Ленин и Сталин против интеллигенции (продолжение)0

(продолжение. Начало в № 2/2019 и сл.)

 Призыв к соцсоревнованиям 

Следующим идеологическим приемом, на который Сталин стал тратить много сил, стала пропаганда социалистического соревнования.

На потенциально важную роль соцсоревнования обратил внимание еще Ленин. Он понял, что, придав публичность результатам такого соперничества каждого работающего в стране человека – от пролетария до интеллектуала, можно подстегнуть эффективность любого гражданского или учебного предприятия, завода и фабрики. Ведь людям свойственно состязаться во многом с коллегами, соседями, приятелями, каждому хочется добиваться хоть в чем-то успеха, так почему не применить это на практике в обществе, строящем коммунизм.

Была наверняка и еще одна цель товарища Ленина. Он ведь отлично знал, что ни интеллектуалы, ни пролетарии никакого активного участия в захвате большевиками власти не принимали, а после объявления такой формы соревнования в масштабах страны все работающие будут вовлечены в общегосударственный процесс социалистического преобразования. Это даст им возможность думать, что они помогают всей стране своим трудом, что все они вовлечены в процветание собственного государства. Пусть это не будет настоящее, полноценное участие в управлении страной, как торжественно провозглашали большевистские лозунги, но хотя бы опосредованно пролетарии и интеллектуалы окажутся включенными в процесс улучшения государственной системы, станут хоть и “понарошку” двигателями вперед страны.

В 1928 г. Сталин оценил важность ленинского рассуждения, обдумал, как придать идее соцсоревнования всеобщую публичность и заговорил об этом на собраниях разного уровня. Он определил эту очередную организационную новинку как панацею в улучшении работы всех отраслей страны. В январе 1929 г. отрывки из работы Ленина были перепечатаны в центральной советской прессе, лозунгу важности соцсоревнования была придана нужная острота и своевременность. Новая кампания общегосударственного масштаба началась.

Затем в пропаганду соцсоревнования неожиданно включилась молодая девушка, переехавшая в 1928 г. в Москву. Её мать, член партии большевиков с 1905 г. Надежда Алексеева была назначена на должность в Москве и переехала из Иваново-Вознесенска на работу в столицу. Её с дочерьми поселили в Ленинскую гостиницу, расположенную неподалеку от Красной площади. Мать попросила однажды дочь Елену (она носила фамилию Микулина) отнести в редакцию журнала свою заметку, а в редакции увидели боевитость девушки и предложили ей посетить московское предприятие и написать репортаж о состоянии дел в нем. Её заметка понравилась, Елене дали новое задание, она втянулась в работу журналистом и быстро стала корреспондентом нескольких центральных изданий. Стало ясно, что 22-х летняя девушка справляется с заданиями, жизнь налаживалась.

После разворачивания всё большей шумихи вокруг лозунга соцсоревнования бойкая корреспондентка посетила несколько предприятий, где проходили собрания рабочих, обсуждавших свое будущее участие в этом мероприятии (в том числе и в Иваново-Вознесенске, где они жили ранее с матерью), написала очерки об их участниках и о высказываемых ими соображениях. У нее получилась рукопись небольшой книги, которую она метко (по-сталински) назвала “Соревнование масс”. Однако редакторы основного советского издательства тех лет “Госиздат” печатать книжку отказались.

Помогла некоторая настырность Елены Микулиной. Она получила пропуск в редакцию журнала «Коммунист», который помещался в здании Центрального Комитета партии на Старой площади, прошла на пятый этаж (вместо шестого — редакционного) в приемную секретарей ЦК, в том числе Генерального секретаря товарища Сталина и попросилась на прием к нему. Естественно, ей объяснили, что товарищ Сталин занят и спросили, какой у нее вопрос. После рассказа о написанной книге её попросили оставить рукопись для товарища Сталина. Дело было в самом начале мая 1929 г. Она сопроводили рукопись таким письмом:

“т. Сталину

Правда, это невероятная дерзость просить Вас написать предисловие к моей брошюре.

Но я Вас невероятно прошу.

Это первая книга о соревновании, где собраны подлинные факты рабочего энтузиазма.

И я старалась в ней отразить проведение соревнования на фабриках.

