Ноздрев был в некотором отношении
исторический человек. Ни на одном
собрании, где он был, не обходилось
без истории. Какая-нибудь история
непременно происходила…
Н.В. Гоголь. Мертвые души
1. Пролог. А.А. Шерель
Танькина мама — Екатерина Григорьевна — ежедневно и неукоснительно спускалась вниз к почтовому ящику за газетой. Приносила и смеялась:
— Ну, теперь наберусь ума…
Иногда и Танька набиралась ума — листала-перелистывала Новое Русское слово — правда, через пень-колоду, но — бывало — кое-что читала с интересом. А однажды развернула газету и ахнула — увидев знакомое имя в большущей публикации, состоящей из сплошных восклицательных знаков. Это была не статья даже, а сущий панегирик. С придыханием вещал он о глубокоуважаемом Александре Аркадьевиче Шереле не только как об успешном радиожурналисте, историке и писателе, но и как о талантливом преподавателе-учителе-воспитателе — да-да — о том самом Шереле, о котором Танька знала больше, чем хотелось бы…
2. Танька. Полное жизнеописание на фоне исторических перемен
…Было это в начале семидесятых, когда при первой же возможности немногочисленное, но упрямое советское еврейство (и под шумок не только еврейство) припустилось бегом — лишь бы вон — из отечества, которое есть, в отечество, которое будет — кто в Израиль, кто в Америку-Канаду, а кто и на край света аж в Австралию-Новую Зеландию. Танька тоже приглядывалась. Фамилия и отчество, изрядно подпортившие ей биографию, были вполне подходящими для израильскрй визы, открывавшей пути-дороги хоть за тридевять земель. А вот с чистотой крови вышла неувязочка — ни Танька, ни мама ее, хотя и в девичестве Кофман — по Галахе еврейками не были — картину омрачила бабушка — Александра Алексеевна Чернышова — между прочим, профессорская дочка, да и сама не промах — медицинский профессор-педиатр.
В свое время — а именно в предреволюционном начале ХХ-го века — баба Аля влюбилась и вышла замуж за красавца и умницу однокурсника Гришу Кофмана — коренного местечкового некрещенного еврея из богом забытой белорусской глуши. Родословная не помешала Танькиному деду стать светилом-кардиологом, зато аукнулась в небезызвестные годы — ну, и как водится, далее — со всеми остановками — был он бит — и не только фигурально. Жене рикошетом тоже досталось, не говоря уже о младшей доченьке-полукровке — совсем еще неоперившейся врачихе Кате — Екатерине Григорьевне Розенфельд, в самом конце войны сменившей многозначительную свою девичью фамилию на другую — столь же красноречивую. Но хуже всех — по всенародному общесоветскому этапу — пришлось старшей — Лизе — ученому филологу-лингвисту. Едва успела она спасительно стать в замужестве Березиной, как волею судьбоносных органов пришлось ей проследовать вслед за юным мужем на Воркуту, где она родила Елку-Леночку — двоюродную Танькину сестру. Новорожденная Елка сберегла мать — добросердечная советская власть великодушно амнистировала кормящую мамку, зато отец свой срок отбыл, вернувшись только в благодетельном 56-ом, изрядно потраченным, но живым.
А вот по Танькиной отцовской линии — со стороны Розенфельдов, где евреи — кругом одни евреи — не уцелел никто — всех подмел-подмял ГУЛАГ, а которых не подмел, добила великая отечественная. Остался последний из могикан детдомовский очкарик Борька — один-одинешенек на всем белом свете, он не пропал, а торопливо сдав школьные экзамены экстерном, поступил на вожделенный физфак, защитил диссертацию, скоротечно влюбился и скоротечно женился на Кате Кофман — чернобровой студентке-медичке — глаз не оторвать. Только успели расписаться, как по военному времени — хоть и напоследок уже — дан приказ ему на запад — и сгинул Борька — пропал без вести в самом конце войны. Так и не узнали они друг друга с дочерью-сироткой — родилась Танька под медно-траурные звуки победных маршей уже после гибели отца.
