Миротворцы
Пилот заворожено смотрел вниз, насколько позволяло смотровое стекло, следя за полетом сбрасываемого груза. Начальный момент падения ему не был виден, зато потом, внезапно появляясь под крылом, увесистые овальные «гостинцы» мгновенно сокращались в размерах и превращались в крошечные точки, чтобы там, внизу, обратиться в ревущие чудовища, несущие небесную кару затаившемуся в смертельном страхе врагу.
Самолет слегка подрагивал, ритмично сотрясаясь в унисон с внезапно расцветающими где-то там глубоко-глубоко белесыми бутончиками разрывов.
— Красота-то какая! — выдохнул летчик.
Штурман промолчал, боясь разрушить тихое обаяние минуты. Потом тоже не выдержал, на глазах его заблестели слезы.
— Да, красота… Красота спасет мир!
Опять помолчали. Через минуту штурман не выдержал:
— Интересно, где мы сейчас пролетаем?
— Ну, если уж ты, штурман, не знаешь, что ж у меня спрашиваешь? Мое дело — кнопки нажимать и не задавать глупых вопросов.
— Да нет, любопытно просто… Вообще, зачем они это придумали?
— Ты что имеешь в виду?
— Да всю секретность эту…
— А я лично считаю, что все правильно. Много знать вредно. Сейчас мы мучаемся от незнания, да и то несильно, потому как все это вообще, а не конкретно: летим и летим, бомбим и бомбим… Куда? Как? — ребята наши там, наверху,— он указал пальцем вниз — всё это без нас просчитали. А слезу пустить недолго — у каждого ведь сердце есть.
— Что ж, это верно, конечно. Сейчас воевать стало куда интереснее, чем раньше.
— Ха! А то ты знаешь, как раньше было, — усмехнулся пилот. — Книжек, небось, начитался?
— Ну, книжек я уже со школы в руки не брал… Зато кино всласть насмотрелся! Кровища, грязь, вонь! А теперь не война, а одно удовольствие! Летишь, красотой любуешься… Ты обратил внимание? — ведь даже разрывы эти на земле цветы напоминают. Оно ведь так и есть — это как цветы новой жизни. А старая жизнь — туда ей и дорога!
— Вот видишь — и ты все понял. Раньше было: страна такая-то, город такой-то… Одни переживания! А теперь — квадрат номер такой-то. И всё, никаких проблем. Квадрат — не город: его бомби не бомби — все равно квадратом останется. А захочешь переживать — иди в кино. Или видик крути… Живем в свободной стране, никто не отнимает у нас права на переживание. но лучше, когда всё это в кино, а в жизни радоваться надо и не сидеть с мокрыми глазами. И видеть красоту — вот чему нас учат. Кстати, как ты сказал? — Красота спасет мир?
— Да. Но не я это сказал, хотя тоже — из наших. Писатель один русский…
Пилот поморщился. Через некоторое время спросил осторожно:
— А все же хотелось бы тебе узнать, куда «гостинцы» наши летят? Не темни только…
— Если по правде — да. Я по природе любопытный.
— Тогда у меня к тебе разговор есть. — пилот на секунду замолк и настороженно покосился на приборный щиток, — … о бабах. Ты меня понял? Ты как насчет этого?
— Да я, сам знаешь, не против.
— Ну, так поговорим, когда приземлимся. В ресторан зайдем, посидим…
— О кей!
***
— Шикарное местечко! — огляделся штурман.
— Я тут постоянно торчу, — самодовольно произнес пилот. — Пить чего будешь?
— Да мне без разницы. Покрепче чего-нибудь
— О, вот это уважаю. Ты же из этих… Ваши-то, говорят, пили здорово! Работать, правда, не любили…
— Из тех, из этих… Ты давай, не тяни со своей тайной. Рассказывай, пока принесут…
— Ну, так слушай. Я тебе не буду говорить, когда и решили географические карты государств — потенциальных противников — заменить простой номерной раскладкой. Про военно-технические преимущества и говорить нечего. Но, думаю, и моральные — не слабее.
— Слушай, зачем ты мне рассказываешь то, что любой школьник давно знает? Или это и есть твой «секрет»?
— Да нет, это я так, для раскачки. И еще к тому, что человек остается человеком, и любопытство… или еще что-нибудь такое всегда верх берет
— И это верно. И все же не уловлю, к чему ты клонишь?
— А это я к тому, что и пилот, и штурман — тоже люди, и им очень бы хотелось удовлетворить свое любопытство: узнать хотя бы, что за населенный пункт они только что снесли с лица Земли.
— Да, но как это узнать можно? Аппаратура и стекла устроены у нас так, что вся поверхность Земли покрыта сплошной вуалью. Вспышки от «гостинцев» видим и ладно.
— Кому ладно, а кому и нет. Короче, такая информация у меня имеется. Для желающих, конечно.
— Гм, дай подумать. Так, понял…А откуда, кстати, ты ее раздобыл?
— Вот это, кстати, уже не твое дело!
— Ты же сам говорил, что человеком руководит прежде всего любопытство. Но, кажется, я уже и сам догадываюсь. Хакер, что ли?
— Я же сказал — не твое дело! А, впрочем… ну, допустим. Так берешь? Имею информацию как самого общего характера — где? что? когда? — так и в подробностях, вплоть до кадров в самый момент икс, и до того, и после… Смотришь какой-нибудь городишко с населением в полмиллиончика, потом — огонь, дым, такая маленькая Хиросима, жилища аборигенские складываются, как карточные домики… потом — одна дымящаяся равнина и… и тишина — такая пронзительная, неожиданная тишина во всем мире. А потом туда войдут машины, расчистят завалы, вывезут куда-то далеко весь несгоревший мусор… И очень скоро там будет новый город, дитё современной цивилизации. И заживут в нем новые люди, те, кто умеет по-настоящему радоваться жизни.
