«Голубые рóги»
«Голубые рóги» ― литературная группа грузинских поэтов-символистов ― возникла в 1915 году в Кутаиси, откуда родом было большинство ее основателей. Инициатором выступил вернувшийся из Парижа Паоло Яшвили ― поэт и издатель журнала «Циспери канцеби» («Голубые рóги», 1916‒1918), в первом номере которого вышел написанный им манифест группы («Первословие»), ― в меру эпатажный, как и полагается быть манифестам.
У журнала, собственно, и позаимствовано название группы. Этимология тут прозрачна: прилагательное «голубой» ― традиционный цвет романтической поэзии (ср. «Голубой цветок» Новалиса или «Цвет небесный, синий цвет…» Н. Бараташвили), а существительное «рóги» ― традиционный атрибут грузинского застолья, символ единения в радости и веселье, артистической свободы и творческого самовыражения, даже богемности, если хотите.
Канонического состава группы не существует. В число основателей и лидеров «Голубых рóгов», кроме Яшвили, входили Тициан Табидзе, Николоз Мицишвили, Валериан Гаприндашвили, Колау Надирадзе; а также Серго Давидович Клдиашвили, Сандро Цирекидзе, Ражден Гветадзе, Али Арсенишвили, Гион Саганели (Георгий Антонович Саганелидзе), Шалва Кармели (Гогиашвили), Шалва Апхаидзе, Лели Джапаридзе и Иванэ Кипиани. Одно время в группу входил и Галактион Табидзе, кузен Тициана, но вскоре он отошел от нее. В 1918 году к голубороговцам примкнул и Гогла Леонидзе, выходец из Кахетии. Дружески примыкал к ним и художник Ладо Гудиашвили, часто иллюстрировавший их публикации. Самым старшим среди них по возрасту и явным ментором по амплуа стал Григол Робакидзе.
«Первословие» Паоло Яшвили носило подчеркнуто эпатажный характер , чем приближалось к манифестам скорее футуристического толка. Но в эстетических установках и ориентирах «Голубых рóгов» отчетливо преобладали именно символизм и символисты, причем ― через личный контакт ― прежде всего русские.
Большое и непосредственное влияние на голубороговцев оказали французские поэты, главным образом, символисты. Большинство членов группы ― Яшвили, Т. Табидзе, Гаприндашвили, Робакидзе, Кармели, Цирекидзе ― превосходно знали французский язык и французскую поэзию, часто и успешно брались за ее переводы на грузинский. Одного всеобщего любимца, пожалуй, не было, но среди разных все же преобладали Бодлер и Рембо.
Укажем и на Лотреамона как на источник «космологии» того же Тициана Табидзе, значимый для нее, быть может, не меньше, чем лекции Марра о Халдее. Чудовище Мальдорор ― это «некий космический двойник» поэзии ― своеобразный полигон для пестования роковых болезней века, призрак распада, гниения, болотных испарений и т.п. «Сегодня сама поэзия больна малярией», ― заключает Тициан и ставит себе в заслугу то, что относится к поэтам, все-таки «узревшим Мальдорор»!
И спустя много лет, в написанной по-русски и датированной 15 апреля 1936 года «Автобиографии», Тициан не отказался от этого «зрения»:
«На моих глазах целые деревни вымирали от лихорадки, и жители с проклятиями оставляли насиженные места. От этих «галюцинирующих деревень» легко было мне переключиться на французского поэта Лотрэамона. Монолог жабы в «Песнях Мальдорора» ― это повседневный оркестр лягушек в Орпири, песни вырождения».
Еще одним «каналом французского влияния» на голубороговцев были переводы французских символистов на русский язык, выполненные русскими поэтами-символистами. В свете мандельштамовской критики голубороговцев стоит подчеркнуть, что канал этот был отнюдь не основным, а вспомогательным.
И, наконец, нашлась путеводная звездочка и на грузинском небосклоне ― романтический поэт Бесики (Бесарион Габашвили, 1750‒1791).
В сочетании с силой собственного таланта лучших из них, голубороговцы основательно модернизировали грузинский стих и во многом определили пути грузинской лирики не только в свои расцветные 1915‒1930 гг., но и в целом.