Большая — eщe дореволюционных времен — профессорская квартира Чернышовых на Благовещенском вместила всех — дедушку с бабушкой, триумвират Березиных, и Таньку с мамой — всем досталось по комнате, да еще соседей подселили — две посторонние семьи. Жили дружно и с соседями-подселенцами не ссорились. Дед, как мог, отгонял безотцовщину — баловал внучек изо всех сил — из бездонных его карманов дождем сыпалась мелочь — на конфеты, мороженое, кино. А когда вернулся Андрей Сергеевич, баловство удвоилось. И еще — с его возвращением в доме зазвучала музыка — бывший сиделец, ныне инженер-химик и пианист редкостной одаренности — Андрей Сергеевич Березин каждую свободную минуту проводил за роялем. Все это стало спасительным фоном их детской жизни.
Когда случился исход — отпусти народ мой — первым в семье спохватился Андрей Сергеевич. Хотя и не принадлежал он этому самому народу, цену народу советскому понимал он досконально — недаром многих лет свидетелем господь его поставил. К этому времени Елка уже отпочковалась — отселилась, у нее — лингвистки с математическим уклоном — была своя семья — пятилетний сын Миша, двухлетняя доченька Милочка и муж Максим — тоже с математическим уклоном — по теории алгоритмов. Всех их сорвал с места Андрей Сергеевич. Он же по приезде в Израиль выхлопотал приглашение-вызов для Екатерины Григорьевны и Тани, тем более, что — белобрысой смешливой насмешнице Таньке — Татьяне Борисовне Розенфельд ужас как хотелось удрать — в Америку — в Америку, в Америку — к далеким берегам! Что ж — мечтать не запретишь, и хотя старшие Березины — скорее по убеждению, чем по необходимости — осели в Израиле, их дети с внуками махнули в Канаду — летите, голуби, летите.
Не успели Березины оглянуться на новом месте, как пришла недобрая весть из Москвы — не выдержав разлуки с дочерью, умерла баба Аля — обширный инфаркт — мгновенная смерть, а деда Григория Яковлевича увезли в больницу — тоже с инфарктом — похоже, не выкарабкаться — и не выкарабкался — скольких людей спас на своем веку, а жену и себя не уберег.
Осиротели Танька с мамой — остались одни — как на острове — квартира тут же превратилась в коммуналку — самого низкопробного пошиба. Хлопотами Андрея Сергеевича пребывали они, как тогда говорили, в подаче — ждали разрешения на выезд — но ни ответа, ни привета — любит советская власть играть в кошки-мышки — ох как любит — на том и держится. Екатерина-то Григорьевна продолжала работать — из больницы ее милосердно не выгнали, хотя могли бы и отправить на пенсию, да вот не отправили. Ну, а Танька уселась за пишущую машинку — пристроилась внештатным переводчиком, из родной поликлиники на всякий случай ушла.
Профессию себе она выбрала семейную — врачебную, там же на медицинском и мужа подцепила, но ненадолго — развелись в одночасье — характерами не сошлись — бывает. Как водится, мама Екатерина Григорьевна не одобряла сначала женитьбы, в потом и развода. А Танька — Танька не унывала — какое там — почувствовав себя после развода и взрослой и самостоятельной, окунулась она с головой в работу в городской поликлинике, многим казавшейся тяжкой повинностью, но ей там нравилась, лечить-вылечивать у нее получалось как-то само-собой. И еще — она стала сочинительствовать.
