молитва» звучит невольной альтернативой «светлому будущему», которое обещал, но бессилен был подарить людям диктатор, ибо счастье Родине может быть дано по молитве, его невозможно построить на костях миллионов замученных и убиенных.
О лагерных похоронах стихотворение «Шестой». Первая строфа стихотворения написана не Платоном Набоковым, а другим безвестным заключённым. Его стихотворение забылось напрочь, но первой своей строфой дало импульс вдохновения другому поэту, Платону Набокову, и перед нами картина – пять заключённых под конвоем из трёх солдат-стрелков, долбят мёрзлый грунт. Шестой мёртв. Он в одном белье лежит на санях «и силится привстать как будто» – его, что с ними пять лет валил лес, сегодня должны закопать в неподдающуюся, мерзлую землю. Земля будто не желает принять невинную жертву. Ведь застрелен был заключённый за то, что шагнул за «запретку», за запретную линию. Сколько заключённых гибло так, ощутив на миг свободу!.. То был самый лёгкий путь прервать страдания – «Шаг влево, шаг вправо – расстрел»! Один шаг – и ты в Вечности. Но выше путь – претерпеть все страдания.
Бывало, что смерть в заключении настигала человека именно в тог миг, когда, казалось, к нему пришла свобода. В лагерном романе «Amor» А.И. Цветаевой есть эпизод: паренёк получил документ на освобождение. Счастливый, со всех ног мчит он к проходной, за порогом вахты – воля! Но охранник на вышке, увидев непривычного его глазу бегущего зека, принимает того за беглеца, решившегося «на рывок», следует выстрел… и – душа уже свободного человека отлетает в свободу света…
Сходный мотив есть и у П. Набокова в стихотворении «Свобода», и в нём отсутствует «случайность»: поэт сам тоже хочет поступить «противозаконно», ибо миг свободы дороже веков рабства:
…Вот-вот стрелок на вышке,
лютый, качнёт луны литую медь,
и я рвану… на полминуты,
даст Бог, свободным умереть.
Ещё факт. Как известно, сочинять стихи в лагере было небезопасно, а тем более их записывать, это грозило не только дополнительным сроком, но и применением к вольнодумцу «высшей меры». Но поэт не может не сочинять. Его натренированная память запоминает намертво:
…В копилку тайной памяти я стал
безвинных собирать под номерами
и судьбы их изустными стихами переправлял,
на высший суд
Христа…
Главная тема лагерного цикла: оправдание осуждённых. Не перед начальством, не перед сталинским сапогом эпохи, а перед Христом, Ему «адресованы» вложенные в стихи судьбы. Но ведь их – миллионы, а память человеческая – не бесконечна. Поэт начинает записывать и надёжно прятать свои свидетельства. Это – при регулярных обысках, под надзором. Да разве можно тут что-нибудь надежно спрятать? Можно. В головы «актёров» своего кукольного театра, который он намеренно создал в лагерной самодеятельности. П. Набоков ещё в детстве, на Украине, где он родился, увлечённо занимался кукольным театром. После переезда семьи в Москву, продолжал своё увлечение, был знаком с С.В. Образцовым и его спектаклями. Вот он и догадался, что в папье-маше кукольных голов можно «запаковать» множество стихов и мыслей. Так и выступали они вместе – куклы и поэт. Так стихотворение «Стихи из кукольных голов» передало своё название всему лагерному циклу, включающему немало стихотворений. Не могу не упомянуть «Молчание» (1952). Навстречу ему невольно вспоминается «Silentium» (1833) Ф.И. Тютчева:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои…
Тут – главный мотив молчания проистекает из той причины, что никто не сможет понять «целый мир», сокрытый «в душе твоей», кроме – тебя самого! (Л.Н. Толстой и Д.И. Менделеев считали «Silentium» глубочайшим, лучшим – в русской поэзии). А вот время, в котором жил поэт П.И. Набоков, страну охватывал повальный страх доносительства и предательства, причина молчания – иная: необходимо скрываться и молчать даже во сне, ибо твои думы и мечты могут предать и друг и жена, ради собственного спасения. Мечтать – опасно, надо принизиться, надо замкнуть себя в круге «еды, семьи», надо перестать быть самим собой. Казалось бы, это – предел, но в самом конце стихотворения поэт взрывается криком души в ветер вечности, обретая, несмотря ни на что, отчаянно-противоположное, но истинно благородное – «Доверяй!». Нет, лжецам невозможно закрыть на железный засов недоверия живые души! И обнажается всё ничтожество лжи и предательства. А ведь у поэта были расстреляны отец и отчим, так или иначе подверглись репрессиям все почти его родственники, а он идёт по пути, предначертанному предками, пока душа жива. Один? Нет, вместе с Санчо Пансой. И тут мы, как говорят – «по логике вещей» – подходим, пожалуй, к одному из самых философских и обобщающих стихотворений «кукольного цикла» «Маска» (1952), и оно напечатано и в сборнике «Других не будет берегов» (1996).
