Прощание
Представьте себе, что вам надо прощаться с другом, с которым вы прожили рядом или неподалёку, но сорок лет своей жизни. Прощаться в буквальном смысле, в крематории, на гражданской панихиде. Он умер внезапно, хотя и болел, но болезнь смертельной не была. Так казалось. И вот он внезапно умер.
И всё сразу кажется другим: ваша горячая студенческая дружба, его предательство, и ваша смертельная обида, и взаимное охлаждение — лет на пятнадцать-двадцать, новая встреча и обоюдная насторожённость, потом новое узнавание и ровные приятельские отношения, как бы заново… И сегодня вам надо сказать что-то друзьям, его семье, себе самому — в буквальном смысле, вслух, на прощании в крематории, потому что вы не можете не сказать — он ваш друг, от вас этого ждут, и вы сами от себя этого ждёте. Нельзя не сказать, но нельзя и сказать публично, всё так запуталось, но и распуталось за эти годы… И многое можно сказать на поминках после, когда после выпитого языки развязываются, но тайны хранить уже нет смысла… А многого так и нельзя сказать и невозможно выразить…
Вы едете через весь город с его пробками, покупаете чётное количество красных роз — мужчине, артисту принято дарить красные розы. И Севе, хоть он и не оперный тенор, а бас-гитарист вашей группы, полагаются красные розы. Он был самым творческим в вашей группе, ведь именно он написал большинство песен, что вы играли. И слова, и музыку… Вместе вы лишь делали обработки его мелодий… И ведь именно он предлагал: давайте снова соберёмся, тряхнём стариной, покажем класс, сделаем что-нибудь вместе — после двадцати, тридцати и сорока лет, как мы разбежались… Или жизнь нас развела… И теперь мы уже никогда не соберёмся вместе, чтобы снова сыграть на публике…
И всплывает главное, чего рассказать невозможно никому, только бумаге, которая ничего не рассудит, никого не осудит, а просто всё стерпит…
И вы стараетесь припомнить, как всё началось с Любой, вспоминаете, сначала смутно, потом яснее, что это случилось на том внезапном концерте в ЦПКиО, на праздновании непонятно чего, сейчас такие мероприятия бывают в день города, «опен эйр», а тогда это был концерт на открытой площадке, когда ты слышишь звук динамиков и одновременно его эхо по нескольку раз, и всё мешается и путается, и это на аппаратуре, что была в семьдесят первом… Сессия в институте уже закончилась, половина группы разъехалась на лето, каждый в свою степь, и тут институт просит тебя и в твоём лице вашу уже ставшую известной рок-группу выручить, поддержать честь ВУЗа, знаменитого зарождением в своих стенах советского рока, а не только подготовкой кадров для военной промышленности… И почему-то ты соглашаешься: отчасти ты вообще не умеешь отказывать, но на самом деле в душе ты горд, что обратились именно к вам, видишь в этом именно то, ради чего всё это затевалось, хотя и не осознаёшь по молодости лет: возможность увидеть толпу, которая колышется под вашу музыку, нестройно, но мощно, вместе с аплодисментами ревёт в конце каждой песни, эту возможность, о которой потом никогда не забудешь, — возможность почувствовать себя властелином масс… Вы уговариваете ребят из дружественной рок-группы поиграть с вами на соло и ритм-гитаре, показываете им буквально на пальцах тональности, где вступать и что делать, благо они младшие и знают ваш репертуар наизусть, ведь это сборный концерт, и надо сыграть всего несколько песен, а споёшь ты сам, и это чудо, что всё получается, и толпа аплодирует и ревёт после каждого номера.
И вдруг ты видишь на авансцене ведущую, звезду вашего институтского эстрадного театра, такую тонкую, воздушную… Ветер теребит прядку её светлых волос — виден только её затылок и часть щеки, ведь органола или, как ныне выражаются, клавиши расположены в глубине сцены…
Она не говорит ничего особенного, самые обычные слова: выступает знаменитая группа такая-то, они исполнят композицию такую-то, но делает это таким проникновенным и убедительным голосом, что дух захватывает, и ты начинаешь думать, что группа и впрямь такая знаменитая, и публика верит, и толпа ревёт…
И после выступления ты подходишь к знаменитой ведущей и говоришь, как здорово она объявляла номера, какой у неё необыкновенный голос, и она поднимает голову, смотрит тебе в глаза и говорит, что ваше выступление ей очень понравилась, хотя прежде к року она относилась скептически. И что особенно ей понравился твой голос, твоё исполнение… И ты узнаёшь, что её зовут Люба и спрашиваешь, в какой группе она учится, и от смущения не решаешься спросить больше, например, телефон, тебе не хочется заканчивать разговор, хочется встретиться ещё, пойти куда-то, но неудобно так сразу… А потом всю следующую неделю наводишь справки, как её найти, а все разъехались на каникулы, и никто не знает…
Потом в памяти всплывают и проясняются эпизоды следующего учебного года, когда ты ловишь её в коридоре после лекций и пытаешься договориться о встрече, и вы гуляете по городу, и ты провожаешь её до метро, но не до дома — она этого не позволяет, и она рассказывает о своей семье: родители геологи, а предки были купцами первой гильдии, а ты рассказываешь о своих родственниках — математиках и инженерах, библиотекарях и учителях словесности, а она говорит о том, как вы друг другу не подходите, что она ни за что не хочет иметь детей, поскольку уверена, что, как и её мама, после родов обязательно располнеет, и много чего ещё, а ты её не слышишь, тебе кажется, что у вас одинаковые интересы, тебе кажется, что всё утрясётся, и ты понимаешь каждое её слово, соглашаешься со всем, кроме того, что вы друг другу не подходите.
Вы ходите на занятия, на репетиции, делаете курсовые, в промежутках готовитесь к занятиям, ведь это у всех последний курс, и никто в мире, как тебе кажется, не знает, какая у тебя тайна, её никому не рассказать, и ты делишься с Севой, самым близким другом, что тайну зовут Люба, какая она ускользающая и неопределённая, какая она талантливая и несчастная, пересказываешь ему трагическую историю её неудавшейся карьеры в кино, как после второго курса её пригласил сниматься в главной роли молодой, но уже известный режиссёр, как она успешно снималась почти полгода, и оставалось доснять всего лишь несколько эпизодов, как вдруг в один непрекрасный день её просто не пустили на съёмочную площадку: режиссёр нашёл другую актрису, которая стала благодаря этому фильму знаменитой, и потом он на ней женился. И после даже ни разу с Любой не встретился, не объяснился, просто выгнал, как собаку… О том, как у Любы случился нервный срыв, и она попала в больницу, взяла в институте академку, отстала на год… А Сева слушает, сочувствует, кивает, спрашивает при следующей встрече: «Как у тебя дела с Любой?», и ты ему всё рассказываешь и рассказываешь…
Вы вспоминаете, как отмечали защиту дипломов. Люба защитилась первой, на отлично. Наступала весна, вам оставалось до защиты несколько дней, но Любин диплом нельзя не отпраздновать, причём у неё дома. Вы вспоминаете, что она отпиралась, но все уговаривали её, и как купили вина, и как поехали к ней на Зверинскую… И как Сева не смог поехать, у него мать заболела, появились неотложные дела… И как было весело и беззаботно, и казалось, счастье впереди, и как Генка, парень из Севкиной группы, положил вам руку на плечо, дружески полуобняв, и сказал заплетающимся языком:
— А зря Сева из-за своего отношения к тебе не приехал Любу поздравить.
