Конференция в Лондоне
«Петух и лев, широкохмурый орел и ласковый медведь...» – это сквозь зубы процеженное «лев» – единственное, чем одарил Англию в своем замечательном «Зверинце» Осип Мандельштам. Боготворя Европу, почитая ее новою Элладой, – поэт решительно противопоставлял ей Англию. «Не любили раньше англичане, – утверждал он, – европейской сладостной земли...», и поэтому – «Ни любви, ни дружбы нам не надо Альбиона каменных гостей».
Тут процитирована ранняя редакция стихотворенья «Собирались эллины войною...», а заканчивалась она так:
...На священной памяти народа
Англичанин другом не слывет,
Развалит Европу их свобода,
Альбиона каменный приход.
Чем же «ответил» Альбион на этот выпад, на этот настороженный, недоверчивый взгляд, на это чуранье всего английского, включая язык (общеизвестно, что и Вальтера Скотта с Майн Ридом Мандельштам «переводил» с французского)?
Ответил достойно – превосходным симпозиумом, организованным славистами Лондонского университета под патронажем Исайи Берлина и Иосифа Бродского. Кажется, это самый основательный зарубежный отклик на столетие Осипа Эмильевича (в Москве, Ленинграде и Воронеже – прошли мандельштамовские конференции, в этих же городах установлены замечательные доски в его честь; наконец, родилось в юбилейные дни и Мандельштамовское общество).
Без риска ошибиться: конференция в Лондоне была самой яркой и самой цельной из всех. Жаль, конечно, что на нее не смогли приехать такие знатоки как Ральф Дутли и Ефим Эткинд из Парижа, Омре Ронен, Лазарь Флейшман и Борис Гаспаров из различных американских городов, и особенно жаль, что не прозвучали в Лондоне голоса тех, без кого непредставимо русское мандельштамоведение – дрожащий шепот Александра Морозова и рокочущий баритон Владимира Микушевича...
Но вернемся к тем, кто счастливо оказался под массивным кубом светлого и, признаюсь, жутковатого снаружи университетского здания, с которого, говорят, Оруэлл списывал архитектуру своего Министерства Любви. Внутри же – уютно, удобно и неказенно: устроители (Диана Мейерс, Джулиан Грэффи, Робин Айзелвуд и другие) сделали для этого все возможное – и кое-что невозможное.
Конференцию открыл Иосиф Бродский – и словно закипела вода в ученом графине. Не покушаясь ни на чьи приемы и навыки, поэт продемонстрировал свою орудийность – силу поэтических мысли и интуиции: оставив аналитикам их анализы, сам же – переключился на жанр, который, кажется, тут же, по ходу дела, и создал, и назвал – жанр «интуитивного синтеза». Ходом и высотой своей мысли Бродский задал тот уровень и тот тон, углубляться вниз или в сторону от которых было бы стыдно, потому что уж очень заметно. Говорил он о двух стихотворениях – «С миром державным я был лишь ребячески связан...» и «Золотистого меда струя так тягуче и долго текла...». Начало первого он воспринял как заполнение своеобразной анкеты, тайная цель которой – тест на совместимость со временем. Здесь, как и во многих других стихах Мандельштама, слышен «наивный фальцет ребенка»: в упор, не отводя глаз, смотрел поэт на мир, на свой город, на «тех европеянок нежных» – чистыми, незамутненными глазами ребенка и вместе с тем глазами усталого и измученного веком человека, буквально только что, днями встретившего свое 40-летие...
Отвечая на вопросы, Бродский разразился вдохновенной импровизацией и по поводу третьего, своего самого любимого у Мандельштама, стихотворения – «Сохрани мою речь навсегда...» (заметим, что по ходу прений Бродский подвергал своему интуитивному синтезу по меньшей мере 10-12 стихотворений – не контур ли это будущей книги поэтических комментариев к Мандельштаму, наподобие набоковского комментария к «Евгению Онегину»?).
