1991
30 января 1991 г.
Сегодня ровно неделя, как я вернулся в Ленинград. Никакой адаптации теперь не требуется, чувство такое, что никуда и не уезжал.
В день приезда, приблизительно в час дня, мы в общаге встретились с Флинтом, пообедали и разъехались. Я отправился на Невский, на почту, отписал вам телеграмму и сразу же поехал в университет — наводить некоторые справки. Зашел вначале в приемную комиссию и взял проспект для поступающих. Почти всё интересовавшее меня в нем нашел, но это, разумеется, еще только полдела. Затем пошел на философский факультет. Он располагается в одном здании с историческим. Факультет, что называется, по мне, и вероятность моего поступления на общих основаниях доходит чуть ли не до 99 %.
1 % кидаю на несостоявшуюся встречу с заместителем декана факультета, который в это время принимал экзамен, сказав мне, что поговорить с ним можно будет только на той неделе. Он, в частности, ведает вопросами перевода из других вузов. Приду еще раз сюда в следующую пятницу.
Одна миловидная студентка объяснила мне, как пройти до географического факультета, даже на снегу рисовала схему пути. Просто не знал, как и благодарить.
Придя туда, я сразу направился к декану. На этом факультете есть также картографическое отделение, куда он меня и направил. Доцент кафедры, женщина средних лет, обрисовала всю картину перевода, но сказала, что эти дела в ведении заместителя декана, которого не оказалось на месте и к которому пришлось ехать позже.
В результате поговорил и с ним. Зачисление может состояться только после сдачи академической разницы и только на второй курс (тогда как доцент кафедры говорила, что могут взять и на четвертый). Я написал заявление по поводу сдачи разницы. Это, как он сказал, одиннадцатое на тот момент заявление, среди которых, кстати, было уже одно от нашего бывшего курсанта, отчисленного с третьего курса.
В итоге мне сказали зайти в конце февраля и узнать насчет вакантных мест, которые должны освободиться после очередной сессии. Однако дело обстоит гораздо сложнее. Из военного училища меня никто не отпустит, это ясно. И все-таки я не считаю свои действия напрасными. Есть маленькая надежда. В феврале ожидается сессия Верховного Совета, на которой должны принять закон о всеобщей воинской обязанности, где, предположительно, будет пункт, в соответствии с которым в срок службы должны засчитываться любые 24 месяца, проведенные в форме, и не важно, в какой — солдатской или курсантской.
Логика такова, что отчисленные с третьего курса дослуживать в войсках не должны, их сразу домой надо отправлять. Впрочем, начальник училища таковых в последнее время придерживает, а это значит, что перевод в любой вуз до окончания учебного года состояться не может.
С другой стороны, торопить время — тоже не выход. И если мне в упрек можно поставить известное непостоянство, то ведь оно таковым перестает быть ввиду запоздалого осознания того, что мне действительно нужно.
Реальная проблема в другом — в существенной несвободе. Борьба с ней может увенчаться относительной победой только после увольнения из ВС. А это вопрос времени. Все же последующие мои действия, уверен, будут следствием хорошо обдуманного выбора. На худой конец, три года геофака в пединституте вполне обеспечат мне диплом о высшем образовании.
Состояние духа у меня бодрое, я бы даже сказал, боевое. Чего и вам всем желаю!
Юрий.
16 февраля 1991 г.
Как выясняется, в батальоне нашем ребят, выбравших училище как небанальную альтернативу армии, не так уж и мало. Служить они явно не хотят, и поэтому один из госэкзаменов планируют обязательно завалить. У меня тоже такое желание промелькнуло, но, зная ваше отношение к таким действиям, я, конечно, решил поскорее его побороть в себе. Так что не беспокойтесь, я по-прежнему нацелен на диплом. А дальше — трава не расти. Хотя, надо признаться, ярым пацифистом при любом раскладе стать мне вряд ли удастся. Хуже, если контракт попросят подписать до окончания училища. Тут уж, понятно, шансов никаких: я ведь его однозначно не подпишу, и меня мгновенно вычислят и нейтрализуют еще до всяких экзаменов.
Не знаю, к лучшему ли всё, что ни делается, но пусть всё идёт своим чередом. Главное, я точно знаю теперь, что мне нужно.
