Заметки, основанные на личных воспоминаниях[1]
22-го января 2008-го года исполнилось сто лет со дня рождения Ландау.
100 лет со дня рождения, 40 лет со дня смерти. Не астрономические, но исторические интервалы времени. Отнюдь не всё сохранила память, но всё, что сохранила, свежо. Никак не “дела давно минувших лет”.
Легко переношусь в десятилетие между 1952-м и 1962-м годами. Тогда я, живя и работая в Харькове, нередко бывал в Москве в командировках. Как правило, прямо с поезда спешил в Институт физических проблем и оказывался в гуще физиков-теоретиков, ожидающих начала семинара в холле второго этажа. О начале семинара Лев Давидович Ландау подавал сигнал с неизменной точностью.
Семинары, хождение Ландау по холлу с очередным собеседником помнятся очень отчётливо.
Большинство работ Ландау не потеряло своего значения до сих пор, многие его результаты вошли в монографии, учебники, энциклопедии, Курс теоретической физики, знаменитый “Ландау и Лифшиц” позволяет выпускнику университета кратчайшим путём достичь уровня, когда можно самостоятельно решать новые задачи. Под влиянием Ландау у многих физиков-теоретиков, во всяком случае, у тех, кого можно объединить понятием Школа Ландау, выработался определённый стиль теорфизических работ. Несомненно, они прививали его своим ученикам, а те — своим. Стиль Ландау и его учеников характерен, прежде всего, конкретностью. В каждой публикуемой работе должна быть решена вполне определённая задача. Работа должна завершаться получением ответа. Рассуждения на тему о возможных подходах к решению задач не воспринимаются законченной работой, достойной публикации. Такой подход условно можно назвать прагматическим.
Лев Ландау объясняет
Вспоминается такой эпизод. Он произошёл в 50-х годах прошлого века на одной из первых послевоенных конференций по теории твёрдого тела. Участники конференции — физики-теоретики, принадлежавшие разным школам и приехавшие из разных городов Советского Союза. Для меня конференция буквально была одной из первых, в которой я участвовал. Старался держаться рядом со своим учителем Ильёй Михайловичем Лифшицем, а к нему, хорошо известному физику-теоретику, многие тянулись. После одного из заседаний группка молодёжи (аспиранты, возможно, студенты старших курсов) провожала нас к гостинице. Кто-то из провожавших спрашивает:
— Почему в ваших докладах в конце всегда есть ответ, а в других даже трудно понять, что доклад закончен?
Не буду уточнять, что спрашивающий вкладывал в слова ваших и других. Мы его поняли. На семинарах Ландау, на семинарах в Харькове, руководимых Ильёй Михайловичем Лифшицем и Александром Ильичём Ахиезером, часто слышалось: “Что вы вычисляете? Зависимость от чего?” Или: “Каков полученный результат? Потом разберёмся, как он получен!”
Следует подчеркнуть: исповедуемый в Школе Ландау прагматизм ни в коей мере не был утилитарным. Полезность в смысле инженерных применений в оценке работы играла второстепенную роль. Что-то не припомню ни одного случая, чтобы прикладная важность работы выпячивалась при докладе на семинаре Ландау.
Требование конкретного результата, своеобразный прагматизм многие годы казались мне достоинством принятого в Школе Ландау подхода. Даже то, что часть “проклятых вопросов” спрятана под ковёр в Курсе Ландау и Лифшица , я не считал недостатком. Надо научиться решать конкретные задачи, думал я. Если ты уверен, что ответ правильный, всё в порядке. Многие физики-теоретики, воспитанные на принятых принципах, стали настоящими профессионалами. Прекрасно! Они свою жизнь не потратили на бесплодные размышления. Замечательно! Но…
С годами (возможно, потому что в связи с уменьшением работоспособности конкретные задачи почти перестал решать) я задумался [1].
Думаю и передумываю.
В первом варианте этих заметок, опубликованных в Вестнике Харьковского университета (2008) я вполне определённо высказался в том духе, что большому количеству очень способных физиков-теоретиков в каком-то смысле рекомендовалось не задумываться над основами той науки, решению задач которой они посвятили свою жизнь. Перечитываю последнюю фразу и понимаю, что не прав. Пожалуй, надо сказать чуть точнее: “Не рекомендовалось задумываться… и так далее”, — то есть, насколько я знаю, задачи, связанные с обоснованием основ теоретической физики, не ставились ни Ландау, ни его ближайшими учениками. С другой стороны, уверен, любая серьёзная обосновательная неспекулятивная работа была бы встречена и встречалась Ландау и его окружением с интересом.
Кроме того, там же я посетовал, что среди ближайших учеников Ландау и в следующем за Ландау ряду блестящих физиков-теоретиков не могу вспомнить ни одного, которого можно было по праву назвать учёным-мыслителем, приведя в качестве доказательства опубликованные работы.
Перечитав, понял, что нахожусь в плену штампов. Словарь русского языка (С.И. Ожегов, Москва. Издательство “Русский язык”. 1978) так определяет понятие мыслитель: “человек, обладающий даром глубокого оригинального мышления.” Разве Ландау, его ближайшие ученики не мыслители? Мыслители, конечно. Мы же из-за принятого (стереотипного) употребления слова мыслитель добавляем к нему представление о чём-то, что должно отличать мыслителя от автора сколь угодно важной, но конкретной работы, даже если для её осуществления потребовалось по-настоящему глубокое и оригинальное мышление
В цитированном варианте заметок в виде примера я привёл творчество Ильи Михайловича Лифшица. Он — автор нескольких сот весьма ценных работ в разных областях теории конденсированного состояния вещества. Некоторые из его работ положили начало новым направлениям и получили существенное развитие после его смерти (1982 г.). Многие свои нетривиальные соображения, например, о проблемах физики живого, о темпе эволюции, о личностном сознании и научном познании, Илья Михайлович высказывал не в опубликованных печатных работах, а при непосредственном общении с учениками, коллегами. Разговоры на научные темы, сравнительно удалённые от непосредственной своей деятельности, Лифшиц вел как с отдельными собеседниками, так и на конференциях (иногда в виде реплик по ходу доклада, иногда в кулуарах), на семинарах, а также почти при каждой защите диссертации. В неожиданно возникавшей дискуссии, иногда весьма жаркой, принимали участие многие — некоторые активно участвовали в разговоре, другие были слушателями.
Высказывавшиеся Ильёй Михайловичем соображения, несомненно, были им глубоко продуманы, их полезно было бы опубликовать. Не один я, но и многие другие, слышавшие спонтанные выступления Ильи Михайловича, советовали ему не ограничиваться устными выступлениями. Илья Михайлович не внял советам. Своё описание характера выступлений Лифшица я заключил “обвинением” в адрес господства в Школе Ландау прагматизма, выделив курсивом:
“принято было публиковать только законченные результаты, а не рассуждения”.
