Небольшая книга, которую я только что закончил, своего рода травелог. Это путешествие в разные стороны — не только в пространстве, но и во времени. Я рассказываю о своих недавних поездках в Шотландию, Америку, Украину, и, в то же время, вспоминаю. Ведь путешественник не обременен ничем. Времени у него с избытком, поэтому он может не только оглядываться по сторонам, но и всматриваться в себя.
При этом у этой повести есть главный герой. Это скульптор Эдуард Берсудский и театр кинетических скульптур «Шарманка», работающий в Глазго, — это из-за него прошлым летом я ездил в Шотландию. Когда-то этот театр начинал в Петербурге, а потом в полном составе (то есть вместе со всеми своими кинематами) переместился заграницу… Если же говорить о тех, кого я вспоминаю по пути, то тут надо назвать и Сергея Юрского, и Игоря Владимирова, и Виктора Соснору, и Марию Рольникайте. Впрочем, все это за пределами предлагаемого отрывка. Пока же мы знакомимся с театром «Шарманка» и его создателем.
Слева направо: Александр Ласкин и Эдуард Берсудский по дороге из Глазго в Эдинбург. Август 2018
Отступление перед началом
Место действия
Сперва поищем сравнение. Должно быть что-что, что вместит страну целиком? Может, это любимая шотландцами клетчатая ткань? Та самая, из которой шьют мужские юбки-килты.
Приглядитесь к этим квадратам, и вы почувствуете ритм. Этот ритм есть и в здешних пейзажах. В перепадах от лесов к холмам и от холмов к полям.
Есть страны, которые, кажется, создавались разными мастерами. Один придумал поля, другой трудился над лесами… В Шотландии чувствуется одна рука. На какие бы расстояния ты не удалялся, повсюду узнаешь его работу.
Он, творец этих мест, создатель взлетов вверх и опусканий в низины, презирал бытовую логику. Никакой прагматики нет в том, что столько пространства отдано холмам и небу. Иначе говоря, красоте.
Шотландию населяют пять миллионов человек, а это почти столько же, сколько живет в Петербурге. Зато простора тут несравнимо больше. Сразу представляешь прогулки верхом со стоянками на полянах. Или пещеры, где можно спрятаться, чтобы внезапно ошарашить противника.
Вряд ли здешний автор создаст что-то в духе Достоевского. Ну, там — небольшие клетушки, огромные долги, воспаленные глаза… А вот исторические романы (в каждом — по несколько королей и немерено мяса на вертеле) тут пишутся легко.
Как получилось, что люди заселили города, но не претендовали на большее? Столько места отдали чистому лицезрению. В 1935 году это положение закрепили в так называемых «Принципах Унна»: известный альпинист Перси Унн купил земли для Национального фонда при условии сохранения их первозданного облика.
Вот чем защищены эти места. Они пребывают вроде как в вечности — сейчас холмы вижу я, но на них же смотрел Вальтер Скотт.
Есть еще одно. Шотландцы наделяют природу едва ли не человеческими качествами. Например, у других народов лес стоит, а у них идет. Так, Бирнамский лес, подстрекаемый ведьмами, двинулся на Макбета.
Почему же памятники стоят на месте?
Странно, что деревья могут идти, а скульптуры нет. Как было бы хорошо, если бы Вальтер Скотт в Эдинбурге вставал во весь рост, а собака у его ног приветствовала прохожих лаем и поднятыми ушами.
Кстати, и в Питере размышляли об этом. На улице Правды скульптор Дмитрий Каминкер поставил на колеса своего Глашатая. Вот бы он покричал в рупор, и переместился в другое место! Так, глядишь, за пару лет переагитировал весь район.
Видно, у тех, от кого это зависит, не хватило энергии, и скульптура стоит, как стояла. Впрочем, в любой момент это может произойти. Надо только взяться за ручку, приделанную к платформе, и отправиться в путь.
Прибавим, что в Пушкине во время карнавала приодели Ленина на Соборной площади. Сколько лет он стоял в своем железном костюме, как вдруг предстал в развевающемся плаще. Рука вытянута вперед, словно он говорит: переоденьтесь, товарищи! смените скучную одежду на красивую и яркую!
Вряд ли до Глазго дошли вести об этих метаморфозах, но тут тоже поспорили с данностью. Для примера выбрали конный памятник Веллингтону перед Музеем современного искусства. К победителю Наполеона у шотландцев давно есть вопросы: почему — ирландец? Ну а если ирландец, то зачем его чествовать далеко от родины?
В наше время эти разговоры воплотились в акцию. Молодые недоброжелатели Веллингтона надели на него дурацкий колпак — вернее, полицейский конус. Такие конусы выставляют тогда, когда ограничивают движение по улице. Сейчас это тоже выглядело как предупреждение: осторожно, маршал! Замедлите шаг, и удивитесь!
Оказалось, эта акция навсегда. Так и стоит Веллингтон в полосатом конусе (хорошо, не в полосатой рубашке!) и развлекает туристов. Ну а местные уже не помнят его другим. Даже на открытках он при всем параде — колпак сползает набок, и это придает ему еще больше лихости.
Конечно, и от Веллингтона хочется чего-то особенного. Вот бы он сам надевал колпак! Это выглядело бы самокритично. К тому же, этим жестом он соединял бы разные времена.
К сожалению, герцог стоит как вкопанный. Да и другие монументы не продвинулись. Лишь в начале девяностых что-то стало меняться после того, как в Шотландию приехал скульптор Эдуард Берсудский.
Дело в том, что у Берсудского не просто скульптуры, а скульптуры кинетические. Он не только создает образ, но рассказывает истории. Загорается свет, силой невидимого мотора начинается движение… Так в булгаковской «волшебной камере» фигурки оживают для представления и игры.
Вот хотя бы его Шарманщик. Все как полагается: сапог отбивает ритм, звучит песня о разлуке, рядом вертится обезьянка. Правда, сам шарманщик какой-то не такой. Весь в щетине, да еще с рогами, как фавн.
Шарманщик не только извлекает мелодию, но запускает ту самую «вертушку роковых событий», о которой сказано в стихах Арсения Тарковского. Иначе почему он похож на лешего? Ясно, что это почти лесное существо обладает не только человеческими возможностями.