В роте у нас появилась гремучая смесь — «кусок-мамалыжник» (прапорщик-молдаванин), которого я отчего-то страшно невзлюбил, даже обозвал один раз, был повод. А он возьми и ротному пожалуйся. Наш майор мне как пацану выговаривал, правда, в очень деликатной форме, что, дескать, так нельзя, Юрий Сергеевич, никак нельзя, потому что он же — прапорщик! А тот, словно собака побитая, стоял в сторонке и глазками своими масляными сверкал. Фу, пакость!
Мама, выписала ли ты Бердяева? Большая просьба — заказать эту книгу, очень мне хочется ее заполучить. Жалею, что не взял денег с собой побольше, сейчас много хороших книг продается в городе, иной раз даже руки дрожат.
И еще: нельзя ли в нашем почтовом отделении подписаться на «Вопросы философии» на текущий год? Всё дело в том, что к этому журналу выходит приложение, в котором печатают сочинения многих известных философов конца XIX — начала ХХ века. Может быть, хотя бы на полгода есть возможность подписаться. Узнай, пожалуйста. И в книжных магазинах (я имею в виду, и у бабушки тоже) нельзя ли подписаться на какие-нибудь философские издания? Сам недавно приобрел том сочинений П.Я. Чаадаева, читаю его «Философические письма».
С марта месяца нам должны повысить денежное довольствие. А сейчас только лапшу на уши вешают.
Юрий.
11 марта 1991 г.
Жаловаться вроде бы не на что, всё слава богу. Правда, теперь я должен серьезно думать об устройстве собственной жизни. В этом смысле (переоценки ценностей) как нельзя кстати пришлись «Афоризмы житейской мудрости» Артура Шопенгауэра, приобретенные мной в «Книжной лавке писателей» на Невском. Известный немец цитирует великого Аристотеля: «Мудрец должен искать не наслаждений, а отсутствия страданий». Однако просто согласиться с этим афоризмом было бы мало. Поэтому, не пускаясь далее в дебри философских размышлений (так как заранее знаю, что вам они скажут столь же мало волнительного, сколь и обязательного), хочу поделиться некоторыми практическими выводами.
1. Я совершенно согласен с вами в том, что не закончить начатое образование было бы слишком опрометчиво, если не глупо.
2. Согласен и с тем, что придется пожертвовать временем и поехать служить по распределению — и уже там, на месте принимать какие-то решения. Этот вывод с логической необходимостью вытекает из первого.
3. Моей главной задачей после этого станет по возможности скорейшее увольнение из ВС — процедура нелегкая, но, в известном смысле, приятная и обнадеживающая.
4. Однако за всеми этими выводами стоит один главный — о необходимости поиска и обретения самого себя, своего «я».
Очень жаль, что вы меня не вполне понимаете. Такое непонимание может зайти слишком далеко, чего бы мне меньше всего хотелось. Вас смущает моя самостоятельность в принятии столь нелогичных (непрактичных), на первый взгляд, решений. Но ведь, в сущности, надо было бы задуматься над тем, что мной в действительности движет. А мой выбор абсолютно не случаен. Иначе говоря, и он должен заслуживать если не полного понимания, то хотя бы маломальского доверия и уважения.
Не знаю, что еще нужно сделать, чтобы уверить вас в моей личной правоте. Именно личной, поскольку я могу быть неправ с какой угодно внешней, посторонней или чужой точки зрения. Да, я, возможно, в чем-то осложняю себе жизнь, действую поспешно, поступаю неправильно, но я так же хорошо это понимаю, как и вы. Следовательно, дело совсем не в этом. Кажется, старик Шопенгауэр и здесь позаботился о нас, приведя весьма меткую цитату из Ювенала: «Трудно выказать свои добродетели для тех, кто стеснен домашними обстоятельствами».
Ну да ладно. Время все расставит на свои места, всех рассудит.
Ю.
24 марта 1991 г.
Приближается аттестация (с 16 апреля), которую обязательно нужно пройти с оценкой не ниже, чем «хорошо». Именно она будет определять результаты госэкзаменов, как нам объяснило командование, так что в этом залог успеха. Думаю, справлюсь как-нибудь.
Очень прошу собрать для меня еще одну посылку с супом в пакетах производства местного цикорного завода. Весьма обяжете, ибо в этих пакетах, по сути, и будет заключаться наше спасение. В столовых мы почти не питаемся, я имею в виду не только нашу курсантскую, но и городские. В одной из них не так давно в тарелке с борщом обнаружил битое стекло (по-моему, от стакана). После таких сюрпризов, разумеется, желание иметь дело с общепитом пропадает надолго. В эту же посылку прошу положить летнюю обувь, брюки и мою французскую футболку.