Вальяжность позы, незажженная сигаретка между пальцами и даже английская какая-то огласовка никого в заблуждение не ввели. Взволнованная, запинающаяся в поисках нужного слова, мгновенная и очень живая, личная реакция на все сказанное с головой выдавали в Бродском не «нобелевского мэтра» (хоть и не отказать ему в уверенности в себе и своем), а блестящего русского поэта, неожиданно оказавшегося в какой-то особенно родной и драгоценной атмосфере.
Что это была за атмосфера? Юрий Левин признался, что происходящее в зале заставило его вспомнить конец 60-х годов – самый расцвет «кухонного мандельштамоведения», когда в импровизированно-семинарском табачном чаду закладывались основы не одного, а нескольких направлений исследований творчества Мандельштама.
Созвездие имен, собранных конференцией, впечатляет уже само по себе: Илья Серман, Роман Тименчик, Дмитрий Сегал и Самуил Шварцбанд из Израиля, Бенгдт Янгфельдт из Швеции, Никита Струве из Франции, Ганс Роте из Германии, Чарльз Айзенберг и Джон Мальмстад из США, Сергей Аверинцев, Михаил Гаспаров, Вячеслав Иванов, Георгий Левинтон, Александр Мец и др. из СССР. Докладами были представлены едва ли не все существующие подходы, кроме разве что исторической поэтики Александра Морозова.
Как и следовало ожидать, многие доклады относились к интертекстуальной поэтике, где исследователь ищет – и во множестве находит – косяки разнообразных литературных подтекстов и аллюзий. Такого рода поиск, как правило, замкнут на эльмовские огоньки единичных слово- и фразоупотреблений и сильно зависит от эрудиции и остроумия исследователя, хоть проводи по интертекстуальности Уимблдонские турниры. Зато – и конференция это еще раз подтвердила – все чаще обходятся без концептуального, целостного прочтения и понимания стихотворения (попытку вернуться к основам этого подхода, то есть к установлению связей между мандельштамовскими и чужими произведениями на уровне именно целостного смысла тех и других предпринял едва ли не один Л. Кацис, доказывавший прямое влияние на «Стихи о неизвестном солдате» байроновской поэмы «Видение суда»).
Разумеется, подтексты можно искать и находить не только в литературном, но и в историческом процессе. Иногда это сводится к поиску прототипов (своего рода скрытых адресатов) стихотворений, но и здесь та же опасность. Так, высказанные одним из докладчиков предположения о связи между «вождем, в слезах берущем на себя бремя власти» и патриархом Тихоном, выдерживают от силы лишь первые пять строк этой загадочной «Оды миру». Тот же Бродский говорил об опасности встраиванию поэта в историю или, что еще спекулятивней, в конфессию: мир поэта и природа его дара таковы, что в рамках конфессионального канона подлинному поэту будет заведомо тесно, недаром мандельштамовский космос включает в себя значительные элементы и эллинского, и иудейского, и православного, и католического миров.
Это заставило профессора Дмитрия Сегала из Иерусалимского университета сделать остроумную оговорку, что предмет его занятий – своего рода реконструкция встраивания не поэта в историю, а истории в Мандельштама. В этой связи очень интересным показался доклад отсутствовавшего на конференции Бориса Гаспарова под щекочущим слух названием «Извиняюсь!» – доклад, посвященный не событийной, а глубинной оппозиции между критиком-пуританистом А. Горнфельдом и О. Мандельштамом.
На конференции обсуждались и столь важные (хотя бы в чисто издательском ракурсе) вещи как композиция поздних стихов Мандельштама, метрические циклы поэта. Больше всего говорилось, пожалуй, о двух стихотворениях – «матках», соответственно, второй и третьей воронежских тетрадей: об оде Сталину и «Стихах о неизвестном солдате». Кажется, отношение к «Оде» понемногу меняется: ее не просто принимают всерьез, но и видят в ней одну из вершин («не провал, а промер»).