Называется работа «Автопортрет». Значит, Берсудский добровольно причислил себя к племени полулюдей-получертей. Наверное, художника не бывает без чего-то эдакого. Ведь он имеет дело не только с реальностью, но и с тем, что находится вне ее.
Опять, автор, спешишь? Ты ведь не упомянул, что понятие «кинетическая скульптура» Берсудский и его жена Татьяна Жаковская сократили до «кинематов». Это вроде как домашнее имя его произведений. Все равно, что «Александр» — и «Саша».
Что сказать прежде всего? Кинематы не ограничиваются чем-то одним. Ни позой, ни жестом, ни материалом. Обычно скульптуры создают из металла или дерева, а Берсудский творит из всего. В ход идут старая швейная машинка и патефон… Плюс еще сто предметов, которые давно не используются, но тут оказались незаменимы.
Кстати, в начале девяностых, когда «шарманщики» решили уехать, за столом у моей приятельницы шел такой разговор:
— Что Берсудскому делать без старых патефонов, утюгов, и вообще всего, что можно найти на наших помойках!
Помните стихи Ахматовой, в которых она спрашивает: «Когда б вы знали, из какого сора…», а дальше перечисляет, — «желтый одуванчик у забора», «лопухи и лебеда» — и по этим приметам сразу узнается Карельский перешеек? Так вот на пластинке Анна Андреевна читает их не иронически, а торжественно. Словно речь о чем-то столь же значимом, как скипетр и держава.
Это я к тому, что, говоря об утюгах и прочем хламе, никто не ухмыльнулся. Все понимали важность и незаменимость этого строительного материала.
Собрание кинематов получило название театра «Шарманка». О том, что происходит на его спектаклях, мы еще будем говорить, а пока поспорим с тем, что это «театр». Правда, и выставкой детище Берсудского и Жаковской может считаться с натяжкой.
Все-таки спектакля не бывает без драматургии. Если что и связывает кинематы, то принадлежность к одному художественному миру. Назвать же это выставкой мешает то, что экспонаты существуют не только тогда, когда на них смотрят. Здесь же все начинается с того, что вы пришли. Тут фигурки выходят из тени и вступают в игру.
Конечно, не Берсудский придумал «кинетическое искусство». Он только присоединился. Правда, прежде это была вотчина абстракционистов. Что-то колыхалось, крутилось, расцвечивалось, но историй никто не рассказывал.
Может, дело в его российском происхождении? Наверное, потому у нас редки абстракционисты, что мы не любим говорить в общем. Только с подробностями. Ведь жизнь состоит из стольких мотивировок! Если что-то пропустишь, то картина предстанет смазанной.
Кстати, почему «Шарманка»? Возможно, шарманка — самый философский из музыкальных инструментов. Ее мелодии говорят о том, что все повторяется. Что так будет не сто, не двести раз, а всегда.
С помощью шарманки можно уйти вперед, но и вернуться назад. Сейчас мы это продемонстрируем. Повернем ручку, и окажемся даже не в начале нашего повествования, а в начале жизни Берсудского, в Ленинграде шестидесятых-семидесятых.
Глава Первая. В Ленинграде
Э. Берсудский. Ленинград. 1985
Начало и утопия
Если кинетическую скульптуру именуют кинематами, то Берсудского и Жаковскую мы будем называть Эдом и Таней. Читатели с ними уже познакомились, а когда я впервые пересекся с Таней, уже и не вспомнить. Подробности теряются во тьме времен.
Любой период биографии Берсудского тянет на повесть. По крайней мере, вкратце его точно не рассказать. Сразу потянется ниточка, а еще не одна.
Начнем с того, что операторами котельной кто только не работал, а шкипером был только Эд. Можно назвать еще пять его профессий. На одном месте он не засиживался. Попробует что-то, и приступает опять. Вроде как тот ребенок, который утоляет голод, отщипнув от всего, что стоит на столе.
Поначалу он не думал о кинематике. Скульптуры резал, но лишь в свободное время. Ну а сколько такого времени у того же шкипера или водителя самосвала? Большую часть дня отдаешь службе, а вечерами творишь.
Вот уж чего я не мог представить, что в шотландском доме моих друзей сохранилось что-то от тех лет. Больно давно это было. Да и ощущение своей биографии у Эда тогда не проснулось. Жизнь просто текла, не очерчивая вех и не образуя этапов.
Тем удивительней, что нашелся ватманский лист, на котором корявыми буквами написано: «Молния! Комитет ВЛКСМ объединения постановил: комсомольцев Поверинова В. и Берсудского Э. из членов ВЛКСМ исключить!»
Именно так — с восклицательным знаком. Словно не сдерживая радости от предвкушения расправы.
Вот что пригодится для музея. Пока не для музея Берсудского, а для музея, посвященного жизни в семидесятые годы. Так и вижу это объявление в рамочке на стене. Экскурсовод тычет указкой и говорит, что двое этих рабочих были частью системы, а вдруг их оттуда выбросили.
Эд уже не помнит, почему. Возможно, он не платил членские взносы и так ослаблял комсомольскую организацию. Не исключено, что дело проще. Они просто подумали: «Зачем нам такой?» — и, надо сказать, не ошиблись.
Вряд ли он сильно переживал. Если для кого-то исключение — катастрофа (интересно, как сложилась судьба В. Поверинова?), то к его всегдашнему чувству изгойства это ничего не добавляло. К тому же, он ни на что не претендовал. Моряком или слесарем возьмут и без билета. Хватит того, что у него золотые руки.
Что касается искусства, то тут все было сложно. По правилам того времени художником не рождаются, а становятся. Хочешь рисовать и лепить — получи диплом. Кстати, Эд не то чтобы не хотел учиться. Просто он все делал, как чувствовал, а преподавателям требовалось, как полагается. Вот его и притормаживали. Уж очень он самостоятелен и не похож на ученика.
Единственное образование, которым вскоре он обзавелся, это Энергетический техникум. Вот так бывает: идешь туда — не знаешь куда, а именно это оказывается самым важным. Что бы он делал, если бы не знал основ механики? Как бы он заставил лошадь вращать хвостом, а шарманщика крутить ручку?