Что ни говори, а жизнь бьет ключом, и чаще по голове, как у нас тут принято выражаться. Но распорядок блюдется строгий: когда подадут, тогда и поедим; куда скажут, туда и пойдем; что прикажут, то и сделаем. Две отдушины — книги (библиотечные и покупные) и спортивные занятия (в училищном спортзале и в спорткомнате общежития), о чем я вам подробно и неоднократно писал.
В последнее время занимаемся каратэ-до втроем: Урюк, я и Жгучий из седьмой роты, причем Жгучий у нас за тренера, сяньшэна. Растяжку делаем жестокую, отрабатываем удары ногами и руками, каты разучиваем, а в конце проводим короткие спарринги. В общем, мало-помалу приобщаемся к боевому Востоку.
Ваня, значит, в педагогический надумал поступать, на филфак? Что ж, желаю ему, прежде всего, успешно сдать выпускные экзамены и от задуманного не отступать. О себе в этом отношении пока ничего определенного сказать не могу: рад бы в рай, да время еще нужно — крылья подсушить.
Всего вам доброго. Жду письма.
Юрий.
25 апреля 1991 г.
...К счастью ли, к сожалению ли, но последний учебный день в этом прекрасном учебном заведении, как и пресловутая четырехдневная аттестация, начавшаяся комплексным экзаменом по общевоинским уставам, слава отеческим богам, позади. В комиссию входило человек двадцать. Кроме одного генерала, все — полковники. Проверяли как курсантов, так и преподавателей. Моя итоговая оценка — «отлично», что одновременно и радует, и не радует.
Сессия начинается. Сегодня первый экзамен, который мне поставили «автоматом». Из трех оставшихся в расписании сдавать буду только один — по ТГО. До выпуска, шутка ли сказать, остается меньше двух месяцев, поэтому с нами уже провели ряд бесед, касающихся предстоящего распределения. Одна из них была у меня с двумя офицерами ГРУ, одетыми во всё цивильное. Я прямо им сказал, что не хочу служить в их уважаемом департаменте по той простой причине, что имею совершенно другие планы на жизнь. На этом и покончили.
В Москву, как я понял, служить поедут лишь те, у кого есть московская прописка. Недурно придумано! В очередной раз сбывается народная мудрость «Парижане не французы, москвичи — не русские». Мне прочат Московский военный округ. Если будет место, поеду в Голицыно, если нет, то поеду, вероятнее всего, в город невест — Иваново, в аэрофототопографический отряд. Оба варианта неплохие в том смысле, что от дома будет не так далеко. Ведь ни Средняя Азия, ни Забайкалье, ни Дальний Восток меня абсолютно не привлекают. Из центрального региона, как ни крути, увольняться проще.
Теперь по поводу твоего, мама, беспокойства в связи с моим странным поведением по отношению к Надежде. Ну, что сказать… Наверное, не стоит тебе так за нее переживать, сам я как-нибудь с ней разберусь. Ведь я тоже могу привести тысячи аргументов «за» и «против». Но уместнее, пожалуй, суммировать их все в один неотразимый афоризм: «Подкова бренчит, если в ней не хватает гвоздя». А если подкова и вовсе стихает (я позволю себе продолжить эту мысль), то возможны два варианта: либо она слетела, либо лошадь остановилась.
В том-то и дело, что в практическом смысле философия вряд ли кого-то учит заранее, она не может отвести от всех ошибок в жизни, от того, что мы условно именуем судьбой (с негативным, если не трагическим оттенком). Нет, я не желаю себе счастья в том смысле, в котором ты представляешь его, мама. Повторяю, что здесь нет и не может быть никаких готовых рецептов. В конце концов, если даже подкова бренчит, вопрос о гвозде все равно рано или поздно решится, причем не исключено, что как раз на переправе.
«Ты молод и желаешь ребенка и брака. Но я спрашиваю тебя: настолько ли ты человек, чтобы иметь право желать ребенка? Победитель ли ты, преодолел ли ты себя самого, повелитель ли чувств, господин ли своих добродетелей?..