— Ну и картину ты нарисовал! Поэт! Но в главном ты прав, конечно. Так что считай, что уговорил. О деньгах сейчас не хотелось бы говорить, но беру всё в полном наборе, если сделаешь скидку на дружбу.
— О чем речь?! Итак, по рукам?
— По рукам! И по маленькой… За удачную сделку!
— Поехали! Э, да ты, я вижу, и не закусываешь!
— Наследственное… родичи у меня к этому делу были сильно приучены.
— А-а-а! Я уж опять забыл, что ты оттуда, с одной шестой. Бывшей… Кстати, ведь мы там вот сейчас и пролетали! Подчищали… Ты чего это вдруг побледнел?
— Дед у меня там оставался. Родина…
— Как ты сказал? Ах, да: родина, патриоты… Забудь! Давай лучше еще по одной. Раз уж ты такой сентиментальный, давай за твоих родичей… бывших. И за красоту, которая спасет мир!
ВЕРЕТЕННЫЙ ДОМ
печально и торжественно…
«Там, за облаками…»
/из песни/
В большом городе иногда встречаются такие уголки, такие улочки, что диву даешься! Не в том смысле, что шикарные, старинные, с какой-то особенной архитектурой — нет, совсем даже наоборот, они экзотичные в том относительном или даже переносном смысле, что совершенно запущенные, нежилые, и ноги заносят туда либо совершенно случайно, либо в поисках той же городской экзотики, либо по таинственной прихоти судьбы, и, ты, растерявшись, стремясь выбраться оттуда, попадаешь еще в более безжизненные края, но безжизненные лишь по наружному впечатлению, — ибо в то же время кто-то там ходит, бродит, шевелится между каких-то кустов, меж черных железнодорожных шпал и обрывающейся — или же, наоборот, ведущей в бесконечность — рельсовой колеи. Бредешь-бредешь по шпалам, спотыкаясь и путаясь в собственных шагах — и вдруг понимаешь, что не попадешь никуда, разве что в ад, если он только существует. А существует он, впрочем, непременно, ибо уже посматривают на тебя горящие глаза бродячих кошек и крыс и караулят заблудшего бедолагу торчащие среди шпал разнокалиберные обломки волосатых рогов и копыт. И от страха спешишь выбраться засветло из гнилого этого места, пробираешься, цепляясь за цепкие проволочные крючья, идешь поперек к рельсам, через дегтярно-смолянистые, безводные болота и, наконец, выходишь к какой-то улице, но, увы — еще более мрачной, чем прежняя. И уже идешь по замкнутому — из мрака в мрак — кругу без надежды выбраться оттуда,.. — вдруг видишь внезапно выросший прямо перед тобой большой четырехэтажный дом из темно-красного кирпича, из окон которого чудесно возникают — печально и торжественно — звуки индийской музыки. И тянешься к этому дому, как к оазису в безлюдной пустыне. И видишь, как от дома отъезжает небольшой, груженный деревянным ящиками, грузовичок. Значит, дом обитаемый: если там не живут, там или склад или какое-то производство. И только подойдя к нему вплотную, замечаешь заколоченные крест-накрест окна, забитые огромными гвоздями двери и, в очередном пароксизме страха безумно желаешь поворотить обратно. Но куда?! И откуда же эта музыка, печальные и торжественные образы которой настраивают на неземной лад? — какая-нибудь пьяная компания слушает ведь совершенно иные вещи И, вконец заинтригованный, внезапно замечаешь образованную несколькими тополями и подсвеченную низкими лучами солнца тёмно-зеленую аллею, ведущую прямо к раскрытому настежь дверному проему и попадаешь как будто в совершенно иной мир, ни на склад, ни на какое-то проиводственное помещение не похожий. Больница? Длинющий коридор с аккуратными зелеными дорожками, являющимися как бы естественным продолжением зеленой аллеи, белые традиционные занавески на окнах, лампы дневного света под потолком… И полная, нестерпимо полная тишина… как в морге. Что за ассоциации! Фу ты, черт! Откуда же музыка!? По лестнице в конце коридора я осторожно поднимаюсь на второй этаж, прохожу вдоль ряда занавешенных окон и плотно прикрытых дверей, в которые не решаюсь ни постучать, ни заглянуть. И вот, наконец, дверь чуть-чуть приоткрыта, а из нее — то ли приглушенные девичьи голоса, то ли едва различимые звуки серебряных колокольчиков.
Я неуверенно потянул ручку двери. Колокольчики зазвенели громче, сливаясь с ровным шумом множества громадных веретен, напоминающих только что очнувшихся от зимней спячки неповоротливых черных медведей. Я шагнул вперед и с тревожным любопытством вгляделся в мерцающее сотнями электрических лампочек пространство, многократно увеличенное десятками больших, в человеческий рост, зеркал. Девушки в полосатых халатиках сидели за своими веретенами, среди колес и спиц которых мне померещились кровавые ярко-красные и бледно-голубые, бескровные остатки человеческих тел. Завыла циркулярная пила… Я мгновенно покрылся потом и в ужасе отпрянул назад. И тут же за моей спиной мягко захлопнулись двери и со всех сторон потянулись ко мне тонкие девические руки в плотно обтягивающих резиновых перчатках. Их было очень много, хищно втягивающих меня в глубину веретенного цеха, они как будто существовали отдельно от их владелиц, Руки больно хватали и щипали меня, оставляя, наверное, огромные синяки, но я, онемев от ужаса, не мог издать ни звука. С неженской силой алчно впиваясь в меня тонкими резиновыми пальчиками, срывая одежду, они тащили меня по узкому проходу между кровавыми веретенами, увенчанными — и в этом уже не было сомнений — расчлененными человеческими телами… Закидываясь на спину, я из всех сил отчаянно тормозил пятками, упирался скользящими, бесполезно царапающими по паркету, слабеющими ногами… но силы были неравны, и когда я оказался перед одной из этих адских машин, на мне уже не было ничего кроме обуви, а тело выглядело одним сплошным, чудовищным синяком.