— Какого отношения? Сева мой лучший друг!
— Ну как, они же с Любой решили пожениться!
— Как пожениться?
Ты чувствуешь в этот момент, как кровь ударяет тебе в голову, и, не помня себя, бежишь по длинному коридору квартиры на Петроградской искать Любу, хватаешь её за руку и, не заботясь о том, что вашу тайну раскроют, кричишь:
— Что это значит? Генка говорит, что вы с Севой женитесь?
И слышишь спокойный ответ:
— Сева предложил мне выйти за него замуж, а ты нет.
Долгие недели и месяцы после этого вы сходите с ума: как это возможно? Лучший друг, которому ты рассказывал всё, который тебя исповедовал, предал? И ты не можешь больше видеть Севу. А Генка? Зачем он это сказал? Сам что ли был влюблён? Или по пьяни? И вообще, зачем он полез не в своё дело?
И ваша рок-группа даёт трещину: атмосфера всеобщего братства и любви рушится. На репетициях вы больше не можете смотреть на басиста, хотя в музыкальном отношении вроде всё по-прежнему: он не стал играть хуже, но его песни начинают казаться неискренними, примитивными, детскими… Ради общего дела вы не показываете вида, но что-то переменилось… И, хотя Сева вскоре женится, пройдёт ещё два года, пока он завяжет с музыкой, а ещё через год и ваш азарт иссякнет, и группа развалится.
Вы вспомните, как однажды, уже без Севы, когда группа собирается ехать на лето играть в Сочи, позвонит Люба и попросит отметить командировку родителей-геологов в самой дальней точке, докуда вы доберётесь, — надо просто поставить печать на командировочное удостоверение в любой организации: чем дальше, тем больше командировочных смогут получить родители. Вы согласитесь, вы всё ещё готовы выполнить любую Любину просьбу. Но как отметить командировку, если вы даже не представляете, как и где это сделать? — Очень просто: надо зайти на железнодорожную станцию, договориться, и они поставят. — Хорошо, вы обещаете попробовать, но если не получится? — Тогда просто верни командировку по возвращении, это не срочно. Естественно, что отметить командировку вам не удаётся. У вас нет даже идей на этот счёт, не то, чтобы опыта!
А потом к сентябрю вы вернётесь, будете бурно отмечать чей-то день рождения, а ночью вам приснится, что вам звонила Люба. Вы удивитесь, что Люба всё ещё снится вам, и что она звонила, хотя в жизни никогда этого не делала. Вас посетит лёгкая грусть, и вы забудете этот замечательный сон. А через день Люба позвонит наяву и железным голосом начнёт вас отчитывать: «Ты что, совсем берега потерял? Я тебя два часа ждала в метро, где мы с тобой договорились! Отдай же наконец родительскую командировку!» Вам станет очень неловко и за себя, и за Любу, вы начнёте оправдываться: мол, был пьян, глубоко спал, ничего не помню, — и командировку в конце концов отдадите, хоть и без печатей.
Пройдёт ещё года два, и вдруг в конце февраля вам позвонит Люба и пригласит отпраздновать восьмое марта в хорошей компании.
— А как же Сева?
— Сева занят, у них институтская группа встречается.
Вам станет смешно, поскольку вы к этому времени будете так же страстно влюблены совершенно в другую женщину, но реваншистская пикантность ситуации вам очень понравится, и вы согласитесь, даже не выяснив, знает ли об этом предложении Сева.
Компания окажется сверхинтеллектуальной и крепко сбитой, все знают всех, новенький только вы, и от этого вы почувствуете себя за столом немного неловко. К тому времени вы заболеете Пастернаком, но наизусть будете помнить лишь две строки из «Зимней ночи»:
Мело, мело по всей земле, во все пределы.
Свеча горела на столе, свеча горела.
А когда зажгут свечи, скажете просто, чтобы что-то сказать:
— Свеча горела на столе, свеча горела…
И все гости, как по команде, хором начнут декламировать дальше: «Как летом роем мошкара летит на пламя, слетали хлопья со двора к оконной раме…»
Вы этого не ожидали, и тогда вы опрокинете рюмку водки, сядете за рояль и ответите им знаменитой: «Поспели вишни в саду у дяди Вани», и гости так же дружно переключатся на кабацкий репертуар. Вы мгновенно станете популярным и взасос перецелуетесь со всеми женщинами в этой компании, кроме Любы. Она же даст вам поцеловать себя только в щёчку, и ещё раз — уже возле её дома, куда вы как настоящий джентльмен её проводите. Похоже, она всё ещё будет считать вас безнадёжно в неё влюблённым.
На крыльях реванша вы прилетите домой, вспорхнёте на свой третий этаж в родительскую хрущёвку и крепко заснёте, и прежняя любовь на грядущие пятнадцать лет перейдёт в ладейный эндшпиль с равным количеством пешек, неизменно ведущий к ничейному результату.
Следующая ваша встреча с Любой случится в Гостином дворе, где вы с тётушкой будете покупать подарок. И вы узнаете Любу, хотя узнать её почти невозможно: сбылось её предвидение, и после рождения ребёнка она стала совсем другой, вдвое шире, а ваш фетиш — худоба, и вы в шоке, вы помните её модельную внешность, а Люба спрашивает, женаты ли вы, и вы отвечаете, что да, женат, трое детей, и она спрашивает, это ли ваша жена, а вы отвечаете, что нет, это тётушка, и совсем небольшие мимические трансформации преображают её лицо из оживлённо-радостного в разочарованно-расстроенное, и она теряет интерес к разговору, и новое расставание на десятилетия…
А потом начинаются ностальгические времена: ваш ВУЗ, ставший уже, как и все уважаемые ВУЗы, университетом, принимается праздновать свою многолетнюю биографию, с каждым годом отмеряя её всё глубже в историю, всё теснее приближаясь к истокам, ко временам царя Гороха. А ваша рок-группа оказывается самой знаменитой, по крайней мере, из тех, кто не распался и в состоянии дать концерт на круглом юбилее с трёхзначной датой. И ваше выступление будет лучше всех предыдущих, поскольку современный уровень аппаратуры несравним с прежним: ведь мастерство не пропьёшь, а сыгранность вы сумеете восстановить за три репетиции. И если раньше, как вам казалось, вас знали только ровесники и студенты младших курсов, то выяснится, что преподаватели, которые тогда виделись старыми, и которых теперь вы переросли вдвое, тоже интересовались роком, и не только они, вы окажетесь новыми звёздами ностальгической эпохи, пойдёте праздновать вашу новую встречу к Севе, в его огромную квартиру в центре города, и вдруг поймёте, как вы благодарны Севе за его смелый шаг в прошлом, и как вы сочувствуете ему, за тот его шаг.
Вы многое узнаете из пьяных разговоров: о том, что в советское время Сева сделал головокружительную карьеру: начав с простых инженеров, пройдя все ступеньки административного роста, стал большим начальником. Его слово и подпись становятся последними и решающими в обеспечении безаварийности полётов советской авиации из ключевого авиаузла.