Все это еще впереди. Пока главное событие — приглашение в садово-парковое хозяйство. Причем на каких условиях! Тут ему предлагали не шоферить, а резать скульптуры.
За то, что занимаешься любимым делом, не получают деньги — ведь не платят же нам за прогулки по лесу. Его новая работа не только предполагала зарплату, но гарантировала известность. Пусть и без упоминания имени, но в каких местах! Только представьте: в Русском музее выставлен Коненков, а в прилегающем к нему парке стоят работы Эда.
Словом, в парковом хозяйстве подули новые ветра. Девушек с веслом решили заменить кем-то более близким обитателям детских площадок. Так здесь появились его клоуны и медведи.
Хорошо скульптурам в парке. Возможно даже лучше, чем в экспозиции. Ведь тут они существуют не сами по себе, а вместе с окружающим пространством.
Выиграли не только его работы, но он сам. Все же одно дело творить вечерами, а другое — когда захочется. Если замысел не созрел, просто ходишь по городу. Ждешь, когда из твоих мыслей что-то произрастет.
Пока скульптуры у него выходили традиционные. Они не могли сорваться с места или переменить позу. Впрочем, сейчас он переживает о том, не придется ли ему опять весь день вкалывать, а художником становиться ближе к ночи?
Такие мысли посещают и других скульпторов садово-паркового хозяйства. Среди них был и Виктор Цой. К его сомнениям относительно будущего прибавлялся вопрос о том, что правильнее — резать по дереву или петь? Выступать анонимно или от своего лица?
Э. Берсудский. Лев. Ленинград. Юсуповский сад. 1983
Первая и вторая удачи
Что если рядом с почти идолами Берсудского появится конкретный Ильич или обобщенный Строитель коммунизма? Это хотя бы потому невозможно, что Эд работал для детских площадок. У взрослых были свои герои, а у него свои.
Так — вместе с любителями песочниц и горок — он очерчивал свою территорию. Имел право сказать авторам советских памятников: посмотрим, переживут ли ваши вожди моих клоунов и лицедеев?
Как выяснилось, существует нечто пострашнее идеологии. Судьбу парковых работ решили снег и дождь. Столько лет под открытым небом им оказались не под силу.
Кое-что сохранилось на фотографиях. Есть впечатления очевидцев. Среди тех, кому нравились эти работы, были не только дети, но и взрослые. В результате в одном серьезном издании об Эде вышла статья.
Вот так так. Режешь что-то для себя, не помышляешь о внимании критиков, как вдруг оказывается, что «однажды войдя в мир, созданный Эдуардом Берсудским, уже невозможно безучастно следить за дорогой, по которой он идет, и трудно удержаться от соблазна следовать за ним».
Фраза тоже петляет. Сперва прямо, потом немного в сторону, затем поворот еще раз.
С тех пор Берсудский слышал много комплиментов, но это было впервые. Читаешь и думаешь: неужто это обо мне?
Вообще в это время Эду везло. Бывает, долго никаких событий, а тут сразу много. Причем все позитивные.
В семидесятом году он женился на студентке графического факультета института Герцена Алевтине Вороновой. Конечно, для художника важна масть. Супруга была ярко рыжая. К тому же, в ее фамилии пряталась его любимая птица.
Правда, с той хромоногой вороной, что жила у него в комнате, у Алевтины отношения не сложились. Может, она считала, что хватит ворон? Поэтому одна осталась в фамилии, а другую из дома прогнали.
Ну и в завершении всего у него появился Учитель. Именно так, с большой буквы. Впрочем, и Художник в этом случае надо писать так.
Звали Учителя и Художника Борисом Яковлевичем Воробьевым. Это он изваял практически всех животных, вышедших из стен Ломоносовского фарфорового завода.
Трудно оставаться певцом чистой пластики и работать на заказ. Воробьеву помогли его персонажи — прекрасные в каждом повороте головы и движении лап. Так что природа была за него, а он с радостью за ней следовал.
Воробьев посмотрел работы Эда и сразу что-то почувствовал. Ну а после того, как увидел первые кинематы, совсем посерьезнел.
Это не отменяло требовательности. Чем убедительней сделанное воспитанником, тем больше с него спрашиваешь.
Вообще детей и учеников Борис Яковлевич держал в строгости. Хвалил дозировано. Буквально по одному одобряющему словечку в несколько лет. Случалось, не только повысит голос, но и выгонит. Делал он так потому, что уж очень ему не хотелось показывать своей доброты.
Комплиментов Эд от него слышал столько же, сколько все. Зато с сыном Мишей Борис Яковлевич разоткровенничался. Сказал, что «этого парня когда-нибудь узнает весь мир».
Эд до сих пор не верит, что это правда. Больно не соотносятся эти слова с тогдашней реальностью. Какая может быть мировая слава, если почти никто не выставляется заграницей? Ну а человек, не обремененный образованием, об этом даже не мечтает.
Нет, утверждает Миша, он запомнил точно. Все было так — и неожиданное «парень», сказанное о сорокалетнем мужчине, и обещание невиданных перспектив. Кажется, в эту минуту его отец все увидел. Сперва мир включит в себя пространство по ту сторону железного занавеса, а остальное случится само собой.
Э. Берсудский. Ленинград. Каменный остров. 1981
Конец утопии и после
Пока же Эд доволен положением в садово-парковом хозяйстве. А что еще надо? От него ждут не присутствия, а вдохновения. Он много работает, и при этом не сдает ключ на вахту.
Обычно утопия длится недолго. Дали возможность увидеть, как это бывает, и хватит. А то выходит нехорошо. Руководство честно протирает штаны, а подчиненные свободны как птицы.
Скульпторам установили режим не для того, чтобы больше трудились, а чтобы были скромнее. Помнили, что начальство — не Аполлон. Тот «требует… к священной жертве», когда заблагорассудится, а оно с девяти до шести. Бывает, сразу не определится, и вы ждёте. Смотрите в окно или играете в «морской бой».
Это все равно, что дышать только в определенное время! Что ж, люди у нас нетребовательные. Если сказано, что так правильней, то они не станут возражать. Еще поблагодарят за то, что, прежде чем захлопнуть форточку, дали немного порезвиться.
Кажется, только Берсудский не выдержал. Раз он ощутил себя свободным художником, то решил и дальше так продолжать.
