Священная корова
А тёлка Муня, которую мы обрели с участием председателя ООО Моисеевича (царство ему небесное), стала хорошей коровой. Она была добрая, спокойная и давала много молока — до тридцати литров в день. Муня поила молоком всё побережье. Люди с нашей и с соседних баз отдыха шли к нам и просили продать молочка, особенно просили те, у которых были маленькие дети. Корова была только на нашей базе, и с Муней все старались сфотографироваться. Молоко у Муни было жирное, вкусное. Муниным навозом, скопившимся за зиму, удобрялся наш песчаный огород, на который папа отправлял нас «на бобыли», как он ещё говорил: «К неумственному труду на очищение и покаяние». На бобыли, на очищение и покаяние идти было неохота. Но папа, кажется, прав, что нельзя зациклить производства лучше, чем зациклена корова.
Я уже несколько раз слышал и читал, как люди произносят и пишут слова «священная корова», в насмешку над чем-то или над кем-то.
Может, кому-то это и смешно… Но моё детство прошло около коровы. Мама, закончив кормить меня грудью, передала меня из города к папе на базу, где были зелёный бор, Обское море, чистый воздух и коровье молоко, и зимой, когда мы оставались с папой на базе только вдвоём, моей самой большой дорогой была тропинка, протоптанная в снегу от дома до хлева; да и больше никаких дорог не было, только заячьи тропы да следы лис и белок, коз, лосей… И, может, потому, что я видел корову чаще, чем людей, не издалека, а вблизи: не по телевизору в мультиках, не на рекламных пакетах с молоком, а рядом, живую… Но когда я читаю или слышу, как учёные люди умничают, произнося «священная корова» в насмешку, мне это режет слух и становится неприятно… Я ещё не могу объяснить в себе всего этого неприятного, но мне кажется, эти умные дяди и тёти чего-то не понимают, играясь «священной коровой», как умной фразой…
Во всяком случае, наша Муня и по своей внешности и по судьбе была похожа на святую корову. Она была добрая, кроткая, и могла запросто, заодно со своим бычком лизнуть и меня, перенося свой шершавый длинный язык с его мордашки на мое лицо.
Муня прожила у нас три года. Но однажды весной 9 мая, в день нашей Великой Победы, папа выпустил Муню с базы пощипать травки и свежих, уже налившихся соком осиновых веточек.
Папа потом говорил, что чуял нутром: не надо было выпускать. По бору, вокруг базы, везде стреляли: в лесу было, как на войне… А соседнюю базу вообще «оккупировали» ребята, открыто ходившие с ружейными стволами, на которых рукоятки были сделаны, как у пистолета… Но и жить тоже надо было. А Муня вот-вот должна была отелиться. Уже не со дня на день, а с часу на час… Вслед за папой я прикладывал руку на её бок и чувствовал, как там, в Муне, уже вовсю шевелится телёночек. И папа отпустил Муню пощипать свежей, уже пробивающейся травки, подкормить витаминами, минералами находящегося в её теле телёночка.
Муня не торопясь, спокойно пошла, даже как бы с неохотой, оборачиваясь и глядя на нас с папой… но обратно домой не вернулась, ни в этот день, ни на следующий…
— Может, отелилась где в лесу и выйдет уже с телком, — успокаивал меня папа.
Папа целый месяц искал Мунины следы по бору, но находил только старые, прошлого года, свежих следов нигде не было… Но был ему голос, что он встретится со своей коровой осенью, и папа прекратил поиски Муни. Голос был в начале лета, а осенью, оставшись один на базе, папа взял корзину и пошёл с ней за ворота базы порезать по пням опят. Идёт он туда, где больше берёз и берёзовых пней, идёт себе от пня к пню, от берёзы к берёзе, срезает ножом грибы, думает о чём-то своём — и вдруг видит перед собой валяющуюся на земле шкуру тёмного цвета, а рядом огрызенную грызунами голову нашей коровы Муни. Вот так папа и встретился с ней осенью, как говорил ему голос.
