Начнем с притчи в стиле дзен: «если палец указывает на Луну, то только дурак может принять этот палец за Луну». Этой притчей открывает свою «Биологию развития» С. Гилберт, побуждая читателя отложить учебник в сторону и изучать реальность, природу. Откройте современную книгу по физике. Она переполнена изощренными символами, обозначающими вещи и их свойства. Греческого и латинского алфавита уже недостаточно, в ход пошли еврейский и готический шрифты. Но ведь эти знаки есть перст, указующий на реальность, а не сама реальность. И только ученый осел примет перст за саму реальность, не так ли? Не совсем так. В реальности электромагнитного поля никто не сомневается. Но когда Ричарда Фейнмана спрашивали: а что, собственно, такое электромагнитное поле, он выписывал уравнения Максвелла, и тыча в них все тем же пальцем говорил: вот это и есть электромагнитное поле, этот танец значков, дивергенций и роторов и есть электромагнитное поле. Никакой картинки, предъявляющей шестеренки и колесики, иллюстрирующей понятие поля, я вам не представлю, а если представлю, то она будет лишь затемнять дело, уравнения Максвелла и есть последняя физическая реальность, прячущая в себе всю правду об электромагнитном поле. Мир символов и мир природы не разделены мысленепроницаемой перегородкой. Чтобы думать о природе, реальности лучше об этой перегородке забыть.
* * *
Космолог Макс Тегмарк, обостряя эту мысль, скажет так: мы живем в математике. Наш мир и есть математика, или, изъясняясь более изощренно: все математически непротиворечивые структуры существуют физически. Физическая реальность не описывается математикой, она и есть математика. Мы живем в громадном математическом объекте, именуемом Вселенной. Эта на первый взгляд революционная метафизика на самом деле означает реванш Платона в его споре с Аристотелем. Ведь для Платона мир идеальных математических структур — шаров, кубов, октаэдров — был более, а не менее реален, нежели реальные шары и октаэдры. Галилей полагал, что книга природы написана языком математики; Тегмарк идет дальше: природа и есть математика.
* * *
Разворот в сторону Платона начался давно и неожиданно. Успех механики Галилея-Ньютона знаменовал торжество оголтелого платонизма над куда более «физичной», шедшей от наглядного явления картиной мира Аристотеля. В самом деле, Галилею пришлось представить в мысленном эксперименте совершенно платоновский мир «без трения», и только в нем единожды запущенное тело, на которое не действуют другие тела, будет двигаться до бесконечности. На самом же деле мира без трения — нет (см. М. Носоновский, Про трение как «сопутствующее явление», Семь искусств, 9 (78), 2016). И далее развитие физики шло именно по платоновской линии, совершенно удаленные от реальности символьные платоновские конструкции, вроде самосопряженных операторов, оказывались и плодотворны, и востребованы физикой, а наглядные реалистические представления вроде «теплорода» и «светоносного эфира» отметались за ненадобностью. Эйнштейн и вообще в своих мысленных экспериментах заменит реальные физические тела их мысленными образами, ничуть не беспокоясь о философской оправданности подобной подмены, напрочь смешав воображение и реальность.
* * *
Как же так? Вроде бы символы живут в пространстве символов, а вещи в мире вещей. Классическое мышление полагало, что эти пространства не пересекаются. Может быть, раньше так и было, и универсалии не размещались в вещах. Но наш, сегодняшний мир — иной. Удивительным гибридом математики и реальности является пространство-время общей теории относительности. С одной стороны оно порождается всеми наличными материальными телами, ведь если вымести их метлой прочь, то не останется и самого пространства-времени. С другой — оно насквозь символично, и немыслимо вне тензора кривизны и всего аппарата тензорного исчисления.
* * *
Попытке разделить символы и реальность упорно мешает язык. Как заметил Бертран Рассел, слово «корова» обозначает две принципиально различные сущности: конкретную, пятнистую, рыжую, обмахивающуюся хвостом корову, пасущуюся на лугу, и корову как вид, универсальную, платоновскую корову. Рассел требовал четко обозначать в речи и на письме, о какой из коров идет речь. И показывал, как смешение понятий легко приходит к софизмам. Но когда мы говорим об объектах современной физики, ситуация принципиально меняется: все коровы разные, но все электроны одинаковые. Мы верим в неразличимость электронов, эта вера делает возможным современное физическое мышление; и тогда слово «электрон» равно обозначает конкретный электрон и электрон вообще, электрон-символ. Джон Уилер как-то сказал Фейнману: Ричард, вы знаете, отчего все электроны одинаковы? Оттого, что это все один и тот же электрон. Я не знаю более глубокой философской шутки.
* * *
Электрон — объект идеальный, иначе говоря, всякий конкретный электрон может быть замещен другим электроном. Идеальный платоновский шар вполне заместим другим шаром. Мы мало думаем о дурном послевкусии слова «идеальный», ведь идеальное — это, в том числе, и полностью заменимое, безликое.
* * *
С символами можно обращаться как с тождественными объектами, на этом ките покоится физико-математическое мышление. Вернер Гейзенберг скажет: электрон не предмет, не вещь среди вещей. Как говорит Михаил Носоновский, электрон — скорее математический объект, символ. Мы невольно при этом предполагаем, что символы и вещи отличаются принципиально; перст, указующий на Луну, – не Луна. Есть некий надежный критерий, позволяющий их развести по углам. Но можно мыслить и по-другому. Можно предположить реальность символов. В книге «Символ и сознание» Мераба Мамардашвили и Александра Пятигорского мы читаем: «Случайно или не случайно, мы оба оказались убежденными в том, что символы — это вещи, а также и в том, что наши психики — тоже вещи». Как можно после семиотики писать подобное? Что это, недоразумение, описка гениев? Нет, перед нами уразумение нового порядка вещей, в котором нет средств, позволяющих отделить вещи от символов.