Почему Эд пошел в котельную? Потому что места тут не меньше, чем в начальственных кабинетах. К тому же, сухо, тепло. Хочешь — режешь скульптуры, а нет — болтаешь с друзьями.
О том, что из кинематов получится театр, он пока не думал. Правда, его котельная находилась напротив Дома актера, и это можно понимать как указание. Мол, один Дом существует ради актера, его настоящих и мнимых достоинств, а второй предлагает альтернативу.
В самом деле, почему театр — и непременно актер? Ах, если бы исполнитель только лицедействовал, но он еще капризничает и скандалит. Чаще всего его роль в жизни заметна, а на сцене незначительна.
Что касается деревянных фигурок, то они существуют только ради искусства. Не изменят своему предназначению, чтобы посидеть в ресторане или уйти в депрессию. Кстати, и Эд живет так. Немного спит или выполняет обязанности по котельной, а остальное время отдает кинематам.
Татьяна Жаковская
Весной восемьдесят седьмого Таню Жаковскую привели к Эду в подвал. Этому поистине историческому событию много чего предшествовало — не так давно она оставила завлитскую службу в театре Ленсовета, а сейчас была режиссером самодеятельного театра «Четыре окошка».
Как говорил Бродский, «главное — это величие замысла». Вот с чем тут все было в порядке. Она не только написала кучу статей, поставила «Гамлета» и «Дракона», но одна воспитывала троих детей.
Если Эд создавал «движущиеся скульптуры», то он тоже догадывался о «величии замысла». Это были не только воплощения, но и притязания. Попытка сделать что-то такое, чего до него не существовало.
С Алевтиной Вороновой он развелся. Правда, разъехаться не удалось. В его комнате ей принадлежала четырехметровая ниша, а он спал на раскладушке среди кинематов.
Что Эда и Таню не очень интересовало, так это быт. Зато их сближало нечто глобальное. Если он был недоволен скульптурой, буквально скованной по рукам и ногам, то она к этому времени разочаровалась в театре. Конечно, порой сердца актеров и зрителей бились в унисон, но куда чаще ее посещали сомнения.
Сколько раз Таня убеждалась, что если, к примеру, актер с утра ссорился с женой, то он и на сцене продолжит выяснять отношения. Пусть роль совсем о другом, а он думает: «Да как это можно терпеть!» Или вдруг понадобился ввод, а исполнитель не справился. Так плохо произнес: «Кушать подано», что зрители будут смотреть на него одного.
Эта проблема давно волнует людей театра. Гордон Крэг и Морис Метерлинк предлагали заменить актера марионеткой. Видно, их тоже не устраивало, что он постоянно ускользает. Все ему объяснишь, а на другой день опять начинаешь сначала.
На этот счет у Тани имелись более близкие примеры — к примеру, тот же театр Ленсовета. Тут непостоянство было свойственно всем — не только исполнителям, но и главному режиссеру.
Отступление о театре имени Ленсовета
Я тоже работал в этом театре, так что могу кое-что дополнить. Неизвестно как бы все повернулось, если бы Игорь Петрович Владимиров не был человеком веселым. Сколько раз казалось, что все летит к черту, но, стоило ему пошутить, и равновесие восстанавливалось.
Однажды Владимиров вернулся из очередной отлучки и взялся за «Вишневый сад». Очевидно, это был не давний замысел, а импровизация. Для того чтобы успокоить труппу, нужны большие задачи. Когда репетируешь Чехова, думаешь не своих проблемах, а о том, что он написал.
Автора Владимиров выбрал верно, но пьесу помнил нетвердо. Актеры это быстро раскусили. Особенно волновалась исполнительница Раневской Алиса Фрейндлих. «А как же Чехов, Игорь Петрович?» — спрашивала она и едва не взмахивала руками.
На репетициях Алиса Бруновна называла мужа по имени-отчеству. Все же это работа, и тут важна иерархия. Если кто-то захочет выделиться, то это будет не на пользу спектаклю.
На вопросы жены Игорь Петрович отвечал: «Ничего, Чехов со своим текстом пробьется». Так он был уверен в себе. Это продолжалось до тех пор, пока он не сказал, что Гаев хочет продать вишневый сад.
Выходило, что персонажи, как партизаны на допросе, говорили одно, а думали иначе. Конечно, слова у Чехова часто не открывают, а скрывают, но все же не до такой степени.
Никто из актеров не возразил. Фрейндлих могла себе это позволить, но оставила до объяснения дома. Игорь Петрович все понял сам. Он не отшутился, как обычно, а вроде как признал вину. По крайней мере, так было воспринято объявление перерыва.
Не обошлось без широкого жеста. Все же Владимиров — потомственный дворянин. Чтобы актеры не скучали, он оплатил всем двойной кофе в буфете. Сам же почти на час удалился в кабинет.
Кстати, Игорь Петрович еще и сыграл в спектакле Гаева, а актер, репетировавший сначала, был отправлен во «второй состав». Дело в том, что конкурировать с Владимировым в этой роли бессмысленно. Только он имел право говорить от имени «разбитого вдребезги».
У Гаева тоже был широкий жест — правда, не метафорический, а буквальный. Когда он попадал впросак, то по-хозяйски уверенно разводил руками. Примерно так Игорь Петрович вел себя на упомянутой репетиции — он понимал, что срезался у всех на глазах, но пытался сохранить лицо.
Кстати, собранностью Владимиров не отличался и в других ситуациях. Вообразите огромного человека («сто двадцать килограмм продуманного обаяния», — как сказал его друг Вадим Коростылев), который постоянно теряет очки. Всякий раз его спасала секретарша Мила. Он мог позвонить ей поздно вечером, и узнать, что они лежат у него в кармане.
При всей похожести Гаева на исполнителя тут существовало нечто другое. Чего не было в Игоре Петровиче, так это прекраснодушия. Гаев же счастливо витал в облаках. Он и рассеян был потому, что слишком хорошо себя чувствовал для того, чтобы думать о мелочах.
Словом, герой творился из сходства и отличия. Причем сходство имело расширительный смысл. Становилось понятней, почему предки Игоря Петровича так легко отдали империю. Наверное, тоже сперва растерялись, а потом уже было поздно.