Событием, взволновавшем конференцию, стало заявление Левина: он де приехал в Лондон лишь для того, чтобы прилюдно заявить о своем отказе от дальнейших исследований творчества Мандельштама – ввиду крайней несимпатичности и неподходящести, на его взгляд, для таких занятий соответствующего настоящего времени. Сказанное, – и стоило ли для этого ехать так далеко? – настолько расходилось с происходящим и настолько противоречило левинскому же – процитированному выше – суждению о возрождении в Лондоне старинного московского духа кухонного мандельштамоведения, что «никакой неловкости не произошло». Как бы то ни было, но общую озабоченность выразил Роман Тименчик, призвавший Левина не покидать взрастившее его лоно поэтического анализа.
Заявление Ю. Левина примечательно, как мне кажется, еще и тем, что лишний раз доказало: Мандельштам – не академическая, не филологическая проблема, это сгусток поэтической, почти пророческой энергии, лично затрагивающей и «царапающей» каждого читателя. И недаром его строчки о Нагорном Карабахе и об «аравийском месиве, крошеве» как бы просятся в эпиграфы ко вчерашним и нынешним историческим катаклизмам – такова уж природа поэтического гения.
Конференция в Нью-Йорке
В свете того, что мы знаем о взаимоотношениях Мандельштама и Америки, инициатива, с которой выступил президент Центра современной русской культуры (Джерси-Сити, штат Нью-Джерси) Александр Глезер, а именно: провести мандельштамовскую конференцию, одну из завершающих юбилейный год, в Америке, – более чем закономерна и уместна (ранее конференции прошли в Москве, Ленинграде, Лондоне и Воронеже). Таковая и состоялась 16 ноября 1991 года в Хантер-колледже (Нью-Йорк) – небольшая, в одно заседание.
По-своему знаменательно и то, что почти все доклады были посвящены «позднему» Мандельштаму, его стихам 30-х годов. Павел Нерлер (Москва) охарактеризовал этот период в целом; Нэнси Поллак (Корнельский университет, Итака) проанализировала стихотворение «Не у меня, не у тебя – у них...» и обозначила вехи еврейской темы в воронежских стихах Мандельштама; Александр Кушнер (Петербург) тонко разобрал стихотворение «Исполню дымчатый обряд...». Евгений Сидоров (Москва) проследил – от А. Фета до И. Бродского – эволюцию темы «бабочки» в русской поэзии: с Мандельштамом пришло переосмысление ее семантики – и на смену порханию и легкомыслию пришли умирание и сама смерть. Евгений Рейн (Москва) проследил переосмысление поэтом такого понятия, как «бессонница». Обрамленный множеством цитат из десятков философов и поэтов доклад Ян Пробштейна (Хантер-колледж, Нью-Йорк) был посвящен «Грифельной оде» – стихотворению 1923 года, как бы предварившему собой грядущий сдвиг в поэтике «позднего» Мандельштама. Также был оглашен доклад Петра Вегина (Лос-Анджелес) под названием «Щегол заледенелый...». Ряд докладов вызвал оживленную дискуссию; кроме самих докладчиков, в ней активно участвовали Соломон Волков (Нью-Йорк) и Елена Алексеева (Принстон).
Участвовали бы, вероятно, и другие, но мало кто в США знал о том, что такая конференция состоится…
Мандельштамовские дни в Принстоне
(Четверть века пребывания архива Осипа Мандельштама в Новом Свете)
Позади двадцатый век – могильщик полудюжины мировых империй, в том числе российской и советской. Слава и позор перемешались в нем так, что не всегда и отличишь. Но среди неоспоримо прекрасного, что подарила urbi i orbi Россия вчерашнего столетия – ее поэзия.
Имя Осипа Мандельштама – тут одно из самых осиянных и возвышенных. Оно не слепит глаза и не возвышается над остальными, как Пушкин в поэзии XIX века, а тесно жмется к другим гениям своего века – Блоку, Ахматовой, Пастернаку, Маяковскому, Цветаевой… На их фоне Мандельштам выделяется разве что гармонической цельностью поэтической речи и трагическою цельностью судьбы.