26 мая 1918 года родилась Грузинская демократическая республика, у руля которой встали правые социал-демократы, сиречь меньшевики. Спустя год примерно ― весной 1919 года ― почти все голубороговцы переехали в Тифлис.
Поэты с таким культурным бэкграундом были любезны просвещенным меньшевикам, и впрямь еще интересовавшимся стихами и отождествлявшим себя с давидовой геополитической миссией защиты культуры от разыгравшейся дикости всех голиафов-соседей. Меньшевики же с их сладким застольным лицемерием, вкрадчивым красноречием и самоуверенной иллюзией про заграницу, которая «нам поможет», были, в свою очередь, любезны поэтам. И те, и другие входили в элиту нации и признавали это друг за другом. (Отсюда и та простота, с которой голубороговцы, выручая Мандельштама, входили в самые высокие батумские кабинеты в сентябре 1920 года).
Тициан Табидзе писал в 1919 году:
«Есть полная аналогия между поэтической и политической жизнью Грузии. Потребность создать собственное государство заставила революционный грузинский народ остановиться на полпути меньшевистского мещанства и уберечь себя от коммунистического прорыва».
От последнего, впрочем, уберечься не удалось, и заграница никому не помогла. И в феврале 1921 года уже ничего не оставалось как приветствовать уже большевиков, как прежде меньшевиков. Голубороговцам почему-то казалось, что большевизация ― это что-то вроде перевода стрелок эстетического барометра с символизма на футуризм. А это было им совершенно несложно, ибо все внешние проявления футуризма ― крикливая эпатажность, акционизм , например, ― и так всегда им импонировали. К тому же футуристы в Грузии (как грузино-, так и армяно- и русскоязычные, ― и все, в основном, «заумники» иди «дадаисты»), хотя и водились, и даже шумели, но дальше деклараций, угроз растворить все ненужное старье в серной кислоте и экспериментов с грузинским шрифтом, как правило, не шли. Самое удивительное, что в их среде ― и независимо от языка творения! ― преобладала неудержимая склонность к дадаизму и заумничеству.
Это было замечено и оценено: именно при большевиках определилась их доминирующая роль в общегрузинском литературном процессе, если понимать под ним не только творческие, но и организационные достижения (командные посты в писательских, издательских и даже властных структурах). Запас прочности был не такой уж и большой ― неполный десяток лет до первых стихов о социалистическом строительстве и десятка полтора с небольшим ― до первых выстрелов.
Весной же 1921 года именно они, голубороговцы, инициировали национализацию бывшего особняка миллионеров Сараджева-Хоштарии на Сергиевской, 13. Они превратили его в «Дворец искусств» с передачей в пользование обновленному Союзу грузинских писателей, в котором сами же прочно и доминировали. Уже летом 1921 года «Голубые рóги» создали там «Академию поэзии» под своим патронажем и руководством.
До второй половины 1920-х гг. большинство голубороговцев еще как-то самостийничало, но потом, под давлением советской власти они постепенно перестроились на нехитрые установки реалистического искусства. Реализм в грузинском изводе рифмовался с бездарностью и вызывал у них только изжогу с отрыжкой, но границу с Халдеей уже перекрыли, ― и спрятаться было уже невозможно. 10 апреля 1929 году Яшвили писал Андрею Белому:
«Мне кажется, что самый пагубный кризис, когда замыслы довлеют над творческими фактами, и “планетарные” планы дают в виде “выкидыша” стишок, по “социальному заказу” ― безусловно о строительстве. В литературной какофонии, трубах, паровозах, индустрии хочется запеть голосом никогда в себе не слышанным, и я, имеющий шесть пудов “человеческой” нагрузки, хочу превратиться в птицу зяблика, на фоне “румынского оркестра” застонать под сурдинку. Этот же [год], во мне и во всей нашей Грузии, был поворотом к пантеизму, но как это закрепить, мы не знаем и ворожить не сможем».