Как уже ясно, в семидесятые-восьмидесятые годы театр Ленсовета слишком зависел от руководителя. Ах, если бы больше стабильности! Впрочем, непьющий Владимиров был хуже пьющего. Он ходил мрачный, на вопросы отвечал односложно. Так что выход оставался один. Стоило ему расслабиться, и он вновь был талантлив и остроумен.
Итоги и после
Выходило, что все уже произошло. Если бы Крэг с Метерлинком были бы живы, они должны были бы возопить: наконец марионетки стали актерами!
В живописи или скульптуре материал — краски или дерево, а в театре — кровь и пот. Помните термин Станиславского «эмоциональная память»? Он означает, что, изображая другого, актер остается собой. Хорошо, когда он говорит о своей рассеянности, как Владимиров-Гаев, а если демонстрирует что-то не столь безобидное?
После Ленсовета я работал в Молодежном театре. Три года мы его создавали, выпускали спектакли, обретали своего зрителя. Тут восстали некоторые актеры — было бы еще понятно, если бы это был открытый бой, но они вида не подавали. Ждали, когда на их обращения откликнутся соответствующие инстанции.
Конечно, наш режиссер Владимир Малыщицкий действовал необдуманно. У многих нашлись подаренные им перепечатки разных статей. По большей части, это были тексты о Высоцком. В подписях на подарках он просил не отступаться, идти до конца. Всякий раз думать, что бы в твоей ситуации сделал поэт и бард.
Этими материалами заинтересовались особенно — мало того, что самиздат, но, к тому же, с призывами. Уж не подрыв ли это основ? Ведь только государство может публиковать, а, тем более, советовать.
Как тут не насторожиться? Известно, что революции начинаются с того, что сперва берут почту и телеграф. В данном случае режиссер покушался на право печатать и распространять. Еще более вызывающе выглядело то, что он предъявлял права на собственное телевидение. Эта попытка была осуществлена на сцене, но выглядела на удивление достоверно.
В романе Айтматова «И дольше века длится день» — и в лучшем спектакле Малыщицкого — есть фантастическая линия. Космический корабль, планета с парфюмерным названием «Лесная грудь»… Наверное, можно было поиронизировать, но режиссер не увидел тут ничего смешного.
Восемь телевизоров над сценой прерывали основное действие срочными сообщениями. Узнаваемые дикторы узнаваемыми голосами рассказывали о том, как проходит полет.
Все то, что автор перенес в будущее, тут происходило в настоящем. Даже не просто в настоящем, а в тот день и час, когда зрители смотрят спектакль.
Что может быть более документальным, чем последние известия? Чем строгие костюмы и прически, ровные и чуть торжественные интонации людей на экране?
В дополнение ко всему в кадре несколько раз появлялись космонавты. Подобно большим рыбам они проплывали в безвоздушном пространстве.
Телевизорам и дикторам в этой постановке противостоял мир обычных людей. Впрочем, не такие уж они обычные. Многие моменты их жизни носили черты древнего ритуала. Здесь были ритуал-рождение, ритуал-смерть и даже ритуал-арест.
Тут постарался балетмейстер Леонид Лебедев. Из рифмующихся движений возникал узор. Простое и короткое становилось долгим и многосоставным, понятное и узнаваемое вроде как увиденным со стороны.
Казалось, в координаты времени входит глубина — отсчет начинался с будущего (оно почти не отличалось от сиюминутности), затем следовали события тридцатых годов, а в основе всего было прошлое легендарное. Эти пласты существовали вместе и образовывали гремучую смесь.
Спектакль с участием телевизоров видели немногие — после одного из первых прогонов наш куратор из Смольного высказался неодобрительно. «Ну а если мы откажемся от телевизоров?» — сказал директор в спину уходящему чиновнику. Тот повернулся и процедил: «Играйте».
Судьбоносное решение было принято на ходу, по дороге к выходу из театра. Ни тебе грома и молний, ни явления дьявола. Изуродовали спектакль — и отправились по своим делам: чиновник — домой, а директор — к себе в кабинет.
Малыщицкого сняли примерно через год. После этого во мне поселилась неприязнь. Не к Управлению культуры или Обкому партии, а к сцене как таковой. Я просто не мог ходить на спектакли — казалось, тут совершается что-то очень неправильное.
Я стал преподавателем института, и это примирило меня с театром. Таня же успокоилась тогда, когда увидела работы Берсудского.
У Эда было все, — талант, оригинальность, смелые идеи, — но его почти никто не знал. Даже обидно: у театра Ленсовета (за углом от его котельной) каждый вечер спрашивают лишний билет, а нему, как на конспиративную квартиру, попадают по одному.
В это время Таня рассказала о Берсудском Алексею Петренко. Он мрачно ответил: «Ну что, обошлись без актеров?», и смотреть не пошел. Видно, расстроился за свой цех. Что ни говорите, а есть в этом что-то странное: исполнители лезут из кожи, буквально — тратят себя, а, выходит, без них было бы лучше.
Кстати, если бы публика изменила любимому театру и рванула к Берсудскому, то выдержали бы не все. Сложнее всего было бы людям нервным. Носившиеся по подвалу крысы вели себя так уверенно, словно это они руководят котлами.
Вскоре крысы станут героями кинематов. Будут звонить в колокола, печатать на пишущей машинке, крутить педали. Как их прототипы из котельной, они почувствуют себя главными, и будут диктовать ритм.
Перестройка и мы
Помните, начало «Зеркала» Тарковского? Юноша на приеме у логопеда. Докторица внушает, что это ему под силу, и он отваживается. Почти без запинки произносит: «Я могу говорить».
Этот юноша — лирический герой не только Тарковского. Когда наступила перестройка, все ощущали себя заиками. Неслучайно один из главных спектаклей тех лет назывался: «Говори». Каждый понимал, насколько это трудно, а иногда невозможно.
Итак, продуктов не хватает, а искусства сколько угодно. Открываются двери и форточки. Прежде театры рождались раз в тридцать лет, а сейчас один за другим. В Питере в девяностом — девяносто первом их было двести. Среди них и «Шарманка» на Московском проспекте, 151-а.