Обращаясь к своим собеседникам и читателям, где бы и когда бы они ни находились, он обронил: «Сохрани мою речь навсегда…».
Что это – просьба? приказ? мольба? заклинание?
Надежда Яковлевна поняла это буквально, и, рискуя всем, – сберегла стихи мужа для всех нас. Это стало делом ее жизни и подвигом ее памяти. Но не только памяти: ведь стихи – это еще и архив: рукописи, черновики, наброски…
Не счесть испытаний, выпавших на долю самого Мандельштама, но немало опустошительных ударов претерпел и его бездомный архив. И все-таки он уцелел – несмотря на аресты и гибель хозяина, несмотря на страшную войну, несмотря на неприкаянную жизнь его вдовы.
Непреходящий страх за судьбу архива подтолкнул Надежду Яковлевну к нелегко ей давшемуся решению – во имя безопасности и сохранности чудом в СССР уцелевшего, переправить архив на Запад. Крайне рискованный по тем временам замысел удался в 1973 году, и три года чемодан с архивом-кочевником провел в Париже.
Но не Старому, а Новому Свету суждено было стать последним пристанищем этого архива: в качестве окончательного места его хранения Надежда Яковлевна выбрала Принстонский университет.
С той поры, как эта воля вдовы поэта была исполнена, минуло уже 25 лет. За эти четверть века Осип Мандельштам стал известен решительно всем, он издан и на чужбине, и на родине. В Москве успешно действует Мандельштамовское общество, а Принстон уже превратился в Мекку не только для ядерных физиков, но и для славистов-филологов: хранящийся здесь мандельштамовский архив все больше и больше вовлекается в посмертную судьбу поэта, в работу над изданием его произведений.
Из числа неоспоримых тому доказательств – своеобразные «Мандельштамовские дни в Принстоне». Ее составные части – выставка и международная конференция – объединены общим заглавием - «Наследие Мандельштама».
***
Первою – 5 октября 2001 года – открылась выставка, развернутая в фойе Отдела рукописей и редких книг Файерстоунской библиотеки Принстонского университета и подготовленная куратором Славянского отделения библиотеки Ниной Шапиро (при полном содействии заведующего отделом рукописей и редких книг Дона Скемера)[1]. В экспозиции – около двух десятков объектов, среди них поэтические и прозаические автографы разных лет, знаменитые «каблуковский» «Камень» 1916 года и «Стихотворения» 1928 года с авторской правкой, подаренные Н.Е. Штемпель, альбом воронежского периода («Наташина книга»), фотографии Осипа Эмильевича и Надежды Яковлевны, ее последнее не отправленное письмо к мужу. На приеме, данном Файерстоунской библиотекой в честь открытия выставки, выступили ее директор К. Трэнер и пишущий эти строки, заместитель председателя Мандельштамовского общества.
Суббота и воскресенье 6 и 7 октября были днями заседаний конференции, организаторами которой выступили Славянское отделение (Майкл Вахтель и Ольга Хэсти) и Мандельштамовское общество (Павел Нерлер и Марина Соколова), а спонсорами – вашингтонский Институт Кеннана и различные подразделения Принстонского университета. Конференция шла на двух языках – русском и английском.
Первый день был посвящен биографии поэта и истории его архива. Он начался серией мемуаров о дарительнице мандельштамовского архива – о «неописуемой» Надежде Яковлевне. С ними выступили западные слависты, приезжавшие в 1960-е и 1970-е гг. в Москву и посещавшие Н.Я. в ее безразмерной кухонке в крошечной однокомнатной квартире на Большой Черемушкинской улице – Джон Мальмстад, Кларенс Браун и Пеги Труппин.