Брак — так называю я волю двух создать одного, который больше создавших его. Глубокое уважение друг перед другом называю я браком, как перед хотящими одной и той же воли. Но то, что называют браком многое множество, эти лишние, — ах, как назову я его?
Ах, эта бедность души вдвоем! Ах, эта грязь души вдвоем! Ах, это жалкое довольство собою вдвоем!
Не смейтесь над этими браками! У какого ребенка нет оснований плакать из-за своих родителей?
Достойным казался мне этот человек и созревшим для смысла земли, но когда я увидел его жену, земля показалась мне домом для умалишенных…
Много коротких безумств — это называется у вас любовью. И ваш брак, как одна длинная глупость, кладет конец многим коротким безумствам».
Это Ницше.
На этой философской ноте разрешите откланяться.
Юрий.
P. S. Как прошло анкетирование у нашего выпускника? Пусть танцует — книгу по кунг-фу, которую он просил, я купил. Стиль винг чун, к его вящей радости, в ней тоже представлен.
16 мая 1991 г.
Сессия у нас заканчивается. В этой связи расскажу об одном любопытном, на мой взгляд, моменте.
Давно уже на кафедре марксизма-ленинизма предложили итоговые рефераты написать по научному социализму. Я выбрал сугубо философскую тему — так сказать, о войне и мире в эсхатологическом ключе. Ориентируясь на форму платоновских диалогов, написал его в виде переписки двух приятелей, один из которых курсант, а другой — гражданский студент. За основу взял «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории…» Владимира Соловьева. По-моему, оригинально получилось.
Преподаватели, думаю, не ожидали. А может, и наоборот — после всех моих принципиальных споров с ними о значении ключевых фигур в истории нашей страны ХХ века. Помнится, особенно горячим он получился в связи с фигурами Маркса и Ленина. Наш подполковник явно не предполагал, что для него будут предложены аргументы с опорой на труды С.Н. Булгакова («Карл Маркс как религиозный тип (его отношение к религии человекобожия Л. Фейербаха)») или Н.А. Бердяева («Истоки и смысл русского коммунизма»). Скучно мне было в очередной раз слушать однобокое освещение исторических вопросов, вот и решил размяться, а заодно и наших поразвлечь. Спорили страстно, так что многих задело, и препод наш если и не признал собственного поражения, то определенно победителем признан не был. В результате, надо отдать должное, оценка за реферат стала экзаменационной.
Завтра последний экзамен, и завтра же в ночь уезжаем в Боровичи. Возвращаемся 26 мая и незамедлительно приступаем к подготовке к первому госэкзамену по специальности (картографии). Взвод заранее разбили на две половины, я попал во вторую группу, буду заходить девятым. Затем сдаем педагогику и психологию, которая заменила научный коммунизм, затем топогеодезическое обеспечение войск, ну и в конце, 15 июня, общевоинские уставы. 18-го состоится заседание ГЭК, а 21-го — выпуск: вручение дипломов, получение необходимых документов, всех комплектов офицерской формы. Это время будет не менее ответственным, чем время самих экзаменов.
Конечно, сразу после вручения диплома рапорт об увольнении подавать глупо, все равно придется ехать в часть и уже там затевать нелегкий процесс увольнения. Хотя, чего греха таить, желание огромно. Жаль год терять на эту бессмыслицу. Как было бы здорово в Московский университет поступить в текущем году! Впрочем, и на будущий не загадываю, но очень надеюсь.
Уму непостижимо — что это за решение жизненной задачи, когда, став офицером СА, этим, собственно, ты и заканчиваешь. Здесь, по существу, всё наперед известно, даже подробности офицерского быта легко себе представить. Но меня такая перспектива крайне удручает. Мне бы очень хотелось получить второе образование и преподавать в высших учебных заведениях, скажем, ту же философию. Лучшей доли вообразить для себя пока не могу. Но что там будет, как всё сложится — кому сие ведомо… Темна вода во облацех воздушных.
Несколько человек, как я писал, вообще не хотят госы сдавать. Один такой из седьмой роты на геодезиста учился. Отец его преподает в Институте иностранных языков им. Мориса Тореза, отличный переводчик. Ясно, что сыну никакая армия не нужна, а теперь и диплом не нужен. Как я его понимаю!
Юрий.
2 июня 1991 г.
За последнее время от вас что-то никаких вестей нет, прямо ничегошеньки. Даже не знаю, как там Ванька школу закончил.