Поэт вспоминает, как его лирическому герою «в сиреневом детстве» подарили на Рождество маску Дон Кихота…
Итак, «под сказочной ёлкой», на Рождество, лирический герой стихотворения, играючи, надел маску Дон Кихота, и… пронес её через все жизненные испытания – во имя чести и добра. Он «черни читал благородные сказки», обличал подлость и грехи, то есть оставался верен – воспринятому с детства канону благородства. Поэт по сути принадлежал, – хотя это и скрыто за символикой, за строкой, – к «ордену русской интеллигенции»: как бы ни был тяжёл его крест нести «маску», она стала «вторым Я» – Alter Ego – поэта а, может быть, и «первым его – Я», Prima Ego, – ведь когда лирического героя на жизненном пути испугала догадка о том, что образ Дон Кихота граничит со святостью – «…рыцарь отважный был свыше увенчан терновым венцом», то есть похож на Христа, – поэт вступает в диалог с «маской», он пишет стихи, творит и проповедует. Жестоко избитый, он хочет избавиться от маски, сорвать её, но – поздно, «маска» не только приросла к его лицу, но и вросла в его душу и сознание. Нелепо быть честным, нелепо быть благородным в век свинопасов, исповедующих классовую вражду…
Ну и пусть! Он остаётся верен трагической маске, себе, только просит Бога помочь ему впредь стороной обойти ветряные мельницы обмана и – никогда уже не поверит тем, кто кричит ему вслед о свободе – «Никогда! Никогда! Никогда!».
Круг разомкнулся лишь в конце 1991 года, когда поэт был полностью реабилитирован. Почему – так поздно? Потому что главным обвинением следствия явилась запись в его дневнике 1943 г.: «Мы, конечно, одолеем фашистов, но неужели и тогда останется советская власть?..» К тому времени он уже вернулся из госпиталя домой (на фронт ушёл добровольцем), учился в Литературном институте имени Горького, познакомился со многими студентами и литераторами, чьи имена высоко сияли в литературе. Не раз видел Бориса Пастернака, Константина Федина, беседовал с Арсением Тарковским. Поэтические семинары его вели – Николай Асеев, потом Илья Сельвинский. С Асеевым они подружились. П. Набоков стал бывать у него дома, где однажды стал невольным свидетелем того, как Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой, после самоубийства матери в Елабуге, привез её рукописи Асееву и они вместе их разбирали, читали её стихи…
Одесский поэт и журналист Валерий Сухарев в статье, посвящённой П.И. Набокову, «Иных не будет берегов», писал «В 1943 году вышел сборник стихов студентов Литинститута “Друзьям 1942-43 г. ”, где было напечатано несколько стихотворений П. Набокова. Она попала за рубеж. И через некоторое время на его фамилию в институт приходит письмо некоей писательницы из Австралии на предмет подтверждения: не родственник ли он петербургских Набоковых, кто родители, что читал из произведений Владимира Набокова и т.п. И вот под расписку Платон Иосифович получает “Машеньку”, “Защиту Лужина”, берлинские рассказы. Так состоялось первое знакомство с прозой Набокова-Сирина». Тем не менее ему строго приказало литинститутское начальство написать в Австралию, что никакого родства с зарубежным русским писателем не было и нет…
Там же, в Литинституте, П. Набоков познакомился и с талантливым филологом Аркадием Белинковым, вокруг которого группировался свободомыслящий кружок, где читалось своё, где велись неподцензурные, негласные обсуждения происходящего в литературе и стране и где, наконец, конечно, нашёлся и доносчик. Почти все из того круга молодых литераторов были поочерёдно арестованы.