Его могущество вас впечатляет: летом, в разгар сезона необходимо купить три билета в Сочи —в авиакассе на Невском угол Гоголя вы пробиваетесь сквозь толпу людей, которые не полетят ни сегодня, ни завтра, ни через неделю, проталкиваетесь к окошку администратора, говорите заветное «от Всеволода Дмитриевича» — и магическим образом, без всякой переплаты билеты у вас в руках!
Потом наступают времена выборов руководителей, и Сева их с треском проигрывает, народ пугается его сильного и непреклонного характера. Начальником избирают гораздо более мягкого человека пенсионного возраста. Тогда высшее начальство обижается и назначает Севу сразу на много этажей выше — главным инженером, вторым лицом всего Управления. Здесь он решает вопросы жизни и смерти, вернее, как председатель комиссии принимает окончательное решение и подписывает заключение, кто виновен, а кто невиновен в катастрофах и происшествиях с жертвами и пострадавшими. Такие решения, ясное дело, не проходят даром для здоровья….
Потом вы поймёте, что после распада советских структур лидерство в семье перехватила Люба, потомица купцов первой гильдии, она сама организовала и держала огромную сеть торговых киосков возле вокзалов, а также магазинов антиквариата в центре города, а Сева оказался человеком с руками, и его хобби — реставрация часов и других предметов старины — на многие годы превратило его в профессионального надомника… И вы почувствуете, что жизнь это борьба, и в этой войне вы встанете на сторону Севы, и не только простите ему измену и подлость, но в ваших глазах она превратится в акт самопожертвования.
Любу вы встретите только однажды, когда Сева пригласит всех участников группы к себе на дачу, спроектированную им самим и построенную его собственными руками. Люба будет жаловаться на здоровье и на Севу, будет мила с вашей женой, порекомендует хорошего садовника, но за общий стол не сядет, а будет поливать цветы в саду.
И потом, когда Сева заболеет, вы с друзьями станете ему помогать, будете ездить по больницам, разговаривать с докторами, дарить им коньяк, платить за перевод в специализированные клиники, за успешные операции хирургам, за импортные лекарства и запчасти человеческого организма, за лечение, ведь богатство и успех не бывают вечными, всё проходит, а Люба — что Люба, она накопила слишком много обид за долгие годы совместной жизни, и у неё не осталось ресурсов для борьбы за Севину жизнь, тем более, есть уже внуки…
Сева не собирался умирать, накануне в 10 вечера он был бодр и весел, и лечащий врач сказал, что завтра переведёт его из реанимации, если ночью не случится ничего экстраординарного. Оно случилось, и вот теперь вам надо ехать в крематорий хоронить Севу и что-то говорить…
Мир праху твоему, друг мой! Мы все эгоисты, но ты — вольно или невольно — взял на себя муки этой жизни за меня. А дружбу и мимолётную славу мы разделили с тобой и с друзьями поровну. За всё это я тебе благодарен, как говорится, по гроб жизни.
Но, конечно, вслух вы ничего этого не скажете, а скажете, что полагается в таких случаях. На поминках вы тепло обнимете пьяного бомжеватого Генку, который будет тереться возле Любы, крепко пожмёте ему руку и уйдёте по-английски.
Павлику выписали очки
Павлику выписали очки. Четвертый класс проверяли на зрение, и тут выяснилось, что у него близорукость.
— Много читаешь? — спросил доктор.
Павлик не знал, что ответить, и промолчал.
— Ну-ну, не читай лежа и в темноте.
Ему все было видно с третьей парты, но врачи велели — куда деваться… Cначала ему закапали атропин, и он вообще перестал видеть чётко, а потом заказали очки.
Жизнь оказалась подробнее, чем он думал. Стали отчетливее надписи на доске, объявления в транспорте, птицы в воздухе, лица одноклассников. У некоторых выяснились некоторые неприятные подробности. У Сережки Калашникова обнаружилась огромная бородавка на носу. Он сидел сзади, на следующей парте, прямо за спиной у Павлика. Павлик обернулся, когда Сережка рыгнул — он любил это делать, и увидел эту коричневую блямбу. Стало неприятно. Павлик был первым в классе по росту, а Калашников вторым, но, когда они строились на линейке, блямба была с другой стороны, и Павлик до сих пор на неё внимания не обращал.
В классе висела картина, на которой два всадника бьются на копьях. Павлик впервые рассмотрел название: «Поединок Пересвета с Челубеем на Куликовом поле». Куликово поле они уже проходили, Антонина Васильевна им рассказывала, как Русь на триста лет попала под татаро-монгольское иго. «Не зря в русском языке есть поговорка: незваный гость хуже татарина», — говорила учительница. Павлику это показалось странным: у них во дворе была татарская семья, папа Гули был дворником, но под его игом во дворе не было никого. Да и папа говорил, что мы все советские люди, и неважно, кто татарин, кто русский, а кто еврей. Или монгол.
Кто такие евреи, Павлик знал, это было записано в классном журнале рядом с фамилией в графе «национальность». В первом классе он подружился было с Сашей Спиридоновым. На второй неделе занятий на первой перемене Спиридонов сказал Павлику доверительно: «А знаешь, во время войны фашисты велели русским расстрелять евреев, и они отказались. А когда евреям велели расстрелять русских, они согласились». Павлику стало обидно, он сказал: «Я еврей, а ты все врёшь», и больше со Спиридоновым он не разговаривал. Вечером рассказал дома. «Это обычные антисемитские разговоры, — сказал папа, — этим людям ничего не объяснишь. Если он будет опять такое говорить, скажи просто, что он полицай недобитый».
Старший брат знал наизусть карту мира, все страны и столицы, собирал марки, поэтому Павлик тоже был в курсе. Колониальные марки были самыми красивыми. А ещё Павлик знал всех членов Политбюро. Когда ему было шесть лет, он без запинки мог перечислить всю антипартийную группу: Молотов, Каганович, Маленков, Ворошилов, Булганин, Первухин, Сабуров и примкнувший к ним Шепилов. Родители любили демонстрировать таланты Павлика, и он часто исполнял этот номер перед гостями. Гости смеялись.
У Павлика в классе были друзья: Вовка Жуков, Володя Домащенко и Наташа Григорьева. Они были из одного дома. Павлик сам записал их в свой класс, чтобы веселее было. Услышал по радио, что началась запись в школу, пошел в соседний дом, где была школа, и записался. Лишних вопросов ему не задавали, ведь его брат как раз учился в выпускном классе.
Отец Вовки Жукова был столяром в домоуправлении, и они жили этажом ниже, в подвале, и даже иногда перестукивались по трубе. А столярка, где можно было брать опилки для кошки, была в том же подвале, напротив, через коридор.
Володя Домащенко жил в первом дворе, и брат всегда говорил, что Домащенко надо удваивать, чтобы он по весу был равен Павлику, недаром его зовут Владимиром Владимировичем.
А с Наташей вообще вышла смешная история. Однажды Павлик пошел гулять и увидел девочку возле своей парадной. Девочка спросила:
— Ты здесь живешь?
— Здесь.
— Я тоже. Тебя как зовут?
— Павлик.