Поначалу Таня и Эд решили, что кинематов для спектакля мало, и присоединили трех клоунов. Актеры создавали что-то вроде поля игры. Как они ни старались перетянуть внимание, деревянные фигурки были интересней.
Если театр может обойтись без актеров, то без публики ему трудно существовать. Поначалу зрители не спешили в «Шарманку». Видно, большая их часть стояла в очередях за мясом, а меньшая предпочитала другие спектакли.
Жить стало веселее после того, как в «Шарманку» пошли иностранцы. Что-то тут совпало с их представлениями о новой России. По крайней мере, в отличие от давно знакомого Эрмитажа или Мариинки это было нечто прежде невиданное.
Сколько раз Эду и Тане казалось, что жизнь налаживается, а тут выяснялось, что продолжения не будет. В апреле девяносто третьего года их известили, что за помещение придется платить. Новость поражала количеством нулей. Таких средств у театра быть не могло. Если бы даже иностранцы оставляли в коробке в фойе не один, а два доллара, то это бы их не спасло.
Вряд ли Берсудский и Жаковская удивились. Новые явления так же легко возникали, как и исчезали. Сперва открывались под разговоры о новых возможностях, а затем вам сообщали — платите денежки. То, что ваши усилия оплачены потом и кровью, в эту сумму не входит.
Об этом был разговор в отделе культуры райисполкома. Вернее, встреч было две — сперва в полный голос, а затем полушепотом. Все же заведение казенное, а совет неформальный — не хотите ли перебраться туда, откуда приезжают ваши главные зрители?
Кстати, в это время о «Шарманке» много пишут. Причем не только объясняют, что это за явление, но делятся сомнениями. «Спешите познакомиться с этим театром, — писала «Ленинградская правда», — пока он не отправился в долгое путешествие туда, где его ждут». А вот статья в «Смене», подписанная хорошо знакомым мне Максимом Максимовым: «… Пока «Шарманка» ждет следующих гастролей — в Англию или в Штаты, в Финляндию или Швецию, время покажет, — одно можно сказать: театр неживых кинематов сегодня живее иных драматических театров. В этом пока еще можно убедиться».
Авторы не сговаривались, но в обоих текстах звучит: «пока». Это тревожное словечко призывает быть настороже: неизвестно, что эти «шарманщики» задумают завтра!
Раз мы назвали Максима Максимова, следует кое-что объяснить. Это имя не меньше говорит о девяностых, чем те обстоятельства, о которых тут вспоминалось.
Максим заведовал отделом культуры в «Смене», но на ботаника-искусствоведа не был похож. Кажется, он носил очки, но больше помнятся крупные руки и широкие плечи. Не вызывало сомнений, что он разбирается не только в театре.
В какой-то момент ему надоело писать о «красивом», и потянуло к настоящей опасности. Он занялся криминальными расследованиями. Наверное, поначалу это походило на игру «в капитана Мегрэ», но все закончилось по-настоящему. В июне 2004 года его убили.
Максиму обещали передать какие-то документы. Известно, что это была сауна, что тело вывозили в мешке, но исполнители до сих пор не найдены. Так что не следует расслабляться. Возможно, мы сидим в кафе или театре, а его убийцы находятся рядом.
А вот еще один штрих к тогдашним обстоятельствам. У театра был покровитель — глава администрации Московского района. Так вот в начале девяностых даже он растерялся. Однажды нервы сдали настолько, что утром он отправился не на службу, а в «Шарманку».
Гость вошел, сел в пустом зале, и долго смотрел на кинематы. Когда Таня включила один, он спросил: «Это про что?», а она ответила: «Про нашу жизнь».
Думаю, человек, вскоре перескочивший через пару ступенек иерархической лестницы и умерший подозрительно рано, сам знал про что. Да и о фигурках, которые то ли управляют механизмами, то ли к ним привязаны и потому двигаются в унисон, он тоже все понимал.
Словом, время было разнообразное. Возможности не только открывались, но и пресекались. Иногда, как в случае с «Шарманкой», открывались и пресекались теми же людьми.
Это не отменяет того, что эпоха была важная и значительная. Едва ли не так же как Серебряный век или первые послереволюционные годы. Конечно, проблем хватало, но все же поле еще не расчистили — постоянно то здесь, то там возникали новые ростки.
Историю русской свободы Берсудский рассказал в трех кинематах. В первых двух свободу уничтожают, а в третьем, посвященном девяностым, она становится главной новостью дня.
Впервые эти кинематы были показаны 19 августа 1991 года. По телевизору шло «Лебединое озеро» вперемежку с пресс-конференцией путчистов. Казалось, уж какое тут искусство, но у искусства своя логика. Оно само знает, когда правильней появиться, а когда лучше переждать.
На вопрос зрителей: «Состоится ли спектакль?», Таня отвечала: «Когда же его показывать, если не сегодня?»
Эти три кинемата заслуживают отдельного разговора. Правда, мы уж очень далеко удалились, но это поправимо — поворачиваем ручку шарманки, и возвращаемся назад.
Отступление о Берсудском и Тэнгли
Краткая история невстречи
В Глазго я три раза смотрел спектакль «Шарманки». Всякий раз интересовался, как реагирует публика. Сами посудите: ну что здешним зрителям Карл Маркс? Хоть он и жил в Лондоне, но его дела и мысли им не так понятны, как дела и поступки любого шотландского короля.
Ну а наша перестройка — это вообще что-то туманное. Казалось бы, тут не обойтись без хорошего лектора. Пусть сперва расскажет о хитросплетениях истории КПСС, а уже тогда можно переходить к кинематам.
Лектора нет, и не предвидится, но всякий раз люди в зале чувствовали одинаково. Я улыбаюсь, а рядом тоже улыбки. Становлюсь серьезен, и вижу вокруг напряженные лица.
Три кинемата называются длинно: «Пролетарский привет достопочтимому мэтру Жану Тэнгли от мастера Эдуарда Берсудского из колыбели трех революций». Во как закрутил! Почему «пролетарский привет»? Отчего «из колыбели»? Да и с «мастером» и «мэтром» надо бы разобраться.
Яснее всего с «колыбелью» и «революциями». Это не только место тогдашней прописки Эда, но важная для него тема. Что касается швейцарца Жана Тэнгли, то для Берсудского это главный авторитет. Правда, о его работах он узнал тогда, когда сам создал много чего. Много лет они двигались в одну сторону и, наконец, пришло время им пересечься.