Председатель Союза грузинских писателей, пролеткультовец Малахия Торошелидзе (1880‒1938), основной докладчик о грузинской литературе на Первом съезде писателей в августе 1934, явно сгущал краски, когда характеризовал их как «буржуазно-декадентскую школу символистов»: Он тогда обличал:
«Крайний индивидуализм, самодельный эстетизм, уход от реальности, культ богемы, эстетика уродства и другие мотивы западно-европейской и русской декадентской литературы характеризовали творчество писателей-“голуборожцев”: П. Яшвили, Т. Табидзе, В. Гаприндашвили, К. Надирадзе и др. И несмотря на ряд деклараций “голуборожцев” об их лояльном отношении к советской власти, своей творческой продукцией эти писатели заняли видное место в антипролетарском лагере литературного фронта. Они впадают в пессимизм и дают поэтическую апологию упадочничеству, самоубийству и т. д. Иногда же они отходят от позиций самодовлеющего эстетизма и дают яркие выражения национализма. Логика антипролетарских настроений доводит этих буржуазных декадентов до идеализации патриархального прошлого».
Как литературное объединение «Голубые рóги» самораспустились еще в 1931 году, что совпало ― случайно ли? ― с эмиграцией Григола Робакидзе в Германию. Сбросив эту кожу, голубороговцы продолжали чувствовать себя комфортно во всех президиумах и на всех трибунах. Выступая после Торошелидзе, Табидзе, уверенный в прочности отношений с властью, даже не стал ему тогда возражать.
Но как группа единомышленников они просуществовали еще несколько лет, вплоть до Большого террора, по-прежнему определяя собой лучшие достижения грузинской поэзии. Большой террор утащил в бездну как минимум троих, ― и все трое лидеры группы: Тициан Табидзе и Николоз Мицишвили были расстреляны; а Паоло Яшвили, не дожидаясь ареста, выстрелил в себя сам.
«Бирнамский лес» Тициана Табидзе
Традиция причисляет Тициана Табидзе к числу основателей «Голубых рóгов». Номинально это не совсем так, ибо годы с 1913 по 1917 он провел в Москве, учась в университете, и лишь изредка наезжая домой. Но именно он, предложив свою помощь в работе над переводом «Барсовой кожи», как первоначально называли поэму Руставели «Витязь в тигровой шкуре», установил тесный и дружеский контакт с Константином Бальмонтом (знаком он был и с Брюсовым, но почему-то не с Белым). Все это придавало символистским устремлениям всей поэтической группы дополнительный личностный импульс.
Григорий Робакидзе дал Тициану такую характеристику:
«Если на почве Грузии возможен Блок, то им несомненно явится Тициан Табидзе. Тут же следует отметить и то, что среди грузинских поэтов он пережил Андрея Белого глубже всех» .
Вместе с тем Тициан, по Робакидзе, предельно самобытен, стоит особняком:
«Творческая его стихия ― это своего рода индивидуальная осознанность родового потока бытия. Для него поток этот нигде не прерывается ― или если прерывается, то только на нем самом, чтоб в этом личном моменте прерывности еще ярче был осознан в своей текучести внеличный гений рода. Он весь ― в прошлом, понимая последнее не исторически, а метафизически. В сонной грезе поэтического ясновидения это прошлое встает перед ним, как бывшая пурпурно-светлая и солнцем изнеможденная Халдея. Отсюда его замечательный цикл ― ”Халдейские города”»
Упомянутый ментором цикл «Халдейские города» (1916‒1919) ― центральный в творчестве Тициана, если не всей группы, коль скоро на него откликались и другие голубороговцы в своих вещах. Сам цикл был создан под влиянием прослушанного Табидзе в 1916 году цикла лекций Н.Я. Марра в Лазаревском институте восточных языков: на лингвистическом материале Марр устанавливал связи и даже преемственность между полулегендарной символической Халдеей (Урарту) ― древней страной в верховьях Тигра и Евфрата (в районе озера Ван), в то время считавшейся прародиной грузин и армян (чьи жители, халдеи, славились своей ученостью), и современными Грузией и Арменией .
В цикл вошло четыре стихотворения, напечатанные, по два, в двух номерах журнала «Циспери кацнеби» за 1916 год: «L’Art Poetique» и «Халдейское солнце» в первом номере и «Маг-прародитель» и «Без доспехов» во втором. При этом в журнале они шли без названий, отделенные друг от друга интервалами, но ― под общей шапкой «Из книги “Халдейские города”». Писались они, по всей видимости, в Москве.
