(Надя Делаланд, Мой папа был стекольщик. – М., Стеклограф, 2019)
Поэзия Нади Делаланд – это яркие, жаркие, наполненные светом внутренние монологи неэгоистичного и сопричастного всему на свете человека. Надя – поэт-мистик. Её речь –высокохудожественна. Читаю ли я её стихи или слушаю их со сцены, у меня нет сомнения: поэзия! Даже в тех случаях, когда мне чего-то в её стихах не хватает. У героини новой книги Делаланд – два alter ego: прозрачность и хрупкость. Наверное, в посыле «считайте меня хрупкой» есть некая нарочитость: ведь стекло бывает не только хрупким, но и сверхпрочным. Скорее, Надя просто не хочет выходить из сложившегося годами образа. У неё ведь есть свой не убиваемый козырь: детский взгляд на окружающий мир. Нюансы восприятия мира, особенности личности делают поэзию Делаланд непохожей на других и потому – неповторимой. Раньше было так: исследователи занимались наукой, а лирики – писали стихи. Но вдруг выяснилось, что при остроте постижения мира, ранимости, тонкости чувств из «матёрых» лингвистов получаются прекрасные поэты! Даже и не скажешь, глядя на их стихи, что этот человек занимается ещё и наукой. Причём это относится как к авангардистам – Александру Бубнову, Сергею Бирюкову, Константину Кедрову, так и к неавангардным поэтам-лингвистам – таким, как Елены Зейферт и Надя Делаланд. Когда Надя читает свои стихи – при полной тишине в зале – можно услышать, как в насыщенном поэзией воздухе пролетают стрекозы.
Тело моё, состоящее из стрекоз,
вспыхивает и гаснет тебе навстречу,
трепет и свет всё праздничнее и крепче,
медленнее поднимаются в полный рост.
Не прикасайся – всё это улетит
в сонную синеву и оставит тяжесть
бедного остова, грусть, ощущенье кражи,
старость и смерть, и всякий такой
утиль.
Эту музейную редкость – прикосновенье
и фотовспышка испортят и повредят.
Можно использовать только печальный
взгляд
долгий и откровенный.
Стихотворение эротично, однако эротика здесь ненавязчива. Откровенность – такая, что её ещё нужно разглядеть. Я бы, пожалуй, поспорил с утверждением героини о том, что она «видна насквозь». Скорее, наоборот – страх быть видимой диктует необходимость стать немного закрытой. И поэзия – возможно, лучший способ быть откровенным, не сообщая всего. У чувственности, которая сквозит в этом стихотворении – чисто женская природа. Возможно, мужская аудитория даже не поймёт состояние героини, если мужчине не расскажет об этом его женщина. Делаланд нередко предпочитает рифмовку abba. Часто не заканчивает мысль на рифме, а переносит её в следующую строку, а то и строфу. Это делает традиционную силлабо-тонику у неё нелинейной и размытой. А рифмы – пожалуй, не играют существенной роли в её поэтике. Делаланд настолько естественна и свободна в своей глубинной сути, что просто не заморачивается рифмами, сложностью или простотой стихотворения, «проявленностью» или непроявленностью образов. Она живёт и творит по завету Бориса Пастернака, не отличая пораженье от победы. Приоритет – естественности. Возможно – есть ещё и страх править «надиктованные» строки. Ведь легко можно порушить гармонию.
Ребёнок с возрастом перестает нудить,
требовать, чтобы ему уступили место в маршрутке,
понимает, что мамы нету, что он один,
что она умерла, что какие шутки.
Вот он едет растерянный и седой,
в старом тёртом пальто, с незастегнутой сумкой,
совершенно такой же уже, как до
обретения им рассудка.
Это стихотворение помогает понять, что все мы – вечные дети. Хотя бы потому, что у всех есть (или были) родители. Надя Делаланд словно бы сшивает время «симпатической» нитью. Один и тот же человек, в одной и той же маршрутке. Сел в маршрутку ребёнком, провалился во времени, очнулся – он уже седой. Только что не просит, чтобы место ему уступили. Когда уходят наши родители – это момент вселенского одиночества. Невозможно уже побыть ведомым за широкими спинами предков. В другом стихотворении даже сам Господь у Нади – младенец.
Бог не старик, он – лялечка, малыш,
он так старался, сочиняя пчёлок.