В феврале 1990 года в Москве открылась выставка Тэнгли. Как и Берсудский, скульптор творил из дерева и металла, но, прежде всего, из движения. Правда, у Эда не было ничего тяжелее печного горшка, а тут по воздуху летали тонны железа.
Эд и Таня побывали на выставке дважды. Хотели увидеть самого Тэнгли, но он в Москву не приехал. Договорились, что, когда он будет монтировать выставку в Финляндии, то завернет в Ленинград. Вот к этой встрече делались новые кинематы.
Через пару месяцев в «Шарманку» заглянули туристы из Швейцарии, и рассказали, что Тэнгли скончался. Так что обращенный к нему «привет» вроде как повис в воздухе. Впрочем, кто знает? Если прежде дело было в «воздушных путях», то почему бы этому не случиться еще раз?
Страна в трех кинематах
Берсудскому хотелось рассказать «достопочтимому мэтру» о своей стране. Раз тот решил наведаться в Россию, то пусть знает, что все непросто. Конечно, были Пушкин и Достоевский, но это еще не весь ответ.
Начал Эд с Маркса. Хотя философ — чужестранец, но его идеи у нас нашли почву. Помните слова о том, что «мысль материальна»? На сей раз мысль приобрела вид странной машины. Несколько поворотов ручки, и она запущена. Еще поворот, и маховик над головой основоположника летает быстрей. Сперва далеко, а потом так близко, что тот пригибается.
Вот уже Маркс не
Кинемат «Великая идея». 1990
Следующая работа — «Кремлевский мечтатель». Пожалуй, это самый мрачный его кинемат. Тот, кто мечтает, представляет груду железа и сидит в инвалидном кресле. Чтобы мы не сомневались, что это мертвый лев, вместо головы у него череп льва.
Казалось бы, что такой может — то ли уже опочивший, то ли умирающий? Тем более, что помещен он в тесную клетку. Вместе с ним, символом новой власти, здесь томятся знаки сверженного режима — скипетр и орел с герба.
Лев умер, да здравствует лев! Зажигается звезда наподобие кремлевской, фигура начинает шевелиться. Затем оживают железная палка и что-то что-то вроде ножа для разделки туши. Одна поднимается, другой опускается. Ясно, что запертое со всех сторон тело еще долго будет напоминать о себе.
Кинемат «Кремлевский мечтатель». 1991
История движется как назад, так и вперед. Морок то сгущается, то рассеивается. Такой была первая оттепель, которую Эд пропускает, так случилось и в эпоху второй.
В кинемате «Осенняя прогулка в перестройку» показан момент отдохновения. Прежде шага без разрешения нельзя было сделать («шаг в сторону — расстрел»), а тут — пожалуйста. Вправо, влево, куда угодно.
Тон при этом легкомысленный. Вращается земной шар, он же — глобус. Крутятся зонтик, пластинка на патефоне, стрелки на часах. Поворачивается вокруг оси голова приятеля Эда художника Ватенина. Несется вскачь деревянная лошадка. Наконец, усталые члены раздуваются так, что своей грозностью напоминают жерло «Авроры».
На венском стуле, словно на острове, стоят ботинки, и отлично себя чувствуют. Что с того, что они никому не принадлежат? Зонтик тоже неизвестно кто крутит. По сути, мы видим «восстание вещей». Если перестройка — это бунт людей, то и все, им принадлежащее, не должно оставаться в стороне.
«Аврора» стреляет несколько раз, и это ускоряет общее движение. Хотя ботинки существуют отдельно, но они со своего «острова» тоже участвуют. Постукивают подошвами в такт веселому свисту.
Эта картина удивляет дискретностью. Никак не связаны друг с другом ботинки, патефон, голова художника. Еще поразительней, что в этом нет драмы. Кажется, если мы бодро шагаем, то только этим одолеваем абсурд.
Ах, если бы дело было только в настроении! Улыбнулись, повеселели — и вроде как нет проблем. На самом деле все сложнее. Особенно смущала «смесь» из отживших и новых правил. В сравнении с этой неразберихой союз зонтика и патефона мог показаться гармонией.
Кинемат «Осенняя прогулка в эпоху перестройки». 1991
Как уже говорилось, «Шарманка» не выдержала аренды. Что ж, вернуть все хозяйство к Эду в комнату — и изредка показывать гостям? После того, как они создали театр, это было уже невозможно.
К тому же, нынешняя ситуация отличалась от той, что отразили первые два кинемата. Тогда вариант оставался один — «молчи, скрывайся и таи». Теперь Эд и Таня научились самостоятельности.
Кстати, дискретность можно понимать и в этом смысле. Существовать по отдельности — значит жить не чужим, а своим умом.
Раз так, то после невезения непременно будет удача. Они прикидывали, что делать дальше, как вдруг получили подсказку. Театр пригласили на гастроли в Лейпциг. Пришло время «шарманщикам», как их историческим предкам, становиться бродячими артистами.
Помните, что писала «Ленинградская правда»? «Спешите познакомиться с этим театром, пока он не отправился в долгое путешествие туда, где его ждут». Сегодня это читается как предсказание гадалки. Ведь «путешествие туда, где его ждут» — все равно, что «казенный дом» и «дальняя дорога». Заглядывая вперед, можно сказать, что так и вышло. И поездили немало, и квартиры поначалу были съемные (тут это называется «социальное жилье для малоимущих»), а не свои.
Пока же «шарманщики» грузили свой скарб в фургоны и покидали Петербург. Тем, кто полюбил их спектакли, оставалось жалеть о потерянном, а тем, кто не видел, считать, что театра не может быть без актеров.
Отступление о заикании
Один, второй поворот ручки, и мы в Ленинграде тридцать девятого года. Ну и в последующих годах. Эд родился и рос аутсайдером: мало того, что долго не разговаривал, но лет с двенадцати заикался.
Как могло быть иначе? Обстоятельства не способствовали плавности речи. Начать хотя бы с упомянутого года рождения. Около двух лет перед войной, четыре — на войне. Пусть не на фронте, но жизнь в тылу мирной точно не назовешь.