Стихотворение «Бирнамский лес» было написано, скорее всего, в конце 1918 года , то есть двумя-тремя годами позже, и его принадлежность к циклу «Халдейские города» нигде и никак не обозначена. Вместе с тем ясно, что оно как минимум примыкает к этому циклу .
Впервые по-грузински «Бирнамский лес» был напечатан 7 января 1919 года в газете «Сакартвело» (№ 5. С. 2). В первый стихотворный сборник Тициана Табидзе, вышедший по-грузински в 1933 году, это стихотворение не вошло, вот в избранном Тициана 1934 года оно уже есть . Вместе с «Халдейским балаганом», «Бирнамский лес» включен здесь в раздел стихов, посвященных Нине Макашвили, тогда как дружная четверка стихотворений 1916 года из «Циспери канцеби» выделена в самостоятельный раздел «Халдейские города».
Бирнамский лес ― лес, конечно, шотландский, но вымышленный, условный, литературный: место действия 4-й сцены 5-го акта трагедии Шекспира «Макбет». Ничего, казалось бы, общего с Халдеей ― разве что ее призрак, как и сказано. Вместе с тем Бирнамский лес ― не просто кулисы и декорация, а сам по себе персонаж трагедии, то есть важное действующее лицо. Согласно пророчеству, шотландский король-узурпатор Макбет ― убийца законного короля Дункана ― лишь до тех пор будет храним судьбой, пока сам Бирнамский лес не пойдёт на его Дунсинанский замок. Принц Малькольм, сын Дункана и враг Макбета, приказал своим воинам срубить по ветке в Бирнамском лесу и нести их перед собой в качестве маскировки. Узнав же, что сам Бирнамский лес двинулся на его замок, Макбет терпит поражение и гибнет.
Место действия стихотворения «Бирнамский лес» определить нельзя даже приблизительно, как и время. Какой-то вневременной (или межвременной) полутеатр-полупритон, где шекспировские аллюзии ― вперемежку и вповалку с голубороговскими, грузинскими и даже французскими. И этот не поддающийся идентификации микс ― не случайность.
В книге Галины Цуриковой о Тициане Табидзе читаем:
«Тициан Табидзе придавал принципиальное значение стихотворению ”Бирнамский лес”. Оно — об искусстве. О поэзии голуборожцев. Уже в самом заглавии — выражение тревоги. Так у Шекспира: ”Макбет, не бойся, пока не двинулся Бирнамский лес на Дунсинан!” — здесь лес воплощает саму устойчивость, ибо его уж ничто не сдвинет: ”Не бойся, Макбет, будь в себе уверен!” — так это звучит, но в финале трагедии — двинувшийся на замок Макбета Бирнамский лес: воплощение ужаса — немыслимое, ставшее возможным! // Вглядываясь в окружающую его жизнь, прислушиваясь к собственным ощущениям, присматриваясь к творчеству друзей, поэт повсюду замечает пугающие признаки мертвенности, распада. В неожиданных мизансценах возникает в стихотворении ”Бирнамский лес” фантастически запутанный мир образов поэзии голуборожцев».
В другом месте Цурикова уточняет, в каком смысле «Бирнамский лес» об искусстве ― в самоубийственном:
«Там, где Паоло Яшвили мыслит реально, Табидзе — реально чувствует: ”Бирнамский лес” — самоубийство поэзии. Бытовая реальность образов разлагается, поэту мучительны фантасмагория и гротеск. Эфемерный храм, возводимый на эшафоте, — метафора, концентрирующая все безумие происходящего. Рядом с этим «высоким» (высота виселицы) поэтическим образом — простодушная откровенность: ”Никому не хочу довериться, а больше всех меня мучает своею нежностью Мери”. И — чахоточный кашель Коломбины…»
Метафора, которая еще будет обрастать смыслами, а потом и вовсе станет реальностью, если вспомнить гибель обоих поэтов.
Ознакомимся с подстрочником и транскрипцией тицианова «Бирнамского леса» :
Бирнамский лес… Тень Халдеи
Лорд Пьеро с искривленным горбом,
Леди Макбет нагая (без рубахи)
Сидит на коленях перепившихся гостей.