И сидя на уроке в школе, слушая про отглагольные прилагательные, союзы и частицы, глядя в окно, в которое бьёт весеннее солнце, я вспоминал базу и нашу последнюю корову Муню…
После Муни папа больше коров не заводил. Он сказал, что среди людей развелось слишком много шакалов, и эту свору нам не прокормить… Может, нехорошо так говорить о людях, но и папу тоже можно понять: из двенадцати коров и быков, что мы держали на базе, половину у нас тайно убили люди, не заплатив нам ни копейки. Караканский бор всё больше наводнялся именно такими людьми, которые убивали не только всё съедобное, но и всё живое…
И наш скотный сарай, где когда-то была жизнь, начал зарастать крапивой и сделался обиталищем ужей, мышей и гадюк…
«Да, — сказал папа, — когда из жизни вытесняются высшие животные, их место занимают низшие. Это же происходит и среди людей, сынок».
***
Уже учась в школе, я рассказывал ребятам про свою жизнь на базе, про моего друга Шмоню, который по-настоящему спас меня от разъярённого быка Буяна, рассказывал про нашего проказника кота Тишку и другие весёлые истории. Эти истории я записал на бумаге и даже получил приз: попал на губернаторскую елку, организованную для одарённых детей и их родителей. Да, получать призы и подарки на губернаторской ёлке приятно. Приятно и рассказывать свои истории в кругу друзей. Но вот писать… Вроде помнишь всё так ясно и видишь так живо! А возьмёшься за ручку, задумаешься, и вся живость куда-то исчезает и неизвестно куда уходит даже твоя недавняя весёлость. Да и сам ты, недавний весёлый рассказчик, уже не тот…
…много
переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я.
И мой грозный папа, на которого я когда-то смотрел снизу вверх, оказался уже где-то внизу, и теперь я смотрю на него сверху вниз, потому что стал выше папы на голову. Но попробуйте убедить его в этом: «Не выше, а длиннее, — говорит он. — Когда станешь выше, я тебе об этом скажу».
Хотя как он это измерит?..
На мои же муки творчества, муки пера папа только улыбается:
«Пустое дело. Ну, а если тянет —
Пиши про рожь, но больше про кобыл…».
Про кобыл
Кобыла у нас на базе тоже была. Звали её Люська. Она гуляла по бору зимой с лосями. Папа пойдёт на лыжах по её следам, петляет, петляет… А в конце видит такую картину: на скрытой в глуши бора полянке пасётся наша Люська, а вокруг неё три-четыре лося. Выбивают они из-под снега копытами траву и выщипывают губами. Полюбуется папа на эту идеалистическую картину и возвращается спокойный на базу — жива кобыла, при стаде…
Сегодня в это трудно поверить, но, когда я был маленький, лоси гуляли у нас прямо по базе и за домиком, прячась от ветра, устраивали себе лежбище. Но пришли другие времена и другие люди… Лосей в бору побили, и кобыле Люське уже не с кем стало пастись. А однажды папа привязал Люську на лужке на длинную верёвку, чтобы она от базы далеко не уходила. С Люськой был её жеребёнок, родившийся в марте. Мы звали его Рыжий, потому что он был рыже-золотистого цвета. За лето жеребёнок подрос, и я всегда кормил его хлебом с ладони. Жеребенок осторожно брал хлеб губами. Губы у Рыжего были мягкие-мягкие… И я мечтал, что буду скакать на нём верхом. И Рыжий будет мой конь-огонь.
Но однажды пришёл папа на лужок забрать кобылу Люську с её Рыжим, а кобылы там не было. Верёвка была обрезана ножом. Люську потом папа нашёл, но жеребёнку люди уже отрезали голову… Так я на Рыжем и не проскакал.
Всё меняется
Не стало на базе и добрейшего псишки Вовчика: злобный питбультерьер, привезённый на базу одним человеком, вырвал безобидному Вовчику трахею. Папа тогда сказал нам, что старый Вовчик ушёл в лес умирать. И только потом, много позже сказал нам правду, отчего умер Вовчик.
Нет больше на базе и моего друга и спасителя Шмони. После того как я уехал в город учиться в школе, Шмоне играть было не с кем. И он, видимо, от скуки, увязался за сторожем с соседней базы, проезжавшем мимо на тракторе, и ушёл за трактором в деревню. В деревне сторож пошёл по своим знакомым, а наш Шмоня — бродить по селу…
Позже сторож признался папе, что Шмоня увязался за ним в деревню Завьялово и там пропал… Но прошёл на момент его признания уже не один месяц, и где, в каком дворе нужно было искать Шмоню… Папа, приезжая в Завьялово, постоянно оглядывался, но нигде Шмоню не видел.
