Мои встречи с Юрским (Записки зрителя)*0

Краткое предисловие

В основу этих записок положен дневник, который я вела в юности и описывала в нем свои встречи с Юрским. Я пыталась дословно записать все, что слышала, и не пропустить ни одной детали из того, что видела.

Я ручаюсь за то, что все, что здесь описано, происходило на самом деле.

Я благодарна Елене Яборовой, которая вдохновила меня написать о Юрском, Александру Ласкину, убедившему меня подготовить публикацию, за его ценные советы и редактуру, Александру Вернику за профессиональные замечания, Екатерине Эткинд за консультации, Татьяне Жаковской за уточнения фактов и за сайт памяти Юрского, над которым она сейчас работает.

Мои первые впечатления

В детстве у нас дома не было телевизора, и я иногда просилась к соседям, чтобы дали что-нибудь посмотреть. И как-то раз — это было зимой — я пробралась по узкой тропинке сквозь сугробы в этот дом и села вместе со взрослыми смотреть какой-то очень длинный фильм. Мне шесть лет, и мне этот фильм скучен, и я мало что понимаю. И только как-то странно приковывает к себе взгляд один из персонажей, который ведет себя необычно и у которого очень странная внешность. И он произносит одну фразу, которая меня, шестилетнюю девочку, так пронзила, что запечатлелась на всю жизнь. Потом, спустя долгое время, я пыталась узнать, кто же он, этот артист, который меня так поразил не очень мне понятными в то время словами: «Потому что Анечка меня не любит». И лишь посмотрев фильм «Республика Шкид», я поняла, что того странного героя, запомнившегося мне с шести лет, играл Юрский.У меня и сейчас стоит перед глазами экран, на котором двое, и он, этот странный человек, говорит: «Потому что Анечка меня не любит». Я довольно быстро тогда узнала, что это был телеспектакль «Океан», по одноименному спектаклю Большого драматического театра им. Горького. Когда у нас дома позже появился телевизор, и я в телепрограммке встречала название этого спектакля, я обязательно садилась его смотреть, надеясь снова увидеть этого «некрасивого артиста». Не находя его, я понимала, без него все другие постановки были пресными.

Сергей Юрский

Нам повезло, мы жили в Ленинграде, и творческий взлет Юрского происходил на наших глазах. Мы были его постоянными зрителями, ходили на все его концерты и спектакли. Мое поколение уже не застало Юрского ни в «Горе от ума», ни в «Трех сестрах», ни в «Океане», но зато не по одному разу мы ходили в БДТ на «Генриха IV», «Я, бабушка, Илико и Илларион», на «Цену», на «Лису и виноград», на «Ревизора», и, конечно же, на “Мольера» и на «Фантазии Фарятьева»–в постановке самого Юрского. Нам удавалось проникать на многие спектакли БДТ при том, что билеты в те годы приобрели какую-то валютную ценность, и достать их было все равно, что поймать руками жар-птицу. Поэтому мы с большим азартом рассредоточивались в ареале театра и «стреляли» билеты. Как правило, мы редко уходили домой ни с чем. О, эта погоня за билетами! Страсть попасть на спектакль была настолько сильна, что она, как магнитом, притягивала в наши руки лишние билеты. О, эти вопросы, задаваемые с замиранием сердца каждому идущему в сторону театра прохожему: «У Вас нет лишнего билета?» «Лишнего билетика не найдется?» Главное было не отчаиваться, а «стрелять» до победного, до упора, прямо до самого начала спектакля. И какое бывало счастье, когда кто-нибудь отвечал: «Да, есть лишний билет» и отрывал вожделенную белую полоску бумаги.
Первый спектакль с Юрским, который я смотрела в БДТ, был «Генрих IV». Я тогда училась в восьмом классе, и папа, после того, как я долго нудила, что хочу попасть в Горьковский театр, достал нам два билета по блату через своих знакомых. И мы пошли с папой, и оба были под сильным впечатлением от игры Юрского в роли Генриха Четвертого. Это была магия. Я глаз не могла отвести от фигуры Генриха Четвертого, которая стремительно и резко двигалась по сцене и как будто бы вся состояла из острых углов. Грим был жесткий, продольные черные линии очерчивали впалые щеки, седой гладкий парик, белая короткая борода. Но самой сердцевиной роли был жест — Юрский потирал рукой больную спину. Острый локоть через всю спину, снизу-вверх наискосок, от поясницы до плеча. Резкие, нервные движения. Один жест, но в сдержанной, лаконичной игре Юрского, он выражал всю суть характера и трагедии короля, преданного всеми, в том числе и родным сыном.
С этого спектакля началась моя любовь к Юрскому и зараженность его искусством.
В конце шестидесятых — начале семидесятых его талант был на взлете. Он начал выступать на эстраде, давать сольные концерты, репертуар его расширялся и постоянно обновлялся.
Я ходила на все концерты Юрского, иногда беря с собой компанию друзей. Билеты на концерты, в отличие от билетов в БДТ, в первые дни после появления афиш еще можно было, если не зевать, купить в театральных кассах. Но иногда билеты разлетались за пару дней. И тогда приходилось изощряться. Однажды нам удалось по одному билету вшестером проскочить мимо контролера, смешавшись с толпой. А как-то раз мы подделали подпись администратора на неистраченных абонементных билетах (у меня был абонемент в Ленинградский концертный зал, а подпись администратора на неиспользованном билете давала право пройти в зал и занять стоячие места – получался входной билет).
Однажды моя подруга подделала подпись администратора на восьми таких билетах, и вся наша компания незаконно проникла в зал. То-то было восторгу!

Концерты

Первый раз я попала на концерт Юрского 13 февраля 1973 года. Во время антракта моя взрослая подруга познакомила меня с Катей Эткинд, младшей дочерью Е.Г. Эткинда. Мы с ней сразу же полюбили друг друга на всю жизнь. Мы узнали друг в друге соратников — восторженных поклонниц Юрского. Катя к тому же была с ним знакома, что приводило меня в благоговейный восторг перед ней. После каждого концерта, на который мы ходили вместе с ней, она шла за кулисы и всегда звала меня с собой, но я стеснялась и отказывалась, а потом, конечно же, каждый раз жалела об упущенной возможности.

Юрский щедро проводил друзей и знакомых на свои концерты и спектакли. Если контрамарки вовремя не были заказаны, он просто впускал своих гостей через служебный вход, а потом отправлял их через сцену прямо в зал к страшному недовольству всех администраторов.

За кулисами после спектакля «Железный класс», Израиль, 1999 год. Слева направо: Сергей Юрский, Мария Ионина. Фото Бэллы Нохам

Как-то раз мы с Катей не сумели достали билеты на концерт Юрского в Капелле и отправились ждать его к служебному входу. Стояла морозная зима, в воздухе кружился легкий снежок. Рядом с нами заняла позицию группа молодых людей. Когда появился Юрский в теплой светло-коричневой куртке и рыжей пыжиковой шапке, мы все немедленно к нему кинулись. Это была моя первая встреча с ним лицом к лицу, и я трепетала и стеснялась. Он нам всем мягко улыбнулся и дружески протянул руку каждому из нас. По уверенному виду молодых людей было ясно, что-они-то с НИМ договорились заранее. А Кате пришлось сознаваться: «Сергей Юрьевич, у нас нет никаких билетов». Он растерянно улыбнулся нам и нежно протянул: «Ну девочки, ну как же вы… Ну, пойдем!»— тихо и решительно велел он, открывая нам дверь и пропуская вперед. Молодые люди потянулись за нами, и мы услышали, как Юрский сказал кому-то из них: «Я страшно простужен». Мы поднялись по центральной лестнице к столику, за которым сидела администратор. Увидев Юрского, она встрепенулась и просияла: «На фамилию Юрский?» — «Да, Юрский», — и администратор выдала ему целую пачку контрамарок. Он взял их в руки, некоторое время смотрел на них, обдумывая, как поделить их между всеми и, наконец, протянул нам одну из бумажек. Получив контрамарку, мы, по инициативе Кати, тут же повесили свои пальто на служебную вешалку рядом с ЕГО курткой. Увидев, что мы уже стоим без пальто, Сергей Юрьевич изумился: «Ой, девочки, вы уже разделись? Вас же здесь не пропустят». Но мы не стали забирать свои пальто, а побежали, раздетые, через заснеженный двор к официальному входу, где гордо предъявили на контроле свою контрамарку.

Юрский на сцене

Как только Юрский выходил на сцену, воздух менял свою консистенцию, в нем начинало пульсировать электрическое напряжение, заряд которого с первой же секунды был направлен прямо в зрительный зал. Зал сливался в единое целое, менялись частота и ритм его дыхания. Иногда дыхание зала замирало, и кристально чистые обертоны постепенно заполнял пространство. Я чувствовала, как меня пробирает дрожь, и что невозможно продохнуть.

Каждое слово, произнесенное Юрским, звучало как точно взятая нота. Сквозь произнесенные им слова были ощутимы звуки грозы, шум дождя, запах сосен, распаренных на солнце, шуршание насекомых, вой метели, легкое тепло от пламени свечи. Слова произносились в особом ритме, нарушающем тот, к которому мы привыкли — и от этого они становились выпуклыми, плотными, каждое из них звучало в полноте всех своих оттенков. Достоевский, Бернс, Жванецкий, Бабель, Шукшин, Бунин, Пастернак, Пушкин, Зощенко, Гоголь…
Ему достаточно было повернуть голову, почти неуловимо изменить позу, пластику, мимику — и на сцене сменялись один за другим авторы и персонажи.

Интонации Юрского имели свойство проникать в самые глубины нервных сплетений, вызывать в них тонкий резонанс. Они несли в себе преображающую силу. Недаром прочитанные им со сцены произведения до сих пор продолжают жить и звучать только с его интонацией.

В одной из самых лучших сцен спектакля «Мольер» Мольер-Юрский говорит королю Людовику XIV-Басилашвили: «Не живут мои дети». Сдержанно, почти бесцветно: «Не живУт мои деети». Пауза. Речь споткнулась и стихла. Молчание. И ничего больше не нужно.

За кулисами после спектакля «Железный класс», Израиль, 1999 год. Слева направо: Сергей Юрский, Мария Ионина. Фото Бэллы Нохам

«Моя девочка. Теперь это не страшно… Я решился», — говорит Мольер Арманде, после того, как она сообщила ему, что беременна. «Моя дееевочка. Теперь это не страааашно… Я решИлся». Такие протяжные, нежные Е и А, а затем короткое мужественное И. Сколько любви и тепла в этом голосе, слова так пульсируют, что проникают прямо в кровь. Через многие годы, уже после того, как спектакля не стало, этот голос и интонация звучат так, как будто бы ты прямо сейчас сидишь в театре, спектакль только что закончился, и актеры вышли на поклоны.

В доме у Эткиндов

Эткинды и Юрские приятельствовали семьями. Ефим Григорьевич и Сергей Юрьевич познакомились на репетициях спектакля по пьесе Брехта «Карьера Артура Уи», которую перевел Эткинд, а Товстоногов поставил по ней спектакль в 1963-ом году. Юрский играл Дживолу, одну из самых зловещих фигур в спектакле. После премьеры Эткинд посвятил актеру четверостишие:

«Бертольд Брехт и сам доволен,
Глядя из загробной ложи
На ужасный лик Дживолин
В исполнении Сережи».