Ведут (приводят) Артура хворые черти (ведьмы) .
Оторванной ногой он играет на чианури ,
Самоубийцы наполняют стаканы
И поздравляют гордого моурави .
За желтым малайцем следует Паоло,
окруживший его (себя?) павлинами.
И Офелия окинула его взглядом (вокруг взглянула) ―
Валериан ударил Гамлета (дал оплеуху Гамлету).
На эшафоте возникает (встает; становится) замок,
Феерический и эфемерный.
Никому не доверяю, но более всего
меня терзает (мучает) своей нежностью Мери.
И под чахоточный кашель Коломбины
Крутанёт дверью (повернёт двери) ноябрь.
Тифлис, 1919.
Как видим, стихотворение довольно густо заселено. Тут и Пьеро с Коломбиной ― традиционные персонажи из итальянской комедии масок «дель арте», за которыми, впрочем, легко угадываются сам Тициан и его невеста Нина. Тут и Гамлет с Офелией ― шекспировы персонажи из «Гамлета», и леди Макбет и сам «Бирнамский лес» из самого «Макбета» (только двое, а больше никого!). Тут же и Мери ― то ли гостья из Пушкина, из «Пира во время чумы» (между прочим, и из Шотландии, как и Бирнамский лес), то ли, из крови и плоти, отголосок несчастной любви Галактиона Табидзе к Мери Шервашидзе . Тут же и другие, совершенно реальные, персонажи ― все из мира поэзии: (Артур) Рембо, Паоло (Яшвили) и Валериан (Гаприндашвили).
К Яшвили отсылает еще и кольцо из павлинов, залетевших сюда явно из яшвилиевского стихотворения «Павлины в городе» (1916). Это о нем Валериан Гаприндашвили написал так сочно:
«Первым, кто заставил эту прекрасную и удивительную птицу издать крик в грузинской поэзии, был Паоло Яшвили, и я верю, что Павлин (Паршеванги) станет фантасмагорическим именем, а не только образом» .
Такой же, как и павлины, кочующий образ в поэзии голубороговцев ― «желтый малаец», вбирающий в себя не только банальный цвет кожи таинственной расы, но и метафорические желтушность и, возможно, накакоиненность. Образ этот ― сразу из нескольких стихотворений Колау Надирадзе («Желтый Малаец ― Поэт-манекен» и «Путешествие с малайцем в день моего рождения» ). Правда, тот же Гаприндашвили категорично утверждал, что «жёлтый малаец» ― это вообще от Томаса Де-Квинси и что в грузинскую поэзию его первым ввел именно Тициан Табидзе ― и именно в «Бирнамском лесе»! . Да и сам «Бирнамский лес», по Гаприндашвили, имел все шансы для обретения «мистического смысла и звучания».
Вот транскрипция первой строфы «Бирнамского леса» :
бИрнамис ткЕ…кАлдеас чрдИли.
лОрди пИэро мОгунул кУзит,
лЭди мАкбети пЕранггАхдили
гАдамтврал стУмребс мУхлебши Узит.
Стихотворение написано весьма распространенным размером ― 10-сложником с перекрестной рифмой. Как в грузинской поэзии и принято, оно силлабическое: ударение слабое и на метрике практически не сказывается.
Перевод Осипа Мандельштама
Хорошо известно, что главным достижением Осипа Мандельштама как переводчика грузинской поэзии стала поэма Важа Пшавела «Гоготур и Апшина» ― по подстрочнику, сделанному Т. Табидзе и П. Яшвили. Другой линией его переводческой работы в Грузии в 1921 году стали стихи современных тифлисских поэтов, в первую очередь ― друзей-голубороговцев. Он перевел семь стихотворений шести поэтов, в том числе одно с армянского языка.
Четыре из них ― все голубороговские ― специально для первой антологии «Поэты Грузии» на русском языке, составленной Николо Мицишвили для Госиздата Грузии. Первоначально ее выход намечался на октябрь, но предисловие датировано ноябрем, а вышла она не раньше середины декабря 1921 года. Мандельштамовский вклад в антологию ― это «Бирнамский лес» Тициана Табидзе (С. 17), «Пятый закат» Валериана Гаприндашвили (С. 20), «Прощание» Николая Мицишвили (С. 34) и «Автопортрет» Георгия Леонидзе (С. 35). Все четыре стихотворения ― сильные и интересные, не проходные для их авторов и заинтересовавшие, каждое по-своему, и переводчика.