Смотри, как хвойный ёжик непричёсан,
как черноглаза крошечная мышь…
Но взрослые скучны, нетерпеливы,
рассеяны и злы, им невдомёк,
какое счастье этот мотылёк,
кружащийся над зреющею сливой.
И почему он должен слушать их,
когда его за облако не хвалят?
…Ну что же ты? Как мне тебя обнять-то?
всех вас троих…
Бога хочется не объять – мысленно, а именно обнять (руками)! Безусловно, героиня обращается к Господу несколько по-свойски, по-панибратски. Вместе с тем, это стихи искренне верующего православного человека. А вот изумительное пасхальное стихотворение:
Пока Ты воскресаешь, я пеку
куличики. Пока под плащаницей
свет фотовспышки печатлеет лик,
зрачки сужаются, теплеют сухожилья,
приметы жизни проступают сквозь
заботливую бледность, я всыпаю
по горсточке пшеничную муку,
размешиваю с нежностью пшеничной.
Тем временем ожившее болит,
и голова, как будто бы кружился
на карусели, замечая вскользь
цветное и тенистое, вскипает,
а я взбиваю высоко белки
и погружаю в праздничное тесто,
Ты растираешь пальцами виски,
приподнимаешься и сходишь с места.
И плащаница, за ногу схватив,
проделывает ровно полпути
по полу осветившейся пещеры.
Свершившееся входит в область веры.
И только что, как отодвинул смерть,
сдвигаешь камень и выходишь в свет.
Вечность – это когда всё на свете происходит синхронно. Надя Делаланд соотносит воскресение Христа с нашими действиями на Пасху. И получается, что это мы – своими куличиками и крашеными яйцами помогаем Господу воскресать. И, конечно, здесь «ты» по отношению к Богу вполне оправданно. Стихотворение прекрасно иллюстрирует эзотерическое мышление автора. Иногда в стихах Нади Делаланд появляется мистическая герметичность, и я перестаю понимать, о чём она говорит. Но, мне кажется, читательское непонимание заранее закладывается в такие стихи. Понимаешь – сердцем, понимаешь – ситуационно. А вот частности, вроде «шевеления всеми своими буквами» – не понимаешь.
Всеми своими буквами шевеля,
ломко тянусь потрогать тебя за сердце.
Слышишь меня? Как слышишь меня, Земля?
Маленький лагерь смерти, большой освенцим
(аушвиц-биркенау – стреляй, ложись…).
Можно ли убежать из слепого ада,
только наощупь зная, что значит «жизнь» –
там, за оградой.
Тем не менее, стихи производят на меня сильное впечатление. Что это? Монолог космонавта? Заточение в больницу/сумасшедший дом? Стремление вырваться – во что бы то ни стало? То ли космос, то ли подземелье. Космос подземелья. Взгляд сверху. Выход за пределы. Ещё раз перечитав эти стихи, понимаю: это всё-таки монолог узника, стремящегося вырваться из заточения.
Французское звучание имени поэта (de Lalande) отлично запоминается на слух и вполне соответствует «необарочному» духу её поэзии. «Всякая вещь тщится проговориться» – признаётся Надя Делаланд. Порой «проговаривается» и хозяйка этих вещей. Владение словом у Нади на очень высоком уровне, и это позволяет ей как скрывать мотивы своих поступков, так и самообнажаться. Она умеет изъясняться и сложно, и совсем просто. И – с юмором.
Сдаю тело в приличном состоянии,
слегка поношенное,
но его ещё можно
было использовать
так и так,
и даже вот так.
Примите его по описи,
заверните и спрячьте,
а я побежала
жить дальше.