Юрский с огромным пиететом относился к Эткинду, читал все его книги, стремился говорить с ним литературе, о переводах. Но общались они нечасто. Однажды мне довелось встретить все семейство Юрских в доме у Эткиндов. У Маши Эткинд, старшей дочери ЕГ, и у Юрских почти одновременно родились дочки. И мамы, Маша и Наталья Тенякова (жена Юрского) решили «познакомить» девочек, и старшие Эткинды пригласили Юрских к себе домой. Сергей Юрьевич, конечно же, надеялся при этом пообщаться с Ефимом Григорьевичем.
Юрские появились в квартире с большим опозданием, и первыми их словами были извинения Сергея Юрьевича: «Целый час ждали такси!» Они вошли с радостным шумом, Юрский быстро скомандовал Наталье положить дочку Дашу на кровать в спальне, выдал Маше подарок, коробку с куклой для Аси, Машиной дочки, вынул из портфеля бутылку шампанского, поставил ее на столик в прихожей, снял пальто, скинул ботинки и решительно направился в кабинет Эткинда: «Ефим Григорьевич там?» — «Нет, он еще не пришел, скоро вернется. Он в Лавке писателя». — «А-а».
Юрский все же зашел в кабинет, снял с полки книгу, произнес: «Андре Жид» и погрузился в чтение.
Потом, видимо, посчитав свое отсутствие неловким, он вернулся в гостиную.
Маша Эткинд: Она (Даша) ни на кого из вас не похожа!
Юрский: Да, мы недавно снялись все вместе, втроем, и на снимке четко видно, что она ни на кого… Ну, это и хорошо. Ребенок должен быть сам по себе».
Юные мамы положили обоих младенцев на диван в гостиной, но девицы быстро расплакались, и их разложили по разным комнатам при постоянном дежурстве при них мам. Юрский спросил про Асю: «А когда она плачет, у нее слезы текут?»

Маша: Да, текут.

Юрский: О, это уже много! У Дашки до недавнего времени не текли. Врач даже сказал, что надо будет прокалывать. Разговор происходил при Дашке. Все, на следующий день у нее текли слезы.

Сергей Юрьевич все время спрашивал, какая температура в доме и сокрушался, что здесь очень жарко по сравнению с их квартирой:

— Я за Дашку волнуюсь, у вас очень жарко.

Ефим Григорьевич все не шел. Сели за стол, Екатерина Федоровна, жена Эткинда, и Маша начали подавать ужин. Наташа осталась с Дашей в соседней комнате. Юрский вдруг встал и решительно направился к ним. «Я пойду, а то Наталья там…». Отпущенная Наташа вернулась за стол, а через несколько минут пришел и он сам и сел за стол вместе с нами.

— «Укачали? «— спросила Маша.

«А мы с ней договорились, что она десять минут полежит спокойно», — совершенно серьезно ответил ей Сергей Юрьевич.
Но, стоило ему сесть, как ребенок заплакал снова. На этот раз пошла Наташа.

За ужином Юрский рассказал, что у них сегодня в театре было собрание труппы и что Гога (Товстоногов) настаивал на том, что все в труппе должны быть единомышленниками.

— И тогда Медведев сказал, что единомышленники это те, кто думают, как один.

— Нет, ну какое интересное определение единомышленников…, — добавил он грустно после паузы.

Почувствовалось, что в театре у него что-то неладно.
За столом было молчаливо, даже скучновато и немного напряженно. Екатерина Федоровна начинала беспокоиться, почему не возвращается Ефим Григорьевич.
Юрский: А Вы позвоните в Лавку писателя и увидите, что все в порядке.
Екатерина Федоровна ушла звонить и вернулась успокоенная.

— Я дозвонилась, он еще там. Просил передать Вам привет и извинения, что вынужден задержаться.
— Ну, вот видите…

Перед чаем Юрский сел на диван, положил Дашу себе на живот, а потом вдруг встал и поднял ее над головой на вытянутых руках, полюбовался ею, аккуратно опустил, еще раз поднял, опустил, потом сел на диван и снова положил ее себе на живот. Так и сидели до чая.
Мамы щебетали в сторонке, а Юрский был молчалив, он явно ждал Эткинда. Но того все не было.
Когда дошли до чая, включили телевизор, где шел многосерийный фильм по сценарию Н.Г. Долининой «Разные люди». Наталья Долинина была известным литературоведом, писателем, драматургом и близким другом семьи Эткиндов, всегда во всех ситуациях помогавшая им.

Юрский поглядывал на экран и время от времени серьезно комментировал: «Эту я бы выдал замуж за того. А этого женил бы на этой».
«Вы все упрощаете, Сергей Юрьевич!» — воскликнула Екатерина Федоровна.
«Нет, это Вы усложняете, » — был ответ.
После чая Юрские засобирались уезжать.
«Рано еще, — сказала Маша, — посидите, сейчас и папа придет».
— Нет-нет, самое время, у Наташи завтра спектакль, надо собраться, побыть одной. Ведь человек целый год не был на сцене. Завтра ей играть в «Мольере». Наташа послушно пошла в комнату пеленать Дашу.

— Так значит, завтра Наташа возвращается на большую сцену? – торжественно спросила Катя.

— Да, и проблема, что Наталья поправилась и не влезает теперь в свои платья.

— Распороть, — шутливо предложила Екатерина Фёдоровна.

— Но это значит лишить возможности играть вторую исполнительницу, — серьезно ответил Сергей Юрьевич.
«Ой, а шампанское-то не выпили» — вспомнила Маша, — «Приезжайте завтра после «Мольера» пить шампанское», – предложила она.
«Спасибо, Машенька», — ответил Юрский, — «Но Дашка и так впервые останется без нас на пять часов. Там у нас готовят поздравление Наталье, а мы думаем уйти».
Маша: А с кем Дашка останется?
— С тёткой.
Сергей Юрьевич пошел к телефону заказывать такси.
Катя: А я как-то недавно очень торопилась и заказала такси на фамилию Юрский. Пришло через двадцать минут».
«Вот-вот», — грустно подхватил он,— «Я как-то заказываю машину, называю свою фамилию, а мне говорят: «Нам часто звонят под Вашей фамилией и всегда просят поскорей. Поэтому такси будет, как положено. Или позже».
И точно, прямо в пандан к разговору, как только он набрал номер и начал заказывать машину, как мы услышали: «Я не знаю, кто Вам звонит под моей фамилией, но я прошу Вас, действительно, поскорее прислать мне машину».
И к нашему удивлению такси пришло очень скоро. Маша вышла в прихожую с Асей на руках. Ася потянулась к Сергею Юрьевичу.

— Ну что, поедешь с дядей Сережей? — спросила ее Маша.

— А я бы сейчас взялся, — охотно отозвался Юрский, — раньше я бы подумал об этом с ужасом.

Они оделись, он взял в руки портфель, остановился на минуту задумчиво:

— Что-то у меня еще было в руках?

— Кукла, — подсказала Катя.

— А!

— Наталья, я внизу, — крикнул он, выходя из дверей.

Наташа, подхватив на руки орущую Дашу, быстро исчезла в дверях вслед за ним.

Не раньше, чем через час после ухода гостей, вернулся усталый и виноватый Ефим Григорьевич. Ему было очень неловко за свое отсутствие. Екатерина Федоровна на него была сильно рассержена.

Оказалось, что Эткинд вынужден был так сильно задержаться в Лавке писателей, потому что в этот вечер туда должны были поступить несколько экземпляров нового сборника Мандельштама, и начальство Лавки в течение всего этого вечера обещало, что сборник подвезут с минуты на минуту. Уйти было никак нельзя, не дождавшись книжки, потому что это была единственная возможность ее увидеть. В открытую продажу сборник вообще не поступал, крошечная часть тиража была направлена в Лавку писателей (только для членов Союза писателей). Единственная возможность приобрести этот сборник состояла в том, чтобы целый вечер стоять в очереди и ждать, ждать, ждать, пока не привезут книги, чтобы успеть купить одну из них (больше не давали), иначе могло бы не хватить экземпляров.

Мольер

Юрский поставил «Мольера» в феврале 1973 года. Это был спектакль о театре, о сцене, кулисах и зрительном зале, об уязвимости театра и о неизбежной его зависимости от воли властей. Спектакль соединял в себе несколько реальностей, они, как яичные скорлупки, были вложены одна в другую. Театр в театре, сцена на сцене, реальность в реальности, наш зрительный зал и зрительный зал Мольера, который находился по ту сторону сцены, и Мольер, выходя на поклоны к своим зрителям, поворачивался спиной к нам. Мольер репетирует свою комедию «Мнимый больной», и сцена БДТ превращается в сцену театра Мольера. Это проникновение театров друг в друга настолько органично, что, когда Юрский не выходит на поклоны в финале спектакля (Мольер ведь только что умер на сцене своего театра), то его отсутствие на поклонах у нас, зрителей в БДТ, даже не вызывает вопросов.

Сергей Юрский, Мария Ионина. Фото Бэллы Нохам

В этом спектакле Юрский, как случается с великими художниками, предсказал свое будущее. Спустя три года после премьеры ему самому запретят выступать. Спектакль оказался пророческим.

В сцене Мольера с Людовиком XIV король грозно объявляет о своем решении запретить Тартюфа. Потрясенный и раздавленный Мольер с трудом находит слова: «Ваше величество… Ведь Вы меня губите… (Пауза). За что? «

Причиной гнева короля был донос на Мольера.

Скорее всего, что и на Юрского писались доносы, и что к нему был приставлен его личный стукач. Кто это был — нам станет известно только после рассекречивания архива КГБ. Да только вряд ли это случится.

Тяжелые времена

Дом Эткиндов в те годы был одним из центров литературной и культурной жизни Ленинграда. В нем бывали Солженицын, Бродский, Белль, дом был открыт и гостеприимен, к Эткиндам постоянно приходили интересные люди, и разговоры здесь велись далеко не только о литературе.

В начале 70-х годов власти открыли кампанию по расправе с диссидентами. В 1972-ом году вынудили уехать Бродского, в феврале 1974-го выслали Солженицын — оба близкие друзьями Ефима Григорьевича. Самого Эткинда власти считали опасным антисоветчиком, главой ленинградского подполья и давно следили за ним. В 1974-ом году Эткинд редактировал вступительную статью Михаила Хейфеца к самиздатскому сборнику стихов Бродского, который составил Владимир Марамзин, и это послужило триггером для сведения счетов с каждым из них. Начались обыски у друзей Эткинда. Напряжение росло. Кольцо сжималось.

25 апреля 1974 года в Герценовском институте в срочном порядке было созвано партийное собрание, на котором Эткинда заклеймили как опасного врага, клеветника и антисоветчика и постановили уволить его из института и лишить звания профессора. Сразу вслед за тем его исключили из Союза писателей, все его книги были запрещены, изъяты из магазинов, библиотек  и перемещены в спецхраны. Эткинд с семьей был вынужден эмигрировать в Париж. Они энергично готовились к отъезду, назначенному на 16 октября 1974 года.

Это все было очень тяжело и надрывно. Эткинд не хотел уезжать, приходилось разорять дом, отправлять библиотеку почтовыми посылками, раздавать вещи, бросать любимую дачу в Ушково, расставаться навсегда со всеми, кто дорог. Уезжали навечно, это был прыжок в бездну, приходилось выламываться из всего, что составляло жизнь и оставлять свое прошлое, с тем, чтобы никогда к нему не вернуться. Никто не мог себе даже вообразить, что произойдет в 1986 году с приходом Горбачева.