— А меня Наташа.
— А сколько тебе лет?»
— Пять, — честно ответил Павлик.
— А мне шесть.
Крыть было нечем. Тогда Павлик спросил:
— А когда у тебя день рождения?
— Третьего апреля.
— И у меня третьего апреля!
И никто никого не обманул: ей было почти шесть, а ему пока ещё пять.
С Калашниковым особой дружбы не было, он вообще был не с Моховой, а с Литейного. У Павлика был на Калашникова зуб: каждый учебный год с точностью часового мастера тот опрокидывал чернильницу Павлику на спину. Вроде бы не нарочно, но разве от этого легче? Чернильная клякса стала неизменной отличительной особенностью его формы. Иногда это было даже удобно: легче отыскивать пиджак на уроках физкультуры в раздевалке на вешалке.
— Урок окончен, — сказала Антонина Васильевна, и все вскочили на ноги, стали собирать портфели. Тут Павлика чем-то огрели по спине. Он обернулся: Калашников со своей бородавкой, а в руках длинная линейка.
— Ты чего? — удивился Павлик.
— А ты чего? — неожиданно зло сказал Калашников. И добавил: — Очкарик!
Павлик сказал:
— А ты бородавка.
— А ты татарин, — сказал Калашников и скорчил рожу.
Павлику стало обидно за Гулиного отца. Его захлестнуло необъяснимое бешенство: в голове забился молоток, даже голова закружилась слегка, руки стали потными.
Он сказал:
— Пойдем, выйдем, — и толкнул Калашникова в плечо, а очки снял, сложил и убрал в портфель. Тот дождался, пока Павлик выпрямится, и тоже больно двинул Павлика в грудь. Павлик сдержался. Была необъяснимая ненависть, будто его защипнули за живое, повернули и дернули защип.
Они спустились с четвертого этажа, прошли второй двор, первый и оказались на улице перед аркой. Газон еще сохранял остатки травы. Болельщики с обеих сторон сопровождали их.
Калашников ударил ногой, попал Павлику по щиколотке. Боль и ярость ослепили Павлика, и он тоже ударил, кулак попал Калашникову прямо в нос. Потом они сошлись в клинче и повалились на газон, выкатились на асфальт под арку, мутузя друг друга. У Павлика пошла кровь из скулы, у Калашникова из носа. Их растащили. Собралась толпа.
— Чтоб тебе ноги оторвало, в бешенстве крикнул Павлик, — и на этом силы кончились.
Злость прошла, кровь быстро остановилась. Это была первая в его жизни драка. Раньше драться ему не приходилось: может, потому что в классе он был выше и крупнее всех, а может, ощущал себя взрослее. Павлик чувствовал досаду: убедительной победы не было, но и поражения тоже не было, хоть скула и саднила. Но Калашникову тоже досталось. Из соседнего дома к Павлику бежали отец и брат, увели его домой.
Дома его отмыли от крови, он достал очки из портфеля и сел в углу за стол делать уроки.
— Из-за чего драка? — спросил отец.
— Он меня татарином обозвал.
— А что тут обидного? Скорей уж евреем должен был, — отец усмехнулся.
А брат добавил: «Это называется великодержавный шовинизм».
— Мы все советские люди, — заключил отец.
А мама сказала: «Очки тебе идут».
Через год родителям Павлика дали квартиру в новостройке, и он перешел в другую школу. Весной он случайно встретил бывшего соседа с Моховой, и тот ему рассказал, что одному мальчику недавно на Литейном отрезало левую ногу трамваем, но не высоко, по щиколотку. Павлик спросил, как его зовут, как фамилия, но тот не знал, и Павлик побоялся расспрашивать дальше. Ни о Калашникове, ни о Спиридонове он никогда больше не слышал.
Солнечный клоун и дядя Макс
Цирк Чинизелли был в городе практически всегда: он был на шесть лет старше бабушки, хотя Павел Михайлович, будучи ещё Павликом, возрастом бабушки не интересовался.
Цирк тогда был не цирком и уж тем более не Чинизелли. Это был Союзгосцирк, и на той остановке можно было сесть в трамвай, который шел в ЦПКиО имени Кирова или на стадион имени Кирова. Имя ЦПКиО уцелело, а стадиону не повезло, нынче его рабочее название: «футбольный стадион в западной части Крестовского острова». В ЦПКиО ездили редко, на стадион вообще только раз, зато в цирке бывали многажды: цирк был рядом с Моховой, где они жили, и отец любил цирк, а Павлик не очень, но отцу об этом не говорил, чтобы не расстраивать. Правда, некоторые отдельные номера ему нравились: музыкальные эксцентрики, эквилибристы, клоуны.
Главных клоунов, сколько он помнит, было три: московский Карандаш со своей собакой Кляксой, ленинградский Борис Вяткин с его Манюней, а иногда целой сворой Манюнь, и солнечный клоун Олег Попов без собаки, самый известный, гремевший на всю страну, особенно, с появлением телевизоров. У тетушек Павла стояла дома фарфоровая статуэтка: Олег Попов в своей клетчатой кепке; фигурка была белая — цвет волос и кепки приходилось воображать.
И была страшная семейная тайна: дядя Макс или Максим Павлович — младший бабушкин брат Макс Астор, приезжавший из Лондона в Ленинград, в Союзпушнину на ежегодный пушной аукцион. Селился он всегда в «Астории», в Дом пушнины на Московский проспект его возили на машине, но обязательно несколько раз за те десять дней, что длился аукцион, он встречался с семьей. От Макса исходил заграничный аромат и запах импортных сигарет «Ротманс Кинг Сайз»; говорил он по-русски свободно, но с небольшим акцентом, употреблял смешные выражения: «спасибо про всё» или «всё было очень скусно».
Его приезда ждали весь год. Дядя Макс привозил всем подарки: своей сестре, бабушке Павла, теплую кофту или что-то такое, племянницам, тетушкам Павла — платья, нейлоновые кофточки, капроновые чулки. Распределение подарков вносило сумятицу: подойдут ли размеры! Больше всех доставалось красавице Майе, дочке старшей тетушки, любимой бабушкиной внучке. Майя статная и высокая, все платья приходились ей впору. Иногда что-то подходило и маме Павла. Папе доставались сигареты, виски и маленькие сувенирные бутылочки из Финнэйра, которым дядя обычно летал. Лишнее продавали. В конце концов, Макс помог своим племянницам выбраться из четырнадцатиметровой комнаты в однокомнатную кооперативную квартиру.
Дядя немного рассказывал о себе. Жены у него не было, но была гёрл-френд, мисс Сондерс. Они жили в одном доме, в кооперативном апарт-отеле Уайт Хауз Риджентс Парк, где у каждого был свой одноместный номер: у него на четвертом этаже, у неё на шестом. Описывал семью своего брата, племянника и племянницу: кто-то из них женился, кто-то вышел замуж, у кого-то родились дети. Павел не вдавался в детали, тем более, он никогда не видел тех, о ком шла речь — хоть бы имена запомнить! Сложил даже что-то вроде песенки: Дэвид и Сина, Пауль и Паулина. Кто из них кто — не запомнилось, хотя от них тоже случались сувениры.