Многие страдают недоверием к тому, что соревнование идет из масс и захватывает рабочих небывалым подъемом.

Материал в моей книге может убедить кого угодно в том, что это неверно, и что именно рабочие на фабриках переживают соревнование как что-то близкое, родное.

Хорошо, что меня не приняли, т.к. я испугалась бы Вас и не сказала того, что нужно.

Я знаю, что Вы страшно, до невозможного заняты, но попробуйте только начать читать, и Вас захватит этот материал.

Мне самой делается страшно, что я написала Вам письмо. Но эту книгу должны прочесть все.

Она плохо написана, потому что это моя почти первая вещь, но главное — это подлинные факты, которые в ней собраны.

Е. МИКУЛИНА

Тел. 2-38-03 ком. 53

Москва. Красная площадь. Ленинская гостиница, ком. 53” (230).

Е. Н. Микулина не раз вспоминала детали того, как буквально в тот же день ей позвонил помощник Сталина и сказал, что Сталин сам хочет с ней поговорить. Затем состоялась их встреча. Вот отрывок из одного из таких воспоминаний:

 «Пакет утром 8 мая я передала в приемную секретарей ЦК… И в тот же день, буквально через несколько часов, ко мне в комнату стучится дежурная по этажу: «Микулина, к телефону!». Бегу, беру трубку, а в ней — незнакомый голос: — Говорит Товстуха. — Какая еще толстуха? — недовольно огрызнулась я, думая, что кто-то надо мной шутит. — Не толстуха, а Товстуха, — очень спокойно ответил голос, — и не женщина, а мужчина. Помощник товарища Сталина. Сейчас я передаю ему трубку. — Что? Кому? Сталину? — закричала я. Между тем уже другой голос, гортанный, с легким восточным акцентом, сказал: — Товарищ Микулина? Я согласен! — Согласны? — растерянно пробормотала я. — На что? — Дать предисловие к вашей книжке. Такая книга нужна. — Вы ее уже прочли? Более нелепого вопроса нельзя было придумать. Я поняла это одновременно с произнесенной фразой. Понял и человек на другом конце провода. Он засмеялся: — Иначе я бы не говорил с вами. И уже другим, подчеркнуто деловым тоном сказал: — Разрешите задать вам один нескромный вопрос: сколько вам лет? — Двадцать два, двадцать два! — закричала я. — Разрешите вам задать еще один нескромный вопрос: вы партийная или беспартийная? — Беспартийная, — тихо сказала я, боясь, что трубка замолчит и разговор оборвется. Но трубка продолжала дышать, говорить тем же спокойным голосом: — Повторяю, я готов дать вам предисловие. Ваши заметки — правдивый, бесхитростный рассказ о том, что происходит в глубинных массах рабочих. — О! — только и могла воскликнуть я.  И тут же мелькнула странная мысль: а вдруг меня кто-то разыгрывает? Наверное, от неожиданности этой мгновенной мысли вдруг крикнула: — Я хочу вас видеть, мне надо спросить вас! — Пожалуйста, приходите. Секунду трубка молчала. Затем голос сказал: — Сегодня среда. Вы свободны в пятницу?  Боже мой! Что происходит? Конечно, свободна!» (231).

В Журнале приёма посетителей Сталина имеется запись, что Микулина вошла в кабинет Сталина 10 мая 1929 г. в 2 ч. 5. м.

В другом интервью Микулина вспоминала, как прошли двадцать минут разговора со Сталиным в его кабинете, как он написал предисловие к её книжке, как сначала оно появилось в «Правде» (232). С таким предисловием издательство быстро опубликовало книжку, а Микулина отправила Сталину первый авторский экземпляр с довольно необычным сопроводительным текстом:

» Т. Сталину

Не могу я сказать Вам, как сильно Вас люблю.

Но все, что я когда нибудь напишу, — будет только для Вас.

Глупо так говорить, но я знаю, что те 20 минут, что была я у Вас в кабинете, останутся для меня незабываемыми.

Вся моя жизнь и творчество теперь напитаны Вами, и от этого я счастлива.

P.S. Так конечно, не пишут автографы, но, право, я иначе не умею!

Е. МИКУЛИНА» (233).