За неделю до отъезда Эткиндов, 8 октября, Юрский преподнес Кате свой концерт, как будто бы нарочно для последнего подарка.
Мы не успели купить билеты, и Катя к тому же забыла ему позвонить, чтобы попросить контрамарку. Спохватилась она за три дня до концерта и сразу набрала номер Юрского. Трубку взяла Тенякова и сообщила Кате, что «Сережа уже трем человекам отказал», ругала, что не обратилась раньше, но посоветовала все же позвонить Юрскому в день концерта. Сергей Юрьевич велел Кате подойти к служебному входу за пятнадцать минут до концерта и ждать его там. И вот мы стоим в темном дворе перед каменным крыльцом с железной дверью. Конечно же, мы тут были не одни, чуть поодаль от нас большая молодежная компания. Они обсуждают внезапную смерть Шукшина (Шукшин умер 2-го октября). Юрский задерживался, время приближалось к восьми, а его все не было.

Из двери высовывается голова администратора: «Нет еще?». Десять минут девятого. Опять администратор. «А как публика?» — спрашиваем.  «Нервничает», — кратко отвечает он. Нам тоже было не по себе – куда исчез человек, он всегда так точен, а тут уже сильно за восемь, а его нет. И тут во двор на большой скорости врывается такси, и из него, прямо на ходу, как ядро из пушки, вылетает, в буквальном смысле этого слова, Юрский и, перелетев через огромную лужу, приземляется у входа, успев произнести на лету: «Сорок пять минут ждал такси». Оказавшись на земле, он распрямился, окинул взглядом нашу толпу и скомандовал: «Проходите». Мы вошли гуськом, а дальше нам было велено: «Раздевайтесь». И тут как из-под земли возникает администратор и, оглядев нашу толпу, приходит в полный ужас.

— Что Вы делаете, Сергей Юрьевич?! Зал переполнен, а Вы еще привели десять человек!

— Проходите, – тихо и кратко, не обращая внимания на эти крики, скомандовал нам Юрский. Мы пошли в зал через сцену, а за спиной мы слышали, как администратор истошно кричала в трубку: «Генрих Михайлович! Что делать, зал переполнен, а Сергей Юрьевич привел еще десять человек и велел им проходить в зал!» Зал был, действительно, набит битком, и мы с трудом примостились у колонны. Не успели мы пристроиться, как объявили начало концерта, и Юрский вышел на сцену. Он начал так:

— Посвящаю этот концерт светлой памяти Василия Макаровича Шукшина.

А перед тем, как перейти к исполнению рассказов Шукшина, сказал опять:

— Эта программа сатирическая, но мне бы хотелось разрезать ее грустной нотой. Я был в Тбилиси. Третьего октября я говорил с Ленинградом, и мне сказали, что умер Шукшин. Я не мог опомниться. Я шел по коридору гостиницы, заглядывал во все комнаты и говорил: «Умер Шукшин». И все были потрясены.

Разговор о Шукшине продолжился за кулисами после концерта:

— Вообще существует теория Зощенко, по которой всякий талант умирает в том момент, когда сделал уже все. Но вот в том-то и трагедия, что тут она совсем не подходит. Человек умер на самой высокой точке. Он ведь собирался снимать фильм «Степан Разин?» — обратился Юрский к своему собеседнику.

— Да, — подтвердил тот, — и уже съемочная группа была набрана. И он уже почти отснялся в «Они сражались за Родину», их оставили только для крупного плана. И умер он во сне – заснул и не проснулся.

— Ну, это еще смерть, которой можно позавидовать, – задумчиво произнес Сергей Юрьевич.

— Да нет, — возразил кто-то из гостей, — говорят, что соседи по гостинице слышали, как он бил кулаком в стену.

Юрский промолчал. После паузы он продолжал:

— Я вот видел его фильмы, и интересно, что все они порезаны. Особенно «Печки-лавочки». «Калина красная» меньше. А в «Печках-лавочках» Шукшин резал, не задумываясь. Ему говорили, чтобы он вырезал какой-то кусок, и он буквально сразу брал ножницы и резал. Поэтому в фильме оказалось очень много непонятных мест… Это, в общем-то особенность его таланта — полная вера в цельность своего произведения.

— Еще я помню, после премьеры «Энергичных людей»[1] его жена Лида сказала: «Я боюсь, потому что он сейчас уже слишком много может».

Молодая компания, стянув с крышки рояля афиши и получив на них автографы, начала уходить.

Катя сообщила Юрскому: «Поздравьте нас, мы получили визы!
— Это есть, с чем поздравить!

Катя стащила с поверхности рояля афишу и тоже попросила подписать. Он написал: «Дорогой Катеньке. Неужели последняя?»

В комнате, кроме нас с Катей, оставались еще два человека. Это был немецкий режиссер, который дублировал «Золотого теленка», и его переводчик. В Германии этот фильм назывался «В погоне за миллионом».

— Да? — оживился Сергей Юрьевич, — наш «Золотой теленок» на немецком языке? – Ну и как, он пользуется успехом?

— Нет, не пользуется.

— Конечно, что-то чужое, — протянул Юрский.

Немецкий режиссер зачаровано смотрел на него.

— Он хочет с Вами встретиться и поговорить, — сказал переводчик.

— До какого числа Вы здесь? – обратился Юрский прямо к немцу.

— До пятницы, — ответил переводчик.

— Ага…. Завтра я никак не могу, у моей жены премьера, я должен быть обязательно. Четверг? В четверг у меня спектакль…  Знаете, что? Давайте я вам устрою контрамарку на «Я, бабушка, Илико и Илларион». А после спектакля зайдете за кулисы, и мы поговорим. Потому что в другой день я совсем не могу.

Переводчик перевел режиссеру эти слова. Немец засиял.

— А Вы будете? – спросил Юрский переводчика.

— Да, буду.

И они удалились.

Юрский поднялся и начал собираться, аккуратно укладывая в портфель свои концертные ботинки.

— Как Дашка? — спросила Катя.

— Мы вчера были с ней у врача, и он нас очень сильно ругал.

— За что?

— Маленькая. Всего 75 сантиметров. А какой рост у Аси?

— У Аси…76.

— Ну вот видите… А Дашка 75, а она ведь старше Аси… Крошечная… Как кот. Открывается дверь, кот входит, и она входит.

Зашла служащая и сообщила: «Сергей Юрьевич, Вам на одиннадцать заказано такси».

— На одиннадцать, — взглянул он на часы, — ага, очень хорошо.

— Тогда я вас отвезу, — обратился он к нам.

Мы еще посидели немного, а когда вышли, такси у входа не было, и мы отправились его искать. Его нигде не было видно, и мы пошли на набережную. Юрский ходил, размахивая портфелем. Время уже приближалось к двенадцати ночи. Пустой город, никакого такси и в помине нет.

— Ну, вот видите, я вам демонстрирую свое извинение. Я сегодня вызываю такси на семь вечера, а оно не приезжает. А мне сказали по телефону, что машина едет с Балтийского вокзала, должно приехать быстро. Я очень волнуюсь – сольный концерт. Наконец, приезжает. За рулем женщина. Я спрашиваю: «Где ж Вы были?». – «Заправляться ездила».

Юрский разводит руками и поднимает плечи, его любимый жест, выражающий недоумение. Пауза.

— Нет, надо покупать машину. Так больше невозможно.

Мы ждем уже минут сорок, все еще прохаживаемся по набережной, мерзнем. Наконец, издалека появляется свет фар и шум мотора. Наперерез нам к такси подскочили два солдатика:

— Мы первые!

— Нет, у нас был заказ, — мягко остановил их Юрский. Тут их лица просияли – они его узнали и тут же отступили в тень здания.

Таксист был рассержен и раздражен.

— Я Вас уже сорок минут жду!

— И мы вас ждем! А где Вы нас ждали?

— Мне сказали: «Площадь Ленина, 1»

— А Вам не сказали, что это Концертный зал?

— Нет.

— Ну вот… — Юрский опять сделал свой характерный жест, разведя руки и подняв плечи.

На такси мы ехали молча. Все устали.

Казалось, никто никуда никогда не уедет, и что жизнь не будет сломана.

Юрского вызывали в КГБ еще до кульминации кампании против Эткинда, и он знал, что его телефон прослушивается и что идет слежка за каждым его шагом. Но до поры до времени ему не мешали работать.

Но довольно скоро волны от репрессий, которые настигли Эткинда, докатились и до Юрского. Выдворив из страны Эткинда, власти усилили преследование людей из его окружения. Каждый, кто был с ним связан и продолжал поддерживать с ним отношения в Париже, попадал «в разработку» КГБ. Но, к сожалению, мало кто из нас это понимал. Пожалуй, никто, включая самого Ефима Григорьевича, не осознавал всей опасности, которая нависла над его ленинградскими друзьями. Эткинды уехали 16 октября 1974 года. В 76-ом году брата Ефима Григорьевича Марка, известного искусствоведа, блестящего преподавателя истории искусства, уволили из пединститута им. Герцена. В том же году Юрскому начали активно перекрывать кислород, постепенно лишая его возможности играть в театре, выступать на эстраде, сниматься в кино, участвовать в телепередачах. Из уже готовых телепередач его вырезали по кадрам.
Возможно, власти надеялись, что, лишив Юрского возможности работать, они выжмут и его из страны, как и Эткинда. То, что он смог пережить все гонения и не уехать, было для них неприятным сюрпризом. Сам Юрский описал эти тяжелые времена в своей книге «Игра в жизнь» (2002 год).

Юрский не хотел уезжать. Он как актер не мог себя представить без своего зрителя, которого он нежно, искренне любил, без общения с которым он не мыслил ни себя, ни свой театр. И зритель, в свою очередь, прикрывал и спасал его в эти годы. Только любовь зрителей к Юрскому давала ему возможность больше года ездить по всей стране и выступать с сотнями полулегальных концертов, анонсировать которые для администрации концертных залов было опасно. Значит, организаторы рисковали своей карьерой из любви к Юрскому. И во время этих вынужденных гастролей по Союзу в залах всегда бывал аншлаг. Если бы не эта поддержка зрителей, вероятно, Юрскому все же пришлось бы уехать. Иначе он не смог бы выжить просто физически — он был уволен из театра, остался безработным, и концерты, с которыми он гастролировал по всему Союзу, были для него единственным источником доходов.
Я часто задаю себе вопрос, что было бы с Юрским, если бы он все-таки вынужден был уехать? И он, и Наташа, воспринимали этот вариант как катастрофу, как потерю профессии. Но, скорее всего он, знавший свободно французский язык, выучивший английский, научившийся исполнять монологи Жванецкого в переводе на итальянский, не просто продолжал бы выступать, но и создал бы свой театр, свою школу. Его режиссура, возможно, отошла бы от Слова, которое он ценил в театре превыше всего, ушла бы в сторону интеллектуализма, абсурда, эксцентрики. Возможно, театр Юрского был бы театром парадокса, масок, пантомимы, пластики, движения. И, конечно, у него появился бы свой зритель, не такой широкий, как в России, а интеллектуальный, элитарный, тонкий ценитель театра. Могла бы состояться другая судьба, другой Юрский. Я предполагаю, что Юрский в годы гонений получал предложения переехать в Европу и работать в ее лучших театрах.
Но он этого не сделал. Он как-то сказал в одном из своих интервью, что в театре главное это кровообмен между сценой и зрительным залом. За границей оставаться в таких же интимных отношениях со зрителем было бы невозможно.