Веретенщица обернулась… Я увидел круглые кошачьи глаза… О-о-о!.. Ухватив за руку, она швырнула меня на невысокую ступеньку у подножия своего веретена, передвинула какой-то рычажок… Металлическая цепь с лязгом упала мне на шею, натянулась… Я, судорожно перебирая ногами, повис в воздухе… Железная хватка ослабла, я опустился на безвольно обмякшие от страха ноги… Цепь удержала меня в вертикальном положении. Веретено затрещало, заверещало, завращалось, сделало несколько оборотов — и клейкая лента опутала меня по рукам и ногам, перехватила мой онемевший, исходивший в безмолвном крике рот… Я замычал, задыхаясь и давясь собственной слюной. Ступенька резко поехала вперед, — я рухнул на спину, больно ударившись затылком. Веретенщица засмеялась. И захохотали, затряслись как на шабаше ведьм бесчисленные ее изображения в бесконечных зеркалах. Веретенщица опять обратила ко мне свой бессмысленный, кошачий взгляд и медленно, явно наслаждаясь, нажала на красную кнопку… Раздалось противное, тонкое жужжанье. Циркулярка! Разъяренный диск приближался к моим ногам… Вращающиеся зубья, взвигнув, вонзились в мою плоть, разбрызгивая кровавые ошметки мяса… Ударила волна непереносимой боли… Липкий красный туман поплыл перед глазами… Провал…
и ужасающая пустота там, где недавно были мои ноги. Там была пустота и неизбывная, захлебывающаяся боль
Металлические зубья вонзились в руку. Волны боли, не ослабевая, захлестывали тело, переливались через края, и я, оказавшись на их гребне, проваливался в беспамятство и снова, и снова окунался в адскую боль. Какая-то сила подхватила меня, подняла, перевернула — и дисковая пила вошла в мою другую руку…. и зубья впились в мою шею… Я летел в рыдающем, стонущем, визжащем от боли красном тумане… Красный Туман этот был я. И Боль — это я… это неотделимо…
И вдруг, в одно мгновенье все преобразилось. Невесомый, совсем не чувствуя боли, я взлетел под самый потолок, и меня охватило чувство невероятной, безмерной свободы и такого счастья, какое приходило ко мне лишь в редкие секунды; теперь оно было вечным. Счастье было таким же ощутимо огромным и всеобъемлющим, как и недавняя боль. Я не забыл эту боль, но помнил о ней не телом, а рассудком, вспоминая ее с благодарностью, так как понимал, что счастьем своего освобождения я обязан именно ей. Я понял, что умер, и что это не мое тело, а моя душа парила в двух-трех метрах над добродушно жужжащим веретеном и над девушкой в слегка распахнутом полосатом халатике, из-под которого виднелась ее грудь, несмотря на свою обнаженность не эротично, а эстетично и трогательно, как на картинах больших мастеров, воспринимаемая мной. И все же я не сразу осознал, что мое тело, подобно туше животного отделенное от рук, ног и головы, лежало теперь прямо подо мной. Девушка в полосатом халатике, приветливо улыбнувшись мне, сдвинула желоб, в который вытекали из моего тела слегка загустевшие остатки моей крови. Я отчетливо увидел пару мерзких, отрезанных до самого паха, волосатых обрубков в нелепых черных башмаках. На мгновенье меня снова охватил почти прежний, мистический ужас, но сразу же пришло отчетливое понимание, что с земной, многострадальной жизнью покончено, моя душа воспарит к небу и повстречается с другими, такими же свободными и счастливыми душами. И, поняв это, я уже безо всякого страха и даже с искренним любопытством наблюдал, как девушка в полосатом халатике снимает с бывших моих ног мои измазанные черной кровью башмаки. Напевая печальную и торжественную, как звук серебряных колокольчиков, мелодию, она аккуратно укладывает обескровленные куски бывшего моего тела в ящик. Я видел, как рядом по конвейеру проплывают другие такие же ящики, но уже с написанными на них адресами. Мне хотелось узнать куда отправляются эти тела, место их сборки, где, начав с нуля и пройдя, подобно мне, все нечеловеческие испытания земной жизни, обретут, наконец, истинную свободу и счастье. Кто же их таинственный получатель? Но адресов я не мог рассмотреть и понял, что все так и задумано и что теперь всё это мне ни к чему, так как я уже был свободен и счастлив. Пространство вокруг меня было наполнено наполнено кармической музыкой, печальной и торжественной; оно излучало Любовь и Добро, и я не испытывал зла ни к кому и ни к чему. Я мысленно поблагодарил мою девушку за заботу о недостойном моем теле, и затем, расслышав чудесное пение небесных ангелов, легко вознесся к ним за белые облака…
ПАУК. ПАУЧИХА
(Метафизическая быль в двух эпизодах)
Эпизод первый. ПАУК
Паук, без сомнения, самое мерзкое и жуткое для меня создание. С ним, разве что, могут посоперничать в отвращении моем еще и тараканы, но паук все же как-то злей и коварней, а, главное, потенциально опаснее. Никогда не знаешь, что у него на уме. Может, паутина для него — тихое убежище от невзгод мира сего, а, может, и ловкая ловушка для несчастных его жертв. «Бывают ли добрые пауки»? — вот вопрос, который следовало бы поставить даже впереди гамлетовского «Быть или не быть?», ибо при встрече с оным существом от незамедлительного принятия того или иного решения зависит порой и сама жизнь. Ведь стоит только допустить, что пауки таковыми, то есть добрыми, бывают, то элементарно можешь оказаться в кровососущих его хоботках и сочленениях…