И сейчас не отказываюсь от своего мнения: было бы хорошо, если бы И.М. Лифшиц изложил на бумаге и опубликовал свои соображения. Но то, что он этого не сделал, никоим образом не означает, что он не был мыслителем. И ещё: в каком-то смысле нежелание Ильи Михайловича публиковать не выверенные расчётом соображения внушает уважение и к Илье Михайловичу, и к стилю, принятому в сообществе, к которому он принадлежал.
Все же не могу убрать злополучное “Но…” (см. выше).
Ландау считал себя учеником Нильса Бора. Бор неоднократно утверждал, что достаточно глубокая теория должна быть сумасшедшей теорией. Думаю, это означает, что она должна казаться сумасшедшей, как казалась квантовая механика в годы её создания. Можно ли назвать сумасшедшие теории, которые были созданы Ландау или физиками его окружения? Боюсь, острый критицизм Ландау, столь существенный для его творчества и как учёного, и как учителя, в какой-то мере ограничивал полёт фантазии тех, кто все свои силы тратил на решение конкретных задач. Это не более чем предположение. Анализ и оценка — за историками физики.
Ландау откровенно отрицательно относился к философствованию, знал и нередко цитировал заумные формулировки. Насмешке подвергались не заурядные авторы, а классики. Никогда сколько-нибудь серьёзно я не занимался философией. В отношении Ландау к философии я находил поддержку моему безразличию к вопросам мировоззрения, а по существу — моей философской безграмотности. Неудивительно, что позиция Ландау мне очень нравилась. Искренне был уверен, что полное знание о Мире исчерпывается научным его описанием. В конце жизни я думаю иначе. По-моему, есть вопросы, на которые наука не даёт и не может дать ответа, каждый выбирает ответ самостоятельно, а философия — многовековые размышления людей в поисках ответов на по-настоящему трудные, так называемые вечные вопросы — может обезопасить от случайных, поверхностных ответов.
Сделать последнее признание мне было очень трудно. Ни в коей мере я не осуждаю Ландау. Сорок лет назад в моей статье “Ландау на семинаре и вне” [2] высказана следующая мысль, которую считаю правильной и сегодня: “Бесконечно разъясняющимся и бесконечно ставящим новые загадки — таким видел и ощущал мир Дау. Острый интерес к решению реальных задач не оставлял места для…, — а заканчивал так, — …задач надуманных, хотя, быть может, и весьма увлекательных”. Не называя, я имел ввиду различные интеллигентские увлечения от телепатии до снежного человека. Теперь я мысленно добавляю: “и вечные вопросы”. Думаю, они Ландау не волновали. По его словам он был последовательным материалистом и откровенно пропагандировал свою точку зрения.
В науке важную роль играет мода. Фиксирую без какого-либо осуждения. Интерес научного содружества изменчив: он переходит от одной области к другой. Всегда в физиках-теоретиках ценилось умение осваивать новую область. Но характерной чертой Ландау, как главы Школы, был интерес ко всей физике. Без преувеличения можно сказать, что Ландау ценил всё, что вносило ясность в вопрос, на который не было ответа до того, как была сделана оцениваемая работа. Такой подход к теоретической физике, усвоенный многими, основан на восприятии её как единой науки. Отчётливо подобное мировоззрение проявилось в Курсе Ландау и Лифшица, общий план которого был составлен Ландау, а после ухода Ладау из активной жизни в результате автомобильной катастрофы полностью завершён Евгением Михайловичем Лифшицем и Львом Петровичем Питаевским. Все тома “Ландау и Лифшица” — от механики до физической кинетики — части единого Курса.
Отношение к теоретической физике как к единой науке предъявляет одинаковые требования надёжности и содержательности к любой работе, какому бы разделу теоретической физики она ни принадлежала. Понятие надёжностипояснить нетрудно: надёжными должны быть исходные положения и/или данные — постановка задачи, а также математические методы, которыми задача решена. Ни красивый ответ, ни даже сходство полученных теоретически результатов с данными опыта не делают работу надёжной… Неправильно, значит неправильно.
Хорошо запомнилась дискуссия на семинаре Капицы между докладчиком — автором примитивной (по существу, неправильной) теории тепловых свойств слоистых кристаллов и И.М. Лифшицем, на стороне которого жёстко выступил Лев Давидович. Сказал он, приблизительно, следующее:
— Вы ссылаетесь на несколько экспериментов, а Илья Михайлович на теорию упругости, которую подтверждает огромное по сути необозримое число экспериментов и результатов её практического применения.
И заключил:
— Из неправильной посылки нельзя построить правильную теорию!
Основы теории тепловых свойств анизотропных кристаллов изложены в V-м томе Курса теоретической физики “Ландау и Лифшиц” (Статистическая физика, часть 1, §68, М. ”Наука”, 1995).
Определение содержательности научной работы формализовать труднее, чем надёжность. Часто говорят о логике развития науки. Дескать, содержательная работа соответствует логике развития науки. Хотя такое определение, в какой-то мере, не что иное, как замена одного термина другим, но оно имеет неоспоримое достоинство, подчёркивая место работы в научной области, к которой работа относится. И уж, во всяком случае, оценивая содержательность работы, надо знать область, которой работа принадлежит. Ландау с его феноменальной памятью знал всю современную ему теоретическую физику, знал и экспериментальные данные, возможности эксперимента, отчётливо представлял себе уровень развития различных областей. В этом одна из причин ценности его оценок. Ландау редко ошибался в оценке работы, не только её надёжности, но и содержательности.
Когда речь идёт о проблеме, долгое время волновавшей умы физиков, то её разрешение всеми воспринимается, как большое достижение. Никто никогда не сомневается в содержательности работы, если в ней получено решение задачи, долго не поддававшейся решению.
Помню напряжённый интерес Ландау к докладу Боголюбова на семинаре в Институте физических проблем. Причина интереса была очевидна: Н.Н. Боголюбов докладывал созданную им теорию сверхпроводимости. Теорию, которую более 40 лет пытались создать многие, а ждали почти буквально все. Микроскопическая теория, должна была объяснить природу сверхпроводимости, объяснить, почему у ряда металлов при понижении температуры исчезает сопротивление.
