Валерий Иванович Исаянц (1.01.1945 – 6.01.2019). Поэт, художник. Родился в Воронеже. Окончил суворовское училище, учился на филологическом факультете Воронежского гос. университета. Первый сборник вышел в Ереване в 1978 году под редакцией и с предисловием Арсения Тарковского, с которым поэта познакомила Анастасия Цветаева, которая сделала В. Исаянца героем своей книги «История одного путешествия» (1971-72 гг.). В начале 1990-х годов остался без жилья, с тех пор скитался по стране в электричках, периодически жил в лесу в окрестностях Воронежа. Автор книг «Облики» (1978), «Пейзажи инобытия» (2013).
***
За горизонт в горизонтальном лифте
тащусь на север по боку земли.
О Господи, зачем так молчалив ты?
Скажи лифтёрам, чтобы подмели
все эти звёзды, фантики и спички.
Сор не растёт, не тает, не горит,
но развращает душу Елекрички,
ползущую на встречный Елекрик.
***
Поэта Серафим из Хиросимы
вёл за язык по памяти ко мне.
Их тишина была переносима,
как две сумы молитвенных камней.
Пешком, из переплёта в переплёт,
по горло вбред, минуя реки яви,
с безмолвием, сияющим, как лёд,
они вошли в пылающий Рейкьявик.
ОЖИДАНИЕ КУТУЗОВА
Притаилась в поэте Москва.
Не качай головою – уронишь!
Край родного… В дуршлях рукава
просыпается зимний Воронеж.
Тверь, Коломна, застёжка Кремля,
всё горит, источая французов.
У поэта в кармане земля,
по которой не ступит Кутузов.
КОНЕЦ ЛЕТА
От нас ли Время убегало,
чуть постояв в созвездье Льва,
иль просто миф на миф меняло,
переступаючи едва?
Мы твёрдо знали: наше Время
от нас ведь разве незави..?
Хотя, конечно же, в системе,
хотя, конечно же, в крови,
оно со мной стихи слагает
и придает синхрон уму…
Но слышно же – переступает!
Куда «нет хода – никому»…
***
Дом отступал к реке, как Наутилус,
приборами почуявший январь.
Антоновки неистово молились,
но осень ранняя вела себя, как тварь.
Береговушки рыскали по-сучьи.
В предчувствии недетских холодов
густела кровь в скрещённых жилах сучьев
и закипала в мускулах плодов.
***
Мы встретились на иньском берегу
у мерных льдин в балтийстовом просторе.
Небережливо льёмся в сольный гул,
что волнам Адриатики проспорен.
Я – нварь дрожащий. Ветер и мороз
воплощены, как зов трубы и свиток.
Я ничего не помню из-за слёз,
но нить моей печали не извита
и тянется к отверстию в углу.
Здесь рукописи гаснут, как мигрени.
Я прохожу, как дромадер в иглу,
в костюме-тройке светоизмерений.
И голос мой в молчанье тяжелеет,
и Слово слышит, как его зову.
***
Я выучил паучие движенья –
ты видишь, сколько смыслов я плету,
Земле переменяя притяженье,
чтоб ей не запинаться на лету
о кромку яви. Всё, что может сниться,
но было врозь – я завяжу в одно.
Луч о зеницу гнётся, точно спица,
и воробьям просыплется пшено.
Стою на коврике. В вокзальном светлом холле
ручной работы. Из травы и птиц.
И разница лучей глазницы колет,
и ранит зрячих щебетанье спиц.
***
Капитаном студеного судна,
всблянь плывущего в рюшах больших, –
я трясусь беспробудно, как будто
вглубь крущу в омерзлениях всих.
Лед слоится, за нажитью нажить,
в снах тривидится солнце их дна…
И Ковчег начинает куражить
густокряжных эвонов блесна.
Солнце бляшет и дщерится в щели,
сорок градусов, пламень-вольфрам,
м-м-дяшка возду…ха! – плоть испеченья,
по-над нёбный и сладший миррам!
Ходовое НЗ черносемья,
тирра-точка, бубенчик во храм…
Похруст в солоно, в сткляни – усемье.
Лик товарища. Венчик для брам.
***
Кто слух мой вещий браковал?
Кто здесь искал меня? Кто звал –
так громко, что в моём ущелье
устроил каменный обвал?
И на века, как бы в пещере,
настиг, заклял, замуровал?
К стихам моим на эту тему
кто, словно к зеркалу, приник?
Кто отразился в нём, как Демон,
чтоб лишь поправить воротник?
***
Я слово дал – и все оборвалось,
посыпалось: да да да да да да-а!
И в Кара-Даг вошла земная ось,
пройдя сквозь сердце чёрного дрозда.
Допелись, в общем… Выпав из гнезда,
орали песни в страхе и веселье,
нарушив целомудрие поста
злопамятного чуткого ущелья.
Имущий ус да намотает на:
мирскому – мир, военному – война!
Будь ты пластунский, пеший или конный,
но в ночь на третий день Бородина
твоей судьбой скомандует Будённый –
которая и без него шальна.
***
И так не дозвонились мы до Бога –
«Алло, Центральная?» – и сказка отошла…
М. Твен в верхах испепелил крыла,
и сам он там стоит в углу убого.
В углу у мира, воскрешённый прах,
и глаза два, и зрячесть та же, та же…
До этого бывал он в тех мирах,
где о Земле молчат, как о пропаже.
***
Кому ещё я снился, как полёт?
Как парашют, кому во снах являлся?
Наутро кожа выдублена в лёд,
что в прорубях подлунных заручался
с венозной леской вдоль ручной реки…
К полудню троеперстье единили,
в Оку дыханий кинули крючки –
и вынули костистый Питер в иле
с одним глазком, он бьёт ещё хвостом…
Сияет в рифму гелевая ручка.
В тепле, не отрываясь, целый том
я б в ваши сны писал с моей получкой.
К строке свежемороженная льнёт,
трепещет, чтобы праздник не кончался.
Кому ещё я снился, как полёт?
Кому во сне с крылами не являлся?
***
Морщинистая, в яшмовых прожилках,
которых слишком много на двоих,
глядится ночь в окно, как старожилка,
на век опередившая своих.
Чем далее и старше, тем скорее,
по целине неторного листа
отстукивает ямбы и хореи
упущенного времени состав.
