Первого июня получил письмо с малой родины, города Острогожска Воронежской области, от товарища, который на год младше меня. Письмо пришло в символический День защиты детей. Оно напомнило мне наше детство, когда Острогожск был оккупирован фашистскими войсками и мы, шести-семилетние пацаны, переживали ужас этого времени. У меня уже правнучка старше этого возраста, но воспоминания о той поре до сих пор вызывают страх — не дай Бог им, нашим правнукам, пережить такое.
Ведь детская душа впечатлительна. Я не согласен с теми психологами, которые утверждают, что дети не имеют страха перед войной. Они имеют свой, ещё не осознанный страх перед всеми ужасами, в том числе и военными, впечатления от которых остаются на всю жизнь. Детское стремление играть в войну обусловлено самой природой человека — защитить себя. Здесь детская фантазия выступает формирующим началом сильной, уверенной, способной справиться с любым врагом личности, а бывает наоборот — воспитывается будущий агрессор. Игра в войну всегда опасная вещь, но страшнее всего пережить ее на самом деле.
Товарищ пишет о том, что в городе уже мало осталось наших ровесников, а мужского пола почти нет.
— Вот, — пишет он, — пошёл к двоюродному брату в гости, который 1933 года рождения, но он ещё в памяти, хотя и не ходит, как ты. Невольно вспомнили о начале войны, о том, что нам пришлось пережить в 1942 году, когда фашисты оккупировали наш город. Воспоминания тяжёлые, поэтому мы редко обращаемся к ним…
Это случилось через год после начала войны, в такой же летний жаркий день. Уже вовсю полыхало пламя войны. Фашисты, потерпев поражение под Москвой, повернули на юг, и Воронеж с Острогожском в один миг из тыловых городов стали фронтовыми. Жизнь в них и до этого была не сахар, а тут превратилась в ад.
В городе шли слухи о приближении вражеских войск, но никто не ожидал, что оккупация случится так быстро.
Нашей семье, в том числе раненому отцу, которого мама привезла из Вологды, куда он попал после ранения в голову под Ленинградом, была выделена подвода с двумя лошадьми для эвакуации.
Загрузили кое-какой скарб, посадили нас с братом, которому было три года, а мне шёл седьмой, в подводу и рано утром пятого июля 1942 года тронулись в путь. Старые дедушка и бабушка пошли нас провожать. Наверное, это нас и спасло.
Мы не успели далеко отъехать, когда в девять часов немцы начали бомбардировку города. Основной их целью был мост через реку Тихая Сосна, по которому отходили наши отступающие войска. Кругом падали бомбы, появились трупы женщин и детей. Нам чудом удалось спастись и вернуться домой, где нас ждал полный разгром. На наш дворовый участок упали две бомбы — одна в конце сада, а другая недалеко от дома, выворотив с корнем яблоню и образовав огромную воронку. Дом был полуразрушен, но, главное, мы остались живы. Как после этого не верить в судьбу?
Шестого июля в город вошли немецкие танки. Началась оккупация города, которая длилась 228 дней, а мы, все его жители, жили в постоянном страхе.
Город стал наполняться различными войсками, оккупантам потребовался даже наш полуразрушенный дом, и нас выселили в сарай. Бабушка называла немцев, венгров (мадьяр), румын «непрошенными квартирантами», а на улице я несколько раз видел итальянцев с перьями на шляпах.
И у каждого из них были жёсткие требования к жителям, основное из которых: за неповиновение — расстрел.
На третий день оккупации пришли полицаи и арестовали отца, который ещё не успел оправиться от ранения. Его рассказ о своем коротком боевом пути я запомнил на всю жизнь:
— Я был активистом и в партию большевиков вступал по убеждению. В начале войны мне было 29 лет и я пошёл на фронт добровольцем. Был определён политбойцом в стрелковый полк Западного фронта, который отступал к Ленинграду. Там пришлось оборонять гору Воронья, на ближних подступах к городу.