Некоторым физикам казалось, что загадку не удастся разрешить, если не отказаться от общепринятого представления об электронной структуре металла. Правда, другие были отнюдь не столь категоричны. Наоборот, они были уверены в весьма скором успехе в понимании природы сверхпроводимости. В книге Рудольфа E. Пайерлса “Квантовая теория твёрдых тел”, вышедшей в 1955-м году (Quantum Theory of solids by R.E. Paierls. Oxford. At the Clarendon Press, 1955) и переведённой на русский язык в 1956-м А.А. Абрикосовым и изданной Издательством иностранной литературы (Москва, 1956), последняя фраза оказалась пророческой: “Имея такой ключ, как изотопический эффект, и применяя теорию Фрёлиха- Бардина в качестве отправной теории, мы можем ожидать дальнейшего прогресса в этой области”. Теория сверхпроводимости — именно та область, о которой идёт речь.
Ландау и физики-теоретики из его ближайшего окружения, насколько знаю, придерживались той же точки зрения, что Пайерлс. А.Б. Мигдал много лет пытался построить микроскопическую теорию сверхпроводимости на основе электрон-фононного взаимодействия. Сделав ряд интересных открытий, в частности, независимо от В. Кона предсказав особенность в законе дисперсии фононов, всё же не добился успеха. И работа Мигдала, и теория Гинзбурга-Ландау, опубликованная в 1950-м году, не выходили за пределы принятых представлений электронной теории металлов, берущей своё основание в работах Ф. Блоха. Гинзбург и Ландау факт существования сверхпроводящих электронов, естественно, принимали, но без объяснения природы превращения нормальных электронов в сверхпроводящие.
Микроскопическую теорию удалось построить лишь тогда, когда была понята роль спаривания электронов, обязанная обмену электронов фононами[3]. Идея спаривания была опубликована Леоном Купером в виде письма в Physical Review. Похоже, из советских физиков только Н.Н. Боголюбов обратил внимание на эту публикацию. Когда Ландау понял (а произошло это буквально в первые минуты доклада), каковы предпосылки теории, он с большим интересом слушал докладчика, останавливал критикующих и вполне определённо высказался о правильности теории.
В дальнейшем выяснилось, что Боголюбов опоздал: до него теорию на тех же предпосылках построили Дж. Бардин, Л. Купер и Дж. Шриффер (Нобелевская премия 1972-го года). Создание теории сверхпроводимости было воспринято физиками не просто как достижение, а как настоящая сенсация.
Появление работ нобелевского уровня — редкое событие. Большую часть своего времени учёные заняты решением прозаических задач, содержание, глубину и значение решений которых понимает сравнительно узкий круг специалистов. Когда автор формулирует новую задачу в той области, которую он прекрасно знает и логику развития которой хорошо чувствует, то учёные, занятые решением задач в других областях, решение такой задачи, как правило, встречают весьма прохладно. Это естественно при существующей разобщённости физиков, вызванной различием понятий и методов в разных областях. Хотя огорчает. Особенно огорчает то, что нередко проявляется неприятный снобизм. Для многих области “выстроены” по их “важности”, причём самыми важными считаются модные области, то есть новые области, возникшие в самое последнее время.
Многие теорфизические работы требуют привлечения трудной математики. Я вполне сознательно не уточняю характер трудностей. Иногда трудность состоит в отсутствии готового математического аппарата, иногда в трудно преодолимой громоздкости. В таких случаях решение задачи требует определенного, иногда весьма нестандартного математического приёма, “изюминки”, как любил говорить Илья Михайлович Лифшиц. Нередко решение задачи требует не математической “изюминки”, а физической: выхода за пределы принятых физических соображений, понимания, что привычное соотношение между величинами не исчерпывает всех ситуаций, или, что обычно неучитываемое малое взаимодействие, существенно изменяет характер исследуемого свойства или явления. Нисколько не умаляя важность и ценность математически трудных работ, хочу посетовать, что и здесь есть место для снобизма. Он проявляется в недооценке работ, которые для своего решения потребовали нестандартных физических соображений, а не сложной математики. Ландау был лишён снобизма. При этом его оценки были достаточно строги. Он отнюдь не был “всеядным”: трюизмы не находили у Ландау поддержки, даже если автор апеллировал к важности (для чего-то) задачи, которую он решил. Никакие обстоятельства, не имеющие отношения к содержанию работы и метода её решения, не могли повлиять на оценку.
В те годы, которые я вспоминаю, и Илья Михайлович, и Александр Ильич строго относились к отбору работ, которые рекомендовали доложить на семинаре Ландау или рассказать ему. Отнюдь не все работы “показывали” Ландау.
Подчеркну: знакомясь с работой, удивительно быстро и глубоко понимая преодолённые докладчиком или автором реферируемой статьи трудности, Ландау, естественно, очень ценил работы, которые требовали нестандартных методов или соображений. Но и математически простые работы, привлекали его внимание, если позволяли получить ответ на вопрос, не имевший ответа до работы, с которой знакомился Ландау. Умение увидеть новизну в постановке задачи, понимание того, что сделано истинно нового, его искренний интерес к новому результату — всё это привлекало к нему физиков из самых разных областей нашей необъятной науки. Не столь важно, принадлежит ли работа новой, ныне модной области, или в мнении многих вся область — пройденный этап.
Я ни разу не присутствовал при посещениях Ландау лабораторий Института физических проблем. Знаю по рассказам, что, бывало, Ландау почти ежедневно заходил к коллегам-экспериментаторам узнать, что новенького. Многие устно и письменно вспоминали о разговорах с Ландау на рабочем месте с воодушевлением. О “набегах” Ландау в лаборатории к экспериментаторам вспоминает и Элевтер Луарсабович Андроникашвили. Значит, происходило это в самом конце 30-х годов и перед самой войной. Похоже, перерыв в биографии [4] не уничтожил традицию посещений. С другой стороны, не помню, чтобы, зайдя в ИФП, я узнал, что Ландау пошёл в лаборатории. Мне казалось, в 50-е годы такие посещения лабораторий, если и были, то были очень редки. Но в своих воспоминаниях Н.А. Тихомирова (дочь Александра Иосифовича Шальникова) пишет: «Проходя студенческую практику в Институте физических проблем, я ежедневно наблюдала, как Дау иногда даже несколько раз в день заходил в комнату, где работал отец…» («Знание — сила», №8, 2007 г.). Правда, Ландау и Шальников очень дружили.
На конференциях Ландау всегда с интересом слушал доклады физиков-экспериментаторов, проявлял интерес к новым результатам, нередко выступал с замечаниями, всегда говорил чётко, ясно и, мне казалось, доходчиво.
Участником обсуждения Ландау работ физиков-экспериментаторов однажды я был. Происходило это в Харькове, в УФТИ. После многолетнего перерыва впервые (думаю, в конце 50-х годов) Лев Давидович посетил УФТИ.