К сожалению, Кларенс Браун, фактический первооткрыватель Мандельштама для англоязычного читателя, недавно переехал из Принстона в Сиэтл и не смог приехать на конференцию (его воспоминания зачитала К. Эмерсон). А ведь именно он, вместе с Никитой Струве и Эллиотом Моссманом, и являлись главными актерами события, юбилею которого была посвящена конференция.
Когда Н.Я. спросила молоденького Мальмстада, приехавшего в Москву писать диссертацию об А. Белом, почему он ее совершенно не спрашивает о Мандельштаме, тот нашелся и ответил: «А меня нет умных вопросов», – чем ее очень развеселил: «По крайне мере Вы откровенны». Во всех воспоминаниях был еще одно незримое действующее лицо – это КГБ. Нередко, вручая Брауну письмо или книгу, Н.Я. делала незабываемый жест глазами и очень отчетливо произносила – для стен: «Кларенс, я передумала: пожалуй, я не буду посылать с Вами книгу!». Пегги Труппин нашла для Н.Я. необычайно емкое и точное определение: «Импресарио моих российских переживаний». Интересные детали поведал и Джеймс Мэтлок, работавший в те годы в московском посольстве США. Независимо от ранга и сана своих собеседников, Н.Я. обожала их ошарашивать, и когда Мэтлок однажды заговорил с ней по-русски, она тут же перешла на английский и спросила: «Почему Вы говорите на этом языке рабов?».
На биографической секции Олег Лекманов (Москва) рассуждал о том, что все биографические свидетельства и факты (а нередко, по сути, и мифологемы) должны быть собраны и аккуратно положены рядом, а читатель сам разберется, сам отделит зерна от плевелов. Если это своего рода кредо, то чем же тогда биография будет отличаться от «Трудов и дней» а ля Вересаев? Концептуальность (не путать с концептуализмом, одним из бесчисленных чад постмодернизма, этой интеллектуальной то ли ветрянки, то ли чумы), то есть подразумевающая наличие критериев система взглядов, столь же необходима биографу, как и полнота знаний о герое или честность обращения с фактами. Если же это не кредо, а всего лишь необходимый рабочий момент, то успех или не-успех замысла возвращается в лоно зависимости от самого естественного и сурового – меры талантливости его исполнения.
Андрей Устинов (Сан-Франциско) призвал собравшихся вкладывать крупицы опыта и знаний в «коллективную биографию Мандельштама». Его собственной крупицей стали рассуждения вокруг исключения поэта из ленинградского отделения Союза Поэтов 30 сентября 1929 года и сводка интереснейших сведений о соседе Мандельштама по Дому Герцена в 1922-1923 гг. Николае Бернере.
Особенно плотной была секция, посвященная судьбе и истории архива поэта. Ее открыла Софья Ивич-Богатырева, рассказавшая о том времени, когда архив находился на хранении у ее отца. Следующие три доклада, по существу, были частями единого целого выступления. Сначала пишущий эти строки коротко рассказал об истории мандельштамовского архива, в том числе и о событиях, предшествовавших его попаданию в Принстон (для чего ему пришлось в 1973 и 1976 гг. с трепетом пересечь как минимум две государственные границы – советскую и французскую). То, что Н.Я. передала в Принстон, составляет примерно половину того, что осталось после Мандельштама, и доклад М. Соколовой как раз и был посвящен второй половине, главном образом, российским государственным и частным коллекциям. «Коллективный архив» Мандельштама хотя и не велик, но все же тянет листов так тысяч на семь. Собрать его воедино – очень важная, очень трудная, но еще и очень красивая задача, и единственным местом, где такая встреча могла бы и впрямь состояться, является интернет. О том, как можно подступиться к этой задаче концептуально и технологически рассказал и на широкой стене конференц-зала показал Владимир Литвинов (Снежинск; среди соавторов данного сообщения был и Константин Вигурский, один из разработчиков электронных научных изданий Пушкина, Грибоедова и др.).