Когда начались репрессии, Юрскому было всего лишь 40 лет, он был молод, полон сил, находился в самом расцвете своего таланта, был в прекрасной физической форме, у него было много планов, идей, у него блестяще получалось все, что бы он ни делал. Все — и зрители, и друзья, и коллеги, и просто знакомые его обожали. Любимая жена, недавно родившаяся дочка, работа в любимом театре, вокруг друзья и единомышленники. Однако, наверняка были и завистники, о которых мы пока мало знаем, и кто-то из них, очевидно, работал на КГБ и писал доносы.
Юрский не был диссидентом, никогда публично не высказывался против власти. Он просто был независимым человеком и дружил с теми, с кем хотел, и оставался преданным им, прекрасно понимая, насколько это опасно для него. Он встречался с друзьями, когда хотел и где хотел. Удивительная внутренняя свобода и независимость. Это было больше, чем бесстрашие. Кто-то написал про него, что он жил так, как будто бы каждую секунду стоял перед Богом.
Читая с эстрады рассказ Шукшина «Обида», он так пронзительно произносил слова шукшинского героя: «Угодничать — нигде, никогда, никак — нехорошо, скверно», что они всегда звучали как его собственные. У него были четкие понятия, как можно делать и как нельзя ни за что, ни при каких обстоятельствах, потому что это нехорошо, стыдно, недостойно.

Спустя две недели после исключения Эткинда из института и из Союза писателей, 9 мая, мы с Катей пошли на концерт Юрского. За кулисами, увидев Катю, Юрский тут же бросился к ней: «Как папа? Он болен?»
—  А Вы уже знаете?
—  Мне только что сказали. Надо будет мне к нему зайти. Передайте вашим нежнейший привет. И если понадобится какая-нибудь помощь… Любая… Ну что я могу еще сказать?» Этот диалог с Катей происходил при большом скоплении народа, набившегося за кулисы. Юрский прекрасно знал, что рядом с ним мог стоять его личный стукач. И все равно вел себя так, как будто опасности не существует.

13 октября, за три дня до самолета, когда по опустошенной и разгромленной квартире сиротливо бродили друзья, когда вместо мебели повсюду стояли запакованные чемоданы, а в квартиру постоянно кто-то заходил, когда на сердце у всех была тоска и боль, потому что все точно знали, что эта разлука навечно, вдруг открылась дверь и зашли Сергей Юрьевич с Наташей. Они были очень напряжены, сообщили, что забежали на минуту перед репетицией. Обнялись с Екатериной Федоровной, Машей, Катей, Ефимом Григорьевичем. Юрский отдал Кате свой последний подарок — большую фотографию Остапа Бендера, едущего по пустыне на верблюде. На фотографии уже стоял автограф: «Дорогим Эткиндам на добрую память». И ведь не боялся, что на таможне будет обнаружен этот портрет с его подписью. Юрский знал, что все его телефонные разговоры прослушивались, что все его встречи с Эткиндом отслеживались. Но — нельзя не попрощаться с друзьями, нельзя не позвонить и не поддержать, нельзя не обняться на прощание. В этой смелости был протест против страха и лжи, которымибыла пропитана тогда вся наша жизнь. Эту независимость в Юрском очень хорошо чувствовали мы, зрители, и восхищались им еще и за его внутреннюю свободу. И, разумеется, его «неуправляемость» бесила КГБ и обком. Власти ненавидели его лютой ненавистью.

За кулисами после спектакля Слева направо: Бэлла Нохам, Сергей Юрский, Мария Ионина. Фото Бориса Ионина

Репрессии настигли Юрского в начале 76-го года. В июне 77-го года он ушел из БДТ, его имя исчезло из театральной жизни Ленинграда, на него был наложен тотальный запрет. И вдруг однажды зимой 78-го я увидела афишу о его концерте в Капелле. Оказалось, что она была одной единственной на весь город и ее повесили только рядом с Капеллой, где должен был состояться концерт. Но и оттуда она быстро исчезла, а мне по счастливой случайности удалось увидеть ее. Дополнительное чудо состояло в том, что в Ленинград как раз в это время должна была приехать Екатерина Федоровна Зворыкина, жена Эткинда, по туристской путевке. Как ее впустили, совершенно неведомо, но вроде бы ей разрешили навестить больную старую мать. Я, конечно же, повела ее на этот концерт Юрского. Перед началом я дождалась его у служебного входа и тихонько сказала ему, что со мной Екатерина Федоровна. Он очень обрадовался: «Обязательно приходите ко мне!» Несмотря на отсутствие афиш в городе, зал был набит битком. После концерта мы решили не ходить за кулисы, понимая, чем визит жены Эткинда может обернуться для Юрского. На следующий день я ему позвонила и намекнула, что мы из осторожности не зашли к нему. Когда Сергей Юрьевич это понял, он рассердился и резко выпалил: «Какая нелепость!»

Чего стоили Юрскому эти страшные девять лет запретов, мы можем только догадываться. Он, человек необычайного мужества и достоинства, никогда никому не жаловался. Но он и прежде не был здоровым человеком, часто попадал в больницы, болел воспалениями легких, да и сердце было не очень крепким. … И можно только себе представить, как вся эта история подорвала его душевно и физически. У него началась депрессия, которая преследовала его многие годы.Уже после переезда в Москву, когда его театральная жизнь начала налаживаться, во время своих выступлений он часто преодолевал недомогания и боли, которые с возрастом резко обострились.

В Ленинграде все могло для него закончится значительно хуже, ведь не зря в течение трех лет Юрскому не давали прописаться в Москве. Если бы не помощь Р. Плятта и Ф. Раневской, которые сумели добиться для него московской прописки, неизвестно, какая судьба ждала бы Юрского в его родном городе.

Без Эткиндов. Походы за кулисы

После отъезда Эткиндов я продолжала общаться с Юрским. Эткинды время от времени передавали с доверенными людьми письма и подарки своим ленинградским друзьям. А Катя с каждой оказией отправляла посылочки и письма для Юрского, и было заведено, что их передавали мне, а я уже доставляла их по прямому назначению. Для меня, влюбленной поклонницы, конечно же, это были поводы с ним увидеться.

Для того, чтобы выполнить просьбы Кати, я иногда звонила Юрскому и, ничего не объясняя ему по телефону, просила оставить мне контрамарку. Иногда напрашивалась в гости или просто приходила к нему домой на удачу без звонка. Была ли я достаточно осторожна? Мне казалось, что я соблюдала необходимые правила конспирации, но потом, уже постфактум, стало ясно, что мы были все «под колпаком» КГБ, «в разработке» — так это назвалось на их профессиональном кгбшном сленге. Первый раз я получила от Кати большую коробку с подарками для Юрского зимой 1974 года, через несколько месяцев после отъезда Эткиндов. Я решила идти к нему прямо домой без всякого звонка, рассчитывая передать подарок через Дашину няню, которая всегда бывала дома. Но, к моему изумлению, дверь открыл он сам и, увидев меня, удивленно воскликнул: «О!» и тут же: «Заходите, заходите». Он пригласил меня на кухню, усадил за стол, и я вручила ему доставленную заезжими иностранцами коробку. Он сразу же принялся ее распаковывать, нежно приговаривая: «Кааатенька… Что она придумала, моя Катарина…».
На кухне появилась крошечная Даша. В момент, когда она заходила, Сергей Юрьевич как раз вынимал из коробки большую куклу, которую тут же вручил Даше, а меня ей представил так: «Это тетя Маааша. Скажи тете Маше спасиииибо». Даша послушно сказала мне: «Спасибо», схватила куклу и ушла. Вот так меня впервые в жизни назвали «тетей», чем я была сильно смущена, потому что мне было тогда 18 лет.
«Она на Вас похожа», — заметила я про Дашу.
— Ой, нет-нет, Наталья мне обещала, что ребенок не будет на меня похож.
Я захихикала, хотя Юрский говорил как будто бы совершенно серьезно.
Он налил мне кофе, но я, конечно же, пить его не стала – кумир рядом, в двух шагах от меня, какое уж тут кофе.
Поговорили о Марамзине, суд над которым проходил в это время в Ленинграде. Об этом судебном процессе в «Известиях» была опубликована большая статья, где приводились цитаты из его речи.
— Я не понимаю, — говорил Юрский, — человек бьет себя кулаком в грудь и говорит: «Я ваш!»
Провожая меня и подавая мне шубу, он пригласил меня звонить и появляться.
Через несколько месяцев я ему позвонила, и он понял, что у меня есть новости, которые я хочу ему рассказать.
— Приходите ко мне на концерт.
— А как туда проникнуть?
— А я Вам оставлю.
— Так что, мне подойти к администратору?
— Нет, подойдите прямо к актерскому входу, Вы ведь знаете, где он.
Я подошла к служебному входу Ленинградского концертного зала 15 апреля без пятнадцати восемь вечера. Сначала я стояла и ждала Юрского одна, потом ко мне присоединилась небольшая компания. Они сначала зашли внутрь, надеясь, что Юрский уже приехал, но быстро вернулись назад.
— Сережки чего-то нет, непонятно, — сказал мужчина, опиравшийся на палку.
— У него теперь машина, — констатировала барышня из его компании.
Ага, подумала я, значит, он все-таки купил машину, надоело мучиться с вечно опаздывающими такси.
Послышался стрекот мотора, и во двор неуверенно въехали желтые жигули.

— А, вот он. … Ах, он еще и разворачивается, — съехидничал Марк (так звали мужчину с палкой).
Сергей Юрьевич задумчиво вышел из машины, закрыл ее на ключ и велел нам всем проходить внутрь. Оттуда он сразу же позвонил администратору, попросил его выдать нам контрамарки, и мы уселись в середине 11-го ряда, чувствуя себя как на празднике. В программе был «Крокодил» Достоевского, «Домик в Коломне» Пушкина, рассказы Шукшина. Зал слушал, затаив дыхание, а я вдруг почувствовала, что фраза «ком в горле» это не метафора, а совершенно точное описание физического состояния. Дыхание перехватывало, чувство тела исчезало, звучащие со сцены слова и интонации проникали внутрь, пульсировали в крови. После концерта я быстро направилась за кулисы, чтобы оказаться первой и успеть рассказать Юрскому новости об Эткиндах. Когда я зашла, он был еще один.