Рота обороняла высоту Воронья из последних сил. Фашисты жали. Мы надеялись на подкрепление. Высоту никак нельзя было отдавать, с её вершины простреливалась большая часть Ленинграда. Трое посланных в полк связных обратно не вернулись. Вызвался я. Командир роты, ещё мальчишка, благословил меня словами: «Отец, на тебя вся надежда!». И я пополз, пули роем проносились надо мною, но, видимо, ещё не было моей. На пути в полк нашёл своих товарищей, но уже ничто не могло им помочь. Не знаю и сам, как добрался до штаба полка, доложил обстановку. Мне сказали, что на помощь выступает целый батальон. Я мог идти с ним, но мне нужно было поддержать своих товарищей и сказать, что помощь идёт. Я спросил разрешения и подался в роту один. Где-то на полпути меня и достало. То была уже моя пуля. Наверное, так бы и сгинул, но идущие на подмогу бойцы батальона обнаружили меня и отправили в госпиталь. Очнулся через две недели, три месяца не разговаривал, потом меня «Дорогой жизни» отправили в Вологду, где я с трудом начал говорить. Пуля прошла сквозь голову навылет, и врачи посчитали, что я не жилец. Списали под чистую. В июле 1942 года за мною приехала твоя мать. Чего ей это стоило в то время — добраться из Острогожска до Вологды и обратно, да ещё со мною, заикой — сам Бог знает! Врачи посчитали, что я больше года не протяну, а вот уже 40 лет топчу эту землю, потому-то люблю жизнь во всех её проявлениях…
Этот разговор состоялся в далеком 1981 году, а через два года отца не стало.
В 1965 году отца вызвали в райвоенкомат и вручили за тот бой медаль «За боевые заслуги» под номером 2667006. Получить такую медаль в 1941 или 1942 году, когда страна оборонялась, было равносильно награждению самым большим орденом. Это потом, когда погнали фашистов, награды давались легче.
А легко ли было моей маме, которой в начале войны исполнилось 28 лет? С каким трудом привезла она отца из Вологды домой в Острогожск, об этом знали немногие. А мы обрадовались — папа появился дома, хотя и седой, но живой. Дядя Вася, его друг, живший на нашей улице, уже стал полицаем, но пришёл предупредить отца, чтобы он скрылся — на него пришёл донос в полицию. Отца стали собирать в побег, хотя он был ещё слаб, но не успели. По доносу соседки, как я узнал позже, на отца, что он коммунист, его забрали полицаи. Два дня мы жили в постоянном страхе, что его расстреляют или повесят. В городе на площади уже стояли виселицы с повешенными коммунистами и просто жителями. Но и тут судьба улыбнулась нам. На третью ночь кто-то постучал в окно. Это был отец. Ему удалось бежать из концентрационного лагеря, который был на торфяниках, а отец отлично знал эту территорию ещё по довоенной работе. Отца спешно отправили в деревню к тётке, где он и прятался до конца оккупации. Но эта история требует отдельного рассказа.
К слову, в Острогожском районе немцы организовали 14 концентрационных лагерей, в которых содержались 100 тысяч советских военнопленных и местных жителей, строящих железную дорогу на Сталинград, так называемую «Берлинку». Это одно из белых пятен Великой Отечественной войны. Сколько погибло там наших людей — одному Богу известно. Их хоронили прямо у насыпи. Сегодня эти места позабыты, и поисковики, которых показывают по ТВ, не знают об этом. Их больше привлекают места больших сражений, но были и такие «тихие места», где решались судьбы войны.
О «Берлинке» я впервые услышал в конце 90-х от своего друга Ивана Черкасова, который был на девять лет старше меня и которого пятнадцатилетним пацаном схватили и отправили строить «Берлинку». Но ему с тремя такими же ребятами удалось бежать, когда их везли в концлагерь, поэтому и остался жив. Уже позже, после освобождения, Иван был призван в армию и успел принять участие в Великой Войне, сражаясь с самураями… Да, трудная судьба досталась нашему поколению.