Однажды друг ее старинный — Голиков Венька — подарил ей тетрадку — не простую, а особенную — в твердой темнокрасной обложке благородного пурпурного оттенка с ярко-белой мелованной бумагой в едва заметную клеточку. И она давай писать. Не сказать, что в прежние времена ее не тянуло к бумагомаранию — очень даже тянуло, но как ни кинь — красавица-тетрадка сыграла не последнюю роль. Ну а в пустопорожнее межвременье, когда волей-неволей приходилось целый день напролет горбатиться за пишущей машинкой — тут уж она нет-нет, да и принималась за свое — куда пуще прежнего — творить-вытворять.
Получалось у нее — не получалось — не могу знать. Но напечататься Таньке очень хотелось — все равно где — лишь бы залучить читателя. Никаких литературных и даже окололитературных связей ни у нее, ни вокруг нее не было. Но она расспрашивала, когда и где не придется. И однажды случилась оказия.
Как-то раз Аркашка Бронштейн, присматривавшийся к отъездам и отъезжающим, позвал ее на проводы приятеля, получившего разрешение на эмиграцию в Израиль. В доме стоял дым коромыслом — громкого народу набилось видимо-невидимо — пили-ели-курили-шумели и еще танцевали — веселились, как могли, и только сам виновник торжества казался посторонним на этом празднике жизни, хотя едва познакомившись, словно нехотя сдвинулся с места и пригласил Таню на танец. Откровенно говоря, он совершенно ей не показался — низкорослый, весь какой-то узловато-коренастый, неподвижным лицом как бы слегка китаистый — редкие брови домиком и глаза раскосые.
— Завтра в это время меня уже здесь не будет…— Вот и слава богу — подумалось ей — и хулигански пропелось:
— Он был для нас тогда почти что иностранец…
Они танцевали что-то медленно-невразумительное. Он приник к ней, да так тесно, что не отодрать, как она ни пыталась. И вдруг, только музыка прервалась:
— Мне Аркадий говорил, что вы пишете и ищете возможность напечататься. У меня есть приятель. Думаю, он посодействует.
Порыскав по карманам, он набросал ей номер телефона на обрывке бумаги:
— Его зовут Саша Шерель. Он все может.
Танька просто остолбенела — кто бы мог подумать!
3. Танька и Шерель. Нешуточная история. Хотите верьте, хотите — нет
Назавтра она уже названивала неведомому, но милому ее сердцу Шерелю, и без труда дозвонившись — с места в карьер договорилась о встрече. Бежала бегом — на всех парах — но как назло, запутавшись в незнакомым Дорогомилове, чуть-чуть опоздала.
Дверь открыл довольно невзрачный субъект с добродушным, несколько щекастым лицом, затененным тонированными линзами массивных, явно заграничного покроя очков.
— Заходите, заходите… Я буду — Александр Аркадьевич Шерель. Для вас — Саша. А вы — та самая Татьяна?
— Она самая. А в просторечии — точнее, в обиходе — если не возражаете — просто Таня.
— Вам придется немного подождать, Таня.
В прихожей деловито копошился кто-то еще, а так — судя по звукам, никого больше — за исключением непрерывно звонившего телефона, примостившегося на другом конце дивана, куда ее усадил приветливый хозяин. Танька вытащила из сумки папку с рукописями, пыталась читать — чтобы занять себя — ну, и конечно, осмотрелась — аккуратно и постно прибранная неуютная комната изобличала неприкаянность холостяцкой жизни. Ей захотелось домой. Но тут хлопнула входная дверь — видимо, копотун из прихожей наконец ушел, и на пороге появился Шерель. Она тут же протянула ему папку с бумагами. Папку он отложил, обещав посмотреть. А сам — давай рассказывать о себе.
Почти сразу же Танька затосковала от обвального потока громких имен-отчеств-фамилий. Слегка помогали бесконечные телефонные звонки — на которые Шерель с удовольствием откликался. Пока он собеседничал, можно было отключиться. Тут-то ее взгляд случайно остановился на руке его с исковерканным мизинцем — не хватало фаланги — он заметил ее взгляд, и повесив трубку, тут же перешел к рассказу о сталинских застенках, где пришлось ему побывать — и Танька совсем скисла — он явно не проходил по возрасту — надежды ее умирали, можно сказать, нерожденными.