В предисловии Сталин потребовал обязательного проведения повсеместно соцсоревнования как средства “могучего производственного подъема трудящихся масс” (234). Он написал, что Ленин еще при самом зарождении советского государства на XVI конференции ЦК партии призывал вести постоянно соревнование между предприятиями за лучшие успехи и отдельными работниками. Ленин считал, что соревнование повысит эффективности работы. Сталин торжественно назвал принцип соцсоревнования “одним из самых важных фактов, если не самым важным фактом, нашего строительства”. В соревновании, по его словам, уже принимают участие “миллионные массы рабочих… целых фабрик и заводов в самых разнообразных углах нашей необъятной страны». Он утверждал, что уже идет «соревнование между рабочими и крестьянами; соревнование между колхозами и совхозами…– все это такие факты, которые не оставляют сомнения в том, что социалистическое соревнование масс уже вступило в силу» (235).

«…соревнование есть коммунистический метод строительства социализма на основе максимальной активностимиллионных масс трудящихся. На самом деле соревнование есть тот рычаг, при помощи которого рабочий класс призван перевернуть всю хозяйственную и культурную жизнь страны на базе социализма» (236).

Сталин охарактеризовал книжку Микулиной, как «простой и правдивый рассказ о тех глубинных процессах великого трудового подъема, которые составляют внутреннюю пружину социалистического соревнования». О правдивости своей книги, как мы помним, писала Сталину и сама автор.

Но именно правдивость её рассказа вызвала возражения критиков. Случился непредвиденный конфуз. Брошюру Микулиной Госиздат напечатал гигантским стотысячным тиражом и распространил по всей стране. Однако, спустя месяц, секретарь областного бюро ЦК ВКП(б) по Иваново-Вознесенской области Н.Н. Колотилов и член Польского бюро при ЦК ВКП(б) и редактор «Рабочей газеты» Феликс Кон направили Сталину критическую статью корреспондента «Рабочей газеты» по Иваново-Вознесенской области Софьи Руссовой, в которой сообщалось, что Микулина насочиняла много неправды. На швейной фабрике Зарядье в Иваново-Вознесенске, где Микулина якобы побывала, вовсе не было прядильной, поэтому никакого собрания рабочих такого цеха, выступавших с речами, приведенными Микулиной, быть не могло. О важности соцсоревнования они слов не произносили. Главный герой книги, о которой автор так красочно живописала – прядильщица Бардина – оказался попросту вымышленным персонажем. А идеальные порядки, чистота и ежедневная уборка помещений, никогда на этой фабрике не существовавшие и якобы введенные соревнующимися рабочими, оказались плодом фантазии автора, сочинившей всё в угоду «пользы дела».

Теперь Сталину нужно было что-то ответить на критику Руссовой, этой чересчур дотошной исследовательницы-интеллектуалки, и он не нашел ничего другого, как поддержать красочные микулинские измышления. Он отправил 9 июля 1929 г. «частное письмо Феликсу Кону» и «копию секретарю областного бюро ЦК Иваново-Вознесенской области т. Колотилову”, в котором взял под защиту молодую писательницу, так понравившуюся ему:

«Я допускаю, что прядилки Бардиной нет в природе и в Зарядье нет прядильной. Допускаю также, что Зарядьевская фабрика “убирается еженедельно”. Можно признать, что т. Микулина, может быть, будучи введена в заблуждение кем-либо из рассказчиков, допустила ряд грубых неточностей, и это, конечно, нехорошо и непростительно. Но разве в этом дело? Разве ценность брошюры определяется отдельными частностями, а не ее общим направлением?» (237).

Во-первых, пишет он, «Брошюра т. Микулиной, конечно, не является научным произведением… она популяризируетидею соревнования и заражает читателя духом соревнования. В этом суть, а не в отдельных частных ошибках… Во-вторых, я нисколько не каюсь в том, что предпослал предисловие к незначительной брошюре неизвестного в литературном мире человека, ибо я думаю, что брошюра т. Микулиной, несмотря на ее отдельные и, может быть, грубые ошибки, принесет рабочим массам большую пользу» (238).