Соответственно таким было и мое первое впечатление о пауке, о котором я хочу рассказать. Вернее, даже не так. Если я вижу громадную, толстую, волосатую, многолапую омерзительную тварь где-нибудь на природе, то, несмотря на свое отвращение, я все же частью природы её и воспринимаю. Но такой же мерзостный обитатель дома человечьего, притаившийся в углу за портьерой или за печкой, опасный именно этой своей близостью, в моем восприятии еще и по особому, как-то сверхчеловечески, гадок. Все это так. Но мой паучок, еще, видимо, не накушавшийся животной плоти и не напившийся ее крови, выглядел не то, что хищно, но, пожалуй, и жалко. Убить его, как это подсказывало мне мое мироощущение, я не решался. С другой стороны, каюсь, мне было интересно, как такой замухрышка может добывать себе на пропитание. Мне не было жалко его возможной глупой жертвы, комнатной мухи-цокотухи.
Целых несколько дней я вел наблюдение за волосатым моим «приятелем» и, наконец, увидел бьющуюся в паучьих сетях небольшую муху. Паука я сначала даже не заметил и, только наклонив голову как можно сильнее, разглядел его затаившимся а самом темном углу ажурно-замысловатой своей конструкции. Паук сосредоточенно и недвижно наблюдал за трепещущей от ужаса жертвой. Потом он так же внимательно взглянул на меня. Или мне показалось? Очевидно решив, что я не представляю для него в сей момент никакой опасности, паук осторожно двинулся к мухе. Он подполз к ней и внезапно нанес удар какой-то из своих конечностей, выпуская в жертву смертоносный паучий яд. Муха дернулась раз, еще раз, еще, еще… и застыла, как мертвая, лишь чуть заметным дрожанием паутины выдавало вынужденное свое притворство. А паук быстренько отполз и опять забился в угол, на всякий случай опасаясь за собственную жизнь, которой могла угрожать предсмертная агония жертвы. И действительно, осторожность его не была излишней, ибо муха же вдруг бешено забилась, закрутилась, завертелась,… и снова затихла. Паук посмотрел на меня. Стараясь его не спугнуть, я полным отсутствием движения внешне выражал абсолютный нейтралитет. Ловко перебирая своими кривыми ногами, паук подбежал к мухе и, остановившись на полпути, неожиданно миролюбивым и приятным голосом произнес:
— Я ее люблю. Ты меня понимаешь?
— Нет, не понимаю, — ибо зачем тогда ты убиваешь ее?
— Я не убиваю, я спасаю. Ты видишь, я заворачиваю это хрупкое тельце в нежную, зато очень прочную ткань, в которой она будет в полной безопасности ото всех ужасов этого мира. Ты же сам знаешь, как она доверчива и легкомысленна. Или ты мне не веришь? Не веришь, что я ее люблю?
— Конечно, все может быть, но…
Я замолк, вдруг осознав всю неестественность мирной моей беседы с этим маленьким чудовищем. Паук тем временем закончил пеленать муху и, чуть отстранившись, нежно смотрел на нее, видимо любуясь, подобно художнику, нерукотворными результатами своего труда.
— Ну, вот… видишь,… — застенчивой скороговоркой пробормотал паук, глубоко вздохнул от избытка чувств и замолчал, покачивая головой и придвигаясь поближе к мухе.
Согнувшись в коленях и приникнув к ней губами, паук горестно застонал, судорожно впитывая в себя тонкую материю своей любви… И хорошо было видно, как все более и более утончался мушиный кокон и все более и более утолщался паук. И, наконец, кокон совсем исхудал и повис на тоненькой паутинной ниточке, связывающей муху с вечностью. Теперь она была в полной безопасности, и я в немом восторге благодарил паука за ее спасение.
Паук весь затрясся, будто в оргазме и, развернувшись на 180 градусов, пошел прямо на меня. Красиво округлившееся тело щедро переливалось всеми цветами радуги, и крючковатые черные его лапы нежно скользили по тончайшим спиралям ускользающей моей памяти.
— Я люблю тебя, — сказал паук, тяжело нависая надо мной своей упругой и сладострастной плотью. И в глазах его блестели слезы…
Эпизод второй. ПАУЧИХА
Буквально на днях Муха неожиданно обнаружила, что «залетела», что в переводе с современного молодежного сленга на изящную словесность означает: случайно забеременела. Где-то там, в абстракции, в подсознании, Муха все понимала, и все же это событие явилось для нее буквально громом с ясного неба. Что?! Где?! Когда?! Откуда взялась эта напасть? Правда, с некоторых пор подружки дразнили ее «позолоченное брюхо», но она относила это выражение сугубо к своей женской привлекательности, в собственной гордыне совершенно не придавая большого значения ни соблазнительной, на ее взгляд, ярко-фиолетовой округлости собственного брюшка, ни подозрительной тяжести внизу его… Однако вскоре она почти успокоилась, и мысли пошли по известному кругу: во-первых, кто отец будущих личинок или, как бы это выразиться погуманнее? — мушенят, что ли?, а, во-вторых, в зависимости от «во-первых»: прерывать или не прерывать беременность? (Тут необходимо заметить, что даже самого слова «аборт» Муха панически боялась, ибо оно ассоциировалось с самым мерзким для нее обывательским понятием «уборка», чреватым для мух адскими муками голода).