Очень остроумные стихи. Делаланд здесь идёт по тонкой грани, ведь можно, чего доброго, подумать, что сдающееся в аренду тело принадлежит девушке лёгкого поведения. Но нет! Героиня «избавляется» от тела, чтобы жить дальше – уже чисто духовной жизнью. Тема бессмертия – подразумевается. Обратил внимание вот на что: героиня всё время помнит про смерть, даже когда о ней не думает. Она всё время помнит про «големную» сущность человека. Жизнь и смерть пребывают у неё в динамическом равновесии. «Живи себе куда жил, откуда себя живёшь, сквозь изгородь и холмы, по-над-через жизнь». Вот так она свободно говорит, творя поэзию «высоким косноязычьем». Делаланд – поэт чуткой души. Она умеет вслушиваться, всматриваться, вживаться. Ей незачем хвататься за громкие темы; она вполне может проявить себя и «на носовом платке». Тихая, подспудная речь, «всеми буквами шевеля». Она уже сама стала языком, словно бы действительно избавившись от своего тела, – и способна говорить от имени языка. Мне интересны эксперименты, которые проводит Надя. Например, слова ставятся в «неправильный» падеж, число или род, но мы прекрасно понимаем, что писатель делает это нарочно, в поисках большей выразительности. Например, «и никто никогда и никем никогда не любима». В книге много целомудренной эротики (оксюморон?), вроде строчки «моё тело состоит из стрекоз». Наверное, мужчина так никогда не скажет. Либо, сказав, будет немедленно высмеян. А в устах женщины это звучит естественно и правдиво. А вот стихотворение, которое начинается одними наречиями:
мне холодно светло и далеко
весенне и объёмно светло-жёлто,
воздушно и на взлёте напряжённо
потом легко
Оказывается, вполне можно выразить своё состояние одними наречиями. Наречия продолжаются глаголами – и «жгут сердца людей». Поэты очень любят игру слов. Надя Делаланд с удовольствием играет не только словами, но и смыслами. И начинает делать это буквально с названия книги. «Мой папа был стекольщик». Честно говоря, я сразу заподозрил в названии книги какой-то подвох, но долго не мог понять, в чём тут дело. И только когда вспомнил поговорку «твой папа не стекольщик», сообразил, что речь там, в книге, точно идёт не о родном отце поэтессы. А тут ещё – весёлый и находчивый художник книги нарисовал Бога-Отца, выдувающего из стекла… Еву. Адама папа-стекольщик уже выдул, неизменно осеняя свои творения крестным знамением. Конечно, современные стекольщики занимаются уже не выдувкой стекла, а его нарезкой. Вот такие смысловые игры предлагает нам Надя Делаланд. Есть в книге и другие «ловушки». У Нади – свой особый звук. И, когда слышишь её стихи со сцены, замечаний к звуку не возникает. А, когда читаешь стихи глазами, возникают вопросы к рифмам. Иногда я просто не понимаю, что это – белый стих или просто такие неточные рифмы. Вот, например: утро – куртку, кружке – воркует, горизонту – узоры, воображая – ужасно, смерти - крестик. Но потом Надя снова читает стихи в Доме Поэтов, и я этих неточностей не слышу. Примерещилось, что ли? Обращаюсь за разъяснением к автору. «Мой звук вполне меня устраивает», – говорит Надя. Я и не сомневался в глубине души. Ну не может человек с высоким уровнем поэтического мастерства «забить» на такую «мелочёвку», как рифмы. И, поскольку, сама Надя рифмами своими довольна («доволен ты ль, взыскательный художник?»), снимаю свои вопросы и я. Смешивание очень хороших рифм (облако – обморок, ветрено – ветками, милая – мимо всё) в одном и том же стихотворении с абсолютно неточными – это своего рода «ноу хау» Нади Делаланд. Скажу больше: успешность экспериментов Делаланд с языком позволяет ей «свысока» смотреть на свои рифмы. Чем дольше я читаю стихи Нади, тем больше интересного в них вычитываю. Порой она «примеряет на себя» древние мифы. Вот, например, «золотой» дождь, оплодотворяющий Данаю:
Дождь, любивший меня по дороге к метро
(говорила ему: если любишь – женись!),
расплескал под ногами прозрачную кровь,
серебрящуюся детородную слизь.
Был и голубь под аркой, и ангел в окне
с немигающим нимбом сырых фонарей,
вот и я понесла, вот и зреют во мне
подорожник, чабрец, зверобой и кипрей.
Водяные от мужа скрываю глаза,
засыпаю под утро и вижу во сне:
стебельки и листочки ползут прорезать
трафареты для жизни сквозь смерть.
Книге Нади Делаланд «Мой папа был стекольщик» предшествует великолепное предисловие Владимира Гандельсмана. «Мир этой книги – преображённый, потому что находится в непрерывном соприкосновении с миром иным, и непредсказуемая явь, порождённая этим родством, выражена не декларативно, но словом, трепетно настигающим и удерживающим её мимолётные отблески – словом, которое свободно во имя точности». Витиеватость во имя точности – тут я, пожалуй, соглашусь с Гандельсманом. Поэт «опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьёт». И это уже – давно традиция.