Что можно было подарить в ответ? Детские игрушки: заводных клюющих зерно металлических курочек, деревянных мужика с медведем, которые пилят бревно, матрёшек да фарфоровые статуэтки. Олега Попова? — Отличная идея!
Павел Михайлович сидит в своём кабинете. Обычно с утра он просматривает новостную ленту. Солнечный клоун выступает в цирке Чинизелли со своей новой программой. Офис Павла Михайловича находится недалеко от цирка. Расположение, кажется, не случайное: преступника тянет на место преступления, а немолодых людей тянет в места своего детства. Сколько же ему было, когда он в последний раз видел Олега Попова? Пять? Десять? А сколько было артисту, если сейчас ему восемьдесят пять? Двадцать пять? Тридцать? Хорошо бы сходить на представление… Или не тревожить старые тени?
Бабушка с отличием окончила классическую гимназию. То ли удалось попасть в трехпроцентную квоту, то ли отец дополнительно оплатил учебу нескольких христиан, но в гимназию её приняли. Вышла замуж по любви. Девушка была прогрессивная: читала газету «Искра», а шить и вышивать не любила. Хотя умела. Волевая и умная женщина: ни один из её детей никогда не слышал от нее ни слова на латыни, греческом, древнееврейском, немецком, идиш или французском, — которыми она владела. В Советской стране иностранные языки не приветствовались.
Павел Михайлович отчетливо помнит, как бабушка ходит по комнате, опираясь здоровой рукой на стол. Одна половина тела парализована, удар случился после того, как пьяный сосед ломился в их комнату, требуя выдать жену, которая нашла там убежище от побоев. Были и мирные соседи: один ушел из дома, неся на плечах дамские фиолетовые трико с начесом. Не заметил, когда шел по коридору, как подцепил с веревки, где сушилось бельё, и в этом боа гордо шествовал на работу. Только на трамвайной остановке добрые люди указали на лишние детали туалета.
В 1907 году, после еврейских погромов, вся большая семья бабушки уехала в Германию и дальше по миру. Она же с мужем и двумя детьми отправилась в Самару. Там родились её младшие дети, там они купили дом, встретили советскую власть, и дед стал председателем домкома своего бывшего дома, а в 1921-м их настиг голод. Братья из Германии помогали, как могли. В 1926-м вызвали бабушку с дочерьми в Карлсбад — еще можно было выезжать за границу — но старшей дочери уже исполнилось восемнадцать, и её не выпустили. Так или иначе, они вернулись, переписываться стало опасно, и контакты с семьей были потеряны.
Семейная легенда гласит, а история ООО «Аукционная компания «Союзпушнина» подтверждает, что в июле сорок седьмого прошёл первый послевоенный ленинградский пушной аукцион. Макс Астор был одним из покупателей. К тому времени он жил уже в Лондоне.
Приехать в Советский Союз в сорок седьмом было довольно смелым поступком. Люди в сталинской России пропадали. Даже иногда иностранцы. Но Макс был не из робкого десятка. Семнадцати лет уехал из России, оказался в Америке, участвовал в первой мировой. Он разыскал свою сестру, та жила с двумя дочерьми и тринадцатилетней внучкой на Правом берегу Невы, в конторке мастера цеха Текстильного комбината. Это была привилегия: старшая дочь заведовала библиотекой. Ее сотрудница спала на шкафу с книгами. Шкафы были широкие и крепкие, дореволюционной постройки, как и сам комбинат, да и книги в библиотеке сохранились дореволюционные. А рабочие жили прямо в цехе, семья от семьи отгораживалась занавесками.
Пятидесятишестилетний Макс плакал, как мальчик: бабушка была на десять лет старше Макса — тогда ей было столько, сколько сейчас Павлу Михайловичу…
Бабушка умерла, когда маленькому Павлику было семь лет, а в 1972 году Макс приехал в последний раз. Павел всё лето был в стройотряде и не встретился с ним. Родители говорили, что дядя уже не вполне адекватен: зацикленность сознания, все время повторял, что его выселят из отеля, где он живет последние тридцать шесть лет. Обещал дать знать о новом месте жительства, хотя писать ему никто и не собирался: боялись, да и он никогда не писал, боялся навредить. С тем и уехал и пропал навсегда…
Утренняя рабочая суета отодвигает воспоминания Павла Михайловича глубоко на задний план, но к обеду, когда офис на час пустеет, он отправляется в цирк покупать билеты. По дороге звонит своим школьным товарищам с предложением тряхнуть стариной и сходить в цирк, как когда-то, когда они вернулись из армии. Им было чуть за двадцать, и они увидели цирк совершенно в другом свете. Артисты летали под куполом, ходили по канату так, что дух захватывало от страха, дрессировщики играли с медведями, будто с малыми детьми, гимнасты и гимнастки делали такие фигуры и антраша, которые вернувшимся из армии солдату и ефрейтору, а уж тем более, студенту Павлу, и не снились…
Школьные товарищи с бухты-барахты да без внуков в цирк идти не хотят. В кассе Павел Михайлович задумывается: он человек не бедный, но цены в цирк смущают и его. Однако Олег Попов! Это уже не просто клоун, это эпоха, символ ушедшего детства, юности, советской Атлантиды, погрузившейся в невозвратное прошлое вместе со всем, что было, плохим и хорошим. Олега Попова знает весь мир, и у него, Павла, есть трогательные личные тому свидетельства. Последний звонок жене: поход в цирк одобрен, Павел Михайлович покупает два билета и выходит на пустую площадь перед знакомым с детства зданием. Завтра вечером перед цирком будет не протолкнуться от машин и людей…
* * *
К 1993 году у компании Павла сложились устойчивые деловые связи с Лондоном: навороченные компьютеры, большие мониторы, персоналки для инженерных расчетов поставляла английская фирма. Директора звали Дональд, и он прислал приглашение на всю семью. В конверте лежало письмо с подтверждением бронирования. Гостиница называлась «Уайт Хауз Риджентс Парк»! Павлу показалось, что от письма пахнуло сигаретами «Ротманс Кинг сайз».
Судьба посылает ясный сигнал: найти дядю Макса. Или, вернее, его следы: вряд ли он жив в свои сто пять лет!
— Что мы знаем о дяде Максе? — с этими словами Павел обратился к сестре Майе, которая за время описываемых событий из тринадцатилетнего подростка превратилась в сотрудника университетской библиотеки пенсионного возраста. Больше спросить не у кого: за эти годы все умерли.
Майя полезла в альбомы — вот две фотографии: Макс на пушном аукционе в Ленинграде рассматривает меха и Макс, вдвоем с женщиной, вероятно, мисс Сондерс, на фоне отеля «Уайт Хауз Риджентс Парк».
— А что еще?
— У него были племянник и племянница.
— Дэвид и Сина, Пауль и Паулина?
— Похоже, что так!
— А кто племянник, Дэвид или Пол?
— Не помню.
С этими скудными данными он с семьей вылетел в Лондон. Площадь перед отелем напоминала цирк. Такси обогнуло всю арену и остановилось возле входа, вышел униформист с тележкой и забрал багаж, а швейцар в дверях, как шпрехшталмейстер, простёр руки, разрешая артистам покинуть манеж.
