Философия начала отделяться от богословия в XI веке, благодаря усилиям Росцеллина, а позднее Альберта Великого и его ученика Фомы Аквината, их извечных сорбоннских оппонентов Оккама и Буридана.
У меня есть своя, пока никем не подтверждённая, но и никем не опровергнутая, версия происхождения и становления схоластики.
Христианство в Европе продвигалось из Средиземноморья достаточно мирно, за счёт примеров и образцов мирного трудолюбия и хозяйствования — монастырями, демонстрировавшими местному, ещё относительно недавно кочевому или полукочевому населению оседлую, укорененную в землю жизнь. Монастыри и первые христианские ордена (первыми были августинцы) несли с собой садоводство, виноградарство и виноделие, пивоварение (пиво, в отличие от вина, до сих пор считается постной пищей) — кропотливые технические культуры и то, что мы теперь называем агропромом (переработку сельскохозяйственной продукции). Латинское scola изначально несло смысл «отдых»: монахи отдыхали от трудов праведных в благочестивых размышлениях. Очень вовремя и кстати в Европу вернулись — через ислам — книги Аристотеля, которые надо было а) перевести на латынь, б) понять и в) переинтерпретировать в христианской синтагматике и парадигматике.
Схоластика как отдых от физического труда — ментальная, интеллектуальная европейская революция, по масштабам ничем не уступающая античной философской революции Сократа-Платона-Аристотеля.
В XI веке лидер схоластики Росцеллин выигрывает диспут о первичности вещей относительно идей, опровергнув таким образом Платона и ввергнув мир, в том числе и нас, в эпоху номинализма («непоименованное не существует»).
В том же веке прошел ещё один схоластический диспут, длившийся целый год и окончившийся ничем: о природе человека. Одна сторона утверждала, что человек омиусианен, то есть по подобию Божию, а, следовательно, тварен и — все люди одинаковы или подобны друг другу. Другие утверждали, что человек омоусианен: по образу Божию, творец — и каждый человек уникален.
Мы, как Буриданов осёл, так и стоим между этими двумя копнами, но, между прочим, если мы омоусианны, то, например, психология — не наука, ибо наука не может иметь дело со множеством уникальных объектов, ей нужны закономерности. Впрочем, подозрения в психологии не науки, а шаманства, живы и в наши дни.
Крупнейшей фигурой среди богословов и философов середины XV века был Николай Кузанский, кардинал и епископ Бриксенский. Его главная, хотя и небольшая по размерам работа «Знание о незнании» по сути своей стала первой в методологии науки. Сам Николай Кузанский был сильно удивлен и удручен, что его современники почти ничего не поняли в его учении и даже сочли его пессимистическим. Сейчас же нам кажется, что его идеи просты и очевидны: наука движется в направлении незнаемого и неизвестного, при этом то, что составляет незнание, — не сплошная и непроницаемая масса чего-то таинственного. К незнаемому можно задавать вопросы, предвосхищать некие черты и процессы познаваемого, незнание может быть эшелонировано и даже представлено некоторыми общими соображениями о последовательности действий и операций познания.
Как философия начала формироваться и выделяться из богословия в период от Росцелина до Фомы Аквинского, то есть в период между XI-XIII веками, так и наука начала отпочковываться от философии. И первой почкой этой новой ветви европейского мышления стал Николай Кузанский. Феномен науки, неведомый ни в одной другой цивилизации, возник благодаря скепсису и пытливости европейского ума.
Наука, порождение европейского способа мышления, началась по сути с Френсиса Бэкона и его представления о том, что природа — мастерская мышления и деятельности человека, но она никогда не будет познана в своей целокупности и законченности. Собственно, современная методологическая процедура распредмечивания и есть отчаянная попытка вернуть себе видение целокупности мира.
Ф. Бэкон призывал остановиться в освоении законов природы, ибо сама природа человека — неестественна и неприродна: «Пусть люди на время прикажут себе отречься от своих понятий и пусть начнут свыкаться с самими вещами». Ему удалось понять, что отражаемый в нашем сознании мир — лишь искривленное изображение, но никак не сам мир. Человек, его чувства, мышление, сознание не являются мерой всех вещей. Тем самым Ф. Бэкон разотождествил субъект и объект (предмет) науки, развел их и, следовательно, впервые четко выразил позицию естественно-научного подхода к природе: человек сам по себе, изучаемая им природа — сама по себе. Ему же принадлежит приоритет в постановке основной гносеологической проблемы науки: как разуму покинуть природу разума для осознания природы природы? Ф. Бэкон, отказавшись от формальной логики и силлогизмов как операторов формальной логики, стал следовать индуктивной логике, логике науки. Потом мы увидим развитие этого революционного хода в работах Гегеля.