Платон Иосифович рассказывал, как, оказавшись за решеткой, (он перед тем работал в газете «Московский комсомолец»), понял, что не только сакраментальная запись, смелые стихи, кружок А. Белинкова, – явились причиной ареста, – а и происхождение: по матери – от малороссийских дворян Криштофовичей, верой и правдой служивших России ещё от времен Алексея Михайловича, ещё при битве на реке Суле, а по отцу, от Тимофея Набокова – одного из «стариков» казачьей старшины Малороссии, которого в составе шести представителей от всего российского казачества призвала Екатерина Великая в Петербург во времена составления её «Наказа», во время работы Комиссии по Уложению.
В роду Набоковых – строители храмов, и флотоводцы, учёные, и люди, причастные к борьбе социального переустройства России.
Родной отец Платона Иосифовича знал петербургских Набоковых, бывал у них в доме на Морской, печатался в газете, издателем которой был Владимир Дмитриевич Набоков, сенатор, один из основателей партии кадетов, деятель Временного правительства, – они встречались и на Украине в 1918 г.
В сборнике стихов, не случайно названном «Других не будет берегов», есть стихотворение «Ностальгия», оно начинается так:
Я перед сном мечтал уехать,
стихи, даст Бог, прочесть В.Н…
«В.Н.» – это и есть вышеупомянутый Владимир Набоков, сын Владимира Дмитриевича, известный писатель и поэт, в Россию он вернулся своим творчеством лишь к началу 1990-х годов. Стихотворение П.И. Набокова «Ностальгия» датировано 1977 годом, годом смерти В. Набокова, когда близкая причастность имени «белогвардейского писателя» всё ещё могла послужить причиной опалы. Эта фамилия принесла немало хлопот и отцу Платона Иосифовича, и ему самому на следствии, в «прохождении» через Лубянку, Бутырки, Лефортово, но он «никого за собой не потянул». В лагере, где находилось достаточно интеллектуалов, фамилия посодействовала спасению жизни: к концу первого года заключения поэт с подозрением на открытую форму туберкулёза попал в туберкулёзное отделение лагерного госпиталя (лагпункт 054), отделением ведал доктор-фтизиатр из Харбина, заключённый, Товий Николаевич Пешковский – знаток и любитель поэзии. Он собрал вокруг себя потаённую группу «Братское Болдино» (г. Братск был рядом), куда входили поэты, музыканты, философы. Тёмными сибирскими сумерками, ещё до «отбоя», под видом повышения медицинского образования, хотя начальство и так без особой надобности не шастало в барак, где царила «палочка Коха», в крошечной кабинке Пешковского встречались отверженные, обменивались мыслями, музицировали, читали по памяти стихи свои и «чужие» – Н. Гумилёва, Р. Киплинга, А. Ахматовой, М. Цветаевой и многих других, «положивших души своя на алтарь служения культуре», в том числе и… Сирина – Владимира Набокова! Платон Иосифович впервые тогда услышал их в чтении доктора Пешковского и навсегда полюбил поэтический дар Владимира Владимировича. Там же у него зародилась идея «создания» кукольного театра, и он её воплотил там впервые, за что чуть не схлопотал дополнительно лагерный срок. Но это длинный рассказ. Поэт написал об этом повесть, отрывки её публиковались в газетах, в документальных книгах-сборниках «Озерлаг – 1937-1964» (1991, Париж) и «Озерлаг: как это было» (1992, Иркутск). Полный текст повести «Стихи из кукольных голов» долго ждал своего издателя. Но только в очень сокращённом виде был опубликован Т. Жилкиной в известном журнале «Грани».
Самое время и нам вернуться к оставленной теме, когда уже к началу пятого года пребывания в Озерлаге (лагпункт 02) он сумел запаковать в головы кукол многое из сочиненного там… у «бездны на краю». Но кто мог поручиться в том, что его театр вдруг не отберут при очередном этапе, что при очередном обыске сапог «вертухая» случайно не наступит на одну из кукольных голов, и тайна не откроется?..
И – вдруг от друзей из Москвы приходит телеграмма: «Дело пересмотрено срок сокращен наполовину соответственно амнистии снятие судимости…» – хлопоты матери увенчались успехом. Но ведь не выпустят из лагеря с принадлежащим начальству, как и всё тут, кукольным театром! Как быть?..