Лондон поразил своей имперской мощью и сочетаниями цветов: огромные темные дома, и на их фоне — красные телефонные будки; многоликая и многоцветная толпа на Оксфорд-стрит, где не протолкнуться от тюрбанов, бейсболок, соломенных шляпок, дрэдов, ирокезов, других хайеров, и красные двухэтажные автобусы. Жена и дочка громко восхищались, сын невозмутимо ходил в темных очках: он был терминатором.
Трафальгарская площадь показалась такой знакомой, будто на ней сто раз уже бывал, да и Вестминстер с большим Бэном тоже. А вот музей Шерлока Холмса на Бэйкер-стрит оказался гораздо меньше, но гораздо уютнее, чем ожидалось. Сын всё в тех же темных очках сфотографировался с трубкой Холмса. Потом отстояли очередь в музей восковых фигур мадам Тюссо. Дочка осталась фотографироваться с Битлами, жену Павел повел искать Маргарет Тэтчер. По дороге остановились у восковой фигуры рядовой посетительницы музея, как бы отдыхающей на скамеечке с закрытыми глазами.
— Сумка-то у нее настоящая, — заметила жена, направляясь к такой же пустой скамейке у стены напротив.
С этими словами она приняла соответствующую позу и, пристроив свою сумку, закрыла глаза.
— Я вроде задремала, и мне приснилась собака, — рассказывала потом жена. — Чье-то теплое дыхание касалось щек. Я открыла глаза: надо мной, пристально разглядывая, почти касаясь лица, склонились два японца. Не ожидая от восковой фигуры такого поведения, с испуганными криками они шарахнулись в сторону.
Так прошла первая неделя, осталась вторая, и пора бы начать поиски, а как? Пятерок по английскому языку оказалось явно недостаточно, чтобы свободно общаться по-английски с англичанами. Но консьерж, похоже, понял, что от него хотят.
— Нет, я не слышал про Макса Астора. Вы должны спросить бармена. Я здесь недавно, а Боб (он сказал «Баб») давно работает.
Бармен Баб дежурит только во вторник. К удивлению Павла, он относится к вопросу с большим тщанием:
— Когда это было? Двадцать два года назад? К сожалению, я работаю здесь всего двадцать лет, но могу спросить у телефонисток, они знают всех. Я дежурю в следующий раз в четверг, найдите меня.
В четверг все четверо, а они ходили всегда вчетвером, Павел и его сочувствующая молчаливая свита, снова окружили бармена:
— Нет, телефонистки не помнят такого. Они даже спросили у старых постояльцев, но никто не помнит. Ай эм сорри. Мне жаль. Но знаете что, здесь в Лондоне есть Вёбен Хауз, там еврейская община, они могут знать. Съездите туда. Я скажу консьержу, как это место называется, он вам напишет и покажет на карте.
Назавтра поехали по адресу. Решили не рисковать — оставалось два дня — и, несмотря не безумную цену в фунтах, взяли такси, настоящий лондонский кэб, чтобы довез до места. Таксист высадил их на большой площади и показал рукой направление. Стали искать дом, спрашивать людей. Наконец, поймали женщину, которая сказала:
— Вы спросили у правильного человека, но вы приехали в неправильный день. Сегодня пятница, а в пятницу еврейские организации не работают, — и она указала нужный дом и нужную дверь.
В тамбур войти удалось, но всё равно внутренняя дверь осталась закрыта. По переговорному устройству объяснили, что консул по советским евреям будет только в понедельник.
— А как насчет консула по евреям царской России? Семья уехала из России в 1907 году! — сарказма на той стороне не поняли.
— Извините, до понедельника никого нет.
— Взяла медведя обида, он и ушел, — прокомментировала дочка, когда они вышли.
— И побрели они обратно, не солоно хлебавши, — сказала жена.
— I’ll be back! — объявил сын.
Вечером в пятницу поставщик компьютеров пригласил всю компанию в ресторан на прощальный ужин, в воскресенье надо было улетать домой. Ужин оказался семейным: с принимающей стороны, кроме самого Дональда, были его жена, две маленькие дочки, одна вообще грудная, в коляске, и тесть с тещей. В Лондоне в этот день был праздник: некий Гай Фокс лет этак четыреста назад пытался поджечь парламент, путч провалился, и вот традиция велит устраивать фейерверки и сжигать чучела.
Расселись. Подали закуски. Старшее поколение стало расспрашивать, что русские туристы видели в Лондоне, и всем была дана возможность высказаться по-английски:
— My name is Anna, — ответила дочка на вопрос, как ее зовут. — I am 14.
— My name is Peter, — представился сын. — I am 12.
— I am just Maria, — сказала жена, но сериала «Просто Мария», который широко шел у нас по телевизору, они, видимо, не смотрели, и нашу дежурную шутку не поняли. Разговор завял.
Но тут подали горячее, и все оживились. Тесть спрашивает:
— Какие у вас ещё проблемы в Лондоне?
— Павел ищет родственников, — говорит Дональд.
— Что за родственники? — интересуется тесть.
— Макс Астор, меховой бизнес, — отвечает Павел.
— Астор? Напротив моего брата живет Пол Астор, он из семьи меховщиков.
— Дэвид и Сина, Пол и Паулина…
— Слушайте, — вступает жена Дональда и показывает рукой на Павла, — он похож на Пола Астора! Я училась с дочкой Пола Астора в одном классе, и была у них дома!
Все заволновались. Тесть побежал к ресторанному телефону-автомату, звонить брату и послал брата через дорогу, к соседу. Тот сбегал и появился на линии с номером телефона Пола Астора. Тесть ждал у аппарата и вернулся за стол в ажитации и с добычей. Дональд и Павел пошли звонить.
Дональд начал разговор и передал трубку Павлу. Женский голос спросил:
— Кто вы?
Что можно ответить на такой вопрос?
— Вы знаете Макса Астора? — спросил в ответ Павел.
— Uncle Max? — голос Паулины зазвенел узнаванием. И дальше последовал очень правильный вопрос: — Когда вы уезжаете?
— В воскресенье.
— Как жаль, что мы не сможем встретиться завтра! Завтра мы заняты. Ровно год назад умер мой брат, и мы будем его поминать! — И после секундной паузы: — А вы можете сейчас приехать?
Павел передал трубку Дональду.
Время — десять часов вечера. Для Лондона это как для Питера полночь. За столом все занервничали и с возгласами «This is your life!» — название телепередачи о встречах через десятилетия — стали срочно собираться. Старики взяли на себя английских малышей и поехали домой, а остальные погрузились в машину Дональда и отправились в гости.
Когда дверь домика открылась, Павел обомлел: на него смотрело лицо его младшей тетушки, умершей семнадцать лет назад. Это была Сина, ее двоюродная сестра. Удивительно, но Павел понимал родственников почти полностью: те же выражения, сарказм, манера речи…
И тут случилось чудо: из гостиной появилась вторая женщина, Паулина, понял Павел. На вытянутых руках она несла и показывала всем фарфоровую статуэтку знаменитого Олега Попова, на донышке которой шариковой ручкой, он узнал характерный учительский почерк тетушки, по-русски было написано «Клоун Олег Попов» — единственный сувенир, хранившийся в семье от далеких заморских родственников. Все, включая взрослых мужчин, плакали.