Уж сколько раз твердили Мухе быть поразборчивее в многочисленных внебрачных связях с незнакомцами или, на худой конец, пользоваться противозачаточными средствами, но она, ссылаясь на свою природу, а на самом деле, возможно, стремясь получить максимум удовольствия (впрочем, что с нее взять? Дело в том, что Муха, по человеческим меркам, была еще несовершеннолетней), беззаботно отвергала все добрые советы.
Так вот, по первому пункту было, как говорится, ясно, что ничего не ясно: столько всяких подозреваемых в отцовстве могло бы появиться в поле Мухиного зрения, если бы только она попыталась установить истину. Анализ на ДНК? Ищи-свищи ветра в поле! — потому что какой же, извиняюсь за выражение, мух.., добровольно прилетит в лабораторию, чтобы капнуть в пробирку капельку своего семени!
Но Муха все-таки нашла выход из положения. Неизвестно, сама ли догадалась или кто-то из старших, многоопытных подружек подсказал, но Муха решилась на очень рискованный маневр, избрав жертвой своего хитроумного замысла… самого Паука. Историю она сочинила такую: мол, как-то раз, возвращаясь с прогулки в соседнем парке имени одного известного политического деятеля (этим ловким намеком на свою особую патриотичность, она намеревалась в случае затянувшегося судебного процесса как-то повлиять на общественное мнение) муха присела полюбоваться красивым закатом солнца. Время было еще детское, примерно 8.37 вечера, и ничего не предвещало беды. Как вдруг беда таки случилась! К беззащитной, совсем еще юной Мухе сзади подкрался Паук — да, да, этот самый! — она его узнала по мерзкому, дурно пахнувшему дыханию, по этим бесстыдно алчущим лапам… Правда, в лицо она его не разглядела, но есть свидетельницы, которые все это могут подтвердить. Но одно дело, если бы этот мерзавец сделал свое дело — и скорее убежал с места преступления, как обычный похотливый самец, которых — благодаря Всемирной порно-паутине — слишком уж много развелось в последнее время. Так нет, он сначала принялся запутывать бедную страдалицу в свои сети, явно наслаждаясь ее страхом, время от времени заглядывая ей в глаза, как бы выпытывая: ну, как? Нравится? А сейчас тебе будет совсем хорошо! — и похахатывал гаденько, обнажая желтые, крючковатые свои зубки. Муха из последних сил пыталась сопротивляться, задыхаясь в тонкой и в то же время плотной и прочной, как стальные тросы, паутине… А потом она, кажется, потеряла сознание — вот тогда все и совершилось.
На ее счастье — впрочем, это как сказать! — Паук в тот злосчастный вечер был сыт, и одним-единственным сексуальным контактом все и обошлось: негодяй отполз в дальний угол своей сети и, видимо, заснул. Как ей, бедной, удалось выпутаться, один Бог ведает. Но несчастная Муха, в ребячьей наивности своей, даже и не подозревала, что над ее невинностью совершено столь страшное надругательство…
Муха судорожно вздрогнула, с усилием очнувшись от своих мыслей. Она поймала себя на том, что в воображаемых паучьих сетях пребывать ей было не столько страшно, сколько приятно. А уж потом!.. В смысле той самой минуты, когда она невинности своей лишалась… Конечно, какая там невинность после великого множества всех ее приключений! И, натурально, она отдавала себе отчет, что это все сочинила в своем воображении. Но ведь сказано: не прелюбодействуй даже в мыслях своих! Неужели же она мазохистка? Хотя, по сути, мухам не свойственно такое извращение, изо всех тварей земных присущее только сапиенсам — благодаря их больному воображению. Ах, это проклятое воображение: сколько от него горя всякого!
Придя в себя, Муха стала домысливать план своих дальнейших действий. Паук ни за что не сможет опровергнуть ее обвинений, поскольку и, впрямь, сколько бедных насекомых в его страшных объятиях побывало!— всех и не припомнишь. Подружки все это, в натуре, подтвердят почти совсем по-честному: ведь каждая из них если не сама пострадала из-за этого злодея, то кто-нибудь из ее сестричек — обязательно. Ведь что самое стыдное? — происходили все эти безобразия публично, у всех — и мух, и людей — на виду — но теперь именно это обстоятельство могло гарантировать абсолютный успех задуманной акции…
Паук на предъявленное обвинение расхохотался прямо Мухе в лицо. «Смейся, смейся, гад ползучий! — сказала про себя Муха. — Еще, может, поплакать придется». И, действительно, уже через минуту Паук глубоко задумался. Дело могло выйти нешуточное. Не одна муха попадалась в его сети и вертелась там, словно в любовном экстазе. Доказывай потом, что ты не верблюд и даже не маньяк сексуальный, а просто был, как волк, голодным! Откровенно говоря, Паук со своей законной паучихой всего-то раз в год, если не реже, совокуплялся, да и то желания особого не было, просто из чувства долга. Но если дело до суда дойдет, то ему, как раз, это в вину и могут поставить: потому, мол, и супругой законной только раз в год пользовался, что на стороне любил поживиться, тем более, что молоденьких мушек кругом хоть пруд пруди. Да и паучиху в том же духе уразумлят, раскроют, так сказать, глаза на его потусторонние сексуальные подвиги. А статья за насилие, да еще над несовершеннолетней, ох-о-хо какая! У пауков с этим строго! Впрочем, и статьей, и тюрьмой, как таковыми, Паука не напугаешь, поскольку он и так всю жизнь за паутиной, как за стеной каменной. По-настоящему пугало другое: как бы из паука в «петуха» не обратиться — в камере вмиг на осьмиреньки поставят… Представив себе эту жуткую картину, Паук содрогнулся от омерзения. Правда, вряд ли лучше будет, если его приговорят к домашнему аресту, и его сожрет из ревности собственная супруга.