Но брошюра Микулиной была документальной повестью, по уверению автора основанной на фактах и реальных событиях, а не художественным вымыслом, творческой фантазией писательницы. А то, что события выдуманы, факты подделаны, персонажи фальшивы, опошляло саму идею соцсоревнования, наносило вред прославляемым высоким идеалам. И то, что Сталин подписался под такой выдумкой, косвенно ударяло и по нему. Но он строго выговаривал человеку, докопавшемуся до выдумок и призывавшего к правдивым изложениям:

«Рецензия т. Руссовой производит впечатление слишком односторонней и пристрастной заметки», –

такой фразой он начинает свою отповедь критику и затем категорически возражает против предложения изъять из продажи и уничтожить напечатанную книжку. Этим, оказывается, можно только «наказать читателей»:

“Изымать из продажи можно лишь произведения не советского направления, произведения антипартийные, антипролетарские. Ничего антипартийного и несоветского в брошюре т. Микулиной нет” (239).

В конце письма он еще раз возвращается е этому вопросу: «Что касается изъятия брошюры т. Микулиной из продажи, то эту дикую мысль следовало бы, по-моему, оставить “без последствий”.  С комм. приветом И. Сталин   9 июля 1929 г.» (240).

Микулина стала плодовитой журналисткой и писательницей, её статьи помещали газеты «Известия», «Труд», «Строительная газета», журналы «Новый мир», «Октябрь», «Наш современник». Вышло несколько её книг. Она скончалась в 1998 г. в возрасте 92 лет. В одном из интервью с ней было сказано, что она удостоилась звания Героя социалистического труда, и ей якобы вручили Золотую звезду героя и орден Ленина, но в полном списке двадцати с лишним тысяч людей, удостоенных в СССР этого звания, опубликованном в Википедии, её имя отсутствует. Более того, вскрылись и другие неблаговидные поступки. В частности, она, работая редактором, несколько раз вымогала деньги от тех, кого корреспонденты газеты подвергали критике, и кому Микулина обещала воспрепятствовать появлению в газете критических текстов, то-есть делала то, что называют сейчас коррупцией. За эти преступления она была осуждена, и ей пришлось даже провести четыре года в заключении (241).

Сталин был убежден в верности подхода Микулиной к правдивости документальных произведений. Она потрафила в главном: эта, по его словам, “безусловно способная писательница” создала книгу, заявил он, “которая принесет рабочим массам большую пользу, так как популяризирует идею соревнования и заражает читателя духом соревнования”. Сталин выделил слово “заражает”. То, что в заразном начале оказалась немалая толика вранья, его не смущало. Врите, как бы говорил он, хорошо, если ваше вранье будет заразным, но при этом выдерживайте главную линию, заданную вам. Тогда никакая критика правдолюбцев, докапывающихся до вашего вранья, вам не будет страшна. Вас защитят и оправдают, а правдолюбцам дадут “по хребту”, как выражался товарищ Сталин.

Стремление Сталина к признанию его выдающимся мыслителем

Не только Троцкий повторял публично, что Сталин плохо образован, ему следовали и другие видные большевики. Но Троцкому было вообще свойственно выражаться резко и хлестко. Выше уже было сказано, как широко разошлась его характеристика: «Сталин — самая выдающаяся посредственность в нашей партии». Позднее он еще более унижительно обозвал Генерального Секретаря: «Сталин есть самая выдающаяся посредственность бюрократии… Сознание своей посредственности Сталин неизменно несет в самом себе» (242). С такой  оценкой были согласны многие соратники Ленина.

В первые годы после смерти Ленина позиции Троцкого в партии большевиков были неоспоримо высокими. Но Сталину удалось к 1927 году понизить долю людей с высшим образованием до 1% (вместо 50% к 1925 году), причем более четверти членов партии (27%) не имели даже начального образования. Сталин мог легче манипулировать этими людьми и подавать свои взгляды как несущие пользу всем, а не только узкому кругу образованных партийцев.

Несомненно Сталину хотелось опровергнуть унижавшее его мнение Троцкого и других о себе и прослыть крупным специалистом высшего интеллектуального уровня хоть в какой-то области знания. С помощью Покровского в первой половине 1926 г. его избрали вместе со многими другими высокопоставленными партийцами и деятелями международного коммунистического движения членом (академиком) бывшей Социалистической, позже переименованной в Коммунистическую, академию (243). Конечно, никакого отношения к науке они все не имели, но называться высоко значащими интеллектуалами хотели.