И – вызывают поэта к начальнику лагеря майору Евстигнееву, а тот, вручая временную справку бывшему зеку АК-127, просит П. Набокова по дороге на Тайшет, где он получит «документ» с фотографией и билет до Москвы, остановиться на денёк на полустанке «Золотая горка» и показать там в одном из лагпунктов свой веселый кукольный концерт. Поэт тотчас соглашается: ну не сама ли судьба ему благоволит?!..
Тот лагпункт оказался детским лагерем, Озерлагом для детей заключённых – мал мала меньших «врагов народа». Как и у взрослых – зона, забор, «запретки», проволока, «вертухаи», только назывались они – воспитателями и воспитательницами. Нет, дети не смеялись даже самым развесёлым, испытанным на взрослых, кукольным интермедиям. Это был – предел человечности. Невольно вспомнилась знаменитая фраза «отца народов» – «дети за отцов не отвечают». Дети окружили поэта плотным кольцом и наперебой стали упрашивать его оставить им кукольный театр, они почти требовали это, восклицая: «Ведь вы уезжаете на Свободу!..», «Оставь нам своих человечков!» Поэт не мог им отказать. Взял с собой лишь одну куклу – дьячка Вонмигласова из чеховской «Хирургии», ведь голова «дьячка» хранила лагерные поэмы «Неоконченные портреты», восстановить которые по памяти было почти невозможно.
В мае 1955 г. П. Набоков вернулся в Москву. Вернулись и лагерные неразрыв-друзья, поэты Л.М. Мальцев и Г.Б. Беленький, а они, втроём, еще там мечтали создать на воле свой литературно-художественный журнал «Чай» (название несло символический смысл, начиная с того, что через Сибирь поступил в Россию чай, и кончая тем, что чай породнил их творчество и спасал в Сибири). Вскоре они поняли тщету усилий правдивого слова. Однако обратного хода не было. Каждый выбирался в одиночку. П. Набоков продолжал восстанавливать «Стихи из кукольных голов» и поэмы, а также задуманный в лагере киносценарий «Жизнь прошла мимо» – о побеге политзаключённого и его вынужденном возвращении обратно; хотя и понимал, что такой сценарий не будет поставлен. Г. Беленький познакомил П. Набокова с талантливой сценаристкой Маро Ерзинкян и они буквально за две недели переделали основу, «перепели» главных действующих лиц сценария – из разряда политзаключённых – в уголовные. Художественный фильм «Жизнь прошла мимо» был поставлен в 1959 г. известным кинорежиссёром и актёром Владимиром Басовым. Фильм получил признание и прессу, но заполучил и недоброжелателей…
Поэт продолжал работать в кино, вёл лекции по истории кинематографа, участвовал в создании научно-популярных фильмов, не зная, что на его дальнейшие опыты в художественном кинематографе «соответствующее ведомство» наложило негласный запрет. «Оттепель» захолонула, заледенела. Пришлось идти служить на Центральное телевидение и одновременно писать «в стол». Несмотря на его широкую известность «человека в кадре» и преподавательскую деятельность по подготовке рабкоров телевидения, а вёл он себя довольно смело, ему стали угрожать повторным арестом. Вот и вспомнилось написанное в лагере «Молчание» (1952). Пришлось лечь «на дно»: всерьёз заняться любимой издавна океанологией, участвовать в написании книг, читать лекции, руководить Международными фестивалями подводных любительских фильмов, даже погружаться в научно-исследовательских субмаринах…
В 1951 году «искусствоведы в штатском» обещали поэту, что стихи его не будут напечатаны – и через сто лет! А он ответил: «Что ж, я желаю и вам столь долгих лет, но ведь вся ваша сознательная жизнь пройдёт за этими вот решетками…». Нет, не били. Пытали бессонницей.