Вот перевод «Бирнамского леса»:
Бирнамский лес. Призрак Халдеи.
Лорд Пьеро сутулится сильней.
Леди Макбет сидит, бледнея,
На коленях у пьяных гостей.
Черти Рембо взвалили на плечи.
Он тянется к скрипке мертвой ногой.
Самоубийц пирует вече,
Шлет Моурави вызов свой.
Преследует желтого малайца —
За ним павлинов цветной ураган —
Паоло. Офелия шатается:
Пощечину Гамлету дал Валериан.
А на виселице построен
Полоумный воздушный храм.
Разлюбив, я в душе спокоен…
Всех мучительней Мери улыбается нам.
Коломбина… Кашель чахоточной пери…
И свистящий ноябрь запечатал двери.
Колау Надирадзе вспоминал:
«Грузинские стихи он слушал как музыку, просил при этом читать помедленней, выделяя мелодию (любопытно, что об этом просил и А. Белый) и не всегда даже расспрашивал о содержании. Звучание некоторых стихов так его очаровывало, что он старался заучить их, подбирая к непривычным для русского слова звукам довольно близкие русские фонетические эквиваленты. Больше других восторгался он Бараташвили и Важа Пшавела, знал наизусть бараташвилевскую «Серьгу» в переводе Валериана Гаприндашвили…».
В этих словах ― ключ к мандельштамовскому подходу ко всем его переводам с грузинского. Этот подход ― фонетический, слуховой, музыкальный. Только уловив, только услышав и закрепив в себе конкретную мелодию оригинала, всегда индивидуальную и очень национальную, Мандельштам заглядывал и в подстрочник. Силлабика как бы толкала его на меж– и внутриразмерные тонические перебежки ― и, как следствие, на сознательную корявость ритма ― ту самую, что его ухо различало и различило в оригинале.
Стремясь поверить эти впечатления суждением специалиста, я обратился к стиховеду Владимиру Плунгяну. В тот же день он отозвался обстоятельным письмом, которое я хочу здесь просто процитировать:
«У Мандельштама, как всегда, решение самое интересное. Мы знаем <…>, что Мандельштам в переводах сознательно ориентировался на не культурную традицию, а на звучание оригинала, пытаясь именно звучание передать в русском тексте ― и для этого подчас шёл на очень смелые эксперименты, радикально отходящие от традиции. Так было с Петраркой <…>, так было с Барбье и старофранцузским эпосом, и точно так же он поступает с Табидзе. Любопытно, что во всех этих случаях в оригинале использована силлабика, вообще Мандельштама, видимо, привлекавшая как поле для эксперимента. И вот он пытается передать ощущение от силлабического ритма, а для русского читателя это ближе всего к рифмованному тоническому стиху. У Мандельштама получается такой расшатанный трех-четырехиктный тактовик в духе конструктивистов 20-х годов (впрочем, так пробовали писать уже Брюсов, Блок и Кузмин, не говоря о Гумилеве, Г. Иванове и футуристах ― интересно, что у самого Мандельштама в оригинальных стихах этого не встречается <…>: в переводах он себе больше позволяет). Таким образом, он сделал из Табидзе по ритму такого модерниста позднего Серебряного века, чего на самом деле в оригинале нет: там ритмика (в отличие от поэтики) вполне традиционная, и Лившиц в этом смысле более аккуратен. Но это очень интересный опыт, и текст получается очень яркий и суггестивно сильный».
Музыка музыкой и метрика метрикой, но невозможно не отметить и другое: удивительную верность перевода Мандельштама подстрочнику, близость ― тем более удивительную, что достигнута она почти без отступлений от последовательности оригинала ― строчка за строчкой, инверсии же начинаются разве что на уровне строк.
Перевод Бенедикта Лившица
Напомним: при жизни Тициана Табидзе вышло всего два сборника его стихотворений на грузинском языке: в 1933 году ― без «Бирнамского леса» ― и в 1934: избранное, в котором «Бирнамский лес» уже есть.