Конечно, за прошедшие после бегства из Харькова годы Ландау бывал в Харькове, но УФТИ не посещал. Например, проезжая на юг на машине вместе с Евгением Михайловичем Лифшицем, Ландау останавливался на день-два у Ильи Михайловича. Е.М. жил всегда у своей матери Берты Евзоровны.
Между прочим, первый мой разговор с Ландау на научную тему произошёл в квартире Ильи Михайловича. Ландау брился и разговаривал. Хотя разговор был вполне непринуждённый, я получил от Ландау ценный совет. Участвовал Ландау и в послевоенных конференциях по физике низких температур, проводимых в Харькове (1955 и 1960 гг.), выступил с лекцией в Харьковском университете, а однажды — с публичной научно-популярной лекцией на летней эстраде (об этом чуть ниже). Но в УФТИ ни до описываемого случая, ни после, кажется, не заходил.
Итак, Ландау в УФТИ. Он выступил с лекцией. К сожалению, память не сохранила даже темы лекции. Директор УФТИ Кирилл Дмитриевич Синельников, который в это время болел, разрешил гостю пользоваться своим кабинетом. Два или три дня в директорском кабинете находились Ландау и уфтийские теоретики, а ведущие научные сотрудники УФТИ — экспериментаторы — приходили по очереди и рассказывали о своих работах. Ландау был в форме. Он живо интересовался всеми работами, задавал вопросы, давал советы. Через несколько минут после начала очередного рассказа Ландау был совершенно в курсе дела. Мгновенное понимание, умение переключаться с темы на тему поражало. Эту феноменальную способность Ландау я наблюдал и раньше, но главным образом тогда, когда он обсуждал работы с теоретиками. Объяснял её тем, что теоретическая физика для Ландау — единая наука.
Объект исследования и у теоретической, и у экспериментальной физики один. Но, к сожалению, обычно для тех, кто прекрасно чувствует эксперимент, теорфизические тонкости за семью печатями. С другой стороны, многие теоретики воспринимают экспериментальные результаты, когда они преподнесены им в готовом виде, в виде чисел и графиков. Для Ландау, как я понял, вся физика была единым целым. Он умел вдуматься не только в готовую работу, но и обсуждать с экспериментатором непосредственно явление, которое тот наблюдает.
Слово артист, согласно словарям, имеет не только прямое, но и переносное значение. Артист — тот, кто обладает высоким мастерством (С.И. Ожегов, Словарь русского языка, М. 1975). При таком словоупотреблении всегда предполагается, что мастер-артист делает своё дело легко, без натуги. Был такой замечательный чешский спортсмен, бегун на длинные дистанции, Затопек. Рассказывая о себе, Затопек сказал, что для него бег — естественное состояние. Для Ландау обсуждение проблем теоретической физики было естественным состоянием. Думаю, относится это не только к обсуждению, но и к размышлению наедине с самим собой. Даже поза, в которой Ландау работал (полулёжа на диване), заставляет так думать. Уверен, Ландау не нужно было себя побуждать заняться обдумыванием ещё нерешённой проблемы. Скорее, наоборот. Он должен был себя преодолевать, чтобы отдохнуть, оторвавшись от обдумывания…
Бывая в Москве, в ИФП, встречаясь с Ландау на конференциях, я не только присутствовал при его разговорах с другими, но неоднократно беседовал с Ландау на те теорфизические темы, которые меня тогда волновали. Большая часть работ, выполненных мною или с моим участием в последнее десятилетие перед 1962-м годом, содержат благодарность Ландау за обсуждение полученных результатов, либо за конкретный совет. Мне не хочется, чтобы юбилейный характер статьи, в которой, естественно, главным “действующим лицом” является Ландау, привёл к мысли, что я выдаю себя за ученика Ландау. Я был и считаю себя учеником Ильи Михайловича Лифшица. Судьбе было угодно, чтобы я мог обсуждать с Ландау свои работы, изредка просить у Ландау совета. Конечно, этой возможностью я пользовался. По-моему, Илья Михайлович никогда не испытывал ревности. Подобная ревность, нередко встречающаяся во взаимоотношениях учителя и ученика, была нехарактерной для взаимоотношении И.М. со своими учениками [5].
Разговаривать с Ландау на научные темы мне было очень легко. Ландау на лету схватывая проблему, обычно сравнительно легко разрешал мои сомнения. Как многие, обращался я к Ландау не по имени отчеству, а Дау. В его окружении это было традицией и не считалось панибратством.
Один раз мой разговор с Ландау чуть было не привел к публикации втроём — к совместной статье В.М. Цукерника, Л.Д. Ландау и моей о свойствах магнетиков при сверхнизких температурах, когда есть необходимость учитывать необменные силы между магнитными моментами атомов. Мы (Витя и я) не понимали, как определить магнитный момент магнона. И я спросил у Дау, как надо поступать. Получив исчерпывающее разъяснение, мы произвели вычисления, а в следующий мой визит в Москву я показал Ландау полученные результаты. Мы даже начали обсуждать будущую статью. Покопавшись в опубликованных статьях, обнаружили, что совет, данный Ландау, содержится в статье Чарльза Киттеля, вышедшей года за два до того, как мы начали заниматься заинтересовавшим нас вопросом. Узнав о работе Киттеля, Ландау сразу сказал, что не может быть соавтором. Думаю, наше огорчение понятно.
Отчётливо запомнился ещё один разговор с Ландау. Об электронной теории металлов. Непосредственная помощь не была тогда мне нужна, но у меня не было уверенности в правильности полученного результата. Казалось, он противоречит некому общему принципу. Короче, сомневался. Сомневался, но не видел, где и как мог ошибиться. Так как у меня не было конкретного вопроса, то я не предполагал разговаривать с Ландау на эту тему. Но… В Москве проходил Международный конгресс по магнетизму. Его пленарные заседания и открытие проходило в главном здании МГУ. Не помню почему, открытие затягивалось, хотя многие пришли вовремя. Ландау — в том числе. Я же, как член программного комитета конгресса, всё время находился в главном здании. В тот момент я был свободен от своих обязанностей. Как и все, пришедшие вовремя, слонялся по холлам главного здания. Увидел Ландау и увидел, что ему скучно. Подошёл, ходим вместе, говорим обо всём на свете. Ландау неожиданно спрашивает: “Чем Вы сейчас занимаетесь?” Обрадовавшись вопросу, поделился сомнениями. Дау задумался, задал несколько вопросов и разрешил мои сомнения, пояснив, почему может быть так, как у меня получилось. Разговор укрепил мою веру в свой результат. Проверил ещё раз и, в конце концов, появилась статья, в которой я благодарю Л.Д. Ландау за обсуждение полученных результатов.