Выхода из создавшейся ситуации Паук на данный момент не видел. Легко было догадаться, на что рассчитывала Муха, на уме у которой было одно: выскочить поскорее замуж, прикрыть свой грех замужеством. Ну и что с того, что молодая? Молодая да ранняя — и в замужестве еще нагуляется. Честно говоря, Паук стерпел бы подобное положение, находя в нем определенные преимущества и, на старости лет, добродушно наблюдая за любовными играми молодежи из тихой, запаутиненной своей щели, глядя, как лопаются от зависти пауки-соседи при виде порхающей с куста на куст его юной подружки, — но, увы, традиция, в которой он был воспитан, не позволяла ни развода, ни, тем более, вторичной женитьбы.
А что, подумал паук, если обратиться за помощью в родственную организацию, во Всемирную Паутину? Там, пожалуй, можно найти ответы на все вопросы. Пауки ведь, по самой своей природе, сетевики-хакеры, но присущее им благодушие, неумение спекулировать на добрых чувствах, а зачастую и просто лень не позволяют им запросто, на базе интуиции, взламывать самые сложные коды самых могущественных организаций, вплоть до МВФ, бильдербергского клуба или суперзасекреченного масонского Комитета 300, а уж про всякие рядовые банки-склянки и говорить нечего. Заползая время от времени в интернет, Паук читал кое-что о новой научной парадигме, связанной с гипотетическими носителями информации, так называемыми торсионными полями, а если просто — полями кручения. Информация при этом передается через любую среду, причем не тащится сквозь все мировое пространство с черепашьей скоростью света, а распространяется — благодаря последним квантовым разработкам — мгновенно (а, если конкретно, то со скоростью 10 в четырехсотмиллионной степени! Даже не верится! И хотя Паук пришел к такому результату чисто интутивно, тем не менее он с точностью до одного нуля совпадал с математическим результатом недавно выдвинутой физиками новейшей Теории Инфляционного Раздувания). Например, только подумал о какой-нибудь волосатой шести-восьминогой красавице с туманности Андромеда, а она в ту же секунду получает твое цветное изображение и буквально в эту же секунду отвечает: «Люблю. Целую. Жду».
Ученый люд все никак не может придти к консенсусу относительно природы этих полей, а пауки давно уже их используют практически, правда, только для разрешения мелких, частных проблем. А тут проблема хоть и частная, но не мелкая, и Пауку пришлось подключить на всю прыть весь свой мощный интеллектуальный резерв. И началось!.. Те чудаки, которые в этот злосчастный день заходили «на» (или «в» — тут, кстати, немалая филологическая и даже международная языковая проблема) Интернет, могли наблюдать на экранах дисплеев странные волнообразные полосы, сверкающие молнии, по экранам катились какие-то яркофиолетовые шары… А потом на всех экранах планеты Земля появилось изображение живого громадного Паука. Началась паника. В ужасе люди выключали свои телевизоры и компьютеры, самые впечатлительные крушили их молотками и туфлями и даже бросали с балконов. Самые благоразумные понимали, что это был не сам, так сказать, физический паук, а всего лишь виртуальный объект типа интернетовского вируса, но, с другой стороны, как же мог этот страшный вирус проникнуть не только в Интернет, но и во все телевизионные каналы? Людям казалось, это был не просто вирус, а какое-то исчадие ада!