Сталин прибег еще к одному демагогическому ухищрению после смерти Ленина: стал выдавать свои интересы за развитие взглядов и чаяний Ленина. «Идти ленинским курсом» – призывал он. Правда, от Ленина в его действиях часто оставалось только умение добиваться своих целей любыми средствами. Он действительно был отличным учеником Ленина в этом отношении. Огромными тиражами в 1926 году вышла брошюра Сталина «К вопросам ленинизма», которую могли читать все в стране. Взяв в свои руки жесткий контроль за средствами информации, ему удалось легко донести до масс его объяснение причин устранения из партийных рядов сторонников «Левой оппозиции», а позже и «правой оппозиции».

Затем он озаботился тем, чтобы его признали крупным философом-диалектиком, причем чтобы его представили таковым ведущие специалисты диалектического и исторического материализма. Он вознамерился использовать их для прославления себя ведущим мыслителем.

Занятия диалектическим и историческим материализмом в советской России с ленинских времен высоко ценились. Эти области не требовали каких-то особых знаний, надо было уметь пафосно выступать и писать об общедоступных принципах марксизма, и Сталину захотелось заявить о себе как об образованном философе, отлично понимающем глубинные процессы развития данной дисциплины.

Такое самовыдвижение в когорту виднейших мыслителей никому из руководителей всех стран в голову не пришло. Руководители правительств, президенты любой страны были обязаны выделяться организационными талантами, уметь слушать критиков и противостоять им, отличаться качествами дипломатов и знатоками экономических категорий. Однако оснований для выставления себя на ведущие позиции в той или иной теоретической дисциплине они не проявляли. Тем более у Сталина не было оснований для причисления себя к ведущим специалистам диалектического материализма. Он ведь ни разу не опубликовал ни одной не то что научной, а даже публицистической философской статьи, не выступал с докладами на теоретические темы, не принимал личного участия ни в одной конференции диалектиков и не выражал публично интереса к этой науке. Он, кстати, ни словом не обмолвился вплоть до 1946 года, что в 1906-1907 годах им якобы были опубликованы в грузинских газетах статьи об анархизме и социализме (включенные в 1946 г. в первый том его собрания собинений) как его собственные произведения. Поэтому было естественно думать, что у него нет никаких оснований объявлять себя авторитетным философом.

 Но многие заметили, что в 1929 г. он внимательно следил за дискуссией на конференции диалектиков-марксистов, проводимой в Москве. Тогда филилософы, коих обзывали в советской околонаучной прессе механистами, скрестилли шпаги с философами диалектиками. Скоро стало понятно, зачем он следил за этими спорами. Он захотел взвинтить в печати кампанию с обвинениями механистов, поддержанных ранее Бухариным и Троцким, и возвысить диалектиков, а заодно  позиционировать себя как закономерно вошедшего в число ведущих теоретиков, обсуждающих философские категории. Это помогло бы объяснить всем критикам, на каком глубоком теоретическом базисе строится его внедрение в разрешение вопросов развития страны, а в будущем он мог развить собственную экспансию не только в экономику, но и в сельское хозяйство, медицину и прочие отрасли знаний. Лидер страны хотел создать прочный фундамент для будущего правления и прослыть корифеем в интеллектуальной сфере.

В стране в тот момент было несколько специалистов, признанных крупными учеными в развитии диалектического и исторического материализма, и Сталин, будучи мастером закулисных интриг, решил использовать многоходовой путь для первоначального выдвижения себя в число корифеев советского материализма, в разряд  передовых мыслителей именно устами этих теоретиков.