Но со Шмоней мы всё же встретились. В тот день мы все — папа, мама и я — уезжали в город и стояли у магазина в ожидании автобуса. И идёт по дороге рыжий большой пёс.
— Это же Шмоня! — говорит папа. — Шмоня! Шмоня!
Это действительно был друг моего детства и мой спаситель Шмоня. Но какой-то уже другой... Он спокойно сошёл с дороги, подошёл к папе. Подпрыгнув, встал на задние лапы, а передние положил папе на грудь и, заглядывая в глаза, вилял хвостом. Мол, узнаю, здорово, хозяин… Но… в этот момент из магазина вышла женщина с полной сумкой, и Шмоня, спрыгнув с папиной груди на землю, тут же пошёл за ней, принюхиваясь к её сумке.
— Шмоня… Шмоня!.. — звал я. Он остановился, посмотрел на нас, повиливая хвостом словно в раздумье, и снова пошёл по дороге за женщиной с сумкой.
— Всё… Шмоня стал бомжом, — сказал папа.
Подошёл автобус, и мы сели. Нам надо было ехать в город. А из города наш путь лежал в Москву и дальше, на Украину… Я сидел, глядя в окно, и мне было грустно-грустно…
Потом папа сказал, что «видел, кажется, нашего Шмоню» за одними воротами на цепи. Но выяснять отношения с хозяином и предъявлять свои права не пошёл: «Поздно… Шмоня уже другой... Да, такая штука жизнь, сынок. Кончается наше детство, и нам, людям, как и собакам, становится скучен и дом наш, и двор наш, и мы рвёмся в другую, свободную, новую жизнь. А другая, новая жизнь вдруг садит нас на цепь или в клетку… Но ты помни: Шмоня спас тебя».
Я помню… Но вглядываясь в эту жизнь, с грустью замечаю, что в ней нет постоянства.
Не сетуйте: таков судьбы закон;
Вращается весь мир вкруг человека, —
Ужель один недвижим будет он?
Но всё же мне грустно, что я потерял так много друзей. Может, я сам был Шмоне не до конца верен. А может, так уходит моё детство?..
Отцовское наставление
Да, моя жизнь и жизнь вокруг меня заметно меняется. Даже село Факел Революции, где были воровски убиты наша весёлая корова Зорька и её сын Буяша, говорят, переименовывается из Факела Революции — в Красный факел или просто в Факел. Я — к папе, что он на это скажет. И он рассказал мне одну историю.
Когда мой папа был ещё молодой (всего года на два-три старше меня сегодняшнего — значит, ему было тогда лет 18–19), оказался он в Калужской области, в городе Козельске. Представляете, в том самом «злом городе», о котором нам ещё недавно на уроке истории рассказывали. И мой папа ходил по этому городу!
Но может, кто-то не знает, почему этот город оказался в русской истории знаменит и назывался «злым»? А известен Козельск тем, что во время татарского нашествия татары долго не могли его взять… А взяв, назвали его «злым городом» и сожгли дотла. И вот мой папа идёт по этому «злому городу», некогда превращённому в пепел…
Но ничего, как сказал папа, в этом городе Козельске с виду старинного и значительного не было. Единственная круглая водонапорная башня на вокзале, выложенная из кирпича, напоминала собой каменную древность. А так совершенно ничем не примечательный заштатный районный городишко. Дома в один-два этажа, по большей части из бруса, уже от времени почерневшего… Тротуары, тоже деревянные, то спускаются, то поднимаются по неровным бугристым улочкам… В общем, с виду ничего значительного. Хотя город не менее «злой», чем во времена татарского нашествия (папа улыбается): в козельских лесах (в бытность там папы) было скрыто «ракетное кольцо вокруг Москвы» и в небо смотрели не только кроны деревьев…
Но примечательным и более интересным, по мнению папы, в том месте было не ракетное кольцо, а деревня рядом со «злым городом». Называлась та деревня Дешёвки. И один учитель из Козельска рассказал папе не то легенду, не то настоящую историю про Дешёвки. Будто эти Дешёвки на ту пору, когда татары напали на Козельск, были слободой города Козельска. И пока козельчане отчаянно дрались за свой город, отбиваясь с городских стен от татар, слободские предали их: показали татарам подземный проход под стеной в город. Татары ворвались через него в городище и предали Козельск смерти и огню, назвав его «злым». Но завоеватели ушли. Ведь завоеватели всегда приходят и уходят, а народ остаётся. И народ снова отстроил Козельск. А ту слободу, то место, откуда Козельск предали, назвали Дешёвками.