Я увлёкся своими воспоминаниями и забыл о письме товарища. В нём он делится своими впечатлениями о жизни в оккупации. И хотя мы жили в одном городе и в одно время, но воспоминания у нас разные и, в основном, нерадостные.
— Вспомнили ребят, — пишет Володя Котов, — Масюкова Толю и Рымарева Валю, 1931 года рождения, которые жили рядом с нами на Новой Сотне (слобода города), и они всегда брали нас с собой. По наши меркам они были уже большими.
За нашими домами располагалось небольшое озеро, в котором до войны красноармейцы купали своих коней, а рядом были склады, где немцы организовали скотобойню. Водоём мы называли Зарой. Рядом с ним немцы соорудили выгребную яму, куда вывозили весь «ливер» убитых животных. Там всегда толпились ребята с сумками и ножами. Немец вываливал в яму с подводы «ливер», и тут же ребята бросались к яме, кромсали «ливер», прятали в сумки и бежали с этим «богатством» домой. В этой яме всегда стояла вонючая жижа…
Позвольте отвлечься на свои воспоминания:
— Наша семья также жила в слободе Новая Сотня, тоже недалеко от скотобойни, только с другого края. Наш дед был ещё крепким мужиком, и немцы привлекали его к работе на скотобойне. За дедом приходил полицай и отводил его туда. Естественно, там ему поручалась самая грязная работа, за которую его «награждали» цыбаркой (большое ведро) крови животных. Бабушка разливала эту кровь по противням, она застывала, её резали на кусочки и жарили. Это был деликатес. А в это время наша мама выменивала последние вещи на какое-нибудь зерно и картошку в окрестных деревнях. Это было опасно, но голод не тётка!
Ещё до оккупации жители города жили впроголодь, а в оккупации вообще стало туго — магазинов не стало, а базар совсем оскудел…
Возвращаюсь к письму товарища:
— Как-то в августе месяце пришли мы за «ливером», меня брат к яме не подпускал, я стоял на подхвате. Приехал немец, открыл короб, вывалил «ливер» и стал смотреть, как пацаны кромсают отходы. Потом схватил одного пацана и кинул в яму. Лето, жара — в яме плавают кишки и черви, пацан бултыхается, кричит, а немец смеётся.
Ребята вытащили друга из ямы, отмыли в Зарое, кое-как успокоили… На следующий день снова привозит немец «ливер», высыпает в яму. Смотрит, но никто из ребят не бросается за «ливером». Фриц недоумевает. А ребята постарше кинулись на него и столкнули в яму. Немец толстый, барахтается в яме, кричит, а ребята смеются. «Киндер, — вопит фриц, — помоги выбраться!» Пожалели ребята фрица. Подали ему колючую проволоку, он не дурак, обмотал проволоку клеенчатым фартуком и кое-как выбрался сам.
Расплата не замедлила свершиться. Ночью мадьяры и полицаи устроили облаву по домам на пацанов старше десяти лет, стащили всех на конюшню и до крови перепороли шомполами…. И всё равно народ ходил к яме. Жить-то надо было, надеялись на наших…
У меня на тот момент иные воспоминания… Пока наша мама крутилась, добывая кое-какую еду, бабушка ни на шаг не отпускала нас от себя, так что мы не могли участвовать в «походах» к выгребной яме. Довольствовались тем, что дед иногда приносил с бойни.
Как-то мама пошла на рынок-базар и не вернулась. Её не было двое суток. Представляете наше состояние? А тут ещё поползли слухи, что немцы окружили базар и держат людей для каких-то целей. А там была наша мама!
Потом узнали, что людей собрали для машин-душегубок, которые следовали из Харькова по железной дороге. Но наши самолеты разбомбили этот состав, а партизаны довершили его разгром. Продержав людей двое суток и не дождавшись машин, их отпустили. Акция уничтожения жителей Острогожска была сорвана. А каково было нам, детям, которым бабушка и дедушка не могли объяснить, где их мама?
Вот так и ходили в оккупации наши родители по лезвию бритвы — ведь для оккупантов жизнь аборигенов-недочеловеков ничего не значила… Мы, дети, не понимали происходящего, но чувствовали, что происходит что-то страшное.