— Пойдем на кухню пить чай с сушками, — неожиданно предложил он.
Чай пили долго — не сказать, что с удовольствием — она не решалась уйти, а он все говорил и говорил — хотя и вперемешку с телефоном — второй аппарат у него был под рукой на кухне.
…Через две недели, как договорились, позвонила. Шерель был готов принять ее немедленно. Она обрадовалась — невостребованные было надежды вскочили разом, как встрепанные, но вдруг что-то ее остановило:
— Никто из моих знакомых не знает его — и никто не знает, куда я иду — не дело это.
Позвонила Светлане. Той не оказалось дома.
— Ну, что я себе напридумала — ерунда все это, — заторопилась Танька.
Дверь открыл — ну, прямо пингвин-пингвином — белая рубашка крахмально топорщится на груди, и мешковато свисающие руки болтаются нелетающими крыльями.
— Пошли чай пить с сушками, — распорядился пингвин.
Она рассмеялась собственным страхам:
— Ну, не дура ли?
Не успели они усесться за чай, как Шерель попросил ее одолжить денег:
— Немного — рублей тридцать.
Таких денег разом у нее никогда не бывало, разве что в зарплатный день. Поворошив в сумке, она наскребла десятку:
— У меня больше нет — смятые бумажки выглядели жалко, если не сказать — стыдно, но ей почему-то было смешно.
Чай был невкусный, сушки несъедобные, и зловредный хозяин заметно уклонялся от разговора по поводу танькиной прозы, к тому же время от времени по телефонному зову он напрочь уходил в диалог с разными первостепенными абонентами. Танька совсем было приуныла от невнимания, как вдруг ни с того ни с сего схватил он ее в охапку и потащил в соседнюю комнату, оказавшуюся спальней. И давай бить. Не в шутку, а очень даже всерьез — по лицу — рассчетливо-больно, и не только по лицу, а как-то везде. Растерявшаяся Танька сопротивлялась изо всех сил. Казалось, ему это только силы придавало. Вдруг она увидела на белоснежной рубашке его — кровь, большое ярко-алое пятно:
— Конец, — подумала она обреченно, — мне с ним не справиться — от него не убережешься, и стены толстые — не докричишься — конец.
И тут воззвал телефон. Шерель метнулся в другую комнату и — заворковал. Не помня себя — сама не зная как, Танька мгновенно экипировалась к выходу — и в течение нескольких секунд в полном обмундировании уже стояла у входной двери — да только непослушный замок не открывался никак. За спиной появился Шерель — щелкнул замком — а еще говорят, что чудес не бывает.
Чтобы унять дрожь, она немного посидела на снегу и пошла-поплелась к метро — уже начинало темнеть. В голове пустота, и еще — холодно очень, почему-то изнутри. В метро народ толпой — отчетливо и нереально — будто во сне.
Почти у самого дома вполне буднично по дороге ей повстречался Дима, которого она знала еще по школе — по старой школьной дружбе Дима не забывал Таню, а Таня Диму — перезванивались. И вот нежданно-негаданно встретились.
— Танька — что с тобой?
Тут она ему под горячую руку все и рассказала — и про рукопись и про деньги и про ужасную сцену.
— Не тушуйся, подруга — мы его прижучим. И рукопись с деньгами выручим.
4. Димка и Шерель. Шуточная история
На следующий день — точнее, уже под вечер — после работы — они встретились втроем — Таня с Димой и примкнувший к ним Димин коллега — юный аспирант Миша Ноткин, заметно нервно-взволнованный предстоящей акцией. Да и Дима вел себя непривычно, как командир перед боем — немногословно и собрано.