И Дешёвки эти были и назывались так, когда в Козельске был ещё мой папа в свои восемнадцать-девятнадцать лет.
И эти Дешёвки и населяющие их дешевчане не один раз уже били челобитную царям, чтобы те сняли с них столь позорное название, за давностью себя изжившее, своё значение утратившее: ибо давно уже нет тех, предавших… Но царь отвечал дешевчанам: «Народ назвал, и носите, пока в памяти народной не изгладится». Так, со слов учителя, рассказавшего эту историю папе, отвечали Дешёвкам цари…
«И тогда я, комсомолец, выслушав рассказ того учителя, зауважал наших поруганных, свергнутых царей и впервые подумал о них не так, как нам велено о них было думать, что все цари — только тираны и сатрапы… Нет, не только… хотя и царь — “он человек, им властвует мгновенье”», — сказал папа, заканчивая о царях словами Пушкина.
— А почему про эти Дешёвки нам ничего не рассказывали на уроке истории и про них ничего нет в учебнике? — спросил я.
— Не знаю, сын мой. Об этом бы надо спросить тех, кто пишет учебники… Посещают ли они те исторические места, о которых пишут…Да может, тех Дешёвок уже и нет больше, может, советская власть, не любившая царей, под корень вырубившая их род и перечеркнувшая всю связанную с ними историю России, помогла стереться и Дешёвкам из народной памяти; переименовала Дешёвки в какой-нибудь «Путь Ленина», как наша новая демократическая власть пытается переименовать на наших с тобой глазах Факел Революции в более безобидный Факел. Во всяком случае, в то моё пребывание в Козельске и его окрестностях такие разговоры о переименовании Дешёвок ходили, и дешевчане будто уже били челом в советский Кремль, и председатель тогдашнего кремлёвского президиума Подгорный им уже обещал….
Только, сын мой, когда народ быстро отказывается от своей истории, даже от плохой своей истории, не изживая её моральными усилиями духа, а лишь без конца ретушируя, переименовывая свою историю, перетягивая её поверхность, как перетягивают сегодня свои лица дряхлеющие театральные красавицы и красавцы, а за ними и все прочие, то у такого народа, села или красавца не будет не только истории, но даже своего лица. А без лица, как известно, нет даже и подлеца. И в таком народе всякая разжиженность духа и тела начинает называться, например, словом гламурность. Какая поэтичность, сын мой!..
Но пядь русской земли всё же пусть остаётся пядью, а распутная женщина (и прочая гламурность) называется ……, хотя бы той же дешёвкой. Но не подумай, что это образуется как-то само собой. На этом надо стоять и не пятиться. И прими на этом стоянии-самостоянии моё отцовское благословление-наставление.
Ибо чтобы стоять и не пятиться, у человека в душе должна быть эта самая пядь, которую ты ни при каких условиях врагу не отдашь. И чтобы эта пядь в тебе сложилась, укрепилась и ни на что не разменялась, собери вокруг себя для начала все существующие на эту тему моральные, этические кодексы — от «золотых стихов Пифагора» до пресловутого «морального кодекса строителей коммунизма», можешь даже начать с «Книги мертвых», и до самых последних, какие только есть...
Приложи к этим кодексам всякие исторические примеры, и как будто сам ты во всех этих исторических примерах участвовал — и стоял насмерть на стенах города Козельска, и был дешёвкой… Помогал растелиться корове Зорьке телёночком и тайно в кустах за скотным двором Факела Революции убивал нашу корову, а в кустах у реки — быка Буяшу… Закаляй, закладывай и сверяй на этом свою пядь, свой дух, занимай своё твёрдое место. Не спеши с пядью. Но и старайся встать за неё вовремя. Ибо на помощь к униженной, попранной, поруганной правде надо прийти первым, на второго уже падает подозрение… И когда ты перечитаешь кодексы всех народов и времён, то, надеюсь, обратишь внимание на то, что все более-менее серьёзные кодексы — кем бы и когда они ни были написаны — подразумевают одного и того же человека — человека чести. Суть всех достойных кодексов, сын мой, это честь, она же пядь. И как говорили наши деды: «береги честь смолоду».