Нам всем хорошо известен парафраз знаменитой формулы Ф. Бэкона: «Scientia et potentia humana in idem coincidunt» («знание и могущество человека совпадают»). Долгое время этот парафраз звучал лозунгом knowledge is power itself («знание — власть само по себе»). Большевики, не желая разделять ни с кем власть и боясь интеллектуальной атаки ученых, не только расстреливали, загоняли в лагеря и изгнание любую мысль, любое знание, но и переделали сам лозунг: «знание-сила».
Отныне, начиная с Ф. Бэкона, наука перестает быть ориентированной на индуктивные умозаключения — это остается прерогативой философии. Органоном науки становится опыт.
Природа как полный текст принципиально непознаваема и тотально не описуема: наука должна «опредметиться», сфокусировать свое внимание не на всем тексте природы в целом, а на отдельных и специализированных аспектах и направлениях. Но мы продолжаем искать «полный текст» человека и его интеллехий, прежде всего, мышления, мы продолжаем строить онтологию Человека как целостности.
На плацдарм, завоеванный Ф. Бэконом, вышли сразу вслед за ним Р. Декарт, еще не столько ученый, сколько философ и богослов, а также Галилей, Ньютон и Лейбниц, уже не столько философы и богословы, сколько ученые, сколько просто ученые, первые «только ученые».
Рене Декарт
Согласно одной из легенд, Рене Декарт в отрочестве, учась в иезуитском колледже, отличался слабой памятью. Чтобы не отставать от своих товарищей и все-таки успевать, он придумал свою систему выполнения домашних уроков: лист бумаги он делил на три сектора: в одном он писал, например, все латинские слова, которые надо было выучить на завтра, во втором — грамматические правила обращения с этими словами, в третьем — предложения и фразы, конструкции из этих слов. Точно так же он изучал физику, географию, катехизис и все прочие науки и предметы — выделяя объект изучения, средства работы с ним и организованности. Это трехмерное пространство сегодня называется пространством методологической работы. Рене же использовал его в последствии не в качестве такового (он просто не придал значения своему методу работы), а переинтерпретировал и упростил это пространство как геометрическое, как пересечение трех координат и трех плоскостей.
И, как в трехмерном пространстве, Рене Декарт, математик и геометр (ему, помимо всего прочего, принадлежит авторство аналитической геометрии, ныне одного из основных курсов высшей математики), нашел нулевую, но абсолютно достоверную точку, из которой и начал все свои философские и логические построения, — себя. Все остальное — сомнительно и недостоверно, пока не сказано cogito ergo sum, «я мыслю, следовательно, существую». А далее, из этой точки самосуществования и самоутверждения стали распространяться три вектора: вектор Бога, вектор души и вектор материи. Математическая модель трехортного пространства легла в основу философского пространства. Рене Декарт протянул руки Лефевру и Пифагору, своим коллегам из будущего и из прошлого.
Логика декартова пространства такова, что Бог с неизбежностью должен присутствовать в человеке, вне всякой связи с опытом; душа простирается по вектору мышления, а материя (все-таки Декарт — геометр, а не историк) — протяженности. Эта схема мне сильно напоминает схему «Пухлого» нашего мистического семинара — и конструктивно и динамически.
Геометрическая и логическая сухость Декарта привела его к отрицанию органичности мира. Мир Декарта механистичен — мы можем ныне осуждать его за это, но мы также должны помнить, что развитию техники и инженерии предшествовало именно картезианств и без него инженерия не была бы логически, морально и философски обоснована. При этом под инженерией я понимаю человеческие усилия по имитации естественных процессов, по получению продуктов и результатов не естественным путем, а в сознательных процедурах и операциях. Онтология мира Рене Декарта католически монотонна — и именно поэтому его «католическая» физика проиграла «англиканской» физике И. Ньютона, построенной на идее индвидуализации.