— Привет, — сказал он устало, увидев меня, — ну идите сюда, пока нет никого.
Я приступила к рассказу о том, что мне удалось узнать. Ефим Григорьевич, приехав в Париж, сразу же начал преподавать в Нантернском университете русскую литературу и в своих редких письмах к родным писал о том, что во Франции интерес к гуманитарным предметам и культуре крайне низок, что на его лекции и семинары ходят от силы пять-семь студентов, что он чувствует себя в вакууме. Для Ефима Григорьевича это был очень болезненный перелом — после того, как к нему на лекции ломились студенты и вольнослушатели, после того, как его боготворили поклонники, переводчики, поэты, писатели, после того, как ежемесячно он проводил в Доме писателей устные альманахи переводчиков, он вдруг оказался на обочине профессии. Это были 70-е годы, время, когда о жизни за границей нам мало было известно, и мифы о прекрасном и справедливом Западе заменяли отсутствующую информацию. Редкие иностранцы пробивались в Союз, и их рассказы о жизни на Западе, а также редкие письма, передававшиеся ими из рук в руки от уехавших друзей мы жадно пересказывали друг другу. Любые вести «с того берега» вызвали у нас у всех острый интерес.
Ни у кого из нас не было точного представления, как живут там, в свободном мире — мы, как тюремные заключенные, идеализировали мир, который находился по ту сторону железной проволоки. Тем горше и страннее были слова, Эткинда о Париже. О Париже, попасть в который никто не смел тогда даже и мечтать.
Юрский удрученно слушал мой рассказ.
Рассказ прервался, когда в комнату вошла молодая женщина.
— О, Марго (ударение на первом слоге), — обрадовался ей Юрский, — а где же Ваши подруги?
— Они испугались, — с английским акцентом ответила Марго.
— Ну, зовите их, — мягко и удивленно протянул Сергей Юрьевич.
Марго вышла. Вместо нее вошла Нонна Львовна Песочинская, известный ленинградский театровед и к тому же инструктор управления культуры в Ленгорисполкоме, куратор Ленинградских театров.

— Ой, как хорошо! Как хорош Домик в Коломне. Как будто бы стихи сочиняются тут же, прямо на сцене! А Пушкин как будто бы сам по себе!
— Так и было задумано, — слегка смущенно ответил Юрский.
Песочинская протянула ему какой-то цветной журнал, Юрский переместился за журнальный столик и принялся внимательно его изучать.
В комнату вошел Марк со своей компанией и присоединился к обсуждению концерта.
— Особенно хорошо «Обида» Шукшина.
— Да, мне кажется, что человек, послушавший этот рассказ в исполнении Сергея Юрьевича, уже не сможет нахамить, — сказала Песочинская.
— Э-э-э, нет, — уверенно ответил Марк, — театр еще никогда никого не исправлял.
— Я всегда говорю, — продолжила Песочинская, — что Юрский великий артист, хотя он это отрицает и очень меня за это ругает.
Сергей Юрьевич, сидевший за журнальным столиком, сильно покраснел.
— Можно Вас? – попросила его Песочинская.
Поднявшись и взяв с крышки рояля спички, он извинился перед нами:
— Мне сейчас нужно уединиться с Нонной Львовной.
Вернулся он один.
Зашла Марго с двумя своими английскими спутницами, и все они уселись на боковой диванчик.
Народ заходил, уходил, велись отрывочные разговоры, в воздухе стоял гул и табачный дым. Появился служащий:
— Чьи это пальто висят в гардеробе? Там уже ругаются, им нужно уходить.
— Девочки, это ваши пальто? — спросил Сергей Юрьевич у англичанок. Те ответили утвердительно.
— Так что же, мы тогда сейчас все вместе тронемся? Или, может быть, вы сходите за пальто и принесете их сюда? – предложил Юрский.
Англичанки поднялись и ушли за пальто.
Он подсел ко мне: «Ну?» – с нетерпением спросил он меня.
Я продолжила пересказывать то, что знала об Эткиндах. Ефим Григорьевич с горечью писал о разобщенности людей во Франции.
— Да, это характерно именно для Франции, — произнес задумчиво Юрский, — и то же постепенно происходит у нас. Вот Англия — самая открытая страна…, а вот мы сейчас спросим у девочек.
В это время три англичанки уже возвращались, держа в руках свои пальто.
— А, — обратился к ним Юрский, — взяли? Ну, вот и прекрасно. Садитесь.
— Мы сейчас с Машей говорили о Франции. Расскажите, как у вас люди общаются?
Марго сначала не поняла.
— Ну, часто ли вы ходите друг к другу в гости?
— О да, — воскликнула Марго, — можно прийти в любой дом, и там тебе будут рады. Все очень веселые, легко дружат.

— Да, — радостно подтвердил Юрский, — когда я был в Англии, мне тоже так показалось. А как принимали там наши спектакли!
— А во Франции встречаются только в кафе, — продолжила Марго.
— Вот-вот, и французы, как ни странно, сдержаннее англичан. Я замечал, что чем севернее народ, тем лучше он принимает спектакли. В Финляндии как нас принимали…, а чем народ южнее, тем сдержаннее.
— У них весь энтузиазм уходит на решение вопроса, закурить или нет, — засмеялся в ответ Марк.
— А Америку я совсем не представляю, — расстроенно продолжил Юрский.
— Да, Америку трудно понять, — подтвердила Марго.
— Америка – другой континент. Каждый, кто рассказывал мне про нее, говорит: что-то чужое. А вот в Англии, хоть она и расположена на острове, как мне представляется, центр европейской культуры. Вот там настоящая Европа!
— Да-да, — закивала Марго, — но когда у нас долго не было сахара, а потом привезли, то в магазине почти дрались.
— Значит, склочность заложена в характере человека, — сделал Юрский печальный вывод.
— Просто нельзя людей долго держать без сахара, — ехидно заметил Марк.
— Ну как концерт, — сменил Юрский тему, обратившись к англичанкам, — вы все понимали?
— Я сидел рядом с ними, — отозвался Марк, — и могу подтвердить, что они все понимали.

— Если вы понимаете концерт, то это уже много, — похвалил Сергей Юрьевич.
— Спасибо Вам за Короля Генриха, — продолжила Марго.
— А, как он Вам понравился?
— Очень, это лучшая постановка, даже лучше, чем на Stratford.
— Вот, — радостно воскликнул Марк и кивнул на Юрского, — сорок минут доказывал мне, что Генрих это не то, что нужно. Кто был прав?
— Вы просто были на удачном спектакле, — грустно обратился Сергей Юрьевич к Марго, — вы какого были, 8-го или 12-го?
— 8-го
— Вот, 8-го был хороший спектакль, 12-го опять было плохо, так что просто Вам повезло.
Марго вытащила пачку сигарет, предложила нам всем. Сергей Юрьевич достал свой Беломор, закурил.
— Ты ж собирался бросить курить, — съязвил Марк.
— Я и бросаю, — мрачно отозвался Юрский.
— А это что, тренируешься?
— А, — грустно махнул рукой Сергей Юрьевич, — я теперь еще и не пью…

— Ты ж говорил, что с друзьями можно выпить, — съехидничал Марк.

Юрский промолчал. Он курил, выдыхая дым тонкими струйками.
Наступила мягкая пауза.
— А чем вы здесь занимаетесь? – снова обратился Сергей Юрьевич к англичанкам, — филологией?
— Нет, ответила Марго, — социологией международных отношений.
— Как? – удивился Юрский, — социологией?
— Да, вот мы с Вами общаемся, это и есть социология международных отношений.
— А-а-а, — протянул Юрский, — наверное, сюда можно отнести Толстого, он ведь личное возводил на уровень общественного.
— И что, здесь есть материалы? – спросил Марк.
— Много, — ответила Марго, — в Публичке есть целый раздел.
— Вот ведь, живем и не знаем, — повернулся Сергей Юрьевич к нам.
Помолчали…
— А вот скажите, — прервал паузу Марк, — что по-настоящему стоит смотреть в Ленинграде?
— Эрмитаж, конечно, — не задумываясь, ответила Марго.
— А в Русском музее вы были? Застали там выставку портрета? Да? Прекрасная выставка! Там сейчас еще выставка Васильева, это мой любимый художник, я только все никак не могу выбраться, — посетовал Юрский.
— А в Англии, — после небольшой паузы, продолжал он, — насколько я помню, самое приятное – это крошечные частные музейчики. Я больше всего любил бродить по улицам и заходить в эти музеи. Я даже до больших так и не добрался…
— А много у вас там было свободного времени? – спросил его Марк.
— Репетиций не было, вечерами – спектакль.
— Не каждый вечер?
— Каждый, но только вечер, так что весь день у нас был свободный.
— Так ты тут больше занят… Вы в ближайшем будущем не собираетесь в Англию? – спросил Марк.

— Ни в ближайшем, ни в каком будущем, — грустно ответил ему Юрский.
Опять наступила пауза.

— Ну что? – встрепенулся Сергей Юрьевич, — ехать уже пора. Сейчас я вас всех отвезу, только вас много, придется в два приема. Вам, значит, в «Европейскую»? – спросил он англичанок.
Те кивнули.
— Тогда я вас сейчас первых отвезу, хорошо? – спросил он Марго, — Yes? – обратился он к английским девушкам.
Юрский поднялся с дивана и принялся пристегивать бантик.
— Тэк-с, господа, — драматическим басом продекламировал он.
— А вам куда? — обратился он к Марку.
— Нам на Петроградскую, но мы сами на метро доберемся.
— Нет, — тут же решительно возразил Юрский, — я за вами приеду.
— Да и нас не надо отвозить, — робко предложила Марго, — мы и сами на метро доедем.
— Нет-нет, — решительно отрезал Сергей Юрьевич, — я вас всех отвезу.
Мы гуськом вышли во двор, где стояла его машина. Было темно, только над крыльцом тускло горел фонарь. Юрский подошел к машине, открыл ее, внутри зажегся свет.
— Так нам ждать тебя? – подошел Марк к возившемуся у машины Сергею Юрьевичу.
— Ждите, — был твердый ответ.
— А может, не надо?
— Нет, хромых отвожу!
Марк засмеялся, махнул рукой и отошел.
Я села в машину вместе с англичанками. Юрский завел мотор и предупредил: «Надо подождать». На руки натянул черные перчатки.
Поехали.
— Зря Вы нас везете, — безнадежно сказала Марго.
— Хоть пообщаемся, — мягко возразил ей Сергей Юрьевич.
Возникла пауза.
— Как с машиной, легче жить? — спросила Марго.
— Она у меня настолько недавно, что я еще не успел почувствовать. Есть хорошее – видите, вас везу. Мне это приятно…, а вообще с ней много возни. Вот опять надо ехать на станцию технического обслуживания, станция находится за городом, значит, нужен целый день. А где эти дни брать?
— А Наташа работает?
— Да, — весомо ответил Юрский.
— И ребенок?
— И ребенок. У ребенка няня.

— Наташа не водит машину?

— Нет, ей тоже надо будет учиться…
Помолчали.
— Ну, вот и приехали, — сообщил Юрский, затормозив напротив «Европейской».

Марго он поцеловал ручку, подругам ласково улыбнулся, протягивая им руку через спинку сидения.
Я чуть задержалась.
— Ну ладно, и я пойду.
— До свидания, Машенька, — он обернулся ко мне с нежной улыбкой и протянул, — звоните.