И когда погрузишься ты в разные скитания и искания духа, то тебе будет попадаться и предлагаться множество техник, методик — от обычной эстрадной блевотины, наподобие судорожно визжащих, беснующихся «тараканов», до более утончённой падали… вспоминай тогда дятла и ту свиную тушу, которую я завёз нашим псам из-за моря… И помни: падаль, попавшая в душу, куда страшнее, чем падаль, угодившая в желудок.
Я же хочу поделиться с тобой своей методой. Когда я прошёл уже много дорог, прошёл путь города и Господь направил меня проходить путь леса (ведь все мы здесь на земле проходим какое-то послушание, только бездумные рвутся к бессмысленной свободе), завел я в лесу корову и даже не одну… И заметил я, сын мой, вот что. Когда я много занимаюсь коровами, только коровами, то и душа моя словно начинает покрываться навозом, грубеет, и из неё даже начинает вырывается на этих же коров мат, как у профессионального деревенского пастуха... И тогда я брал в руки какой-нибудь возвышенный кодекс и читал его. Но когда я отдалялся от коровы и всё глубже уходил в свои возвышенные мысли, то тогда, наоборот, корова моя начинала покрываться навозом, в сарае не убрано, нет свежей подстилки… Да и возвышенная мысль моя становилась всё более бесплодна… и переходила в душевную тоску и смуту. Тогда брал я навозную лопату и восстанавливал гармонию…
Может, эта метода когда-нибудь пригодится тебе.
Так мой отец закончил свой рассказ о Дешёвках и своё отцовское наставление. А я заканчиваю свою «Песню о корове» и перехожу к следующему чуду.
Кот Тишка
(или как мой папа усомнился в эволюционной теории Дарвина)
К нам из соседней базы института катализа принесли осенью рыжего котёнка и попросили взять на зиму, потому что на ту пору у института не было на базе своего зимнего сторожевого домика и кое-какие ценности на зиму они доверяли папе. Папа принял котёнка и поставил, как он говорил, на довольствие. Наевшись, рыжий котёнок лег на спину и начал гнуть разные кренделя своими лапками:
— Ну, ты прямо, этот… Титомир Богданов: «Делай как я!» — сказал весело папа.
Конечно, мой папа всё перепутал: того эстрадного кумира, что, выходя на эстраду, выворачивал руки и ноги и говорил: «Делай как я…», которому ещё принадлежат слова: «Пипл схавает…» — звали не Титомир Богданов, а Богдан Титомир. Но, как папу не поправляли мои старшие братья, говоря, что Богдан Титомир, а не Титомир Богданов, всё было бесполезно. «Как на язык просится, так и произносится», — смеялся отец. И наш рыжий котёнок сначала был Титомиром Богдановым, а потом я стал звать его просто Тишка. Так и утвердилось его имя. Рождение своё Тишка получил в селе с татарским названием Маюрово, воспитание и образование — в институте катализа, «ну, а столовается у нас», — так шутил папа, представляя Тишку отдыхающим.