А нас вчера госкомиссии представляли, после чего мы сдавали первый экзамен — картографию. Получил «отлично», что само по себе приятно.
Форму нам планируют выдать сразу после сдачи последнего экзамена, а 18–19-го — переодеть в офицерскую парадку.
Когда папа собирается приехать? Желательно бы не позднее 19-го, с таким расчетом, что в Ленинграде придется задержаться на несколько дней. И получится ли у Вани ко мне вырваться (ведь экзамены мы с ним параллельно сдаем, предполагаю, что день в день)? Если получится, такие экскурсии для него организую, что закачаешься! Мы тут недавно с Вещим Олегом в Пушкин ездили: гуляли по парку, Императорский Царскосельский лицей посещали, фотографировались...
Прежде я как-то не особенно выделял Вещего, а теперь вот думаю, что хороших людей тоже, бывает, не сразу по достоинству оценишь. Между тем именно ему я обязан почти всей своей фотохроникой курсантской жизни. Не знаю почему, но он всегда с каким-то неподдельным интересом ко мне относился. В общем, я ему очень благодарен. Из таких, как Олег, честных, спокойных, покладистых ребят, наверное, и выходят самые ценные кадры для Топографической службы. Кстати, его отец тоже военный топограф, в Сибири служит. Вот и сын по распределению в Партизанск едет и ни о каком увольнении из ВС не помышляет. Что само по себе замечательно, ибо каждому свое.
До скорого!
Юрий.
Эпилог
20 июня 1991 года в одном из залов Военно-исторического музея артиллерии, инженерных войск и войск связи, расположенного на территории Кронверка Петропавловской крепости, Юрий Курганов получил диплом об окончании военно-топографического училища по специальности «командная тактическая картография» с присвоением квалификации «инженер-картограф». Это были темно-синие корочки с вложенной в них выпиской из зачетной ведомости, в которой, как ни странно, не все ключевые оценки оказались отличными…
Примерно за неделю до этого дня, сразу после завтрака, когда 84-й взвод чеканил шаг по плацу, направляясь сдавать третий государственный экзамен, Курганова срочно вызвали к командиру батальона. Папа Гиппопотам встретил курсанта чернее тучи и сходу заговорил о дошедших до него угрожающих слухах о том, что, дескать, Курганов не хочет служить в армии и намерен сегодня же завалить очередной экзамен.
Что Юрий мог на это ответить? Только то, что заваливать экзамен он вроде бы не собирается, а остальное — его личное дело.
После ряда тяжеловесных и раздраженных тирад (видимо, поняв, что они мало что изменят) толстолицый полковник свирепо рявкнул:
— Ладно, можете идти!
И Юрий стремительно вышел.
В тот момент особенно неприятным для него было чувство окончательной уверенности в том, что среди ближайших однокурсников есть человек, который все эти годы был страстным и неуемным «барабанщиком». Обо всех внутренних делах, обо всех подслушанных разговорах Хмель и остальная заинтересованная офицерская братия узнавала с точностью регулярных «радиопередач». И вот теперь Курганов окончательно убедился в правоте своих подозрений. Поэтому настроение курсанта стало еще более скверным.
Придя на экзамен по ТГО, он вытянул билет, который был ему хорошо знаком. Ответ Курганова был уверенным. Но принимающий слушал его крайне неохотно, глядя куда-то в сторону и не задав при этом ни одного вопроса.
Объявленная итоговая оценка очень больно ударила по самолюбию Юрия. Ему поставили «хорошо» за отличный ответ, в то время как «отлично» в ряде случаев получили даже те, кто этого едва ли заслуживал. Безапелляционная предвзятость пробудила в его душе доселе незнакомое чувство открытого презрения и даже ненависти.
К последнему экзамену он уже не готовился.
Правда, Курганову повезло — достался не самый каверзный билет. И финальный ответ на тему «Распорядок дня» прозвучал из его уст как откровенная насмешка над «системой», так и не ставшей для него родной. Морально он был готов и к неудовлетворительной оценке, но экзаменаторы почему-то поставили ему «хорошо».
После шумного празднования выпускного в одном из уютных ресторанчиков Ленинграда 84-й взвод разъехался — сначала в отпуска, по домам, а потом во все концы необъятной родины.
Месяц спустя лейтенант Курганов сидел в одном из рабочих кабинетов в своей части — топогеодезическом отряде, расквартированном в центре города Иванова, и писал последнее «служивое» письмо домой.