Понимаю, что описанный эпизод выглядит рядовым. Так это и было. Мне хочется подчеркнуть естественность подобных разговоров. Но самое главное — то, что разговор нередко возникал не потому, что спрашивающий хотел получить ответ на волнующий его вопрос, а потому, что Ландау было интересно знать, кто что делает. Его интересовала вся творимая в годы его жизни теоретическая физика.
Сравнительно недавно по какому-то поводу вспомнил свою работу “О неупругом рассеянии частиц и черенковском излучении” (ЖЭТФ, 43, 153, 1962). Просмотрев, прочитал благодарность:
“В заключение хочу поблагодарить Л.Д. Ландау за полезные советы, а также И.М. Лифшица и В.М. Цукерника за интерес к работе”.
Задумался, какой полезный совет дал мне Ландау. Не вспомнил. Но перестал об этом думать, так как обратил внимание на справку: “Поступила в редакцию 14 января 1962 г.”.
Меня буквально захлестнул поток воспоминаний.
Дело в том, что автомобильная катастрофа, в которой пострадал Ландау, произошла 7 января 62-го года. Узнал я о происшедшем 8-го, когда в первый раз в тот свой приезд в Москву зашёл в редакцию ЖЭТФ’а. Возможно, чтобы узнать поступила ли эта моя статья в редакцию [6]. Но не обязательно должен был быть конкретный повод: часто я заходил просто так, поздороваться, поболтать.
Когда я узнал, что идёт борьба за жизнь Ландау, попытался понять, могу ли быть полезным. Встретившийся Евгений Михайлович Лифшиц сказал, что помочь я не могу. Действительно, не москвич, знакомых врачей нет, полезных людей не знаю, машины нет и водить не умею. Е.М. посоветовал не идти в больницу: “Зачем Вам видеть Дау, обмотанного бинтами?“, — сказал он. “Запомните его таким, каким Вы его знали!” Шансов, что Ландау останется в живых, было очень мало. Что мне оставалось? Только узнавать состояние. Этим я и занимался: каждые несколько часов звонил в больницу. В больнице у телефона дежурили физики, звонки не мешали тем, кто боролся за жизнь Ландау. Из Москвы в том январе я поехал в Ленинград. Начался период междугородних звонков. Когда вернулся в Харьков, взял на себя оповещение физиков Харькова о состоянии Ландау. Дирекция УФТИ выделила служебную телефонную линию, которой можно было пользоваться из квартиры.
Первый раз после аварии увидел Ландау в Академической больнице. Большой радостью (не только для меня, но для многих) было то, что Ландау меня узнал. Тогда я впервые услышал фразу: “Сегодня болит нога. Когда пройдет, заходите, поговорим!” В течение шести лет я слышал её много раз. Иногда болела не нога, болел живот. Отдельными содержательными словами несколько раз за шесть лет, которые Ландау прожил после аварии, мы перебросились. Но ни разу по-настоящему не говорили, ни по физике, ни на литературные, ни на бытовые темы.
Живой интерес Ландау к работам во всех областях теоретической физики иногда встречал укоризну даже со стороны самых близких и преданных его учеников. Запомнилась реплика Исаака Яковлевича Померанчука на семинаре: “Мэтр, ну чего ты критикуешь такого-то. Он занят маленькими пузырьками, а ты — большими”. Померанчук часто называл Ландау мэтром, но они были при этом на ты. В то время, особенно в годы, непосредственно предшествовавшие уходу из жизни Исаака Яковлевича, его интерес к физике элементарных частиц был всепоглощающим. Он считал, чтобы все талантливые физики-теоретики должны сосредоточиться на этой теме. Сосредоточенность Померанчука на физике элементарных частиц проявлялась и в его оценках. Мне запомнился короткий разговор в коридоре ИФП. Приветливо поздоровавшись, Померанчук воскликнул: “Дау сделал свою лучшую работу.” И разъяснил, что речь идёт о сохранении комбинированной чётности при слабом взаимодействии. Встретившись с Ландау через несколько минут, я спросил, согласен ли он с оценкой Померанчука. Ландау не согласился. На мой вопрос, какая же его работа лучшая, сказал, что своей лучшей работой считает теорию сверхтекучести, добавив: “Её до сих пор плохо понимают”.
Познакомился я с Ландау в 1952-м году, когда, возвращаясь в конце лета из Прибалтики, на обратном пути остановился в Москве и зашёл (кажется, впервые) в Институт физических проблем. Кое с кем из сотрудников института я был уже знаком (встречались на конференциях). В одной из комнат второго этажа, почти рядом с кабинетом директора (директором тогда был не П.Л. Капица, а А.П. Александров, и перед дверью восседал кагебист), увидел, если не ошибаюсь, Алёшу Абрикосова, уселся. Разговорились. Вошёл Ландау. Я встал. Первое, что сказал Ландау:
— Чего Вы вскакиваете? Я же не женщина! Кто Вы?
Я улыбнулся и представился. Ландау на минутку задумался и произнёс:
— А , Мусик от Лёли.
Лёлей друзья называли Илью Михайловича Лифшица. Следующий вопрос был о том, где я провёл лето. Я ответил:
— Мы отдыхали в Эстонии.
Узнав, что мы означает вместе с женой, произнёс явно заготовленную заранее, стандартную, как я потом узнал, шутку, утверждая, что я испортил отдых четырём людям. В ответ на моё недоумение разъяснил:
— Себе, жене, женщине, за которой Вы бы ухаживали, и мужчине, который ухаживал бы за Вашей женой.
Шутка мне понравилась. Много раз я рассказывал о своём знакомстве с Дау и обычно повторял шутку. Раздумывая над содержанием этих заметок, неожиданно понял, что не менее, а может быть, и более интересна констатация: “А, Мусик от Лёли”. Ландау знал, что в Харькове, у Лёли Лифшица появился новый, недавно окончивший университет ученик. Знал потому, что ему было интересно, интересно всё происходящее в теорфизике нашей страны. Боюсь преувеличения, но мне кажется, этот интерес сопровождался чувством ответственности.
Как-то, через несколько лет после описанного разговора, я спросил у Ландау, знает ли он работы некого физика-теоретика. Он ответил, что не знает. Я же сказал, что тот, кого я имею в виду, недавно защитил докторскую диссертацию (тогда довольно редкое событие). Ландау без нотки сомнения:
— Наверняка, плохая работа.
Я искренне удивился:
— Дау, Вы же не знаете его работ.
— Были бы хорошие, знал бы.