Сам Паук был, однако, совершенно противоположного мнения. Дело в том, что недавно, строя себе новое жилище, Паук случайно наткнулся на осколок стекла, из которого на него взглянуло какое-то странное, мохнатое создание. Он повернул голову направо, потом налево. Создание тоже повернулось, только сначала налево, потом направо. Он вертел осколок и так, и сяк — и сидящее в стекле создание поворачивалось под разными углами, с каждым поворотом становясь все более привлекательным. Удивительная мысль нечаянно промелькнула в его паучьей голове: а что, если это он сам, но в другом, параллельном нашему, мире или даже вообще в ином измерении? Физический смысл этого явления ему был еще не совсем ясен, однако со всей очевидностью из осколка стекла выступало главное: это был именно он сам, Паук, во всей своей красоте и нечеловеческом совершенстве. Повернувшись на другой бок, Паук искоса взглянул на лежащую рядом толстую, неуклюжую паучиху и содрогнулся от отвращения: неужели он, безумно красивый, как его двоюродный брат Скорпион в период течки, провел с этой коротконогой и кривоногой тварью все лучшие годы своей жизни? Бр-р-р…Он взглянул в стекло еще раз, влюбляясь в себя все больше и больше. Утомившись, он положил осколок под голову, вместо подушки и заснул счастливым сном обладателя высшей истины…
Наутро, с новых позиций рассматривая ситуацию с Мухой, Паук пришел к единственно правильному заключению: он должен использовать все свое обаяние, чтобы не дать свершиться тому страшному, что угрожало ему в лице этой вертихвостки. На языке вертелся дурашливый, но остроумный, каламбур: интернет подсказал ответ. И это было чистой правдой. Если дойдет дело до суда, — а он в этом не сомневался, видя нахальство этой молодой особы, — надо сделать так, чтобы суд поверил ему и занял его сторону. На процессе решающее слово будет за судом присяжных — вот и надо повлиять на них методом внушения. А если конкретно — то сделать так, чтобы перед глазами заседателей еще до самого процесса постоянно присутствовал его прекрасный образ. И поскольку он не может еще знать биологического состава жюри, то нужно подействовать одновременно не только на пауков, но и на всех других разумных обитателей Земного шара, не исключая и человечьей породы, умственные способности которой, как не владеющей телепатией, Паук ставил не очень высоко. Но как это сделать? Первым, относительно простым шагом был перевод изображения из компьютеров на голубые экраны. Сказано — сделано. Но, поначалу попаниковав, люди вообще перестали включать компьютеры и телевизоры и вернулись к старому, доинтернетовскому источнику информации — к книгам. Однако и обмануть Паука было не так-то просто. Немного покумекав, он стал через спутник, минуя всякие экраны, непосредственно посылать свое цветное изображение в виде голограммы. Зрелище было великолепное! В любом месте — в комнате, на кухне, в туалете, на пленэре, просто во всех любимых местах отдыха людей — и в любое время — могло появится объёмное изображение копошащегося в своих изящных черных кружевах Паука, причем не только в натуральную величину, но и увеличенное до любых необходимых Пауку размерах. Но когда люди, поначалу страшно перепугавшись, нацепили темные очки, Паук, резонно сообразив, что темный цвет очков они избрали из поголовной человечьей любви к цвету его собственного волосяного покрова, добавил в свое изображение яркости. Людям пришлось надеть очки с таким затемнением, что читать книги стало совсем невозможно. Ни книг, ни ТВ, ни Интернета! Единственным источником информации оставалось какое-то время радио. Паук, будучи горячим приверженцем телепатии, был, естественно, совершенно равнодушен к вербальной форме человеческого общения и поначалу не обращал на радио никакого внимания; но вскоре он заметил, что радио служит источником противоестественной, негативной по отношению к нему, Пауку, информации. С помощью находящейся полностью под его контролем Всемирной Паутины, Паук осуществил хитроумную комбинацию: он ввел в диапазон принимаемых частот многократно усиленные звуковые реалии своего собственного бытия. Теперь по радио и день и ночь слышались только шорохи раскачивающейся на ветру паутины, тончайшие писки поедаемых супружеской паучьей четой насекомых и ревматоидный скрип паучьих сочленений.
Человечество приспосабливалось по-своему. Нонкомформистское меньшинство, конечно, сходило с ума, спивалось, отравлялось, стрелялось и вешалось, но благоразумное большинство потихоньку вошло в ритм новой жизни. Поэты сочиняли слова под звуки паучьй музыки, философы разъясняли диалектические преимущества безопасной жизни под отеческим присмотром Паука, чья висящая в небе громадная голограмма лениво раскачивалась на ветру, служа надежной защитой ото всех житейских невзгод. Паук, основываясь на теории когнитивного диссонанса, вполне резонно сообразил, что, изменяя информацию, он изменяет сознание; так что, поставив какое-то разумное существо в то или иное безвыходное положение, можно изменить его мысли и чувства — дабы установить внутреннюю гармонию и оправдать свое вынужденно изменившееся поведение.
В полном соответствии с этой теорией, любовь всех земных тварей к Пауку стала поистине всенародной.
И одна только паучиха не разделяла мировой любви к своему супругу, сердце ее было неспокойно при виде того, как пожилой супруг, по-бабьи прихорашиваясь, днями и ночами гляделся в стеклянный осколок… Что-то тут нечисто!
Подозрения ее усилились, когда она приметила молоденькую, вертлявую мушку, что-то уж больно часто мелькающую у порога их семейного очага. И паучиха незаметно залегла в самом дальнем уголке своей паутины, ревниво всматриваясь в звенящее от июльской жары пространство. Разморившись, паучиха и не заметила, как уснула. Ее разбудило еле слышное стрекотанье тоненьких крылышек. Так и есть! Проклятая разлучница вертелась перед самым носом ее супруга, выписывая все более сужающиеся круги. Паучиха закипела от возмущения, едва не выдав своего присутствия. Паук, как обычно, смотрелся в стекло и, казалось, не замечал ветреных зигзагов этой чертовой соблазнительницы. Мухе, видимо, наскучило вертеться почти на одном месте, и она стала делать большие круги, бессовестно мелькая перед выпученными от негодования паучихиными глазами. Паучиха задержала дыхание, закрыла глаза, боясь даже мыслью спугнуть разгулявшуюся красотку. И вот он настал, счастливый миг отмщения! Муха беспомощно затрепетала в стальных паутиновых нитях. Паучиха не спеша, сдерживая волнение, вылезла из своего закутка. Медленно ступая по нитям, она неотвратимо приближалась к цели, заранее предвидя тот ужас, который через минуту должен отразиться в глазах соперницы. Шаг, еще… и еще несколько нетерпеливых, но осторожных шагов… Безрассудная Муха, легкомысленно не реагируя на качающуюся под тяжелой паучихиной поступью паутины, вертелась в последнем в своей короткой жизни танце. «Ты все пела — это дело. Так пойди же, попляши!» — злорадствуя, вспомнила паучиха великого русского баснописца. И прыгнула, не утерпев…
Паутина затряслась, заколебалась. Паук, сидевший в диагональном углу, повинуясь пищевому рефлексу, кинулся к эпицентру колебаний, на ходу уронив волшебное зеркальце. Картина, представшая пред его очами, была ужасной. Муху он узнал сразу. Казалось бы, он должен ее ненавидеть за гнусную клевету, однако маленькое, трепетное существо в черных, волосатых лапах его отвратительной половины вызвало у него совсем противоположные чувства. Ему захотелось тотчас же грудью встать на ее защиту. Но, приблизившись к месту разыгравшейся трагедии, он поневоле остановился. Столько ярости и злобы было в облике разъяренной паучихи, обычно ленивой и импозантной, что и ему стало страшно. Вдобавок он увидел, что ядовитый мешок на брюхе его супруги, на глазах увеличиваясь, превратился уже в целую цистерну, наподобие той, в которой перевозят нефть на железнодорожных путях.