19 августа 1991 г.
«Правящая верхушка Союза взбунтовалась. Или, напротив, успокоилась — мы ничего толком об этом не знаем. Но явные перемены и там, и здесь — налицо. После создания Временного чрезвычайного комитета нам объявили надлежащую степень боевой готовности и перевели на казарменное положение.
Пишу вам это письмо с единственной целью — чтобы вы были достаточно осведомлены относительно меня в это тревожное время. Не знаю, когда теперь представится возможность приехать домой на выходной, но, надеюсь, что вся эта чехарда продлится недолго. А пока и скучно, и грустно, и бессмысленно пусто, так что отчаяться можно в любую минуту. Но мы еще держимся. Я, например, читаю сейчас Томаса Гоббса, его «Левиафан»: «Когда в войне (внешней или внутренней) враги одержали решительную победу, так что подданные не находят больше никакой защиты в своей лояльности (ибо военные силы государства покинули поле сражения), тогда государство распадается, и каждый человек волен защищать себя теми средствами, какие ему подскажет собственное разумение»...
Вчера, аккурат в очередную годовщину крестин, поданный мной на прошлой неделе рапорт попал к командиру части. В тот же день я был вызван к нему на прием.
Здоровенный полковник еще раз прочел рапорт, задал несколько интересных вопросов, вроде «А почему раньше не ушел?» или «А ты думаешь, отсюда уйти легче?», и довольно спокойно заговорил о том, что четких указаний по поводу увольнения из армии пока нет, но в его обязанность входит в семидневный срок дать рапорту ход, то есть направить в Москву, в Военно-топографическое управление, куда мы ездили представляться. Потом из управления должен приехать полковник Жаворонков и провести со мной (точнее, с нами, так как рапорт написал еще один парень из нашего выпуска) самую задушевную беседу. И только после этого, в случае, если наше прошение удовлетворят, дела передадут в кадры. Вся процедура, по моим подсчетам, займет не меньше полугода. Буду стоять на своем. Пути назад отрезаны, мосты сожжены. Ждать увольнения с выходным пособием неопределенное время я не хочу. Пусть влепят служебное несоответствие, душу отведут — мне все равно!
А пока мы с Железным готовимся к сентябрьской встрече студентов-пятикурсников Московского института инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии. Они на итоговые сборы должны приехать, ну и нас, молодых летёх, назначили к ним командирами взводов: будем занятия разные проводить, а в самом конце и на учениях повоюем. Всё как у людей.
На прошлые выходные ко мне приезжала Надежда. Знакомил ее с городом первого Совета (рабочих депутатов), цитаделью революционного российского пролетариата. Уехала она утром в понедельник. Клятвенно обещал ей на неделе позвонить.
Юрий».
Прошло еще какое-то время. И вот в один из сумрачных осенних вечеров Курганов вошел в свою съемную квартиру на Полевом проезде.
Эту двушку на втором этаже вполне добротной хрущевки первоначально сдала ему (на пару с Железным Дровосеком, к осени уже переехавшим на другую квартиру) одна пьющая женщина, обитающая у сожителя и ждущая возвращения из тюрьмы своего любимого сына. Как оказалось, снять жилье в Иванове, буквально наводненном студентами, не так-то просто. Поэтому молодые офицеры были рады и этому варианту. А теперь Юрий и вовсе остался один…
Он переоделся, умылся, поужинал и поспешил засесть за чтение недавно обнаруженной им в тумбочке потертой книги в темно-зеленом переплете — Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита».
Эта вещь стала для него откровением. Ничего похожего читать Юрию прежде не доводилось. С первых же строк роман поражал его своей очевидной, но неизъяснимой гениальностью…
В какие-то моменты Курганову становилось жутко, и он останавливался, отрывая глаза от страниц, клал книгу на стол, вставал и, что-то тихо и ритмически нашептывая, подолгу смотрел в наполовину занавешенное окно… Потом, в очередной раз подойдя к висящему на спинке стула кителю, достал из внутреннего кармана партийный билет, бросил его рядом с книгой — прямо на ленту свежих, ярко-оранжевых продовольственных талонов, сел за стол, взял в руки свою алую книжицу, раскрыл на самой последней странице и медленно и аккуратно написал:
«Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова вовеки, и Царству Его не будет конца».