Среди своих учеников Ландау пользовался неоспоримым авторитетом. Сложнее дело было с теми, кто обращался к Дау “со стороны”. В подавляющем большинстве случаев его оценка была окончательной. Иногда она была излишне жёсткой, иногда, но очень редко, даже несправедливой. Несколько раз я слышал нелестные высказывания Ландау о физиках не из его окружения. С некоторыми не мог согласиться. Попытки защитить своих коллег ни к чему не приводили, Дау просто отмахивался, а иногда ещё усиливал своё высказывание. Однажды, пытаясь убедить Ландау, что у него нет оснований считать некого знакомого мне физика-теоретика неграмотным, услышал:
— Дайте ему продифференцировать lg(ax). Он получит 1/ax.
Чем провинился вполне грамотный физик-теоретик, чтобы “заслужить” такое к себе отношение со стороны Ландау, до сих пор не знаю.
Для непосредственных учеников Л.Д. Ландау, сотрудников руководимого им отдела, его аспирантов или студентов — для всех, кто находился в формальных отношениях с Ландау, негативная оценка руководителем их работы или знаний могла привести к определённым организационным последствиям. Но для всех остальных никаких официальных последствий не могло быть и никогда не было. Но некоторые после резкой критики переставали обращаться к Ландау за советами. Уверен, они много теряли.
Воспоминаний о Ландау написано много. Близость авторов воспоминаний к Ландау различна. Многим приятно было вспоминать (рискую сказать, выпячивать) случаи, когда автор воспоминаний, споря с Ландау, оказался правым. Такие случаи бывали, но они были редки. Сделав критическое замечание, Ландау, как правило, указывал правильный путь.
Однажды я присутствовал при споре, в котором, как потом выяснилось, Ландау оказался неправым. А.Б. Пиппард пытался убедить Ландау в правильности своего уравнения (теперь оно носит имя Пиппарда), которое в определённых условиях должно было заменить уравнение Лондонов. Написанное Пиппардом по аналогии с уравнением теории аномального скин-эффекта, оно не могло в то время быть обосновано, так как не было оснований вводить корреляционную длину с размером, на порядки величин превышающим длину волны де-Бройля электронов металла или размер ячейки кристалла. После создания теории Бардина-Купера-Шрифера стало ясным: искусственно введённая Пиппардом корреляционная длина — размер куперовской пары, и уравнение Пиппарда заняло законное место в теории сверхпроводимости.
Вспоминая этот эпизод, отчётливо понимаю, сколь важно было для Ландау соблюдать строгую логичность при развитии теории, было невозможно внести в теорию необоснованные предположения, даже если с их помощью можно добиться улучшения описания экспериментальных данных.
В годы, когда я общался с Ландау, он был необычайно популярен. Почему учёный, работы которого были недоступны неспециалистам, пользовался огромной популярностью, объяснить не берусь. Каждое публичное выступление Ландау собирало полную аудиторию. Однажды на собственную лекцию, адресованную физикам (Харьков, 50-е годы), Ландау с трудом попал: число желающих послушать лекцию было столь велико, что через толпу, собравшуюся перед входом в переполненную университетскую аудиторию, почти невозможно было пробиться.
Научно-популяризаторской деятельностью Ландау занимался мало и, по-моему, все научно-популярные брошюры, одним из автором которых был Ландау, на свет появились потому, что его соавторы, Ю.Б. Румер и А.И. Китайгороский, уговорили Ландау принять участие в издании. В то же время Ландау серьёзно задумывался о необходимости качественно улучшить преподавание физики на всех уровнях, от школы до аспирантуры. Выполнению этой задачи должен был помочь Курс общей физики, который он начал создавать. Насколько я знаю, с участием Ландау были написаны две части Курса: механика и молекулярная физика. Авторы: А.И. Ахиезер, Л.Д. Ландау и Е.М. Лифшиц.
Во время одной из харьковских конференций по физике низких температур Ландау согласился выступить с публичной лекцией на летней эстраде одного из клубов. Нечего говорить, не только все места были заняты, но многие слушали стоя. Ландау назвал свою лекцию “Как выглядит современная физика”, объяснив, что с сутью проблем, стоящих перед современной физикой, нельзя даже пытаться познакомить непрофессионалов. Лекция была короткой. Помнится, даже несколько разочаровала любителей порассуждать о непонятном. Был и забавный эпизод. Сидящая в первом ряду пожилая дама заметила, что лектор пришёл в сандалиях на босу ногу, и громко выразила своё неудовольствие. Ландау не обратил внимания на реплику. Было жарко. Никого эпатировать Ландау не хотел.
Ландау любил учить жить. Особенно охотно беседовал с молодёжью. Его принципы во многом расходились с общепринятыми. Многими проповедуемые Ландау принципы не принимались. Но и в его “проповедях” не было эпатажа. Он был уверен, что человек будет счастливым, если будет руководствоваться теми принципами, которыми руководствуется он.
Не хочу обсуждать жизненныe установки Ландау. Моё отношение к ним за долгие годы менялось. Единственно, что должен подчеркнуть: и я, и многие мои коллеги относились к жизненной позиции Ландау вполне серьёзно и с большим уважением. То, что в этом я не был одинок, могу подтвердить, приведя слова Александра Соломоновича Компанейца (1914 – 1974). Александр Соломонович — один из самых ранних учеников Ландау. Он первым сдал Ландау теоретический минимум (1933 г.). Он был не только учеником Ландау. Многие годы их связывала дружба. Жизненный уклад семьи Ландау он знал прекрасно. Итак, цитирую:
“…чтобы дать представление о таком многостороннем человеке, как Л.Д. Ландау, надо обрисовать его во всех планах, подробно рассказать не только о научных достижениях, но и о своеобразных взглядах на жизнь.<…> Как бы ни отличались воззрения Ландау на жизнь от общепринятых, они были глубоко выстраданы и выбраны им не как самые удобные (?). Личность во всех отношениях цельная, Дау искал и в жизни нечто соответствующее его общему научному методу. Рыцарь теоретической физики без страха и упрёка, он служил своему идеалу всегда и во всём. Этим служением проникнута его жизнь в самых далёких от науки областях” [7].
Вопрос после слов “самые удобные” поставил я. Не знаю, что точно хотел сказать Александр Соломонович. Думаю, Дау выбрал для себя наиболее удобный, а, скорее, единственно возможный образ жизни. И был уверен, что так должны жить все.
Понимание серьёзности жизненной позиции Ландау, и уважение к ней я сохранил навсегда.
В последние годы в публикациях появился термин ландауведение. Не очень мне он нравится, но он появился. Буду им пользоваться. Если ландауведение будет заниматься только внутрисемейными отношениями и отношениями с самым ближайшим окружением, то очень надеюсь, оно довольно скоро прекратит своё существование, а интерес к этим вопросам иссякнет. Интерес к сплетням не живёт, к счастью, долго. Но, кроме того, ландауведы (если есть …ведение, должны быть и …веды) активно обсуждают вопрос об отношении Ландау к советскому режиму.