Для начала на заседании Политбюро в 1928 году был рассмотрен вопрос о грядущих выборах новых членов (академиков и членов-корреспондентов) в Академии наук СССР. Члены Политбюро решили, что им надо вмешаться в выборы. Нескольких людей, известных в среде партийцев как крупных деятелей в околонаучных сферах, рекомендовали к избранию в действительные члены Академии наук Советской страны (в академики) на выборах в январе 1929 года. В их числе был назван лидер диалектического материализма (диамата) Абрам Моисеевич Деборин. Но всех ставленников Политбюро на выборах провалили голосованием. Академия в то время базировалась в бывшей ранее северной столице страны, и немедленно руководство АН вызвали из Ленинграда в Москву, а после выкручивания им рук в аппарате ЦК и в правительстве сопротивление несогласных удалось преодолеть. В третьем (незаконном согласно Уставу АН) туре голосования Деборин стал академиком.

Перед самими выборами Сталин пошел на следующий шаг: попытался установить личные доверительные отношения с будущим академиком. Расчет был ясным: он надеялся, что Деборину нужно будет лишь намекнуть назвать публично Сталина ведущим философом страны, а уж голос Деборина был бы непременно услышан всеми специалистами и укрепил бы значимость интеллектуального имиджа Сталина. Во время одного из спектакляей в Большом театре, куда Сталин любил приезжать, его приятель грузин Серго Орджоникидзе привел Деборина в ложу к Сталину. Об этом философ сам поведал перед смертью в 1963 году в воспоминаниях, которые вдова академика смогла опубликовать лишь в феврале 2009 года. Вот как он описал события тех лет:

«Я был довольно близок с Серго Орджоникидзе и с Н. И. Бухариным. Орджоникидзе, встречая меня, журил за то, что я продолжаю оставаться вне партии… Однажды Орджоникидзе, встретив меня в Большом театре, затащил в ложу Сталина, чтобы нас познакомить. И. В. Сталин очень дружески меня принял и стал угощать вином и фруктами, а под конец завел разговор о моем внепартийном состоянии, прибавив, что все члены Политбюро за мое вступление в партию. Разумеется, я не заставил себя долго упрашивать, поблагодарил и немедленно дал свое согласие. Через несколько дней в «Правде» появилась заметка о моем вступлении в партию по специальному постановлению ЦК и без прохождения кандидатского стажа. После этого Сталин несколько раз приглашал меня к себе в ложу, когда он знал, что я в театре» (244).

Деборина действительно без всяких проволочек (без обсуждений или прохождения кандидатского срока в партии) ввели в состав большевиков решением высшего органа партии. Вскоре сразу несколько человек из сталинского окружения приступили к открытым уговорам Деборина сделать заявление о лидерстве Сталина в философии. Однако академик не захотел сближаться со Сталиным и тихо уклонился от того, чтобы объявлять его корифеем диамата.

Быстро поняв, что желаемого толку от Деборина не добьешься, Сталин попытался приблизить к себе двух наиболее известных его учеников – Яна Стэна и Николая Карева. Он понадеялся с их подачи заполучить признание в кругах философов, а для прикрытия сделал вид, что собирается глубже разобраться в диалектике и пошел на необычный шаг: стал приглашать Стэна в свою небольшую квартиру в Кремле, где Ян Эрнестович приступил фактически к чтению ему лекций по диалектике Гегеля. Из воспоминаний друзей Стэна известно, что желанного признания Сталина светочем философии из уст Стэна также, как и от Деборина, не прозвучало, более того неспособность Сталина воспринимать рассказы о философских рассуждениях Гегеля доводила Стэна порой до бешенства, и тогда он кричал на Сталина и даже хватал его за лацканы пиджака и тряс. Последняя жена Н.И. Бухарина, красочно описала Стэна:

«Он отличался независимым характером; на Сталина смотрел всегда сверху вниз, с высоты своего интеллекта, за что расплатился ранее многих. В гордом облике этого латыша с выразительным умным лицом, сократовским лбом и копной светлых волос было что-то величественное” (245).