Представление о том, что вещи могут быть надежно отделены от символов, предполагает наличие объективного наблюдателя, главного героя классической эпохи вообще и классической физики в частности. Но этот герой умер вместе с классическим мышлением, или, точнее, остался в классическом мышлении.
Эйнштейн мечтал о преодолении дуализма частиц и полей, его фанатичному монотеизму претил этот дуализм. Но Эйнштейну отнюдь не смешивал дуализм символов и объектов реальности, частиц и полей. В этом смысле Эйнштейн был классическим мыслителем. Новая квантовая физика снимает дуализм символов и частиц, — функция частицы и есть сама частица. А электрон — это то, что мы можем знать об электроне. А нашему знанию доступно лишь символьное представление электрона.
* * *
Аристотель полагал человека общественным животным, но человек не в меньшей мере — символическое животное. Наш разум, генерируя символы, изменяет реальность. Евклид изобрел геометрию несуществующих объектов: точек, прямых, плоскостей. Но после Евклида мы везде видим точки, прямые и плоскости. Следуя Ньютону, Вселенная заполнится силами, Лейбницу — энергиями, Больцману — энтропией. Начнешь заниматься топологией — на каждом углу споткнешься о проявления топологических теорем. Знаю по себе. На самом деле дуализма символов и вещей более нет. Скорее есть их круговорот, о котором писал Поль Рикер. Символы, размещаясь в сознании, меняют восприятие мира, мир порождает все более изощренные символы. Если в каком-то смысле и можно говорить о прогрессе разума, то следует говорить об усложнении и обогащении символьной системы человека. Насколько символ Ψ-функции богаче, утонченнее и более информационно насыщен, нежели демокритовские шарики-атомы или лейбницевы монады без окон, без дверей! Перегородки, отделяющей символы от вещей, — нет. И мира самого по себе, готового к познанию, «готового мира законов и предданных сущностей», как говорил Мераб Мамардашвили, — тоже нет. И объективного наблюдателя, величественно созерцающего разлегшийся перед ним мир, нет. Ведь если «я фиксирую нечто в сознании, то я уже в другом состоянии сознания. И так до бесконечности» (М. Мамардашвили, А. Пятигорский «Символ и сознание»).
* * *
Современное искусство это знает и предлагает зрителю, читателю со-творение Мира. Контакт с произведением искусства меняет сознание. После того, как я вобрал в себя книгу, я — не тот, и книга — не та. Перечитывать ее будет другой человек. Борхесовский Пьер Менар слово в слово переписывает «Дон Кихота» — и пишет роман, не совпадающий с романом Сервантеса. Прекрасные артефакты прошлого остались в музеях, великолепные и невостребованные.
* * *
Человек создает символы, но и символы создают человека. Мераб Мамардашвили не уставал повторять, что человек осознает себя человеком в своем отношении к символическому, святому и освящаемому.
Символы не отделены от реальности, но включены в реальность и изменяют реальность. Отличный пример — деньги. Деньги ведь сверх-материальны. Однако деньги ведь не вещь, не совсем вещь. Деньги — символ, но конвертируемый в вещи. И, кажется, ничто так не изменило мир человека, как деньги-символ. Предельный пример — биткоин. Биткоин уже совсем не вещь, но многомерный мир вещей проецируется в одномерный мир виртуальных денег. У всего есть своя стоимость. Грань между вещами и символами оказывается стертой.
* * *
Маркс, говоря о том, что до сих пор философы объясняли мир, задача же состоит в том, чтобы его изменить, ошибался принципиально. Объясняя мир, философы его изменяли. А математики и физики, объясняя мир, изменили его до неузнаваемости, и — в самом тесном значении слова: теперь мир стал совсем непонятен.
* * *
Пятигорский и Мамардашвили заметили и следующее: культурологи и антропологи пытаются отделить сущность мировых религий, их положительное содержание от ритуального, символического оформления. Велик, например, соблазн, свести суть авраамических религий к десяти заповедям, объявив ритуал вторичным, и, более того, скрывающим суть подлинной веры. Показательна в этом плане судьба христианства, восставшего против традиции и развившего за две тысячи лет ритуал, культ, похлеще фарисейского. Отодрать символы, ритуал от сущностного наполнения религий оказывается невозможным в той же мере, в какой пространство-время общей теории относительности неотделимо от своего тензорного оформления, и в той же мере, в которой реальный электрон неотделим от математического аппарата квантовой механики.
* * *
В моей домашней библиотеке зачитанная до белесости книга Пятигорского и Мамардашвили «Символ и сознание» содержит посвящение. Экземпляр посвящен физику Александру Воронелю. Вполне мистически под одной обложкой сошлись свободнейшие умы конца ХХ столетия: философы и физик. Символично не только это, но и тот факт, что эту книгу едва ли одолела дюжина читателей. Всех победил смартфон.
* * *
Б-г каббалистов и Ньютона — מקום, место мира, предельный символ отделенности от мира, вмещающий мир. Его запрещается изображать и именовать, подменяя вторичным символом, символом символа. Рав Штейнзальц говорит: раввин спрашивает, если есть Б-г, как возможен мир? Философ озабочен иным: если есть мир, как возможен Б-г? На самом деле их невозможно разделить, подобно тому, как символ неотделим от реальности.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer9/bormashenko/