Уже потом, когда он познакомится с рассекреченным М.А. Булгаковым, возьмёт на вооружение известную фразу одного из его литературных героев: «Не ходите и не просите. Сами придут и попросят». Так и получилось. Правда, не через сто, а через сорок лет. Но ведь – получилось! Его стали печатать, о нём стали писать. И хотя он повторял известную присказку «Забивая гвоздь, не думай, что всякий раз – попадаешь по шляпке», и хотя во сне «сверху», нет-нет, да и «подсказывали», он знал: мастерством нужно овладевать постоянно. Его имя полноправно вошло в плетённую колючей проволокой канву «избранного» потаённой русской поэзии. Мы встречаем его и в изданном издательством «Возвращение» сборнике «Средь других имен» (1990), где имена – П. Флоренского, Л. Карсавина, Д. Андреева, В. Шаламова, Ю. Домбровского, Т. Лещенко-Сухомлиной, С. Виленского, В. Попова и много достойных других. Лагерная литература обширна, целые радуги имён. И первая, очень тонкая книжка стихов П. Набокова, «У последнего рубежа» (1993) вступила в «разномерный» строй поэтов и писателей-лагерников своим «души необщим выражением»…
В 1999 году в Москве состоялась премьера фильма «Лолита», экранизации нашумевшего романа В. Набокова. Автор этих строк был приглашён на эту премьеру Натальей Гончаровой, молодой киноактрисой, игравшей в известном в те годы сериале «Роксолана» (1996) одну из основных ролей. Туда же я пригласил и Платона Иосифовича. И состоялась встреча его с родным сыном В.В. Набокова-Сирина, Дмитрием Владимировичем. Это был очень живой, темпераментный человек с несколько красноватым лицом. Я знал, что в своё время он был оперным певцом, потом автогонщиком. Внешне он очень походил на отца. И на Платона Иосифовича… Ведь юношеские фотографии Владимира Набокова совершенно неотличимы от сделанных в том же возрасте фотокарточек юного тогда Платона. В момент знакомства с сыном писателя, при их встрече, присутствовал итальянский журналист, с которым Дмитрий Владимирович свободно, приветливо и уверенно общался по-итальянски. Позже я узнал, что на итальянский язык «Лолиту» перевёл именно он… И с отцом своим на английский переводил «Героя нашего времени» М. Лермонтова… Встреча с родственником Набоковым имела последствия. Дмитрий Владимирович рассказал о московском Набокове Елене Сикорской-Набоковой, сестре Владимира Владимировича, и та захотела с ним познакомиться… Написала в Москву неизвестному ей дотоле Набокову письмо и даже, найдя номер телефона, позвонила… Она сказала об исключительном внешнем сходстве его брата и Платона Иосифовича, которое заметила на фотографии. И вот Платон Иосифович был приглашён в Швейцарию, там его познакомили с книгой Сергея Сергеевича Набокова о роде Набоковых, которая издана в количестве считанных экземпляров и не выходит, по их словам, за пределы семьи… Беседы с Еленой Набоковой Платон Иосифович записал на магнитофон.
Она всё говорила ему при этих беседах – «Ведь об этом меня никогда и никто о брате не спрашивал!.. » – Платон Иосифович, выживший в советском сталинском лагере, от Елены Сикорской узнал, что ещё один брат Владимира Владимировича, тоже литератор, Сергей Владимирович Набоков (1900-1945) – переводчик, педагог, журналист, погиб в нацистском концлагере Нойенгамме… В самом конце войны…
По возвращении в Москву Платона Иосифовича из той поездки в Швейцарию, в гости и на могилу великого писателя, в журнале «Огонёк» вышел довольно подробный очерк Ильи Лайнера «Другой Набоков» (№ 26, 2000 г.) о той швейцарской поездке…
П.И. Набоков ежегодно проводил свои творческие вечера в Центральном доме литераторов в Москве. Ездил с выступлениями по стране. Только в 1995 году, несмотря на свои 73 года, он вместе с поэтами-узниками ГУЛАГа выступал в городах «Золотого кольца» России, на международном симпозиуме «Поэзия ГУЛАГа», организованном Ивановским государственным университетом и Московским обществом «Возвращение», в Ново-Талицком мемориале семьи Цветаевых, на «Бальмонтовских чтениях» в Шуе, его творческие вечера с успехом прошли на Украине – в Белгороде-Днестровском и памятной ему Одессе, где он увидел двухполоску своего интервью в «Панораме» (№ 726, март 1995 г., Лос-Анджелес, США), редакция которой озаглавила текст «И в нынешней России есть свой Набоков», на что он заметил – «Положение обязывает».
Нет, жизнь и деятельность Платона Набокова, несмотря на все «фамильные» преследования и жизненные испытания, не прошла мимо. Он не менял берегов, о которые бились волны поэзии. На тех берегах давно свили свои гнёзда птицы вдохновения, птицы высоких, как музыка, полётов.