Успех со включением «Бирнамского леса» в ретроспективный том на грузинском языке обнадеживал. Тициан, прекрасно понимавший значение этого стихотворения в своем творчестве, несомненно хотел увидеть его напечатанным и по-русски.
Но ни в одно прижизненное книжное издание Тициана Табидзе на русском языке «Бирнамский лес» так и не вошел.
Казалось бы, странно: ведь имелся отличный перевод Мандельштама, опубликованный в самом конце 1921 года, ― чего же еще желать? Но именно тут автор утыкался в непреодолимую проблему, и это уже не качества перевода, а «качества» переводчика. После остро полемической статьи Мандельштама «Кое-что о грузинском искусстве» (19 января 1922 г.) и ошарашивающих ответов на нее Тициана Табидзе в памфлетах «Директор 41 градуса Терентьев» и, в особенности, «Чонтоли-гастролер» (соответственно, 17 июня и 25 августа 1923 г.) , такой жест был уже невозможен. В уязвленном сердце Тициана Мандельштам стал «персоной нон грата», так что появление его имени в авторском сборнике Табидзе было исключено.
В этом контексте напрашивалось появление нового перевода «Бирнамского леса». Тем не менее все главные переводчики Табидзе 1930-х гг. ― Борис Пастернак, Сергей Спасский, Борис Брик и др. ― в «Бирнамский лес» так и не заглянули. И, очевидно, потому что в 1935 году такой переводчик уже существовал и такой перевод уже имелся. Правда, он так и не успел увидеть свет, поскольку обоим, ― сначала автору, а вслед за ним и переводчику, ― в 1937 году самим «запретили белый свет»: оба сгинули в Большой террор.
Неавторизованный список перевода «Бирнамского леса» Бенедиктом Лившицем обнаружился в архиве Галины Михайловны Цуриковой, биографа Тициана Табидзе. Произошло это в середине 1980-х гг. во время подготовки книги Бенедикта Лившица «Полутораглазый стрелец» в ленинградском отделении издательства «Советский писатель» . Атрибуция была выполнена Галиной Михайловной и пишущим эти строки совместно: на авторство Лившица указывали стилистическая окраска перевода, а также близость «Бирнамского леса» к циклу «Халдейские города», над переводом которого, ― и это уже строго задокументировано, ― Бенедикт Лившиц в 1935 году работал.
Вот этот перевод:
Бирнамский лес… Вот — тень Халдеи.
Пьеро угрюмая сутулость.
Нагая Макбет, холодея,
В колени пьяницы уткнулась.
Ногой отрезанной на скрипке
Рембо пиликает, покуда
Самоубийцы без улыбки
Хлобыщут огненное чудо.
Малайца ловит и не мямлит
Паоло, в круг загнав павлиний,
Унижен оплеухой Гамлет,
Офелии взор странно-синий.
Воздвигнут храм на эшафоте,
Я в сказочность его не верю.
Нет, никогда вы не поймете,
Как я истерзан нежной Мэри.
Подслушав кашель, Коломбине
В лицо дохнула осень ныне.
Напомним, что Лившиц, по В. Плунгяну, «более аккуратен», нежели Мандельштам. Это проявилось и в выборе размера перевода:
«В этом смысле Лившиц прав, переводя его обычным 4-стопным ямбом с той же перекрестной рифмой и со сплошной женской клаузулой: клаузула напоминает грузинскую, а русский ямб наиболее нейтральный размер, функционально соответствующий грузинской силлабике. То есть Лившиц подбирает метр, похожий по культурной ассоциации (аналогично поступают, например, у нас переводчики с итальянского или с испанского). На слух при этом стих Табидзе русскому читателю напоминает скорее 5-стопный хорей (либо 3-стопный анапест), но Лившиц, видимо, их счёл слишком маркированными, хотя мог бы выбрать и их» .
Такой подход ожидаемо потребовал у переводчика определенных жертв (например, Валериана Гаприндашвили как субъекта пощечины, моурави и др.), лишь отчасти компенсированных ласкающей слух гладкостью всего текста.
Тем не менее, по мнению Паолы Урушадзе, перевод Лившица ближе «…к духу оригинала. И в музыке, и в образах чётче ощущается бодлеровский пласт». Но пласт грузинский и, в особенности, шершавость просодии выраженнее у Мандельштама.