Эмпирический рационализм Декарта заставил его отказаться от какой бы то ни было материализации души: ее растворенности в крови либо пребывания внутри человека в виде маленькой фигурки, либо еще каким материальным образом. Она — векторальный поток мышления в пространстве (плоскости) духовного, всего лишь. Кроме того, начиная с Декарта, возникает проблема сознания и мышления, проблема до сих пор не решенная и ожесточенно обсуждаемая. Современник Ф. Бэкона, Лейбница, Галилея и Ньютона, Рене Декарт занял свое, уникально значимое место в этом строю. Всякий раз, прославляя и проклиная наше время, мы бросаем венки и камни в их сторону.
Касталия. Галилей-Лейбниц-Ньютон
В романе Г. Гессе «Игра в бисер» описана несуществующая страна Касталия, объединяющая тайными связями, путами, потоками, иерархиями игроков в бисер, монашествующих ученых, укрывающихся и скрывающихся от мира интеллектуалов. Они обмениваются письмами-статьями, пишут неизвестно кому огромные трактаты. Нет, они не несут в себе угрозы зла и погибели мира, они полны Добра и сочувствия, но свою уязвимость они компенсируют своей неуловимостью.
По-видимому, образ Касталии навеян нашему современнику войнами town contra gown, «город против мантии», когда ученые смотрелись колдунами, чернокнижниками и, к тому же, шпионами и предателями, говорящими на чужом (латинском) языке (как всё это похоже на нынешнюю ситуацию в России!). Недаром кампусы старинных университетов Европы, особенно Англии, выглядят как крепости — они выполняли функции оборонительных сооружений и крепостей в этих странных войнах черни с разумом.
Касталию XVII-го века представляют три блестящих мушкетера науки. Но… тут я позволю себе некоторое отступление.
…Галилей, Ф. Бэкон и Р. Декарт жили и творили, когда в России стояла Смута или только утверждалась династия Романовых, Ньютон, Лейбниц — это времена Алексея Михайловича и Петра I, Лейбниц даже встречался с царем. Конечно, западноевропейская Касталия была чужда и контрастна основному социуму, но — возможна и допустима. Представить себе их в условиях России просто невозможно, не по варварской дикости русских, а по жгучей нетерпимости властей к независимому уму, не подмятому и не покореженному на дыбе или под линем. Ведь даже христианство в России — барская затея, и духовная жизнь должна быть подконтрольна державе и скипетру. Вот почему даже переводы европейских ученых и философов в России осуществлялись с опозданием на 100-200 лет, вот почему философская мысль возникла в России так трагически поздно, накануне гибели самой России, вот почему в советский период философия оказалась под чудовищным прессом и гнетом, как ни одна наука и ни одна сфера интеллектуального существования. Моя несчастная родина!…
Галилей
Галилео Галилей был типичным недоучкой: практически он и школу не закончил, и в монастыре образование оборвал, и на врача не доучился, и на математика, кажется, тоже. А потому стал физиком, и не просто физиком. Физика до Галилея была не физикой а, прямо скажем, умозрительными догадками, техническими изобретениями и озарениями, догадками — когда близкими к истине, когда — наивными до колик.
Во всяком случае, в Аристотеле Галилей разочаровался быстро. Его привлекла фигура Архимеда и его принцип вторжения в практику ad hoc, по случаю. Всё, что изобрел технического Галилей, всё было ad hoc, по заказу или исходя из какой-либо практической надобности. Даже телескоп, который, строго говоря, предназначался первоначально не для астрономии и наблюдений за звездами, а из нужд князя, желавшего на безопасном расстоянии наблюдать битву во всех деталях и лицах. В небо прибор был направлен случайно…
Современный методолог науки Пол Фейерабенд считает, что принцип ad hoc, известный еще Архимеду, но заимствованный и развитый Галилеем, является одним из основных принципов организации научных исследований.
Негативное отношение к логике и физике Аристотеля заставило Галилея пересмотреть всю философию и методологию науки. То, что нашел Галилей, стало достоянием не только физики, но и всей современной науки вообще, включая такие далекие от физики науки, как социология и психология. К слову, опровергали идеи и открытия Галилея по большей части не экспериментально, а ссылаясь на Аристотеля. Много позже, уже в 20-м веке, Карл Поппер, также величайший методолог науки, вывел правило: «теория верифицируется фактами, фальсифицируется другой теорией». Если бы это правило знали в начале 17-го века, сторонникам Аристотеля пришлось бы искать у Аристотеля то, чего у того не было — теорию. Что же открыл Галилей?
Речь идет о редукционизме.