Павел Михайлович идет с билетами обратно к себе на работу, не замечая луж от растаявшего снега, не замечая наледи, и думает:
— Вот бы рассказать Олегу Попову, знаменитому цирковому артисту, символу целой эпохи, что бывают такие случаи, когда его талант и клоунская маска играют роль судьбы, соединяющей людей, разбросанных историей по разным странам и говорящих на разных языках, в одну большую мировую семью!
На мосту через Фонтанку он оборачивается. Перед мысленным взором возникают: трезвонящий красный двухвагонный трамвай-американка, толпа народу на остановке, новогодний волшебный снег детства, — но надпись на здании «Цирк Чинизелли» в глубине пустой площади возвращает его к реальности.
Швейцарское пиво
— Скажи-ка, Вася, ведь не даром, — говорю я Васе, и Вася понимающе кивает и запевает:
— Ох, не да-ро-ом, ох, ох не да-ро-ом, — чем меня немало удивляет: эта песня про русскую красавицу, от которой меня тошнит с юности, по возрасту никак не должна быть ему знакома.
Не хочу знать, что имел в виду Вася, но я намекал на бонус, который он получил за победу. Наши электронщики разработали продвинутый блок, а Васе удалось убедить заказчика включить в состав своего изделия именно наше устройство. Какие аргументы Вася применял, только ли технические — это на его совести, но, когда комплексные испытания самолёта завершатся, наш блок навсегда останется в составе изделия, и конкуренты не смогут его заменить, разве только сертифицировать весь самолёт заново, что нереально.
Мы сидим на борту парома из Петербурга в Хельсинки. Компания успешно завершила год, и мы таким путём отмечаем предстоящие новогодние праздники.
Шведский стол в корабельном ресторане, с его копчёным лососем и красным вином, с красной икрой, которую рекомендуют есть в сочетании с луком и сметаной, сделал всех ленивыми и добродушными. В таких случаях тянет на охотничьи рассказы, и Вася, мой постоянный собеседник в долгих путешествиях, держа бокал с красным вином за ножку и разглядывая на свет, подал мяч:
— В Советском Союзе красное вино пили?
Я усмехнулся:
— Только те, кто выёживался. «Бычья кровь» и «Гымза» — нормальный человек пить не станет: горькое и кислое.
— А что же пили?
— В школе — портвейн «три семёрки». «Девушка, дайте шесть семёрок, пожалуйста!» В институте — водку, а кто побогаче — коньяк. Настоящее сухое я впервые распробовал в Цюрихе.
— В Цюрихе? Расскажите, я ещё там не был!
— Ну, слушай тогда. Шеф взял меня с собой в качестве толмача, покупать оборудование. А директор завода дал шефу задание передать привет некоему иранскому бизнесмену со странным именем Сассон, у которого с нашим заводом были какие-то контракты. И ещё директор сказал шефу, что иранец даст счёт на любую сумму, чтобы можно было списать дополнительную валюту на командировочные расходы. Когда с основными делами определились, шеф велел позвонить Сассону. Тот был очень любезен, пригласил в пятницу вечером к себе домой и даже предложил подхватить нас из гостиницы.
— Вы по-английски разговаривали? — спрашивает наш новый сотрудник Родион.
— На фарси.
— Правда, на фарси? — глаза Родиона расширяются.
— Да на английском, ну что ты, как маленький! — осаживает его Вася.
— А почему, если он иранец, у него дом в Цюрихе?
— Богатый иранец, — говорит за меня Вася. Я молча солидаризируюсь.
— Ну, так вот, в пятницу я оделся получше, а именно в джинсы и кроссовки. Это были мои первые фирменные джинсы, хотя мне было уже к сорока годам. В юности на меня джинсов было не достать: фарцовщики привозили только ходовые размеры, на худых. Ну, а к джинсам, я слышал, полагаются кроссовки, которые продавались в том же шопинг-центре. К вечеру жара спала, стало темнеть, и тут нарисовался Сассон со своим «Мерседесом».
— Это какой Мерседес? — спрашивают оба моих собеседника чуть не хором.
— Вроде, Мерседес 500, тогда все иномарки для меня были на одно лицо. Машина — это полдела, дальше интереснее. Ехали недолго, приехали к высокому забору, ворота волшебным образом отъехали в сторону и сами же за нами закрылись, и мы оказались возле дома на берегу Цюрихского озера. Мы переглянулись: крутое место. Вошли в дом: огромный холл, бронзовая люстра с хрустальными подвесками, мраморная лестница ведёт наверх… Шеф держит фасон, я стараюсь изобразить уверенность…
— Что будете пить? — спрашивает хозяин. Я было открыл рот сказать «кампари-оранж», но шеф меня опередил.
— Пиво, — говорит. — Очень люблю швейцарское пиво! — Будто не вчера его в ресторане впервые попробовал.
— Пиво хорошо после бани, — говорит Вася. — «Балтика» девятка…
— Я люблю «Очаковское». — подал голос Родион.
— Специалисты, моб вашу ять, — говорю. — В наше время было одно пиво, «Жигулёвское», да и то не достать. Я пиво не любил, но даже те, кто любил, называли его «моча молодого поросёнка». В стройотряде в Казахстане как-то удалось пробовать чешский «Будвайзер» в бутылках. «Жигулёвское» дотуда не доезжало, взрывалось по дороге.
— Пиво? — растерялся хозяин. — Пойду спрошу у тёщи, может, у неё есть.
Пока он ходил, мы с шефом обменивались впечатлениями.
— Неплохо живут иранские бизнесмены, — говорит шеф. — Только пиво не пьют.
— Они вообще пить не должны, потому как мусульмане, — вспомнил я что-то из жизни персов.
— Да брось ты, ещё как пьют: и азербайджанцы, и татары, и абхазы — только наливай.
— Так то советские, у аятоллы Хомейни с этим строго!
— Вот они в Цюрихе и живут. Наверное, выпить любят.
Вернулся хозяин с тремя бутылками: у тёщи нашлось пиво. С бокалами в руках мы отправились бродить по дому. Дверь на озеро вывела в зелёный травянистый дворик, и по мосткам, мимо летнего домика, мы подошли к эллингу с двумя висящими на подъёмниках яхтами. Тем временем на улице заметно стемнело. Комаров, однако, не наблюдалось. По мосткам направились обратно в дом допивать своё пиво.
— Скоро придут гости, будет небольшая компания, — известил нас Сассон. — Вот и они!
— А какой это год? — спрашивает Родион.
— То ли восемьдесят девятый, то ли девяностый. Ты ещё не родился!
— Да нет, уже родился, грудничком был.
Так вот. Навстречу по мосткам приближался худощавый парень, на вид лет тридцати с хвостиком. От его уверенной манеры держаться, от запаха его одеколона веяло заграницей. Одет он был в светлую рубашку без единой морщинки, светлые брюки и коричневые ботинки. Мне казалось, ботинки сами за себя говорили: «мы очень дорогие». На мгновение мне стало неуютно в своих джинсах и кроссовках, тем более, что хозяин был одет приблизительно, как и его гость, да и шеф, я вдруг заметил, тоже был одет вполне по-вечернему.
—Он юрист, — шепнул мне на ухо Сассон, — а вот и его жена.