Вместо сравнения
Не ставя здесь перед собой задачи скрупулезного сравнения двух переводов, ― а уж тем более и переводчиков! ― все же заметим, что перевод Лившица специфичен своими строгостью, академичностью и мастерством, тогда как мандельштамовский ― прямо противоположным: спонтанной яркостью и, по Плунгяну, «интересностью» решения.
Зато выскажемся по другому поводу. Стилистически стихи позднего Лившица, даже грузинские, практически не отличаются от его переводов ― как французских, так и грузинских. Складывается впечатление превосходно оснащенной лаборатории или даже операционной ― со свежепрокипяченными, до блеска начищенными, удобно под рукой разложенными и всегда готовыми к употреблению инструментами, как-то размеры, рифмы, метафоры и т. д.
У Мандельштама же все не так. Условия полевые, палаточные, инструменты в беспорядке торчат из карманов, набитых разной ерундой ― клочками бумаги с каким-то адресами или телефонами, «полночными ключиками», обрывками целлулоидной пленки…
Вернемся еще раз к бараташвилиевской «Серьге», перевод которой, сделанный В. Гаприндашвили, Мандельштам любил и знал наизусть :
Вот этот перевод, вот эта «Серьга» по-русски:
Как легкокрылый мотылек
Качает ландыша цветок,
Вполне отдавшись упоенью,
Под ухом девы молодой
Серьга, влюбившись в призрак свой.
Играет с собственною тенью.
Как странно счастлив будет тот,
Кто на минуту отдохнет
Под этой тенью безмятежной;
Кого крылатая серьга,
Как тихий шелест ветерка
Прохладою обвеет нежной.
Серьга? Скажи мне лишь одно ―
Кому судьбою суждено
Губами с этой тенью слиться?
Чтобы бессмертия шербет
Сквозь огненный и сладкий бред
Пить и навеки насладиться.
В 1925 году, в «Цыганке» Мандельштам в точности воспроизвел этот размер, эту же строфику и эту же рифмовку:
Сегодня ночью, не солгу,
По пояс в тающем снегу
Я шел с чужого полустанка.
Гляжу — изба, вошел в сенцы,
Чай с солью пили чернецы,
И с ними балует цыганка…
Грузинская мелодика потом еще не раз прорывалась в собственных мандельштамовских стихах. Например, в этих: «С розовой пеной усталости у мягких губ…» (1922) и в других.
P.S. Перевод Юрия Ряшенцева
Третьим переводчиком «Бирнамского леса» стал Юрий Ряшенцев, чей перевод опубликован в книге Г.М. Цуриковой .
Лес Бирнамский… Халдеи глубокие тени…
И у пьяного гостя на жестком колене
Леди Макбет нагая. Смертельно бело
Одеянье согбенного лорда Пьеро.
Вот Артур. С ним больные его бесенята.
Чианури звучит, в тонких пальцах зажата.
Как смычок, отсеченная напрочь нога.
Тотчас самоубийцы, наполнив рога
И бокалы, как будто к заветной отраве,
Припадают к ним — слава тебе, Моурави!
Круг павлиний замкнулся, и в нем, точно зайца,
Ярко-желтого гонит Паоло малайца.
И Офелия, быстро взглянув, замечает,
Как пощечину звонкую вдруг получает
Бедный Гамлет от дерзкой руки Валериана.
На большом эшафоте и зыбко и странно
Эфемерный возводится храм.
Никому я не верю…
Мучительны нежности Мери.
Коломбину бьет кашель чахоточный. Двери
Закрывает ноябрь, чтоб не слышать ему…
Юрий Ряшенцев тут весьма снисходителен к себе и часто сбивается на отсебятину. Метрической близости с оригиналом переводчик тоже не ищет: услышав в транскрипции некое подобие анапестического ритма, он расчехлил анапест, но не трех-, а четырехстопный. Даже рифмовка у него почему-то парная. Но вот самое удивительное: видя, что содержание к концу расползлось, Ряшенцев разрешил себе лишние три строки, в результате чего финальное двустишие превратилось в пятистишие.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer8/nerler/