Методология Галилея строится на последовательном отказе от различных физических свойств тел и вещей с тем, чтобы выяснить собственно физику этих тел. Бросая с Пизанской башни различные предметы, он видел, что скорость их падения зависит от массы тел и их формы: куриное перо падает гораздо медленнее камня, а лист железа — железного слитка, а также состояния, движений и изменений среды падения (плотности среды, вихрей и потоков в ней и т.п.). Редукция физических свойств привела Галилея к идее идеального объекта, объекта, лишенного всех свойств вообще, а не только объема и формы, но именно поэтому с помощью которого можно понять собственно физику явления или процесса. Так было получено ускорение свободного падения, но не любого предмета, а только идеального объекта, и не в воздухе, а в вакууме. Так был получен принцип научного моделирования и теоретизирования — редукция конкретных свойств и условий или то, мы чаще называем абстрагированием. И — «если факты противоречат моей теории, то тем хуже для фактов» — эта сентенция Галилея стала знаменем современной науки.
Каково оно, бытие, реальность «на самом деле» не знает никто: человеку дано идеализировать реальность и, более того, только в идеализациях нам и дана реальность. Поэтому мы имеем дело не столько с реальностью, сколько с идеализациями, окрашенными личностью теоретика. И эта окраска и есть след той рациональности, которая мнится каждому теоретику, а потому возможна католическая физика и протестантская, античная биология и биология Дарвина, европейская и китайская анатомия человека. Гуманизация науки такова, что даже естественные науки допускают множественность истины.
Если трубке, в которой помещены птичье перо, кусочек пенопласта и металлический шарик, придать вертикальное положение, то шарик упадет первым, а перо опустится последним, но если из этой трубки откачать воздух, то все три предмета будут падать с одинаковым ускорением g. Разумеется, «физическое тело» как идеальный объект выглядит неким уродцем без массы, формы, материалa и прочих атрибутов, в сравнении с реальным бытием, но именно таково свойство всех идеальных объектов, включая идеальные объекты физики и геометрии, где идеализация достигает вершин человеческих возможностей — именно в этих науках (и это было очевидно Галилею, признававшему «ироничность» всякого идеального объекта) идеальные объекты — вовсе не предел гармонии и красоты, а чистой воды недомерки и недоноски в сравнении с реальностью, моделируемой ими. Тут важна одна идея Галилея о том, что идеальные объекты, в отличие от «мира идей» Платона (где все гармонично и совершенно), имеют сугубо прикладное значение, ad hoc, — они суть средства познания реальности и не более того. Построенные на принципах идеальных объектов машины, приборы и другие технические средства начинают жить своей, техноприродной жизнью: в природе нет никакого ускорения свободного падения g, но g повсеместно используется в авиации и космонавтике, выступая в качестве реального технического параметра. Так формируется новая, техноприродная реальность, которую мы можем и вправе идеализировать — и таким образом гоняться за собственным хвостом по спирали усложнения мира и собственного мировоззрения.
Характерно, что Галилей вынужден был жить двойной жизнью: читать в Падуанском университете лекции, в том числе по Аристотелю, преподавать Птоломееву астрономию, а параллельно диссидентствовать: изучать по ночам звезды и планеты, читать Коперника… В 1611 году, когда он опубликовал свои астрономические наблюдения, это произвело сенсацию: людям было легче поверить в оптический обман, создаваемый телескопом, чем в ошибочность великого и бессмертного учения Аристотеля. Странно, как столь широко известный опыт никак не отразился на нескольких поколениях советских людей, свято веривших в другое любимое и бессмертное учение. Впрочем, еще более странно было бы, если бы никто и никогда не воспользовался этим опытом в своих политических целях.
Сенсационные астрономические открытия позволили Галилею бросить преподавательскую деятельность в Падуе и получить во Флоренции при дворе Медичи должность придворного философа и математика с правом не читать никаких лекций. Обласканный при дворе и даже Папой, член Академии, Галилей продолжает тайно заниматься настоящей наукой и философией. Иезуиты подвергают его публичному покаянию, а спустя 17 лет — суду инквизиции (после которого он произносит свое знаменитое «А все-таки она вертится!»), он долго не может опубликовать свои работы, но — лучше в стол, чем неистинное.
Перечислять научные достижения Галилея уместно не здесь, а в «Курсе элементарной физики». Нам важна его роль методолога науки, ибо именно благодаря ему, методология стала одной из основных функций философии.