О несдержанности Стэна в разговорах со Сталиным вспоминал и Деборин:

«…Ян Эрнестович Стэн, состоявший одно время в близких отношениях со Сталиным, был вхож к нему в дом… Стэн был один из самых честных людей, каких мне приходилось встречать. Его искренность и откровенность, абсолютное неумение кривить душою выделяли его среди товарищей. Он не способен был уступить Сталину хотя бы формально в чем-нибудь, раз он не был согласен. Я лично был свидетелем столкновения Стэна со Сталиным. Когда началась «критика» деятельности и теоретических установок так называемого «деборинского философского руководства», и Сталин, не высказавшись еще открыто, занимал двусмысленную позицию, Стэн бросил ему в глаза обвинение в том, что он, Сталин, «торгует марксизмом». Разговор происходил по телефону. Должен сознаться, что по моему телу пробежал холод. По окончании разговора я набросился на Стэна: «Что ты натворил? Ты знаешь, чем рискуешь?» Стэн только рассмеялся. Он принадлежал к железной когорте большевиков, не зная ни сомнений, ни подхалимства. Он знал Сталина лучше других и не доверял ему, говоря мне: “Ты увидишь, сколько зла он еще принесет”, присовокупляя слова “впрочем, он окончит свои дни под забором” (246).

Стэн позволил себе к тому же безмерно разозлить Сталина (ускорив тем дату своей гибели), опубликовав в «Комсомольской правде» 26 июля 1929 года статью (247), в которой решительно заявил, что политику партии необходимо пересмотреть в целом, ослабить жесткую дисциплину и непомерно зарегулированные требования к членам партии, чтобы предоставить им больше свободы к выражению своих мнений, а потом вообще написал такое, что вождь не мог не принять на свой счет:

«После Ленина у нас не осталось людей, совмещающих в себе в таком диалектическом единстве теоретический и практический разум. Этот существенный пробел может заполнить только коллективная теоретическая мысль, развивающаяся в тесной связи с практическими задачами нашего социалистического строительства» (248).

Намек Стэна на слабый теоретический базис именно Сталина был очевиден, его слова возмутили Сталина, о чем он написал Молотову 29 июля 1929 года:

«Решительно возражаю против помещения в Ком[сомольской] пр[авде] статьи Стэна… Это либо глупость редакции…, либо прямой вызов Центральному Комитету партии…. Пора положить конец этому безобразию. Пора призвать к порядку и обуздать эту группу, сбивающуюся, или уже сбившуюся, с пути ленинизма на путь мелкобуржуазного (троцкистского) радикализма» (249).

Сталин, разумеется, выставлял в качестве предлога для такого «обуздания» то, что Стэн якобы звал «к расшаткежелезной дисциплины партии, к превращению партии в дискуссионный клуб» и в этом, как он заявил, «солидаризировался с Троцким и Бухариным» (250).

Когда не только Деборин, но и Стэн не помог его провозглашению в философских кругах лидером, Сталин попробовал прибегнуть к помощи еще одного видного деборинского ученика – Карева, у которого сложилась устойчиво высокая репутация в среде философов. С 1926 года Карев был профессором Московского государственного университета, владел немецким и французским языками, был прекрасным оратором и автором многих исследований. Деборин характеризовал его следующими словами: “Николай Афанасьевич Карев – один из талантливейших молодых советских философов… Помимо научной и литературной деятельности, Стэн и Карев… отдавали много времени преподавательской работе» (251).

Выпускники Института красной профессуры объявляют Сталина великим философом

Не найдя общего языка с авторитетными учеными, не проявившими желания представлять его на публике выдающимся мыслителем, Сталин вышел из положения просто: приблизил к себе самых слабых и беспринципных из бывших деборинских студентов из Института красной профессуры – Марка Борисовича Митина, Павла Федоровича Юдина и Василия Николаевича Ральцевича. Троица, пойдя на неприкрытое мошенничество, напечатали в «Правде» откровенную ложь в адрес Деборина и его сподвижников. Их выпад в главном органе ЦК партии мог быть истолкован однозначно: наступило охлаждение отношений между Сталиным и теми, на кого он рассчитывал, а затем быстро то, что и должно было произойти: отторжение и наказание.

Первоначальную функцию наказания было поручено осуществить тому, кто всю жизнь приниженно старался быть ближе всего к вождю – Вячеславу Михайловичу Молотову. Вот, что вспоминал Деборин в начале 1960-х годов:

«Я был принят в партию в июле 1928 г., а уже через год я почувствовал, что отношение ко мне изменилось. На каком-то партийном активе В.М. Молотов позволил себе выпад по моему адресу, сказав, что «Деборин воображает себя Энгельсом на Советской земле…” Я хорошо понимал, что Молотов сделал это по «поручению» Сталина, а не по своей инициативе. Так называемые «соратники» Сталина не имели собственного мнения и голоса: они беспрекословно исполняли его приказы» (252).