Манифестацией того, чем может послужить для текстологов и интерпретаторов Мандельштама его принстонский архив, стали несколько других докладов. В частности, Сергей Василенко (Москва) уже давно работает над реконструкцией мандельштамовских текстов, и, не ограничившись заявленным в программе «Путешествием в Армению», он представил собравшимся широкую палитру своих промежуточных результатов – текстологических новаций, которые без преувеличения означали бы подлинную революцию в текстологии и читательском сознании (например, вместо «раздражают прах веков» – «изумили сон веков» и т. д.). Недостатка в смелости у него нет, но настроенное на привычного Мандельштама ухо в большинстве случаев царапается и сильно сопротивляется. В дискуссии Михаил Гаспаров напомнил собравшимся о ремизовском предложении отказаться от канонического текста, заменив его тем, что он называл – «облюбованный». В конце концов прозвучала смиренная общая просьба к Василенко не торопиться с публикацией своих открытий, а подготовить большую статью с обоснованием каждого пересмотренного им случая.
На принстонском архиве базировалась и Елена Алексеева (Принстон), давшая себе труд спроецировать харджиевское издание «Библиотеки поэта» 1973 года на принстонский архив. Различая принципиально рукописи О.М. «холостого» и «женатого» – то есть работающего с голоса (в результате чего списки Н.Я., сделанные при жизни О.М., у Харджиева шли на правах автографов), докладчица отметила разную степень почтения текстолога к имевшимся в его распоряжении текстам, вплоть до контаминации или игнорирования им тех или иных источников в случае «женатого» поэта. Не забывая всякий раз расшаркиваться перед Н.Я., Харджиев не уставал вместе с тем и попенять ей, укоряя в неполноте или неточности журнальных публикаций 1960-х гг. (однако, возразим, не одна Н.Я. была публикатором тех лет). В ходе дискуссии многие вступились за Николая Ивановича, в том числе и по другим поводам: остроумное замечание сделал Юрий Фрейдин (Москва), усмотревший в лобовом столкновении текста и автографа «Чернозема» тонкий харджиевский умысел. Доклад завершился славным апокрифом, рассказанным Эдуардом Бабаевым: отправляя на почте в «Библиотеку поэта» бандероль с издательской рукописью Мандельштама, Харджиев настоял, чтобы на ней вместо объявленной ценности проставили: «Бесценная».
Второй день конференции был отдан на откуп исследованиям поэтики. Назвал свой доклад «Мандельштам и сельское хозяйство», Борис Гаспаров (Нью-Йорк) посвятил его своеобразной экологический диалектике «сухого» и «мокрого» у Мандельштама, сделав естественный в таком случае акцент на черноземных воронежских стихах поэта-единоличника. Попутно он обозначил целый пласт «широких естественно-научных интересов» Мандельштама, куда как менее исследованный по сравнению с геологией или биологией.
Доклад Юрия Фрейдина о проблеме внутреннего и внешнего подтекста у Мандельштама был сконцентрирован на выявлении микроподтекстов Мандельштама, а именно – фонетических. Фонетические подтексты – это «просвечивающие слова», как бы, а иногда и буквально отброшенные поэтом варианты. Их смысл нередко, по закону сохранности черновика, может быть обнаружен в оттенках значений оставленных в беловике слов.
Эндрю Рейнольдс (Мэдисон, Висконсин) по традиции говорил о традиции интертекстуальности применительно к мандельштамовскому творчеству. Вместе с тем с каждой новой конференцией реальное значение этой достойной парадигмы в понимании Мандельштама ослабевает: образ поэта, просиживающего штаны в библиотеках до их закрытия и бегущего домой лишь затем, чтобы ввинтить только что вычитанные ассоциации в натянутый на пюпитре черновик, за последние время поблек.
Самуэль Гольдберг (Дэвидсон, Сев. Каролина) рассуждал о проблеме освоения Мандельштамом в Камне и Tristia поэтического наследства «мифопоэтического символизма», а Нэнси Поллак (Итака) вышивала полотно смыслов вокруг Елены и Не-Елены («другой» Елены) у Мандельштама и Пастернака.