Одним из методологических приемов Галилея стали диалоги трех персонажей: Симпличчио (Простака), Сальвиати (Разумника) и Сагредо (Сомневающегося). Симпличчио, для Галилея, олицетворял собой Аристотеля или аристотельянца, Сальвиати — самого Галилея, а Сагредо — Галилея, критически рефлексирующего Галилея-Сальвиати. Этот новый театр масок дель арте стал настолько популярен в науке и методологии, что по сценариям диалогов Галилея стали проходить, в явном или неявном виде, и научные диспуты, и семинары, и обучающие технологии. В организационно-деятельностных играх учеников Щедровицкого этот театр стал почти неизменным действием, где роль Симпличио достается профессионалу, Сальвиати играет руководитель игры, а Сагредо — таящийся до времени в тени методолог-консультант. Эта троица стала настолько популярна и классична, что использовалась даже в КГБ, где несчастного Симпличио допрашивали обычно два следователя, позитивно и скептически настроенные.
Иезуиты и коммунисты — явления одного порядка и морального ряда. Недаром фразу Лойолы «цель оправдывает средства» присвоил себе Троцкий. Правда, у Лойолы она звучала совсем не цинично: «Цель оправдывает средства, если цель — спасение души». Работы Галилея, жесточайшим образом запрещенные в католических странах, свободно издаются и распространяются в протестантской Европе. В это трудно поверить, но в тогдашней Европе для одних Солнце все еще вращалось вокруг Земли, для других — уже Земля вращалась вокруг Солнца, а для третьих такой проблемы вообще не стояло — и все это только из-за различий в одном, христианском вероисповедании.
То, что сейчас представляется нам самоочевидным и даже банальным (принцип относительности движений в разных инерциальных системах), для современников Галилея представлялось невозможным даже при наличии убедительных опытов: партбилет всегда дороже и удобней. Но парадокс Галилея гораздо глубже — ведь он сам утверждал, что противоречащие теории факты неверны. Трагедия Галилея, мне кажется, заключается в том, что он не смог (или не стал) сделать различие между теорией и логическим построением, между идеальным объектом и идеальным рассуждением. Он слишком ясно видел истину и редко предоставлял слово Сагредо.
Умер Галилей, уже будучи совершенно слепым, во Флоренции, в 1642 году. Только в 1737 году, почти через сто лет была исполнена его последняя воля — ныне его прах лежит рядом с прахом Микельанджело.
Лейбниц
Выдающейся, с методологической точки зрения, философской идеей Лейбница было учение о монадах — монадология. Совершенно неважно, что учение это было опровергнуто и не получило дальнейшего развития, — важны не только и даже не столько результаты, сколько пути к ним: «Пиво хоть с верхом, технологию — никогда» — написано было на рекламной эмблеме голландского пивовара ван Левенгука, отца изобретателя микроскопа Антони Левенгука.
В основе монадологии лежит идея монады — несущей истину нематериальной субстанции. Мельчайшие и простейшие монады — на одном полюсе, Бог как единая и совершенная монада на другом. Чем примитивней монада, чем она несовершенней, тем больше зла таит в себе, чем совершенней и сложней — тем менее. Бог в такой картине мира является универсальным и вселенским оправданием существующему злу и несовершенству мира. Человек в этой картине мира — совокупность низменных и примитивных монад, господствуемых более совершенной монадой — душой. Порядок и гармония господства и иерархии монад — акт Божественного установления при сотворении мира, некий этический закон Вселенной, нарушение которого — акт проявления свободы заключенного внутри каждой монады зла.
Лейбниц удивительным образом продолжает традицию Сократа-Платона в условиях уже достигнутого к концу 17-го века научно-технического прогресса, к которому он сам, Лейбниц, приложил немало усилий.
Удивительно, что философия Лейбница, столь удобная для российского абсолютного самодержавия, а также учитывая его личное знакомство с Петром 1, не сделалась ведущей или даже популярной в России: большинство его работ были переведены и изданы в России только в самом конце 19 века, а некоторые — уже при советской власти. Впрочем, и сам Лейбниц не отличался большой плодовитостью и предпочитал основные свои тезисы и идеи излагать в частной переписке со своими соратниками по Касталии (так, в переписке Ньютона и Лейбница было создано дифференциальное и интегральное исчисления).