Возвращаюсь к письму своего товарища и нахожу эпизод, в котором он рассказывает, как увидел эсэсовцев. Здесь надо признать, что память нам стала изменять. СС действительно носили чёрную форму, но форму такого же цвета носили, например, танкисты дивизии СС «Мёртвая голова». Но Володя почему-то вспоминает их в серой форме. Это могла быть полевая жандармерия:
— Видел эсэсовцев, но у них была не чёрная, а серая форма, мышиного цвета. Рядом со школой квартировал немецкий врач-хирург, а у него был денщик — всегда весёлый Ганс. Как-то я катался на санках в яру возле школы. Он поймал меня, ему нужны были санки, чтобы подвезти к дому бревно. Ганс заставил меня тащить санки, а сам шёл впереди насвистывая. Не доходя до школы, только он зашел за угол хаты, как вдруг перепуганный бросился ко мне. Думаю, чего он перепугался? А он мне: «Киндер, шнель бегом нах хаузен!» Я выглянул из-за угла, вижу — стоит легковушка, а возле неё немцы в серой форме. А Ганс мне тихо-тихо: это, мол, СС. «Пух-пух — и тебе капут! Шнель домой!» Так я увидел СС…
Да кого только из оккупантов не было в Острогожске. Но долго они не продержались…
Но не только голод подстерегал детей военной поры. Масса военных случайностей могла стать и становилась причиной гибели многих из нас. Один случай из моей детской жизни:
— Советские войска окружили Острогожск, но ещё не вошли в город. Немцы, находящиеся городе, пытались вырваться из кольца. Их танки метались по улицам города из одного конца в другой, пытаясь нащупать брешь в наступающих войсках. Город бомбили и обстреливали. Жители прятались в погребах. «Подвал» и «погреб» — понятия разные. Мы из нашего маленького погреба решили перебраться в подвал к соседям напротив, где уже собралось много семей с нашей улицы. С тех пор я верю в смысл мудрых слов «На миру и смерть не так страшна!». Когда мама меня и трёхлетнего братишку повела туда, в конце улицы появился немецкий танк, а улицы в районном городишке узкие, танк быстро приближался. Мы засуетились и растерялись. Я и мама успели перебежать дорогу, а Вова остался на другой стороне улицы. Нас как будто парализовало. Маленький брат плакал, махал ручонками, а на нас надвигалась махина фашистского танка. И вот он, чуть не задев нас, промчался мимо, громыхая и зловонно воняя выхлопными газами. Тогда всё обошлось — видимо, потому, что танкисты были озабочены своей судьбой. Будучи уже взрослыми, мы рассуждали с братом, что стоило тогда немцам дать очередь из пулемёта или чуть-чуть вильнуть машиной — и… нас нет! И таких случаев во время войны была масса, в большинстве они заканчивались печально и для взрослых, и для детей.
Оккупация — ад не только для основной массы населения, но для детей особенно. В оккупации люди понимали цену друг другу, цену тем, кто живёт рядом:
— Зимой 1943 года, когда группировка немецко-венгерских-румынских и итальянских войск попала в окружение (Острогожско-Россошанская операция 13-17 января), началось паническое бегство оккупантов из Острогожска. Немцы не оставляли склады, а, подорвав их, подожгли. Один из таких продовольственных складов был на нашей улице. Люди, измученные голодом, бросались в огонь, чтобы добыть кое-чего съестного. Устремилась в огонь и моя мама. Я стоял у самого огня, а она выбрасывала мне куски сала, сыр, макароны и снова бросалась в горящие развалины. Я пытался отнести это богатство домой, но по дороге всё отбирал боров-сосед, который и при немцах жил неплохо. Он держал лавочку и, наверняка, прислуживал оккупантам. Эта подлость отложилась в моей памяти на всю жизнь. Уже в 60-е годы прошлого столетия, приезжая в отпуск в родные края, я всегда при встрече с ним высказывал ему своё призрение. К сожалению, такие как он — безбедно жившие при оккупантах — не получили по заслугам и после нашей Победы, а их потомки хорошо живут и сегодня. Изворотливость — их кредо жизни. Почему это так, я понял, прожив большую нелёгкую жизнь. Опыт даёт истинное понимание жизни, но не жизненные блага. Добро и правда побеждают только в сказках, а в реальности зачастую все происходит наоборот.