За зиму наш котёнок Тишка вырос и стал большим котом. Большим и ленивым как, впрочем, почти все коты, о которых есть народные поговорки, обращённые к ленивым мужчинам: «Лежишь как кот…», «Хватит лежать да себя лизать…». Все, кто держал дома котов, знает эту их особенность — полёживать да себя облизывать. Так и наш Тишка: накушается, развалится где-нибудь на солнышке и занимается весь день этой своей туалетной процедурой…
Мало того что Тишка постоловается у нас, так пойдёт ещё на базу института по старой дружбе, накушается там и лежит себе на песочке, как на пляже, между нашей базой и базой института. Летом это стало его излюбленным местом: наестся на двух базах и «на пляжу полежу да полежу!..» Лежит себе, под солнцем лениво ворочается, нежится… С одной стороны — тень от кустов около Тишкиного изголовья (покачиваются над ним кусты, как опахало…), с другой — море с легким бризом живот и ноги ему ласкают…
А вот нашу человеческую жизнь на базе летом с Тишкиной не сравнишь: и корову доить, и траву косить, и сено убирать, и отдыхающих принимать. И всё это на солнце, на пекле, на жаре: «Ох, лето красное! любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи…» Одна радость и спасение — вода рядом: вымотаешься, спечёшься на покосе, на жаре, на пекле, как обугленная картошка, а булькнешься в воду — и омолодишься, словно как в той сказке…
Но нельзя целый день в воде омолаживаться: что тогда зимой есть будешь? И мой папа летом весь в делах. И дела у него в тот знойный летний день не шли почему-то особенно: то одно, то другое… а тут ещё сенокосилка сломалась… Идет мой папа зачем-то на соседнюю базу института, руки у него в мазуте, лицо в поту, мысли все о покосе… я около него рядом, как «адъютант его превосходительства», семеню босиком. Видим, наш Тишка лежит на берегу, но нам не до него… Мы торопимся…
Порешал папа что-то на соседней базе с мужиками, и мы возвращаемся той же тропинкой около моря обратно, но на этот раз взяли ближе к воде и проходим около самого Тишки. Поравнялись… Лежит Тишка, на папу смотрит, и на роже этого плута будто написано: «Ну, что, Иван-дурак, маешься… давай, давай!.. Работа дураков любит… А лучше: «Делай как я… Пипл схавает…» — и гнет перед нами свои лапы кренделями, выгибается сытым телом, и так это лениво, с вызовом, будто над нами смеётся: «Дурак ты, хозяин… и вообще вы все дураки, и институтские тоже, а я один самый умный… Мяу!..»
Тут папа почесал своей мазутной рукой у себя за макушкой, схватил Тишку за шкирку, раскрутил его и зашвырнул далеко в море…
Выплыл Тишка на берег. Выскочил из воды, как ошпаренный, с выпученными глазами, и взгляд его выражал только одно: «Ты чё… хозяин!.. совсем, что ли?.. с тобой и пошутить нельзя…» — и Тишка побежал в сторону.
Но что ни говори, ребята, а кота умнее нашего Тишки я не встречал. Тишка не просто в отсутствие людей лазил по столу и мог что-то там стащить, съесть и, в случае опасности, тут же со стола спрыгнуть и вовремя улизнуть… он, единственный из всех котов и кошек, живших у нас на базе, закрытую банку со сметаной, стоявшую на столе, сваливал сначала на бок, затем скатывал со стола на пол. И уже на полу, вокруг разбитой литровой или двухлитровой банки и разлитой кругом сметаны или молока начиналось общее кошачье пиршество: к Тишке присоединялись остальные две живущие у нас кошки и лизали сметану вдоволь... Но ни одна из кошек до такого действия самостоятельно не догадывалась, хотя Тишка не один раз показывал им, как это делается…
Да!.. уж что-что, а поесть наш Тишка любил. Вбегая с улицы в дом, он сразу же пробегал носом по всем открытым и закрытым кастрюлям, банкам и ведрам, принюхиваясь — откуда чем пахнет… И ещё у Тишки была одна такая способность, ловкость — незаметно прошмыгнуть между ног. Заходит, например, папа в какую-нибудь дверь, не успевает ещё до конца открыть, а Тишка уже там, впереди… Да, все кошки это любят и делают, но Тишка проделывал это так незаметно, будто проскользнул вперёд вас в шапке-невидимке.
Эта Тишкина способность — проскользнуть незаметно между ног, случалось, оборачивалась и против него. Однажды он незаметно проскользнул между папиных ног, когда папа входил в совершенно пустой, нежилой домик, в котором ещё не было отдыхающих. Папа вошёл, посмотрел, что ему надо было, и ушёл, закрыв дом на замок. А Тишка, который незаметно проскользнул и спрятался от папы под кроватями, провел в пустом закрытом доме, голодный, целых пять дней, пока папа не вспомнил о нём и не начал всюду искать. Наказал Тишка себя своей же ловкостью. Так что нельзя сильно хитрить. Можно самому же попасться в свою хитрость.