Михаил Гаспаров (Москва) разобрал перевод 219-го сонета Петрарки. Опираясь на принстонский архив, он выявил три его редакции и измерил параметры их точности и вольности. От редакции к редакции вольность у Мандельштама нарастала. Рифмуя катрены на «олени», он подтягивал к ним рифму – и чем дальше, тем насильственней. Главное для Мандельштама – сосредоточенность на предельно сильном выражении каждого отдельного момента при ослаблении внимания к согласованию разных моментов. Это, а также усиление динамичности и вещественности, – суть признаки барокко! Мандельштам не был ни хранителем, ни оплакивателем культуры, и, среди культурных бурь, ему не был чужд и пафос экспроприаторов. Его собственный пафос: не отвергать новое, не бороться с ним, а европеизировать его, не лелеять искусство прошлого или его останки, а растить из них то самое новое. Он хотел нового Петрарку – и создавал его сам, для чего барокко, конечно же, много сподручнее классицизма.
Ю. Заранкина (Принстон) еще раз проследила батюшковские коннотации в творчестве Мандельштама и их связь с прекрасными итальянцами. Неожиданно в разговор вмешался Николай Богомолов (Москва), предпринявший попытку развести «Батюшкова» с Москвой и Батюшковым, предлагая взамен Царское Село и Гумилева, что вызвало определенное сопротивление, в частности, у Лекманова.
В своем собственном докладе Богомолов продолжил ту же линию, показав неосновательность мнения о падении в 30-е годы любви Мандельштама к Гумилеву или хотя бы интереса к творчеству. Даже «Путешествие в Армению», в его понимании, пронизано ощущениями от гумилевской смерти в не меньшей степени, чем от смерти Маяковского.
Три заключительных доклада были посвящены не столько влиянию других на Мандельштама, сколько влиянию Мандельштама на других. Так, Александр Кобринский (Санкт-Петербург) говорил о В. Шершеневиче как об имажинисте, наиболее близком к акмеизму, чье творческое кредо оказалось в высокой степени сближенным с название его собственного сборника («Чужие песни», 1911). Нина Хрущева (Нью-Йорк) напомнила, что Набоков в литературе, кроме себя, ценил и выделял всего лишь троих литераторов – Пушкина, Ходасевича и Мандельштама. При этом о последнем он всегда делал характерную оговорку в том плане, что трагическая его судьба сделала его поэтом куда более значительным, чем он на самом деле есть. Интересен и разобранный Михаилом Эскиным (Нью-Йорк) случай берлинского поэта Д. Грюнбайна – представителя не только иной эпохи, чем та, в которой жил Мандельштам, но и другой языковой стихии (тут уместно вспомнить и о Поле Целане).
Состав участников конференции обещал высокий уровень докладов и дискуссии на конференции, и эти ожидания оправдались. А главных организаторов мандельштамовских дней в Принстоне – М. Вахтеля, О. Хэсти и Н.Шапиро – остается еще раз поблагодарить, в том числе и за то, что они не поддались соблазну отменить ее после событий 11 сентября.
P.S. Два вечера и книжная выставка в Нью-Йорке в 1961 и 1963 гг.
Стоит заметить, что первые публичные мероприятия в США, посвященные О.М., состоялись не в 1991 году, а тридцатью годами ранее.
30 октября 1961 года в Славянском отделе Нью-Йоркской публичной библиотеки (им тогда руководил эстонский поэт и переводчик Алексис Раннит[2]) открылась выставка, посвященной творчеству Мандельштама. На ней экспонировались различные портреты поэта, его прижизненные и посмертные издания О.М. На самых видных местах были однотомник 1955 года и вторая – «мандельштамовская» – книжка альманаха «Воздушные пути»[3]: именно ее выход в конце мая 1961 года послужил основным поводом для организации.