Последствия оккупации, да и всей войны в целом, продолжались и после Победы. Хотя это была уже пора надежд, но поесть досыта нам суждено было ещё не скоро.
Растущий детский организм требовал пищи. Поесть вдоволь хлеба было постоянным желанием. Мало кто сегодня помнит голод 1946–47 годов, особенно из жителей больших городов, которые уже властью «родного» правительства снабжались за счёт деревень и малых городов. Провинция снова выручала страну. А мы, 10–12 летние, считали за лакомство лепёшки из желудёвой муки. Желуди собирали в лесу, дуба достаточно в Воронежской области, и сами мололи муку. До сих пор помню лиловый цвет этих лепёшек….
Впервые я поел конфет в 1950 году, и то не шоколадных, когда уже работал в бригаде грузчиков, возившей товары из Воронежа в Острогожское отделение ТОРГа (торговое государственное предприятие). Тогда я вспомнил, как смеялись над нами, мальчишками, немецкие солдаты, жившие на нашей улице в усадьбе МТС. Они подманивали нас под окна здания, показывая вкусные вещи, для нас тогда и кусок хлеба был деликатесом, а потом бросали в нашу сторону конфету, за которой мы бросались, как волчата, отталкивая друг друга. А немцы гоготали во всю глотку от удовольствия, глядя на нашу свалку. Мне тогда ничего не доставалось. Это было для них радостное зрелище, а у нас рождался звериный инстинкт. Но кто мы были для них?
Мы, дети войны, рано созрели для труда. Учёба была для нас роскошью, к которой мы стремились, невзирая ни на какую усталость.
Пребывание на оккупированной территории сказывалось на нас, детях военных лет, и после нашей Победы. Пришло время поступать в институты и училища, и мы были вынуждены отвечать на позорную графу анкеты «Был или нет на оккупированной территории?» Страна делила своих детей на два сорта, подозревая тех, кто испытал вражеское рабство, в чём-то неблаговидном. Не унизительно ли это?..
Всё было. И бедная Россия (имею в виду весь Союз) испила полную чашу горести той страшной войны. Но, судя по всему, не извлекла печальных уроков той трагедии. У нас осталась одна великая Победа — это похвально, но тернистый путь к ней почему-то не очень афишируется, а это неправильно.
Поэтому у нынешнего поколения вырабатывается инстинкт — была Победа, а остальное не так важно. «Победителей не судят!» — страшное заблуждение, но очень трудно перебить обух плетью — трудно переубедить тех, кто видит в войне способ наживы. Для них страдание детей — пустой звук. Никогда богатый не услышит бедного — это простая и вечная истина. Для богатого слёзы бедного — только деньги. Нынешняя действительность — подтверждение этому.
Читатель моложе меня, возможно, удивится моим нерадостным детским воспоминаниям и будет прав по-своему. Не испытавший ужасов страшной войны и видевший её только в кино, он ищет в ней романтику. В кино мы видим, в основном, героизм наших бойцов, нашу Победу, но за кадром остаются страдания простых людей, мучения детей и стариков, а это и есть настоящие будни войны для тех людей, о которых общество почему-то считает неэтичным рассказывать, а тем более показывать их. А это, на мой взгляд, самая действенная пропаганда против войны. Американцы не испытывали ужасов оккупации за всю свою историю, поэтому они так лицемерно и цинично относятся к оккупации других стран своими солдатами. Любые иностранные солдаты, будь то и миротворцы, — чужие солдаты, и положительных эмоций они не вызывают.
Этот короткий рассказ не отражает всех аспектов оккупации, но что это страшное зло в истории человечества — факт.
9 июня 2019 г.