В ответ на следующий мой звонок Юрский пригласил меня на концерт:

— Маша, если надумаете пойти на какой-нибудь из ближайших концертов…
— А какие будут?
— Видите, я уже две недели лежу с воспалением легких, еще в Москве заболел… Сегодня должен был быть концерт, он, конечно, летит… Вы ведь слышали обновленную программу?
— Что значит, обновленную?
— С новым Жванецким. А еще я буду читать старую программу.
— Какую?
— Анна Снегина…
— О, вот это я очень хочу послушать!
— Пожалуйста, это 25-го, только я не знаю, встану ли я к этому времени…
Концерт не был отменен, и вот я снова у служебного входа в Ленинградский концертный зал. Пришла я без двадцати восемь, и во дворе уже стояли желтые жигули Юрского. Я поднялась на крыльцо, толкнула дверь – заперто. Я долго стучала, прежде, чем мне открыла пожилая женщина.
— Сергей Юрьевич уже здесь? — робко спросила я.
— Как Ваше имя? – был грозный вопрос.
— Маша.
— А, ну проходите.
Войдя в служебный вестибюль, я увидела сидящую за столиком пару, которая пила чай с тортом. Увидев меня, они почему-то изумленно на меня посмотрели. Дверь в комнату, где обычно Юрский принимал гостей, была плотно закрыта.
— Сергей Юрьевич там, — показала на дверь впустившая меня женщина.
Пока я снимала пальто, дверь открылась, и из нее вышел осунувшийся и побледневший Юрский.
— Здравствуйте, — улыбнулся он, взял у меня из рук пальто и повесил на вешалку.
— Как Вы себя чувствуете? – спросила я.
— Неважно, — был краткий ответ, — Как отсюда звонить Юрию Абрамовичу?
Пока он набирал номер, женщина, пившая чай, сообщила:
— Сережа отказался от торта.
— Юрий Абрамович? – произнес в трубку Юрский, — сейчас к тебе придет девочка, Маша, так ты дай ей местечко.
— Ну вот, идите к администратору, — обратился он ко мне, — Вы же все уже знаете. Зайдите пока ко мне, я хочу Вас расспросить…
— Как Ваше здоровье? — спросила я.
— Они мне воспаление не могут долечить. Они отравили организм лекарствами, а теперь не могут их выгнать. А сердце просто и раньше у меня было слабое, а теперь оно совсем стало барахлить, не справляется с таким количеством антибиотиков.
— А теперь Вы еще едете на гастроли?
Да, и к ним надо уже готовиться…
— А куда Вы едете?
— Киев и Кишинев.
— Ну ладно, пора мне идти…
— Идите, Машенька. Счастливо…
Я получила у администратора контрамарку и уселась в левой ложе прямо вплотную к сцене. Было объявлено начало концерта, под гром аплодисментов вышел Юрский, долго раскланивался, задумчиво оглядывая зал, нежно улыбаясь как будто бы лично каждому из нас, словно нарочно затягивая начало концерта.
Первое отделение он читал с трудом, словно преодолевая что-то внутри, но во втором отделении он уже вернулся в свою обычную форму и даже прочел на «бис» целых три произведения. Его долго не отпускали, подносили ему букеты, и если бы не конферансье, которая решительно объявила, что концерт окончен, публика бы еще долго не отпускала Юрского.
В закулисной комнате я нашла его очень усталым. Напротив него сидел единственный в этот момент гость. Они вдвоем о чем-то тихо и задумчиво говорили.

— Входите, Маша, садитесь, — пригласил меня Юрский, — как Вам такое сочетание авторов? <Он читал Жванецкого, Пушкина и Есенина в одной программе – М. И.>.
Я растерялась от такого вопроса:
— Жванецкий был очень хорош.
Юрский улыбнулся, кивнул головой, промолчал.
— Зритель был сегодня хороший, — сказал он, — Я удивляюсь, — продолжил он, — на Западе ведь такого нет, там существует два-три человека, которые дают концерты, и на них мало кто ходит. У нас же каждый вечер какой-то концерт, и всегда зал наполняется.
Тут его взгляд упал на дверь, в проеме которой появился молодой белобрысый мужчина лет 30-ти, невысокий и красиво одетый.
— А-а-а, здравствуйте, Витя. Заходите.
— Я тут с женой и друзьями.
Давайте сюда жену и друзей.
Вошли еще трое. Юрский встал, подавал руку каждому из них, приветливо улыбаясь.
Все расселись и закурили. Витя и Сергей Юрьевич начали беседу о машине Юрского, которую Витя должен был починить.
— Не знаю, — стоит ли сейчас, — сомневался Юрский, — мы едем на гастроли в Киев, и я не могу решить, ехать ли мне на машине.
— О, на машине очень тяжело, — сказала одна женщина из компании Вити.
— Нет, до Киева я бы добрался, спокойно сделал бы две ночевки. Это 2 тысячи километров. Но меня смущает, что из Киева мы поедем в Кишинев, а это еще 2 тысячи, значит, назад придется ехать 4 тысячи…
Юрский стоял, опершись рукой на спинку стула.
— Можно ведь и сломаться по дороге, — высказалась гостья.
— Ломаться мне нельзя, — решительно отрезал Юрский, — Иначе я просто опоздаю на гастроли.
— Мы ездили в Москву, 600 километров, и то это было очень тяжело, — сообщила гостья Сергею Юрьевичу.
— И как вы ехали?
— Ломались.
Юрский удрученно покачал головой.
— Вообще я ездил в гололед на границу с Финляндией, в Светогорск, это тоже 500 километров. В гололед. И ничего, жив остался… Больше всего меня смущает, что в Киеве не я на машине буду ездить, а она на мне. Все время придется думать, куда ее поставить.
— Так когда Вы привезете мне машину? — спросил Витя.
— Так я не знаю, если специалисты говорят, что ехать не стоит, то, наверное, действительно, лучше не ехать.
Женщины фыркнули, и одна из них сказала: «Мы не специалисты, мы жертвы.»
— А чинить ее и оставлять здесь, чтобы ее тут гробила Наташа…
Мы засмеялись.
— А она водит?
— Да, она водит.
— А Вы, Витя, очень изменились. Похорошели, стали хорошо одеваться, — перевел Юрский разговор на другую тему.
— А как Вы себя чувствуете? — спросила одна из присутствующих дам.

— Хвастаться нечем. Маша вон видела меня перед концертом, — кивнул Сергей Юрьевич на меня, — и я сначала чувствую – ну не могу.
— Но зато потом Вы разошлись, — вставила я.
— Нет, Витя, Вы действительно по-хорошему изменились. Вы прямо в меня вселили надежду. А такой был доходяга.
— Мы 20-го мая уходим в горы, — кивнул Витя на своего приятеля.
— А-а-а, — с улыбкой протянул Юрский, — значит, это изнутри… Месяц, и все? Самое важное – это перспектива. Это как будто прямо шприц в тебя воткнули.
Компания поднялась и начала прощаться. Юрский опять пожал всем руки и сказал приветливо: «Мне приятно, что вы были. Может быть, вас нужно подвезти?»
— Нет, спасибо.
Я тоже встала и перед тем, как уйти, сообщила Сергею Юрьевичу, что уезжаю учиться в Тарту.
— А, к Лотману, — отозвался с дивана первый гость, который все это время молча сидел в комнате.
— А Вы там какой филологией будете заниматься? – расспрашивал меня Юрский.
— Русской филологией.
— Нет, а конкретно?
— Пушкиным, наверное, но это еще не точно.

— Структурализмом, — вставил гость.
— А я совсем не знаю, что такое структурализм, — грустно посмотрел на меня Юрский.
— Я через год Вам расскажу.
— Вам нужно встретиться с Лотманом, — посоветовал ему гость.
— Ну а как с ним встретиться, только потому, что хочется поговорить? – пожал плечами Юрский.
Он поднялся и начал надевать пиджак.
— Приезжайте в Тарту, я Вас познакомлю с Лотманом, — предложила я.
Сергей Юрьевич посмотрел на меня задумчиво…
— Да, надо съездить в Тарту, я там не был с 55-го года.
— Так давно?
— Там был студенческий слет. Потом меня туда приглашали выступать, но я заболел, и больше они не приглашали, а мне было неудобно напоминать. Они, очевидно, решили, что я отговорился, что мне просто не хотелось ехать. А я – ну действительно был болен, — Юрский развел руками.
— Надо обязательно съездить в Тарту, — снова вмешался гость, Лотман – очень интересный человек. Вот Маша через год придет к Вам на концерт и прочтет лекцию о структурном анализе.
— Да, Вы придете и расскажете мне о структурализме, — подтвердил Юрский.
Я вышла из комнаты, чтобы надеть пальто и уйти. Когда я заглянула в комнату попрощаться, то увидела как Сергей Юрьевич склонился над журнальным столиком и что-то записывал под диктовку гостя.

— Логос? –переспросил его Юрский.
— Счастливо, — сказал он мне, поднимая голову.

Я ушла, оставив их продолжать философскую беседу.

Новые встречи

В сентябре 75-го года мы с Юрским встретились у проходной БДТ. Я передала ему письмо от Кати, и он принялся с интересом меня расспрашивать о Тарту. Он задавал такие точные вопросы, что мне оставалось только поражаться его проницательности. Мне хотелось отвечать ему подробно и основательно, потому что слушал он очень внимательно и заинтересовано.

— А Лотман там много читает?
— Да, очень!
— А хорошо на него ходят?
— На спецкурс к нему ходит 5-10 человек.
— О-о-о, — протянул Юрский, — как это не по-нашему…
— По словам Эткинда, во Франции считается, что 30 человек на лекции — это очень много, — сказала я.
— У нас много — это 100-150 человек, когда набивается аудитория, — улыбнулся Юрский.
— А почему, интересно, такая разница? — спросила я.
— Думаю, что там меньше студентов. То есть специальностей там больше. Например, там в год выпускается 2 театроведа. Я не знаю, но я так думаю. А у нас один Ленинградский театральный институт выпускает каждый год 40 театроведов с очного и заочного.
— Господи, что с ними делают? — воскликнула я.
— А вот – что с ними делают? — улыбнулся в ответ Юрский.
— Были на выставке? — спросил он меня.
Во дворце культуры «Невский» в это время проходила выставка художников нон-конформистов (1975 год).
— Да, а что Вам там понравилось?
— Гоосс, Жарких, Мишин, Рухин…. А как Вам Тюльпанов?— Очень, — говорю, — гиперреализм.
— Техника у него интересная…
Разговор перешел на театр.
— Театру нужна современность, — твердо сказал Юрский.
— Но зато актеры могут не лгать, — с юношеской самоуверенностью заявила я, — ведь за интонацию не ухватишься.
— Не знаю… Что касается меня, то я не лгу. А другие… Тут он сделал выразительный жест плечами.
Он с улыбкой смотрел на меня, потом вдруг встрепенулся.
— Ну ладно, Машенька, у нас там уже начинается. Не исчезайте.
В ноябре я напросилась на его концерт в университете, где он читал главы из «Евгения Онегина».
Он меня провел в зал и исчез за кулисами. Какие-то парни поднялись на сцену и начали громко двигать мебель и устанавливать свет. Юрский, высунувшись из-за кулис, показывал им руками, что нужно делать. Наконец, сцена была готова, и концерт начался. Полтора часа без перерыва Юрский читал отрывки из Онегина, и под конец стало заметно, что он очень устал.
После концерта я отправилась за кулисы. Он сидел устало на стуле, опустив плечи, закинув ногу на ногу.
— Знаете, сон Татьяны нужно читать именно в таком контексте, он тогда совсем по-другому звучит, — заявила я (о, моя юношеская наглость!)
— Вообще все нужно читать вместе. И дуэль тоже надо читать не просто так, а с «Куда-куда Вы удалились». Сюда еще нужен отрывок «То был изящный, благородный короткий вызов иль картель». Но невозможно ведь все в один вечер. И так все устали.
— Устали? – удивилась я
— Да. Что Вы думаете, была очень хорошая аудитория?