Вступив на вражескую территорию — во двор означенного дома, Танькины заступники, как и положено, шли сторожко, с перебежками, выжидательно держась ближе к стене. Пешим ходом — неслышно ступая по лестнице — конспираторы-заговорщики добрались до цели и, не сговариваясь — ну прямо чистое кино! — по-военному сгруппировавшись позади Таньки, позвонили в дверь. Не успел на пороге появиться хозяин, как в открывшийся проем Димка по-хулигански угрожающе вставил ногу, и триумвират неумолимых мстителей мрачно прошествовал вперед — опешивший, порядком струсивший Шерель без звука провел их в гостиную. Димка уселся верхом на стул посреди комнаты и скомандовал:
— Рукопись и деньги — немедленно.
— Но у меня нет при себе денег —
— Десять рублей. Мы подождем — можешь одолжить у соседей, — и добавил — скажи спасибо, что милицию не привели.
Танька ушам своим не верила — всегда подчеркнуто вежливый Дима развязно обращался к незнакомому человеку на «ты».
И деньги и и папка с рукописями были незамедлительно предоставлены испуганным Шерелем, после чего победоносная троица покинула обитель Александра Аркадьевича Шереля.
И вот теперь Танька — извольте любить и жаловать — вполне успешный американский доктор, практикующий в городе Нью-Йорке — шуршит газетой и горько плачет — как ни кинь — из песни слова не выкинешь…
5. Таня и Дима. Про Шереля ни звука. Зато, хоть и немного — про Мишу Ноткина
Чтобы перевести стрелки часов из щекотливого прошлого в спасительное настоящее, Таня позвонила в Москву приятелю-однокласснику Диме Ерошину — благородно раз и навсегда избавившего ее от кошмарного наваждения по имени Шерель, но не застала — телефон глухо не отвечал. Не знала она, что Ерошин Дмитрий, Ерошина Ольга (в девичестве Шалая) и младший Ерошин — Ленечка пребывают аккурат в пути-дороге на постоянное место жительства в Германию.
Когда-то давным-давно в далекие детские времена Димка носил мало соответствующую фамилию Штейнгауз, от которой, впрочем, во-время избавился. Капелька православной крови от Димкиной бабушки из купеческих Ерошиных-Савичовых, ненароком было растворившаяся в ядовитом роду-племени, в положенный срок выплыла наружу при получении серпастого-молоткастого — ровным счетом перед поступлением на заветный физтех. И стал Штейнгауз Ерошиным. И поступил на физтех и защитил кандидатскую, в потом и докторскую — все честь по чести. А когда уже к концу 90-х вздумал убежать от наступившего беспросвета, паспортное происхождение не помешало Диме — хотя первоначальной фамилии ни себе, ни семье он не вернул, Германия приняла заблудшего в Ерошины Штейнгауза с распростертыми объятиями.
Обосновавшись на новом месте, неизменный Димка позвонил Таньке в Нью-Йорк — поздравить с серебряной свадьбой — время летит — хоть шути — не шути. Говорили о том о сем, и тут Дима спозватился:
— Помнишь Мишу Ноткина?
— А как же — конечно, помню.
— Ни за что не угадаешь, где он —
— Соседствует со мной в Нью-Йорке?
— А вот и не угадала — профессорствует в Бразилии! Представляешь — по португальски!!!
6. Эпилог. Шереля как не бывало. Все на своих местах
Про Шереля Танька и думать забыла — так ему и надо. А вот детское вспоминается-ворошится. Как не ладили провожавшие их в школу бабушки — Танькина баба Аля и Димкина Марья Степановна:
— Купчиха — каждый шаг по расчету, — неслышно одними губами фырчала баба Аля.
— Господи, спаси и помилуй — умную из себя строит — докторша с книжкой, а как есть — доска стиральная. — Марья Степановна не умела понижать голоса.
А внуки, между прочим — судьбами разносхожие — по детской памяти дружат и по сю пору — перезваниваются, а бывает, и встречаются. Вот так-то. Жизнь — она пестрая.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer9/lapidus/