Выставка продлилась почти год – до 9 февраля 1962 года – и завершилась вечером памяти поэта[4]. Основной доклад прочел Алексис Раннит, к этому времени перебравшийся в Нью-Хейвен, где стал заведующим славянскими фондами в Йельском университете. Кроме него выступали польский поэт Иосиф (Юзеф) Виттлин[5] и американский литературовед и писатель Джонсон[6].
Спустя полтора года в Нью-Йорке состоялся большой «Литературный вечер в честь великого русского поэта Осипа Мандельштама», организованный Американским отделением Центра писателей в изгнании при Международном Пен-клубе[7]. Он состоялся 13 марта 1964 года в аудитории Доннел-центра в Манхэттене[8] и собрал сотни слушателей, среди которых был и Б.Ф.[9]
Вел вечер польский писатель Александр Янта[10]. Первым, со вступительным словом, выступил все тот же Алексис Раннит. На двух языках звучали стихи О.М. – «Фрагменты» 1932 года, «Ленинград» и «Tristia». По-английски (первое стихотворение в переводе Роберта Лоуэлла, остальные – в переводах Питера Рассела) их прочел Джозеф Даубенас, а по-русски – артист Юлий Козловский. Звучала фортепьянная музыка: произведения Баха, Скарлатти и Шопена исполнил Донн-Александр Фидер.
Но ядром вечера стал доклад Кларенса Брауна «Тайная свобода Осипа Мандельштама», вскоре после этого напечатанный на русском языке в «Новом журнале». По-английски он вышел в первом томе Собрания сочинения О.М. в 1965 году, и сама идея привлечения К. Брауна к этому изданию в качестве автора одной из вступительных статей родилась именно на этом вечере.
Примечания[1] Мандельштамовская выставка была открыта для широкой публики до 31 октября 2001 г.
[2] Ранит Алексис (наст. имя – Долгошев Алексей Константинович; 1914 – 1985) – искусствовед, филолог, библиограф и журналист. В годы войны – в оккупированном Каунасе, где служил библиотекарем в Центральной государственной библиотеке Литвы. В 1944 г. эмигрировал в Германию, в 1953 г. – в США. Куратор славянских коллекций в Нью-Йоркской публичной библиотеке (1954 – 1960) и в Йельском университете.
[3] См. о нем отдельную статью.
[4] См.: Андрей Лугaнов [Одоевцева И.] Beчep пaмяти Ocипa Maндeльштaмa // PМ. 1961, 29 июня.
[5] Виттлин Юзеф (1896 – 1976) – известный польский поэт, прозаик, эссеист и мемуарист, друг Й. Рота и Р.-М. Рильке. Член поэтической группы «Скамандр» (вместе с Ю.Тувимомом Я. Ивашкевичем и др.). Активный пацифист, автор антивоенного романа «Соль земли». Начало Второй мировой войны застало его в Париже, после капитуляции Франции – с 1941 г. – в США, в Нью-Йорке. Сотрудник «Свободной Европы», газеты «Культура» Гедройца, один из основоположников секции писателей-эмигрантов в составе международного ПЕН-Центра.
[6] Сведениями не располагаем.
[7] Его председателем был в то время все тот же А. Раннит, эстонский поэт и переводчик, преподававший в Йельском университете. См. программку вечера: Amherst College. Center For Russian Culture: Collection Ju.Ivask, Box 15, f. 48, Л.79. См. также: З[авалишин В.] Вечер памяти Мандельштама // НРС. 1964. 17 марта.
[8] Auditorium, Donnel Center, 20th West 53rd Street, New York City.
[9] Браун предупредил БФ о самом вечере в письме от 3.4.1964.
[10] Янта-Полчинский Александр (1908 –1974) – польский поэт и журналист. публицист. С 1939 г. Во Франции; воевал в составе польской дивизии гренадеров, участник Сопротивления. После войны остался в Европе, сотрудничал с «Культурой» Е. Гедройца, после переезда в США и как американский корреспондент журнала.