Взаимоотношение научной элиты и советской власти — интересный и очень важный для понимания природы советского режима вопрос. На протяжении 45 лет моя жизнь проходила в сравнительно тесном контакте с крупными учёными. В данном контексте крупными учёными я называю тех, кто не только внёс большой вклад в развитие науки, но и был вознаграждён советской властью: академиков, лауреатов Государственных и Ленинских премий, Героев Социалистического Труда, директоров крупных научных институтов. Прежде всего, очень они разные люди, очень непохожи друг на друга. Думаю, исследовать эту важную социальную группу методами статистики трудно, а может быть, невозможно. Каждый должен быть объектом исследования. Скорее, психологического, чем социологического. Однако, общая черта всё же у них есть. Каждый из них высокого мнения о себе. Заслуженно! Ведь речь идёт о тех учёных, кто действительно внёс заметный вклад в ту область науки, которой занимался. Именно это даёт каждому внутреннее право получать привилегии. Говоря откровенно, я вполне с ними солидарен.
Знаю: многие (правда, далеко не все), пользуясь привилегиями, отнюдь не уважали дающую привилегии власть. И, уж заведомо, не любили её. Как известно, Ландау, как засвидетельствовала тайная запись его разговоров, считал, что в Советском Союзе учёные — рабы советской власти. Представить себе, что он при этом власть уважает, любит, невозможно. Есть ещё одно свидетельство. Ландау помнил на память и любил повторять цитату из какой-то статьи Ленина, где Ленин утверждает, что истинным рабом является тот, кто любит сковавшие его цепи…
После ареста, до смерти Сталина, в самоощущении Ландау большую роль играл страх, но, похоже, после 53-го года он его преодолел. Мне представляется, что в хрущёвские годы Ландау надеялся на заметное улучшение режима. Ландау, несомненно, страдал, что ему не разрешают выезд за границу, но последние перед аварией годы надеялся на послаблении этого запрета. Если я не ошибаюсь, с просьбой помочь отменить запрет на выезд Ландау обращался к И.В. Курчатову. Какова была реакция Курчатова, не знаю, но за границу после 30-х годов до 1962-го года Ландау не выезжал.
Отношение ко всем кампаниям, развязываемым партийным руководством, у Ландау и в сталинские, и в послесталинские времена было резко отрицательное. Не выступая публично, Ландау не скрывал свои взгляды, хотя я не слышал, чтобы он формулировал оценку режима столь категорично и откровенно, как это утверждает опубликованная кагебистская запись разговоров Дау в узком кругу.
Характерной чертой поведения Ландау была абсолютная естественность. Со всеми он держался одинаково. Рассказывали, что на одном из правительственных приёмов в Кремле с Ландау захотел поговорить Н.С. Хрущёв. Ландау попытался воспользовался разговором и высказать соображения, как можно, реформировав образование, преодолеть имеющийся разрыв между школьным образованием и университетским. Ему казалось, что он сможет использовать своё влияние, чтобы улучшить образование в СССР. Слышавшие разговор подчёркивали абсолютную естественность поведения Ландау. Не зная, кто есть кто, нельзя было себе представить, что один из собеседников — всемогущий глава государства. По-видимому, и Хрущёв вёл себя нормально.
Важная черта социальной жизни большинства советских людей — ощущение строгого деления на мы и они. В то время как понятие мы менялось, в частности, от того, о чём, о ком шла речь, они всегда были те, кто имеет власть, — начальники. Их главная особенность была именно в том, что они — не мы. В сообществе крупных учёных, особенно в той его части, с которой я был лучше знаком, чем с другими, — среди физиков, по моему мнению, лишь меньшинство было они. И уж, конечно, никакие привилегии не могли заставить поместить Дау в они. И не только Ландау, но и его близких друзей-учеников. Оглядываясь трезво назад, я понимаю, что моя тогдашняя оценка была излишне некритична. Конец 60-х годов, 70-ые годы несколько сместили границу мы-они. Для меня особенно заметен был тот участок границы, по обе стороны от которого оказались знакомые фамилии. Хотя Ландау не дожил до грустного экзамена, абсолютно уверен, что он бы его выдержал. Выдержали (без всякого бы!) и те, кто был к Дау близок, и те, к которым был по-натоящему близок он. И всё же, как сказал поэт:
Уходят, уходят, уходят друзья,
Одни — в никуда, а другие — в князья…
Вся творческая жизнь Ландау проходила при советской власти. Не существует и не существовала какя-то особая советская физика. Начав в двадцатые годы, Ландау познакомился с трудами создателей новой физики — квантовой механики и теории относительности, а в скором времени и со многими из ведущих физиков лично. Ландау ещё совсем юношей ощутил себя членом мировой корпорации физиков-теоретиков. Довольно долго он искренне считал, что в Советском Союзе созданы наиболее благоприятные условия для развития естественных наук. Сегодня без улыбки трудно воспринимать высказывания Ландау на эту тему. Официальное господство в СССР материализма он считал важным благоприятным условием развития естественных наук. Благодаря этому, внимание, средства, а главное, способная молодёжь, по его мнению, отвлекаются от гуманитарных дисциплин, которые склонный в суждениях к экстремизму Ландау считал по меньшей мере бесполезными. Когда я познакомился с Ландау, его оценка гуманитарных дисциплин оставалась прежней. Делая исключение для историков, к большинству гуманитариев Ландау относился иронически. Нередко можно было услышать: “Профессор кислых щей”, — когда речь заходила о ком-нибудь из музыко-, литературо-, искусствоведов. Но в пятидесятые годы климат, царящий в Советском Союзе, благоприятным для развития науки он, конечно, не считал.
В последнее десятилетие своей активной жизни Ландау находился во вполне благоприятных условиях. Относительно, конечно. Нельзе забыть, что Ландау был невыездным и тем самым был лишён возможности встречаться со многими из активных физиков-теоретиков Запада, которые объединёнными усилиями пытались решить фундаментальные задачи, возникавшие в те годы. Ведь именно в те годы теоретическая физика под натиском новых экспериментальных данных особенно бурно развивалась.
И всё же, освободившись от угнетавшего его участия в атомном проекте, Ландау мог заниматься, чем хотел, никто не ставил ему задач, которые требовали решения, продолжавшаяся щедрость властей, обеспечивала в это время свободу выбора тематики многим физикам-теоретикам. Вокруг Ландау всегда было много молодых научных работников, царила атмосфера интереса к настоящей науке.