Из воспоминаний Деборина можно узнать и еще о некоторых важных деталях: так, в эти дни его бывший ученик, ставший заведующим могущественнейшим Отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), Алексей Иванович Стецкий попросил его придти к нему. Цель вызова «на ковер» была объяснена предельно откровенно. Он вроде бы протягивал учителю прутик, пытаясь помочь вытянуть его из «зловонной трясины», в которой тот утопал. Нужно сделать только одно: выступить публично с заявлением, что есть лишь один светоч в наши дни в советской философии – товарищ Сталин. Об этой беседе и о смысле слов Стецкого Деборин написал в конце жизни и добавил, что, выслушав слова ученика, он твердо отказался сыграть навязываемую ему роль.

Но видимо что-то из прежних бесед с Дебориным казалось Сталину всё еще обнадеживающим. Очевидно, был Деборин при личных встречах с ним предупредителен и в меру мягок. Ну, может быть, не нашли все эти ходоки верного тона, не так, как надо, говорили, не на те струны нажимали. Сталин приказал им опробовать еще одну возможность. Уж очень, видимо, ему хотелось уломать авторитетнейшего академика, а заодно уговорить его обвинить в политических преступлениях тех, кто не поддержал его стремления прослыть классиком диамата. Вот что Деборин рассказал перед смертью:

“Мои ученики, Митин, Юдин и Ральцевич предъявили мне от имени Сталина — имя Сталина при этом, правда, не было произнесено, но это было очевидно и так, без слов — ультиматум: чтобы я на публичном собрании объявил других своих учеников — талантливых философов, преданнейших членов партии, врагами народа, троцкистами и террористами, чтобы моими руками уничтожить огромный коллектив научных работников. Я, зная, чем рискую, отверг ультиматум, отказался стать предателем и палачом. Не знаю, почему Сталину понадобилось мое благословение на задуманное им злодеяние” (253).

(продолжение следует)

Примечания

РГАСПИ, ф. 558, оп. 111, д. 1047, лл. 48–49. Рукописный подлинник. См.: http://gruppa-z.ru/2018/04/29/предисловие-сталина/. «Правда» 22 мая 1929 года, № 114. 233. РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 1047, л. 19. Рукописный подлинник. Сталин И.В. Соревнование и трудовой подъем масс. Предисловие к книжке Е. Микулиной, “Правда”, 22 мая 1929 г., Сочинения, т. 12, стр. 109. Там же. Там же, стр. 110. Там же, стр. 112. Там же, cтр. 112-113. Там же, стр. 113. Там же, стр. 114. Евгений Жирнов «Использование в корыстных целях звания корреспондента», Журнал «Коммерсантъ Власть», №21, 6 февраля 2008, стр. 66. Троцкий Л. Иосиф Сталин. Опыт характеристики. В кн.: Портреты революционеров. М.: Изд. «Московский рабочий», 1991. стр. 59; Trotsky, L. Portraits of Revolutioners, Pathfinder Press, 1988 (см. также русское издание: Портреты революционеров, ред.-сост. Ю. Г. Фельштинский, М. Изд. «Московский рабочий», 1991; цитата взята со стр. 91). Сталин И.В. Речь на заседании объединенного пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) 23 октября 1927 г., Cочинения. т. 10,стр. 396. Деборин А.М. Воспоминания, Вопросы философии, 2009, № 2 (февраль), публикация С.Н. Корсакова, стр. 113-133, цитата со стр. 123. Ларина А.М. Незабываемое, ч. 2. М., 1989; цитир. по: http://nikolaibukharin.livejournal.com/864.html. См. прим. (244), стр. 125. Стэн Я. Выше коммунистическое знамя марксизма-ленинизма, газета «Комсомольская правда». 26 июля 1929 г. Там же. Письмо Молотову от 29 июля 1929 г., см. Сталин И.В. Cочинения. Тверь: Научно-издательская компания «Северная корона», 2004, т. 17, стр. 285-286. Там же, подчеркивания Сталина. См. прим. (244), стр. 125. Там же. Там же.

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer8/sojfer/