Первые три ряда были просто идеальные. А дальше…, тут Юрский выдержал паузу и развел руками.
— Впрочем, своего я добился, — продолжал он, — никто не заснул.
— Неужели можно заснуть?
— Ну, стихи, они убаюкивают…
— Вы, наверное, устали?
— Да, было тяжело.
… — Я сейчас еду на Ленфильм, Вам это не годится?
Я напросилась в машину, чтобы еще пообщаться.
— А зачем Вы едете на Ленфильм? — уже в машине спросила я.
— Мишу Данилова<Михаил Викторович Данилов, актер БДТ, был близким другом Юрского – М. И.>сняли с главной роли. Поеду разбираться в бумагах. Хочу еще посмотреть документальный фильм «Максим Горький» Арановича. Мне это нужно…
— «Выбор цели»[2] уже сняли?
— Уже год, как сняли, дали ему премию, а мы его еще не видели. Говорят, скучный получился фильм.
Ехали молча.
Я: Я слышала, Вы что-то ставите на Малой сцене?
Юрский: Да.… Есть такой молодой драматург Алла Соколова.… Очень талантливый человек… Ее пьесы камерные.… Очень интересные.
Я: Она печаталась?

— Нет.
— Это что, что-то философское?
— Да… и философское… Она многого добьется.… Если дадут.
Доехали до Ленфильма. Выходя из машины, он предложил:
— Я бы Вас пригласил на фильм, но не знаю, пропустят ли Вас.…
Меня пропустили. Благодаря Юрскому я посмотрела фильм Арановича «Максим Горький» еще в 1975-ом году. Фильм был снят в 1968 году, запрещен к показу и пролежал на полке до 1987 года.
Ночью после просмотра я уехала на автобусе в Тарту.

Юрский и Лотман

Я поставила перед собой цель познакомить Юрского с Лотманом.
Я только должна была придумать, как это сделать. Я была уверена, что им обоим было бы интересно и важно познакомится друг с другом. Впрочем, театр мало интересовал Юрия Михайловича, он, если и попадал на спектакли, то радовался, как ребенок, и совершенно не намеревался ни исследовать театр, ни смотреть на него с точки зрения семиотики. Но я надеялась, что, увидев Юрского на сцене и познакомившись с ним лично, он изменит свое отношение к театру, и что театральный язык Юрского, театр масок, поз, жестов, мимики и пластики Лотману будет близок и интересен. Но поскольку Юрий Михайлович большого рвения к знакомству с Юрским не проявлял, Юрский был всегда очень занят, то судьба и препятствовала их встрече.Каждый раз, когда Лотман приезжал в Ленинград, Юрский непременно уезжал на гастроли, а когда председатель тартуского университетского киноклуба по моему наущению пытался пригласить Юрского в киноклуб, то он, как на зло, никак не мог до него дозвониться. Лишь однажды Лотман заинтересовался Юрским, и то в прикладных целях — Юрию Михайловичу  был нужен профессиональный актер, который прочитал бы для записи один и тот же текст с разными интонациями. Лотман думал тогда поставить такой эксперимент и показать, как интонация меняет семантику текста. Я обрадовалась, что появился повод для их знакомства, побежала на почтамт звонить Юрскому, и тут же получила решительный отказ:
— Я не могу читать то, что не я сам выбираю.… Это просто невозможно. Просто ничего не получится. Жалко. Извините.…В конце концов, я поняла, что, если не суждено мне вытащить Юрского в Тарту или организовать ему встречу с Лотманом в Ленинграде, то мне ничего не остается, как дать Юрскому почитать статьи Лотмана. И хотя Юрский не особенно к этому стремился, я все-таки сумела всучить ему два сборника Ученых записок Тартуского университета со статьями о Хлестакове и о Пиковой даме.

В назначенное время я пришла к нему домой забирать назад эти книжки. Юрский открыл мне дверь и быстро ушел  в комнату, бросая мне на ходу, что Наташа плохо себя чувствует и что он очень торопится. Тут в прихожую задумчиво вышла крошечная Даша в очках, посмотрела на меня серьезно и спросила:

— Вы доктор?

Тут из комнаты появился Сергей Юрьевич и пригласил меня на кухню. Вслед за намина кухню вошла бледная Наташа.

— Сережа, покорми Машу.

Не дожидаясь моего ответа, она взяла тарелку, положила мне туда яичницу и ушла.

Мы сидели за кухонным столом, Юрский мрачновато на меня поглядывал, торопливо ел и, наконец, заговорил о Лотмане.

— Он великий ученый, а может быть, близок к гениальности. И хотя он очень трудно пишет… О-о-очень трудно, словно преодолевая что-то, но он все время формулирует то, что сам только еле улавливаешь.

Резко встал, вышел из кухни узнать у Наташи, как она себя чувствует.

Вернулся, помолчал.

— Я еще не прочитал статью о Хлестакове, так что, если Вы можете, посидите, подождите, я сейчас дочитаю… Я Вам дам чего-нибудь…

Он вынес мне книжечку репродукций Клее <немецкий художник 20-го века М. И.> и пригласил пройти вслед за ним в гостиную. Мы сели по обе стороны журнального столика, и Юрский моментально углубился в чтение.

В это время в гостиной появилась Даша и полезла к нему на колени. Он оторвался от чтения, посмотрел на нее нежно, но остановил ее:

— Даша, не мешай, иди лучше порисуй.

Ребенок тут же сел за свой маленький столик и принялся чирикать карандашом по бумаге.

Зашла Наташа.

Юрский тут же обратился к ней:

— Ты только послушай, что он пишет.

И он прочел вслух несколько строк из статьи Лотмана о Хлестакове.

— И он очень правильно говорит о реализме как о самом условном искусстве. Ты помнишь, у меня была мысль сделать сцену на сцене?

Даша понесла показывать ему свой рисунок.

— Даша, не перебивай, — остановил он ее.

— Только я не понимаю, почему подражание Ивану Карамазову или Наташе Ростовой не будет романтизмом, а подражание античным героям будет.

— Потому что Лотман пишет о сознательной установке на театрализацию быта, — ответила я.

— Да. Театрализация быта, — почему-то с горечью повторил С.Ю.

Он продолжил читать.

— Вот Бас <Басилашвили — М.И.> всегда говорил, что Хлестаков романтик. Ну, романтик и романтик, а тут обосновано.

Я спросила у Наташи, не оставить ли ей эти статьи.

— Нет-нет, — решительно ответил за нее Юрский. — Я уже боюсь брать чужие книги, потому что я их потеряю. У меня лежит груда того, что я должен прочесть, а я и читать не успеваю и часто что-нибудь теряю. У меня тут недавно пропала чужая рукопись, так мне звонили без конца, грозили поджечь дом, предлагали стать соавтором, думали, что я хочу украсть пьесу.

Я захихикала, но он был очень серьезен и расстроен.

Снова вскочил, заторопился. Я пошла к выходу, провожая меня, он протянул мне руку:

— В Тарту увидимся.

Спустя несколько месяцев я снова напросилась к Юрскому в гости, придумав для этого несколько предлогов.

Мы сидели в гостиной, он читал статью, которую я написала. Опять возникла тема Тарту:

— А как эстонцы общаются друг с другом?

— Среди них много людей, которые страдают от своей некоммуникабельности.

— Наша делегация едет в Эстонию в мае, но лекций ведь уже не будет? Да и я еще не знаю, поеду ли я, буду очень занят. … Никак у меня с Тарту не получается…

— А какие вообще у Вас планы? — спросила я и сама испугалась своего вопроса.

Но он сразу же охотно, хоть и коротко ответил:

— Пока я в Ленинграде. Готовлюсь к будущему.

— А что Вы собираетесь делать?

— Это тайна. Я суеверен. Буду заниматься режиссурой.

На кухне он рассказал, что собирается ставить Ибсена. … Что открыл для себя нового замечательного автора, Семена Злотникова, и уже договорился с театром комедии, что будет ставить спектакль по его пьесе «Мужья Антонины»[3]. Это было время самого расцвета его творчества.

Сергей Юрьевич пригласил меня на кухню, сел завтракать. Мне налил кофе. Молчали. Я решила задать тему для разговора.

— Сейчас интеллигенция часто идет в дворники или в уборщики.

В ответ Юрский скептически усмехнулся.

— Да, всякие недоучившиеся студенты, неудавшиеся специалисты. Не знаю, по-моему, они находятся в каком-то обалдении. У них есть форма для занятий, но нет содержания. Они отводят время для занятий, приходят, садятся за стол, и оказывается, что заниматься им нечем. У меня есть один знакомый, который мне говорил, что идет заниматься, шел домой – и не занимался…. Это и у меня бывает…, — грустно добавил он.

— У меня тоже, — радостно подхватила я, — просто бывает не сосредоточиться.

— Это точно… Я сейчас езжу по всей стране с концертами и в Смоленске познакомился с компанией инженеров. Они собираются и читают друг другу лекции о музыке. И какие лекции!

— Я: Сейчас все уходят от официальности в быт.

— Юрский: И это прочно.

Он посмотрел на часы и вскочил с места и виновато улыбнулся:

— Маша, мне нужно убегать к врачу.

Я поднялась.

— Когда Вы уезжаете в Тарту? – спросил он меня.

— Буду в Ленинграде, пока не напишу доклад по Гоголю.

— А какая тема?

— Полет в творчестве Гоголя.

— О, тогда Вам нужно прочесть повесть Вежинова «Барьер» в 1-ом номере Иностранной литературы. Это о полете.

Он ушел в комнату и вынес оттуда два уже подписанных экземпляра своей книги «Кто держит паузу» (издание 1977 года). Один мне, один для передачи Кате Эткинд.

Вручая мне книжки, он повторил:

— А Вежинова прочтите обязательно.

— Я не понимаю, это реалистическая вещь?

— Да, совершенно реалистическая. Там летает женщина. Однажды нашли ее тело на пустыре. Обвинили героя повести, что это он ее сбросил с девятого этажа. Следователь ему сказал: «Мы Вас оправдываем, потому что Вам незачем было ее убивать». И герой подумал, но не сказал следователю, как же Вы не понимаете, просто она летела, и у нее в организме что-то отказало…

— Это что, неомифологический роман? – решила я блеснуть знаниями.

— Не знаю, это Ваше дело, всякая классификация.

Мы попрощались.

Выйдя на лестницу, я сразу же открыла книжку и прочла: «Маше с искренней симпатией. Ни пуха, ни пера в Вашем исследовании Гоголя. 20 марта 1978 года».

И только спустя несколько лет я узнала, что Юрский в это время уже ушелиз БДТ и готовился к переезду в Москву, Он был вдохновлен, бодр, собирался заниматься режиссурой и ждал, что вот-вот вырвется на свободу. Но уехать в Москву он смог только спустя три года. Руки у Романова были длинные. Вот эти-то три года и были для него самыми тяжелыми..

Я тем временем не оставляла своих попыток познакомить Юрского с Лотманом.

В Эстонию Юрский все-таки приехал в составе делегации театральных деятелей. Они должны были заехать в Тарту, чтобы посмотреть спектакль «Новый нечистый из пекла», поставленный в театре Ванемуйне, и чтобы встретиться с труппой. Я уже, полная надежд, успела договориться с Юрием Михайловичем, что приведу к нему домой Юрского. Но тут – раз – и опять все сорвалось –вдруг оказалось, что Лотману необходимо уехать в Ленинград по срочным делам.