Вспоминаю те годы и до сих пор не могу забыть радость, которую ощущал, присутствуя на семинаре Ландау. Трбуется важная оговорка. Не только семинары Ландау были для меня и для многих моих коллег источником интеллектуальной радости. Каждую неделю в Харькове был семинар физиков-теоретиков, на который собирались теоретики из различных научных учреждений. Вели семинар, как я уже упоминал, И.М. Лифшиц и А.И. Ахиезер. Чтобы на семинар мог попасть любой желающий, из УФТИ семинар был перенесен сначала в Институт математики Харьковского университета, а потом — в Дом учёных. Попасть в УФТИ было сложно из-за режима секретности.
Пытаюсь вспомнить. По-моему, только два теор-физических семинара в Советском Союзе, посещаемых сотрудниками разных учреждений, полностью были доступны. Для того, чтобы попасть на семинар в ИФП в Москве или в Дом учёных в Харькове, ничего никому не надо было предъявлять. Даже не верится…
Но не только свободное участие в работе семинаров были их отличительной чертой. Вспомним. То, что я описываю, происходило в тоталитарном государстве. Делались попытки взять под контроль любую общественную деятельность. Они, эти попытки, были отнюдь не безуспешными. И в это же самое время активно работали практически во всех научных учреждениях научные семинары, которые были как бы (или в действительности?) не под контролем властей предержащих. Не помню ни одного случая, чтобы семинару “поручалось” принять участие в какой-либо из кампаний. В чём тут дело? Это — ошибка или понимание, что семинары мало доступны влиянию официоза? Участники семинаров прислушиваются к мнению научных авторитетов, а организаторы кампаний, которые, как правило, носили антинаучный характер, понимали, что им добиться поддержки руководителей семинаров будет очень непросто, а, скорее всего, невозможно.
Я имею в виду семинары, которые тогда посещал, то есть, прежде всего, физические семинары. Завидная аполитичность господствовала и на физических конференциях, заседаниях научных советов, а в УФТИ и ИФП даже на учёных советах. На все такие заседания, собрания, в отличие от партийных собраний, шёл без опасения оказаться участником неправого дела. Радостное чувство постижения нового усиливалось, а встречи с коллегами, приятелями, просто со знакомыми воспринимались, как общение с друзьями-единомышленниками. Боюсь, совсем не всегда мои чувства были адекватны действительности.
На конференциях, семинарах, на учёных и научных советах осуществлялось то, что принято называть общественной жизнью. Не знаю, как другим, а мне без этого было бы значительно хуже.
* * *
Написанное не претендует на историческое сочинение. Просто вспоминаю, обдумываю то, что вспомнил. Знавших Ландау, всё меньше. Творчество и жизнь Ландау, роль Ландау и его Школы в развитии теоретической физики, уверен, будут предметом детального изучения. Хотелось бы, чтобы и наше мнение играло роль в оценках.
Нельзя забывать: самое существенное, что оставил Ландау, — два тома своих работ и десятитомный Курс теоретической физики “Ландау и Лифшиц”. Уверен, поставив работы и Курс в исторический контекст, будущие историки физики выяснят и зафиксируют, сколь велик вклад Льва Давидовича Ландау и Школы Ландау в теоретическую физику.
История поставила удивительный эксперимент. Более двадцати лет физики Школы Ландау после ухода Ландау из научной жизни жили, творили в условиях советской действительности, а потом события, связанные с распадом Советского Союза, привели к тому, что многие физики-теоретики из Школы Ландау, а также их ученики и ученики их учеников разъехались по научным центрам Запада. Для них изменилась страна обитания, изменился стиль научного общения. Начавшие жизнь в физике давно, знают: за прошедшие десятилетия изменилась вся физика, и теоретическая физика тоже. Никакого отношения к распаду СССР это, естественно, не имеет. Ученики Ландау, ученики их учеников, научные внуки Ландау активно участвуют в мировой научной жизни. Хочется понять, как усвоенное ими в Школе Ландау и полученное в наследство от учеников Ландау повлияло на их творчество в новых условиях? Отличаются ли они от своих коллег? Если да, в лучшую или в худшую сторону? Прекрасно понимаю, кто как…
Очень надеюсь, что положительный импульс, данный Ландау в прошлом веке группе талантливых молодых людей, не исчезнет бесследно и долго будет ощутим в мировой теоретической физике!
Сентябрь/октябрь 2007 г.
Примечания
[1] Статья впервые опубликована в сборнике трудов Института истории естествознания и техники РАН в 2008 году.
[2] Понимаю, что, приводя несколько абзацев, в которых я переоцениваю свои же высказывания, я откровенно отступаю от стиля, принятого в Школе Ландау. Когда речь шла о сделанных и исправленных ошбках или даже сомнениях, Дау обычно отказывался слушать, говоря, что биография автора ему неинтерена. Оправдываю себя тем, что это мои воспоминания сейчас, а вспоминаю я о том, как я, полвека назад познакомился и общался с Ландау, как относился к тому, с чем знакомился. Между мною тогда и теперь много общего, но много и отличий. И мне хочется понять, изменились ли мои оценки. Похоже, эту скучную для других часть воспоминаний трудно, а, может быть, и нельзя написать, не сомневаясь и не фиксируя сомнения.
[3] “Природа”, 1971, №7, стр. 83 – 86. О статье ещё будет идти речь ниже.
[4] Спаривание – образование из двух электронов сверхлёгкого атома. Квазиатом из двух электронов получил название куперовской пары.
[5] В полушутливой биографии, написанной к 50-летнему юбилею, перерывом в биографии было названо годичное пребывание Ландау в тюрьме.
[6] Уместно отметить, что в первые годы после окончания университета заметное число работ я, будучи сотрудником отдела И.М. Лифшица, сделал под руководством Якова Борисовича Файнберга. В то время он был сотрудником отдела, которым руководил Александр Ильич Ахиезер. Некоторые работы я сделал под непосредственным руководством Александра Ильича. И это не приводило ни к каким конфликтам между мною и Ильёй Михайловичем. От года к году мы становились ближе друг к другу. Смею сказать, наше сотрудничество переросло в дружбу.
[7] Из УФТИ статьи посылались в Главатом, а, если статья получала разрешение на публикацию, отправлялась в редакцию журнала.
[8] Цитирую предисловие к статье “Ландау на семинаре и вне” из своей книги: М.И. Каганов, “Школа Ландау. Что я о ней думаю” (издательство Тровант, Троицк, 1998, стр. 8),. На стр. 19 этого же издания рассказано, как у моей статьи появилось предисловие, написанное А.С. Компанейцем.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer9/kaganov/