Вместе с родителями и братом они занимали комнату в коммуналке. Ее перегораживали занавеска и буфет. По одну сторону — ели, по другую — спали. В квартире было еще пять комнат, и в них проживали семь семей.
Я сам жил в такой коммуналке. Наш коридор был широким как улица. По нему ездили дети на трехколесных велосипедах. Кто-то постарше сбивал бы головами висящие по стенам тазы, но мы до них не доставали, и чувствовали себя уверенно.
Впрочем, я сейчас об Эде. За два года до войны его отца послали служить в присоединенной Эстонии. Вдруг — радостная весть! — он возвращается. Жена с сыновьями отправляются встречать на Балтийский вокзал.
Словно по этому случаю был прекрасный день. По крайней мере, в первой своей половине. Домой решили не ехать, а погулять по городу. Все же лето, солнце, да и компания больно хороша.
Вернулись усталые. Соседка говорит, что сейчас будет выступать Молотов. Отец сел рядом с радиоприемником. Выслушал речь до конца, и, даже не перекусив, отправился в военкомат.
Через два месяца он погиб во время Таллиннского морского перехода. Промелькнул, порадовал жену и детей, и пропал в пучине волн. Его близким оставалось жить дальше. Местом их эвакуации назначили Муром рядом с Владимиром.
Эту часть жизни Эд почти не помнит. Если что и возвращается, то такая картинка: мать с братом впрягаются в телегу, и везут с поля картошку.
После блокады вернулись в Ленинград, в почти пустую комнату. Все, что можно, из нее вынесла дальняя родственница. В который раз им предстояло заново обустраивать быт.
Все же не странно, что его детский сад располагался в бывшей квартире Достоевского. Где еще ему находиться, как не там, где более всего уместны слова о «слезинке ребенка»?
Так что было отчего заикаться. Да и после хватало поводов. Случалось, Эд начнет фразу, и не может ее одолеть. В армии однополчане прямо-таки ждали построения. Бывало, все уже заканчивается, а тут Эд произносит: «Я».
После демобилизации Берсудский решил покончить с недугом. Услышал, что в Харькове некто Дубровский лечит гипнозом. Нашел денег, приехал, отправился на прием. Логопед долго колдовал, но помочь не смог. Так что в Питер он вернулся ни с чем.
Ничего не оставалось, как уйти в тень, чтобы не мозолить глаза. Когда тебя не замечают, можно позволить себе многое. В одиночку даже плакать не стыдно.
С ранних лет Берсудский делает скульптуры. В детском саду Эд лепил из хлебного мякиша, и был наказан за неуважение к хлебу. Слава богу, ему не отбили охоты — в двадцать с небольшим он записался в студию при ДК Кирова. Правда, долго не задержался — больно настаивали здесь на правдоподобии, а ему хотелось чего-то другого.
Потом было несколько курсов лепки и рисования, а также Эрмитаж, библиотеки, поездки в Таллинн, Ростов, Юрьев-Польский. Мир — в том числе и мир искусства — становился больше. Что сделать для того, чтобы с полным правом сказать: «я — художник»? Даже эту короткую фразу заика произнесет неуверенно.
Прежде чем завершить рассказ об этом этапе, вспомним один кинемат. Редко Эд так автобиографичен, как сейчас. Даже время указано: «1946». Многое случилось в этот год, но почему-то запомнился безногий на тележке — он ехал за трамваем, уцепившись за него крюком.
Было в этом что-то печальное, но и победительное. Инвалид демонстрировал свою лихость городу и миру. Вроде как говорил: хотя я лишился ног, но бесстрашия не потерял!
Через пятьдесят лет после того, как на углу Марата и Невского Эд замер в изумлении, он вырезал эту фигуру. Несчастный лихо крутит ручку, а тележка устремляется вперед. Впечатляют большие шурупы, соединившие локтевые суставы. Да и весь он сделан грубовато. Так на то он не маршал, а солдат.
Позади тележки обезьянка держит в лапах вентилятор. Впереди — сама смерть. Туда и сюда раскачивается череп козы, позванивают колокольчики. У инвалида красным горят глаза, а сам он освещен нереальным зеленым светом.
Так они и пребывают вместе — инвалид, обезьянка, смерть… Ну и 1946 год, которого не существует отдельно, а только в этой компании·.
Кинемат «1946»
После того, как мы сказали о том, что осложняло жизнь Эда, перескочим через ряд лет. Порадуемся, насколько там все иначе.
Как говорилось, в девяносто первом году кинематы начали гастролировать. Зрителей было столько, сколько у Эда и Тани не было никогда. Причем всем хотелось выразить свои чувства. Кто-то поднимал большой палец, другие подходили с разговорами.
Одна зрительница поинтересовалась происхождением автора кинематов. Больно не похоже то, что он делает, на так называемое современное искусство. «В каком веке родился Мастер?», — спросила она у Тани, а та ответила: «Не знаю, когда, но он жив до сих пор».
Действительно, есть в Эде сходство со старинными мастерами. Теми, что создали часы собора в Праге или химеры Нотр-Дам. Да и сам он напоминает мастерового — говорит мало, работает много. Слишком болтливым собеседникам предпочитает тишайшие железки и деревяшки.
Когда Берсудского донимают поклонники, он обычно опускает голову и молчит. Говорите: «Beautiful»? Пусть будет «Beautiful». Вряд ли это слово что-то добавит к его работам.
Это сейчас он привык, а тогда такое говорили впервые. Поэтому он слушал с интересом. Однажды даже решил, что-то сказать алаверды.
Таня переводит, но про себя чувствует — случилось что-то очень важное. Пока не знает, что именно, но вскоре понимает, что он больше не заикается.
Может, потому его речь и текла свободно, что благодарность подействовала целительно?
В детстве Эд побаивался воспитательницы, в юности — своей тени, а сейчас он ничего не страшился. К его голосе появилась твердость. В нем слышалось то самое, уже упомянутое: «Я могу говорить».
Примечание
-
Эту работу можно увидеть в Петербургском музее неофициального искусства. Она сделана к юбилею сквота на Пушкинской, 10. Эд привез его в двух чемоданах из Шотландии, собрал из деталей, и установил. На сегодня это единственный его кинемат, который находится в России.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer9/laskin/