На ней маленькое, на ладонь выше колен жёлтое в обтяжку платье, с виду простое, но сама она увешана, как новогодняя ёлка: золотые цепочки, браслеты, серьги и перстни с блестящими камушками — всё, правда, не массивное, а довольно тонкое и элегантное. Холёная женщина без возраста.
Мы развернулись и все вместе направились в одноэтажный летний домик, который оказался не таким уж домиком: пара гостиных, одна побольше, другая поменьше, обставленных вполне по-городскому, обеденный зал с большим столом человек на 15 и туалет. В туалете я наконец-то почувствовал себя уютно: он напоминал мне наш дачный туалет в садоводстве на Карельском перешейке. Нет, конечно, там не было выгребной ямы и очка, прикрытого плашкой, выпиленной из широкой доски с ручкой, это был ватерклозет, но стенки были обиты чем-то вроде прессованного картона, а пол деревянный. Там я перевёл дух и собрался с мыслями, снова перестроился на заграничную волну и вышел к гостям, которых стало уже больше.
Шефа я нашёл в этот момент вполне самодостаточным: он сидел рядом с Сассоном в компании двух других мужчин иранского вида, перед каждым была чашка чая с листочком мяты, и как-то находил с ними общий язык. Впрочем, в основном, это был язык молчания и колец сигаретного дыма. Я хотел прийти ему на помощь, но меня перехватила жена юриста и скомандовала идти в малую гостиную.
Оглядываясь на шефа, я отправился за ней. Мы расположились на просторных диванах по обе стороны журнального столика, и она закинула ногу на ногу.
— Иранские женщины игнорируют исламскую революцию, — подумал я, отводя глаза от её коленей, продолжающихся всё выше и выше до бесконечности.
Мне было уже к сорока годам, но тут я вдруг почувствовал себя подростком: не знал, что сказать и что делать. Вела она себя как-то слишком… откровенно, что ли. В планах у меня совершенно не значился флирт, тем более с иностранкой, тем более с иранкой, к тому же муж где-то в соседней комнате. К тому же она не в моём вкусе.
Иранка достала сигарету. Я выхватил одноразовую зажигалку с раздевающейся женщиной — мы с шефом накупили таких для сувениров, а я держал её для шефа, он свои всё время терял — и дал ей прикурить. Она посмотрела сначала на зажигалку, потом прямо мне в глаза и на понятном английском сказала неожиданно:
— Ну, расскажи, как живут евреи в Советском Союзе!
У меня отлегло. Это другой коленкор.
— Похоже, они не иранцы…— пронеслось у меня в голове. — Опять же пятница вечером… «И каждую пятницу, как солнце закатится, кого-то жуют под бананом»…
Тема была знакомая. Я, собственно говоря, еврей, по крайней мере, так было записано в советском паспорте в графе «национальность».
— Что, правда такая графа в паспорте была? — удивлённо спрашивает Родион.
— Ты что, не знаешь, ну, прямо, как маленький, — отвечает за меня Вася. — Ах, да ты и вправду маленький!
— Была графа «национальность», а в анкете это шло пятым пунктом — добавляю я, — и этот пятый пункт портил жизнь многим. Но речь не об этом.
— Вот видишь, — говорю я псевдоиранке, — как перестройка началась, даже за границу выпускают, государственный антисемитизм слабеет. А раньше в наш технический ВУЗ была двухпроцентная норма приёма для евреев. Из трёхсот человек принимали не больше шести. В царской России и то норма была выше! И в партию не принимали, но, может, это и к лучшему? — пожаловался я, но собеседница шутки не поняла.
И я стал разворачивать широкую панораму жизни многонационального советского народа, составившую, по словам руководителей страны, единую общность, где все национальности были равны, но некоторые равнее. Не скрыл я от собеседницы и тот факт, что в компьютерной программе учёта кадров завода, где я работал, процентный состав евреев учитывался в отдельной справке.
Она смотрела прямо в глаза, кивала, но заинтересованность в её глазах стала постепенно угасать.
Вася и Родион тоже как-то поникли, задумались, но в дискуссию вступать не стали.
— Короче, меня выручило то, что всех позвали за стол. Нас с шефом, естественно, усадили рядом, ведь я должен был ему переводить.
— Шеф, говорю, — это не иранцы, похоже, это евреи!
— Я знаю, израильтяне! — шеф вдруг включил свой армянский акцент. — Патамучто мята это «нана» и на Кавказе, и в Израиле, и в Иране!
— Похоже, вы с Сассоном нашли друг друга!
— Классный мужик, этот Сассон, с ним дела можно делать!
Все выпили, за столом стало шумно. Сассон через меня объяснил шефу, что несколько семей регулярно собираются здесь, в Цюрихе по очереди у кого-то дома, отмечая шабад, наступление еврейской субботы. Вообще-то он живёт на две страны: Швейцарию и Израиль. Семья Сассона переехала из Ирана в Израиль, когда ему было 13 лет. Очень нравились уроки английского языка: там он каждый день видел учительницу, женщину в юбке и с открытым лицом и руками, а не в хиджабе.
— Может, поэтому он так хорошо освоил английский, прямо, как диктор! — вставил я в процессе перевода свой комментарий.
Перед самой арабо-израильской войной 1967 года Сассон пошёл в армию, воевал. Доказательством его армейской дружбы был его командир, Яшка, человек уже в возрасте, он приехал в гости из Израиля и сидел с нами за столом. Их строевой песней была «Наш ротный командир» на русском языке. Яшка родом с Украины, ему было десять лет, когда семья переехала в Палестину, поэтому он к своим шестидесяти с гаком немного помнил по-русски. Слов строевой песни большинство солдат не понимало, но текст зубрили наизусть. Я такой песни не знал, поддержать их не мог, а после нескольких рюмок водки расслабился, забыл про джинсы и запел «Катюшу», «Шёл отряд по берегу», про Щорса, которые израильтяне, как оказалось, знали на своём языке, так что расстались мы весело и сердечно.
Хозяин заказал нам такси, а на прощанье подарил по видеомагнитофону: шефу настоящий, а мне — видеопроигрыватель, каждый из которых стоил дороже, чем сумма, на которую мы рассчитывали получить квитанцию.
— Счёт на дополнительные расходы в валюте мы попросить постеснялись, — говорю я своим спутникам. — Но, как ни странно, эта случайная встреча породила много событий и была чревата всяческими жизненными перипетиями, характерными в кипящих девяностых. Мы несколько раз пытались начать совместный бизнес, Сассон знакомил нас с разными людьми, большинство из которых оказались аферистами, он даже подарил нам «Мерседес», который забрал у папы одного будущего олигарха, и этот автомобиль оказался с перебитыми номерами. В конце концов мы с ним нащупали нормальную некриминальную тему, и бизнес завертелся, но об этом — в другой раз. А того юриста с женой встретить больше не довелось, но меня это не расстраивает.
Паром, не торопясь, двигался в сторону Финляндии. Мы допили наше красное и пошли в казино, которое работает на пароме всю ночь. В знак благодарности за внимание я выдал Васе и Родиону по десять фишек на удачу. Родион играл впервые и, как положено новичку, выиграл 300 евро — по-простому, на красном и чёрном.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer9/iljichev/