Огромный живот, видимо, мешал паучихе, поэтому она, даже не закончив пеленать несчастную муху, немного отступила назад, чтобы поудобней выбросить свое крючковатое, набитое ядом жало. Одна из ее громадных клешней соскользнула с паутинной нити и провалилась в пустоту. Ища опору, паучиха обернулась и, увидев своего замершего от страха супруга, не сдержала своих эмоций и метнула жало в ни в чем не повинного Паука! И, не имея прочной опоры, промахнулась. Паук, еще минуту назад готовый грудью встать на защиту мухи, позорно отскочил назад. Паучиха еще раз метнула свое смертоносное орудие. На этот раз она попала пауку в глаз… Яд на паука не подействовал, но было очень больно. И, главное, очень обидно. Конечно, он питал никаких душевных привязанностей к этой тупой уродине, но ведь они столько времени прожили вместе тихо-мирно в одной паутине, как все законопослушные пауки. А тут — из-за какой-то, простите, шлюхи!..
— Ах ты, восьминожка толстобрюхая! — Паук задохнулся от негодования. Когтистой своей лапой, широко размахнувшись, он ударил супругу по щеке.
— О-о-о! — взвыла она. — Вот ты как, каракурт недоношенный! — и вцепилась пауку в бороду.
Паук, вроде бы и не слабый физически, однако многократно уступал в массе безобразно расползшейся и оттого неповоротливой, но надежно сохраняющей горизонтальное положение, паучихе. Нанося короткие и точные удары, паук выигрывал по очкам, но супруга потихоньку наступала, прижимая к канатам. Изловчившись, Паук нанес паучихе красивый, но щадящий удар в живот, неожиданно пробудивший в ней слегка задремавшее чувство вечного голода. Она вспомнила про вертящуюся, как на вертеле, муху. Живот паучихи заурчал от предвкушения вкусной трапезы, и она, сразу позабыв про паука с его ничтожными наскоками, стала нетерпеливо срывать с Мухи тонкие слои паутины…
Обнаженное мухино тело, в свою очередь, вызвало у Паука бурный процесс слюноотделения
— Что ж, — решил он. — Чему быть — того не миновать. Сама виновата…
Сглотнув накопившуюся во рту слюну, он кинулся к добыче, чтобы по-честному разделить обед на двоих.
Но ему не пришлось отведать свежатинки. Паучиха почти мгновенно обглодала муху, сплюнув только мушиные ножки да рожки. Что поделать? — паук вцепился в левую ножку, почему-то показавшуюся ему чуть поупитанней и поглаже, и не обратил внимания на жену, которая ревниво наблюдала за его действиями.
— Ножек ему, видите ли, пожирнее захотелось. Бабник! Некрофил долбаный! — подумала оскорбленная в своих лучших чувствах паучиха. Все женские обиды враз нахлынули на нее, нередко по году и более не знавшую мужской ласки… Паучиха сзади тихо подползла к Пауку, раскрыла громадную свою пасть…
— Оум! — только и произнесла она, и Паук весь, целиком, не успев ничего сообразить, провалился в бездонную пропасть ее живота. Неожиданно, вместе с небольшим расстройством желудка пришло к ней и внезапное духовное облегчение. Теперь она — полноценная хозяйка всей этой громадной паутины. Правда, фактически она была хозяйкой еще при живом муже, но все же формально, по паучьему закону, муж считался главнее. И вот теперь — полная свобода. А, значит — и власть… Вдруг что-то больно кольнуло ее в самый низ живота. Она чуть слышно, по-телепатически взвизгнула. Ага! — это тот самый осколок стекла, в который так любил смотреться покойный супруг.
В зеркале паучиха отражалась фрагментарно, по частям, но каждая ее часть ей нравилась все больше и больше. Как же смел достойно не ценить ее, этот паршивец! Какие ножки! Какая грудь! Правда, нет мушиной талии, но зато какой живот! Должно быть, ей к лицу будет и солнечный загар. Она разместила Солнце прямо над своей головой, вползла на самый центр своей Вселенной и закачалась там, как в гамаке…
Люди на Земле с благоговейным трепетом наблюдали за небесным сражением. Они уже больше двух тысяч лет ждали наступления Армагедона — и вот, свершилось! Всему свое время, думали они. Время войне, и время миру. Время рождаться, и время умирать. И готовы были умереть, чтобы воскреснуть для новой жизни.
Черная тень паучихи упала на Землю. И люди упали на колени и задрали головы к Небу…
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer8/majzels/