Лейбниц сильно продвинул картезианское учение и даже пытался создать единый для всего человечества универсальный символический язык, «алфавитом» которого должны были стать простейшие понятия, своеобразные лингвистические монады. Он надеялся, что сможет создать не только такой алфавит, но и алгоритм действий с ними, некую супер-грамматику, позволяющую выводить из элементов «алфавита» любые сложные понятия, новые знания, новые истины и их доказательства. Трудно представить себе более грандиозную и более дерзкую интеллектуальную работу, непосильную даже сегодняшним и завтрашним сверхмощным компьютерам.
Для решения этой задачи Лейбниц пытался математизировать логику, даже в нескольких вариантах. Это удалось, но уже не ему, а его последователю Джону Булю, создавшему булеву алгебру — алгебру логики; в дальнейшем булева алгебра была применена к сознанию в «Алгебре совести» В. Лефевра (в английском языке совесть и сознание — одно слово и одно понятие).
По-видимому, именно с Лейбница начинается фетишизация математики и узурпирование математикой права быть истиной в последней инстанции.
Любопытно само отношение Лейбница к логике. Он различал «истину разума», которая достигается средствами аристотельянской формальной логики, и «истину факта» (эмпирическую истину), достигаемую на принципе достаточного основания.
Выдающиеся успехи Лейбница не только в философии и математике, но и как филолога, и как юриста (ему принадлежит капитальнейший труд по международному праву), позволяют считать его одним из последних энциклопедистов и универсалов.
Ньютон
Триста лет, отделяющие нас от Ньютона, никак не уменьшают масштаба этой личности, без которой физика, скорей всего, пошла бы иным путем, и мы почти наверняка не дождались бы не менее великого ниспровергателя Ньютона — Альберта Эйнштейна.
Полусирота (отец умер еще до рождения Исаака), бедный фермер, он в 22 года заканчивает Кембридж, где сочетал учебу с подработками, и вынужден уединиться у себя на ферме из-за свирепой эпидемии чумы в Англии. Три года ссылки сделали из талантливого бакалавра гениального ученого, сумевшего соединить разрозненные до того достижения Кеплера, Галилея, Декарта, Гука, Галлея в целостное учение, известное нам как механика. Здесь, в деревенской тиши, он изобрел зеркальный телескоп, открыл закон всемирного тяготения (именно здесь ему на голову свалилось пресловутое яблоко), здесь сложились основные его математические идеи, здесь он проводил свои первые (и весьма результативные) оптические опыты. В 24 года он возвращается в Кембридж — чтобы начать свое триумфальное шествие по жизни и в науке.
Нам важна философская подоплека личности и творчества Ньютона.
Монотонному миру Декарта он противопоставил импульсивный мир индивидуальности: то, что мы знаем сегодня как Второй закон Ньютона
F=ma
самим Ньютоном было зафиксировано как
f = d(mV)/d(t)
сила равна моменту движения в момент времени. Мир Ньютона разнообразен и многообразен, как английский народ. Его физика, его небесная и земная механика как единая — и есть его философское кредо, его новая онтология, полностью свободная от домыслов и вымыслов творящегося на небесах.
Но прежде — о делах земных и моральных, чтобы понять, каким человеком был Ньютон.
Вопреки господствующему мнению о волновой природе света, Ньютон выдвигает гипотезу о корпускулярности света. Его противником и оппонентом выступает такой несомненный авторитет, как Р. Гук. Под давлением неопровержимых аргументов, Ньютон идет на компромиссное решение, выдвигая корпускулярно-волновую теорию света. Р. Гук смещает акцент спора в личные отношения и начинает обсуждать вопрос о приоритете. Рассерженный Ньютон отказывается печатать работы по оптике и действительно работает долгие годы в стол: его работы появляются только через год после смерти Гука.
Предельная честность сделала Ньютона директором Монетного двора — он не только навел порядок в национальной валюте, но и выступал, по сути дела, гарантом честности перечеканки английской монеты.
Если для Галилея важен был его принцип ad hoc, практической значимости работы, а научная истинность — критерий возможности реализации научной идеи, то для Ньютона научность, доказуемость, экспериментальная честность — безусловно, на первом месте, а практичность — лишь следствие правильности научного знания. В поиске истины Ньютон, человек в общем-то набожный, был суров до неистовства, прося Бога не вмешиваться в дела механики, в которых Ньютон считал себя более сведущим.