Зато в другой раз Тишка за счёт этой своей способности — незаметно прошмыгнуть промеж ног — наелся ох!.. уж и наелся…
Был тогда месяц март. А в марте всегда приезжали к нам на базу на большой машине заводские рыбаки и охотники — заготавливать лёд, который накалывали по берегу моря, грузили в машину и забивали льдом подвал-ледник, где и держали мы летом скоропортящиеся продукты. Льда в подвале-леднике хватало нам до самой осени.
И вот приехали к нам в очередной март рыбаки-охотники лёд заготавливать, расположились на большой светлой веранде, где стояла железная печка-буржуйка, тут же большой биллиардный стол. Вечером на буржуйке будет поджариваться колбаса с яйцами, шипеть сало с картошкой, кипеть в большой кастрюле общая шурпа… Вкуснота!.. от одного запаха голова кружится, слюнки текут… Мой папа, конечно, как заведующий базой, на этой веранде званый гость, и по своей должности, да и по дружбе… А с папой и я, а мама у нас в городе, в колледже учительствует.
Я, живя на базе с папой, всегда ждал весны и приезда машины. Дежурил в этот день на улице, первым слышал шум мотора, видел идущую к базе большую машину и бежал к папе:
— Папа!.. Ужики приехали!.. — задыхаясь от бега, волнения и радости, кричал я. Я тогда почему-то говорил не мужики, а «ужики». Папа улыбался, брал меня рукой за плечо, и мы шли встречать и здороваться с «ужиками». Мужики, выпрыгивая из машины, здоровались с папой за руку и со мной тоже: «Ну, как, ужик, перезимовал?», — спрашивали они. И всем нам было весело и радостно встретиться после долгой зимы.
А вечером жарко отдавала на веранде своё тепло раскалённая докрасна буржуйка, а передо мной за общим большим столом ставилась целая чашка вкусной наваристой шурпы… Да, хорошее было время.
Но в тот момент шурпа ещё не кипела, и за бильярдным столом никто ещё не загонял в лузы шары, а мужики-«ужики» только-только выгрузились из машины, свалили на бильярдный стол свои сумки, одежду и, перед тем как пойти кайлать лёд, наскоро перекусывали, запивая свои домашние бутерброды чаем из термосов…
Мой папа, видя кругом обилие выложенной на столы пищи — колбас, сыра, хлеба, масла — предупреждал мужиков, чтобы те следили за Тишкой и не позволили тому незаметно проскользнуть между их ног на веранду, что проказник очень хорошо умел делать.
Приехавшие «ужики» хотя и угостили тут же кружившегося Тишку куском бутерброда с колбасой, но выпроводили его из веранды и, уходя на лёд, плотно закрыли дверь.
Когда мужики на берегу, довольно далеко от дома, от веранды накалывали и возили лёд, через море пешими подошли ещё трое рыбаков и направились к веранде, чтобы оставить там рюкзаки и затем тоже выйти на лёд, на подмогу первым, приехавшим на машине… Они вошли на веранду, сложили рюкзаки и пошли на лёд, так же закрыв за собой дверь. Но… увы! — эти не предупреждённые папой не заметили, как между их ног проскользнул Тишка и укрылся за сваленными на полу рюкзаками…
А когда мужики, покончив с заготовкой льда, ввалились гурьбой в дверь веранды, в радостном предвкушении отдыха и общего весёлого застолья, то картина, которую они увидели, долго ещё потом стояла перед их глазами и присутствовала в разговорах… Увы! — пища, которую они в изобилии оставили на столах валялась вся на полу, и на что она была похожа!.. Следы Тишкиных зубов были на всём — на колбасе, на масле, на сырах. Большая, обжёванная им курица, которая должна была стать центром общей шурпы, валялась замызганная прямо посередине пола. Сам же проказник, хорошо понимая, что сейчас с ним будет, изо всех сил устремился к двери, в которую ещё входили мужики, идущие за первыми… Тишка рвался к двери… Но он столько всего съел, и живот его был так раздут, что ноги его заплетались и задняя часть его тела с трудом волочилась за передней, норовя свалиться на бок, точно так же, когда маленькие садят на багажник велосипеда больших и, от перегруза у себя за спиной, еле едут, делая велосипедом зигзаги… Так и объевшийся Тишка — зигзагами и восьмёрками тянул своё тело к двери, еле волоча живот и петляющий, как у пьяного, зад…
Тишка все же как-то проскользнул, протащил свое раздутое тело между ног и сапог разгневанных мужиков на крыльцо… с крыльца под крыльцо — и уполз дальше под веранду, под дом, где его уже не могли достать. И просидел там двое суток, пока не переварил пищу и не уехали с базы мужики, охотники и рыбаки.