Узнав об этом, я чуть не разрыдалась от досады. Сообщила об этом по телефону Юрскому. Он был очень огорчен.

В день их приезда в Тарту я пошла в вестибюль театра Ванемуйне, чтобы их там встретить.

— Ну что, — спросил меня Юрский сразу, — Лотман уехал?

— Да, но к 4-му июня он вернется и будет читать лекцию о Гоголе, — сказала я, лелея робкую надежду.

— Мы не сможем.

Вот и финал. Занавес.

Юрский дружил со многими ярчайшими людьми того времени.И. Бродский, Е. Эткинд, С.Маркиш, А. Синявский, В. Некрасов, С. Аверинцев – это только те, про его дружбу с которыми я знаю.

А вот с Лотманом не получилось даже познакомиться.

Наверное, им и не нужно было встречаться. Каждый маг, видимо, должен оставаться внутри своего, созданного им мира.

Прыжок во времени. Израильские кадры

В 1981 году Юрский, наконец, смог переехать в Москву, и мое общение с ним закончилось. Навсегда, я полагала.

В 1990 году я с семьей уехала в Израиль, а в 1992-ом Юрский впервые появился у нас в стране со своей концертной программой. Я не собиралась к нему идти за кулисы и вообще напоминать о себе, но когда после окончания концерта я подошла к сцене, чтобы вручить ему традиционный букет, он радостно улыбнулся и тихо сказал мне, забирая у меня из рук цветы: «Зайди ко мне!»

И я пошла к нему в этот раз и потом заходила всегда, когда он приезжал с концертами или спектаклями в Израиль.

Он сиял, встречая своих старых знакомых за кулисами, раскрывал объятия, принимался подробно их расспрашивать, становился мягким и домашним. Меня он встречал так радостно и тепло, что я поначалу даже заподозрила, что он меня с кем-то путает. Как он мог меня узнать через 18 лет? «Ну, надо же! Только что была у меня Таня Жаковская, ты ее знаешь? Теперь вот ты…», наверное, я олицетворяла для него его ленинградское прошлое, Эткиндов, круг его ленинградских друзей. Чтобы проверить, что он меня ни с кем не путает, я заговорила с ним об Эткиндах, и убедилась, что он меня все-таки правильно идентифицировал.Какая потрясающая память!

Он приезжал в Израиль раз шесть, привозил свои концертные программы, спектакли «После репетиции», «Стулья», «Предбанник», «Полеты с ангелом». Каждый раз, заходя к нему за кулисы, я спрашивала его о ситуации в России. В 92-ом году он был необычайно оптимистичен, вдохновлен и даже возмущался выпадами Шендеровича. Помню, сказал с негодованием: «Ну как можно сравнивать Ленина и Гитлера?!»

На следующих встречах стало заметно, что его оптимизм, раз от разу, угасает и заменяется разочарованием и раздражением.

— Уж лучше бы Ельцин вообще ничего не говорил, от этого только хуже…

«Плохо у нас», — как-то сказал он мне очень мрачно.

На гастролях в Израиле он поражал тем, что на сцене совершенно не был заметен его возраст: он оставался по-прежнему легким, на лету одной рукой ловил тяжелые стулья, пластика по-прежнему была совершенно юной, движения, жесты, позы, интонации — все было, как всегда. Но за кулисами раз от разу становилось заметнее, как он устает, и как тяжело ему даются эти выступления.

Когда после спектакля «Полеты с ангелом» (постановка 2013 года) я зашла к нему, он вдруг признался мне: «Я болен». — «Что у Вас болит, Сергей Юрьевич?»
— Нога.

— Но Вы же не хромали на сцене.

— Так это ж на сцене…

— Почему бы Вам не приехать подлечиться на Мертвое Море? — Я уже приезжал. Лечился. Все становилось лучше. Но как только я возвращаюсь в Москву, все начинается снова…

По отношению к чужим закулисным посетителям он бывал почтителен, суховат и иногда с трудом справлялся со своим раздражением. Такого не бывало в Ленинграде, там он всегда был ровен и приветлив со всеми, охотно общался с любыми гостями, пришедшими к нему за кулисы.

Сейчас журналистов и поклонников он не очень-то привечал, хотя принимал их вежливо и корректно.

После спектакля «Железный класс», Израиль, 1999 год.

Одна из журналисток, которая упрашивала его дать ей интервью, получила от него вежливый, но жесткий отпор: «Я не даю больше интервью в Израиле, а то вы опять напишете, что я в Израиль больше ни ногой»[4]. «То есть просто так я бы с удовольствием встретился с Вами», — закончил он галантно. Журналистка ушла ни с чем.

Когда влетевшая к нему за кулисы восторженная поклонница бросилась его обнимать и начала с ним фотографироваться, а после того, как он надел жилетку, воскликнула: «А теперь я хочу с жилеткой!» — он с прохладцей предложил ей: «Берите жилетку и фотографируйтесь».

Один сильно пожилой мужчина долго рассказывал Юрскому, как нужно было играть Остапа Бендера, тот слушал совершенно серьезно, внимательно, невозмутимо – видимо, из уважения к старости.

— Вы совершенно не изменились, Сергей Юрьевич, — получил Юрский комплимент от своего собеседника.

— Ну да, — саркастически ответил ему Юрский.

На самом деле Юрский изменился, и дело было не только в возрасте. В нем как будто бы все перенастроилось, хотя ядро личности и оставалось прежним. Внутренний свет, который он излучал всегда, стал более глубоким, озарявшим его изнутри, вместе с тем в нем обострились горечь и разочарование.

Его очень многое раздражало в новом российском рыночном мире, вызывало отчаяние, чувство своей ненужности и надвигающегося апокалипсиса. Последний его спектакль «Reception» это пророчество Апокалипсиса, в котором он играл сам себя и вынес сам себе приговор.

На свое 80-ти летие он привез в Израиль программу «Пушкин и другие». Концерт прошел блестяще. Юрский, как всегда, был легок и пластичен на сцене, каждое движение было отточено, как мазок в картине мастера. И вдруг, когда концерт уже подошел к концу, он резко побледнел, только один раз и очень коротко вышел на поклоны, и прожекторы, освещающие сцену, сразу после его единственного выхода погасли. Я даже не успела вручить ему свой традиционный букет цветов. Я пошла к нему за кулисы, но перед дверью в гримерную уже стояли кордоны и не пропускали к нему ни единого посетителя. Дверь в комнату была плотно прикрыта. «Он устал», — сказали мне, — «просил никого к нему не пускать». Я попросила передать ему цветы.

Потом, дождавшись, когда он вернется в Москву, я ему позвонила, чтобы хоть как-то восполнить несостоявшуюся встречу. Ничего не стала спрашивать его о здоровье, только посетовала, что не смогла с ним увидеться в Израиле.

Его голос звучал бодро.

— Я ценю Ваше постоянство, — неожиданно похвалил он меня.

— Я просто консерватор, — ответила я.

— Я тоже.

— Вы довольны своими внуками? – спросила я.

— А я вот сейчас поеду к ним и посмотрю, доволен ли я ими.

Какой-то был тихий, долгий, вдумчивый разговор.

Я его, к сожалению, не записала.

Прежде, чем вешать трубку, он подытожил:

— Как мы с Вами хорошо и тихо поговорили.

После этого я дважды бывала в Москве и каждый раз сомневалась, не позвонить ли —  и не звонила. Это в юности я не боялась ему навязываться, вернее, боялась, но преодолевала свой страх, а теперь вдруг почувствовала неловкость.

Обещала себе, что в следующий раз, когда буду в Москве, обязательно ему позвоню. Очень хотелось продолжить наш разговор. Почему-то казалось, что впереди еще много времени. Да и что такое, надеялась я, 83 года? Сейчас люди и до девяноста доживают и еще дальше живут. Невозможно было себе представить, что Юрского вдруг не будет.

 Вместо прощания

Юрский был необыкновенный человек. Об этом писали и говорили все, кому доводилось хотя бы кратко с ним общаться. С каждым из своих собеседников он разговаривал на равных, доверительно, открыто, заинтересовано, щедро делился своими мыслями и чувствами, внимательно вдумывался в каждую фразу, сказанную ему в диалоге, терпеливо и заинтересовано слушал. После каждого разговора с ним я чувствовала необыкновенную легкость, вдохновение и резонанс с чем-то высоким и настоящим.

Редкая, удивительная личность. Обо всех думал только хорошо, судил каждого с его лучшей стороны, готов был дарить себя, принять и понять каждого, отнестись к нему с интересом и уважением. Никогда не говорил плохо даже о тех, кто его предавал и преследовал.

Но – его открытость доходила до определенной черты. С ним можно было говорить о культуре, литературе, театре, о новых тенденциях в настроениях людей, но только не касаться его личного пространства. Один лишний бестактный вопрос – и он сразу без единого слова ставил очень четкую границу, которая ощущалась почти физически. Немедленно менялась тема разговора.

Тактичность и проницательность Юрского иногда даже пугали меня. Как-то раз он сказал мне, что хочет поставить Ибсена, и упомянул о символизме в театре. И тут я растерялась. Я по молодости еще не успела прочесть ни одной пьесы Ибсена и, отчаянно боясь показать свое невежество, сделала умный вид и кивала головой. Но не тут-то было. Юрский взглянул на меня и улыбнулся:

— Значит, я не сумел хорошо объяснить.

Он всегда считал, что все проблемы в нем самом, никого не обвинял, даже в самые свои тяжелые времена.

Сергей Юрский

Я просматриваю фотографии Юрского – вот он, молодой, средних лет, пожилой, старый. И вдруг я увидела, какой он разный на фотографиях, снятых в каждом его возрасте. На молодых фотографиях у него ясный, вдохновенный и чистый взгляд, глаза светятся, легкая улыбка на губах — он весь в предчувствии будущего. На фотографиях конца 60-ых – середины 70-ых он очень сосредоточен, в глазах энергия, напряженная мысль и грусть. На фотографиях двухтысячных он просветлен, открыт, нежно улыбается, глаза лучатся теплом и любовью, и кажется, он готов всех обнять. На других фотографиях этого периода он выглядит расстроенным и раздраженным.

На самых поздних фотографиях у него лицо мудреца, праведника, мыслителя, философа, проникающего в самые глубинные смыслы бытия.

Примечания

[1]  «Энергичные люди» – спектакль по пьесе Шукшина, поставленный в БДТ Г.А. Товстоноговым в 1974 году. Юрский играл в нем роль Чернявого.

[2] «Выбор цели» — двухсерийный художественный фильм режиссёра Игоря Таланкина, на экраны вышел в 1975 году. Юрский играет Оппенгеймера, создателя атомной бомбы.

[3] Спасибо Татьяне Жаковской за предоставленную информацию. Спектакль не был поставлен.

[4] После первого приезда Юрского в Израиль в 1992 году в журнале «Окна»появилось интервью с ним, взятое Татьяной Шрайман, в заключении к которому журналистка сообщила, что Юрский не приедет больше в Израиль из-за плохого качества залов – все время скрипят стулья, гудят трансформаторы, шум которых постоянно нарушает все паузы.

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer9/ionina/