Атомистические воззрения Ньютона были довольно близки идеям Лейбница, однако, если Лейбниц придавал своим монадам некоторое этическое существование, Ньютон не обращал на это никакого внимания. Только дальнейшее развитие физики, еще не сегодняшнее, скажет, кто же из них был прав. Но оба оказали влияние на создание социальных организаций, подобных строению мира.
Мы называем такие иерархированные организации бластерами или, на околонаучном жаргоне, «матрешками»: структуры организации одинаковы независимо от иерархического уровня, занимаемого ими.
Понятийная работа Ньютона — это прежде всего математическое понятие. Момент движения, например, d(mv), деленный на момент времени d(t) равен силе по понятию силы. Конечно, это правило (второй закон Ньютона) можно расписать и описать обширным текстом, но Ньютон нашел для него компактное математическое выражение, сохраняющее всю убедительность и ёмкость понятийности. И мы теперь с легкостью, даже в нежном возрасте юных хулиганов, воспринимаем понятия, формулы, формулировки и законы Ньютона как вещи понятные и самоочевидные, но только сейчас, а не триста лет тому назад, всего триста лет назад…
По сравнению с Рене Декартом и Ф. Бэконом, Ньютон сделал решительный шаг вперед: своими «Началами» он открыл основные направления дальнейших работ: Л. Эйлер, Ж.Л. Д’Аламбер, Ж.Л. Лагранж, У.Р. Гамильтон, Д. Бернулли и многие другие, вплоть до А. Эйнштейна, двигались в направлениях, указанных И. Ньютоном.
Вместе с тем, он дал мощный толчок развитию математики, которая нашла себе необозримое поле деятельности, — быть инструментом физических исследований.
И еще — он закрыл пути для продолжения сугубо логических попыток объяснения мира, оставив на этой ниве лишь шарлатанов и профанаторов. Физическая онтология Ньютона конкурировала (и победила) уже только с галилеевской и картезианской, а потому не оставила места аристотельянству и всему мистическому — по крайней мере на этом плацдарме.
К концу жизни Ньютон отдал дань и богословию: он написал трактат о пророке Данииле, последнем библейском пророке, а также дал свои комментарии к Апокалипсису, по-видимому, пытаясь понять математическую основу Откровения, где так много смыслов заключено в различных числах.
На этом заканчивается история становления философии, ее выхода из пелен античности и пут богословия, ее освобождения от бремени науки. Философия, сохраняя материнские чувства к науке и дочерние — к богословию, но уже свободная и независимая, становится самостоятельной и важнейшей сферой интеллектуального существования человечества — несмотря на агрессивный характер научно-технического прогресса и политики.
Человечество подобно цветку — на каждом шагу своего развития оно сначала — нераспустившийся бутон, таящий в себе нечто неведомое и таинственное. Мы смотрим, зачарованные, как этот бутон разворачивается, превращаясь в прекрасный и пышный цветок, лепестки расходятся в разные стороны, одновременно и похожие, и не похожие друг на друга. Потом цветок умирает, но вместо него, или совсем рядом появляется новый бутон — и таинство распускающегося цветка повторяется с очаровывающей неизменностью.
Конечно, можно рассматривать историю человечества как цепь непрекращающихся войн, можно — как последовательное завоевание и освоение земель и пространств, можно — как галерею выдающихся личностей, можно… Нам ценна история философии, история мысли и ее периодизация, ее движения и распускания от бутона к цветку — совсем иные, нежели в любой другой истории. Но, как говорил Новалис, «всякая история — всемирная». Всемирна и история философии, и личная история каждого из нас. Это хорошо понимали Платон и Аристотель, Христос и апостолы, Августин Блаженный и Мастер Экхард, Галилей и Ньютон, Кант и Ницше, Вы и я.
Каждое поколение должно чувствовать себя последним, а потому ответственным за всю прошедшую историю человечества: то, что оставляем после себя мы — это и все, что осталось от человечества. И потому костры из книг, освещающие историю человечества — это, прежде всего, укоры нашей совести.
И, наконец, раздел называется так из-за предчувствия, что этот цветок уже распустился и скоро начнет увядать, что, стало быть, где-то рядом, скоро-скоро набухнет из почки новый бутон, и вот-вот он выстрелит еще слабой и сжатой в комочек завязью — а наш кризис пройдет и отойдет в историю и оставит после себя пряный и горьковатый аромат воспоминания.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer8/levintov/