А мужики покостерили Тишку, да делать нечего. Собрали они что осталось у них после Тишкиного обеда и занялись варевом. И за общим столом уже весело, в деталях обсуждали проказника кота, удивляясь тому, как можно так обожраться?
Да-а… покушать — это была у Тишки «одна, но пламенная страсть». Когда папа наливал нашим кошкам в одну общую чашку, то Тишка приступал к еде с такой скоростью и быстротой, что кошкам, которые слегка по-женски жеманились, через минуту не доставалось уже ничего… Чтобы как-то уравнять в еде Тишку и кошек, папа решил, как он сказал, «дифференцировать». Для этого он, налив или наложив еду в чашку кошкам, брал за шиворот первым кинувшегося к еде Тишку и выставлял его на улицу за дверь. Кот тут же стремительно бежал на другой конец дома, где под верандой был в фундаменте лаз… Тишка нырял в этот лаз, пробегал под полом дома, выныривал у нас в углу на кухне из дыры, в полу сделанной специально для кошек, и быстро присоединялся к кошкам, сидящим за трапезой. Это и был изобретённый папой способ «дифференцировать»: более-менее справедливо разделить пищу между котом Тишкой и кошками. Иначе кошкам ничего не доставалось. И это стало у нас ритуалом: кошкам — в чашку, а Тишку — за дверь…
Ритуал действовал только зимой. Летом на базе еды было столько!.. мышей, колбас и куриных окорочков, что привозили отдыхающие, уловы рыбаков… И вопрос кошачьего корма летом никогда не вставал. Другое дело — зима. Зимой все, летом вывезенные на природу и убежавшие от своих хозяев кошки, с холодом и снегом шли к человеческому жилищу. И каких только кошек у нас не перебывало… Летом одни из них снова уходили в свои вольные бега, других разбирали хозяева, а иные оставались с нами, составляя компанию коту Тишке. И всю эту компанию надо было кормить, разделить между ними пищу более-менее поровну. Папин ритуал с «дифференцированием» был хоть суров и обиден для Тишки, но необходим. И зимой папа вынужден был его применять.
Так прошла одна зима, за ней другая… Снова повеяло весной… Скоро папин ритуал с дифференцированием, обидный для кота Тишки, закончится и он будет волен ходить отобедывать хоть на базу института, где его помнят и, покормив, поглаживают по сытому животу, или сам пожелает промыслить себе мышку… Лето — пора исполнения всех кошачьих желаний!
Ну, а пока — это папино дифференцирование… И папа уже под таяние снега, уже под капающие сосульки с крыши выставляет в очередной раз Тишку перед приёмом пищи за дверь, совершить ритуал: обежать дом, пробежать под полом — и в дырку, к чашке…
Но вот что дальше случилось, и чему стал свидетелем папа. Тишка, выставленный за дверь, на этот раз почему-то не рванулся, как обычно, к другому концу дома, где в фундаменте был лаз… Он повернулся к папе. И папа увидел такое выражение, которого уже не забудешь: на него смотрела не какая-то обычная кошачья порода, а существо высшего порядка. Существо в кошачьем облике смотрело с таким осмысленным, глубоким выражением, какое встретишь не у всякого человека. В глазах кота, кроме внеземного разума, было и выражение глубокой досады: «Ну и достал же ты меня со своим ритуалом…». «Я прямо оторопел, — рассказывал папа, — а Тишка презрительно отвернулся от меня и медленно пошел, но не туда, где был под домом лаз, а в калитку, ведущую от дома…»
Больше ни папа, ни кто из нас кота Тишку не видели. На базе института он тоже не объявлялся. Кто был тот кот Тишка, или кто жил с нами рядом в кошачьем обличии?.. Ответить папа не смог. Но сказал, что после кота Тишки, после того выражения в кошачьих глазах он засомневался в безупречности теории Дарвина.
