(Елена Чижова. «Терракотовая старуха». Роман. Издательство АСТ. 2011)
Читателем Елены Чижовой я стал давно. Около двадцати лет назад после казавшегося нескончаемым периода непрерывной работы и учебы, прохождения тяжелых экзаменов и обретения заново своей профессии обстоятельства милостиво позволили снова вернуться к книгам, заодно открыть для себя новых авторов. Вскоре обнаружил Елену Чижову, увидел фотографию в Интернете, и стало понятно, что знаю ее с детства. Мы учились в одной школе, жили неподалеку, с детства исходили ножками те же улицы, сады, закоулки, набережные города, что в ту пору носил имя Ленинград. Первый ее роман «Крошки Цахес» — о нашей школе, и его действующие лица, от главных до эпизодических, мне очень хорошо знакомы. Трудно судить о романе непредвзято, когда по-прежнему помнишь, видишь, знаешь, будто все происходило вчера. В главы романа невольно хочется вставить собственные воспоминания, свои беседы с его героями. Конечно же, книгу обсуждали в переписке с одноклассниками.
В следующих романах Елены Чижовой снова встречались знакомые персонажи, всегда непременно появлялась наша школа (даже если не говорилось именно о ней, все равно можно узнать), но что еще важнее — всегда есть Город. Предстает таким, каким его помню. Он — родной, живой, особенный, прошедший свой трехсотлетний путь, на котором случалось пережить самое страшное, иной бы не одолел. Но наш город доселе выстоял, несмотря ни на что. В судьбах живших прежде и живущих в городе нынче есть очень много общего. Читая написанное ленинградцем-петербуржцем, многое понимаешь с полуслова или без слов, или жестом, или взглядом, особенно если он обращен к улицам, домам, уголкам, как известным, так и малознакомым. Петербургская проза уже стала важнейшей и особой частью русской литературы. Она богата, многолика, постоянно развивается. Та же Елена Чижова в своей последней книге «Город, написанный по памяти» пишет о загадке «петербургского текста»: существует ли он в действительности, как найти ему определение? Не буду искать его сейчас, но по своему читательскому ощущению считаю прозу автора безусловно петербургской. Никогда в своих книгах Елена Чижова не ищет облегченного пути к читателю, не подбрасывает ему ничего в качестве «приманки» или «пугалки». Hапротив, она умеет быть жесткой, не боится высказать такого, что наверняка вызовет бурю «праведного гнева» особо озабоченных ревнителей всякой утвержденной сверху чистоты. В ее прозе читатель не встретит любовных сцен, зато найдет подлинную откровенность чувств и правду жизни.
Книги Елены Чижовой не терпят быстрого чтения. Язык ее сложен. Нередко необходимо перечитывать заново абзац и даже предложение, потому что текст насыщен важными метками. Стоит чуть ослабить внимание, отвлечься — потеряешь нить повествования, упустишь что-то самое важное. Оно может таиться в мелочах, казалось бы упомянутых вскользь. В отзывах нередко читатели сетуют на это обстоятельство. Напрасно. Не всякая литература предполагает легкость, как и в жизни, увы, не все дается легко. Как раз общность времени, места, знакомство с героями первого романа помогали мне поначалу преодолевать трудности текста. А после их уже не испытывал.
Много лет назад я впервые услышал известное китайское пожелание недругу (с тех пор оно давно навязло в зубах) пожить в эпоху перемен. Перемены тогда еще не наступили, но вопрос к тому моменту уже «повис в воздухе». А потом они наступили, да так, что мало не показалось. Страна, в которой мы выросли, ушла, точнее, она превратилась в другую. Перемены были необходимы, их ждали, видели в грезах, на них надеялись. Но если бы знали, как оно предстанет на самом деле…
Опытный мореход, старый морской волк, прошедший места, овеянные самой дурной славой, где таятся рифы, подводные скалы, непредсказуемые течения, внезапно налетает шторм, никому не пожелает оказаться в ситуации, когда потеряна связь, магнитная буря превращает эфир в сплошной шум, компасу верить нельзя. Твое судно мотает по волнам, пути нет. И остается последняя надежда, о которой многие уже позабыли или давно махнули на нее рукой: а вдруг вдали забрезжит свет маяка? Да, того самого, старого, его собирались давно убрать за ненадобностью, но вдруг еще не убрали? И бывает же такая удача, что пока не убрали, вот он светит вдали, родной! Неужели не привиделось? Нет. Прости, что когда-то смалодушничал и тоже мысленно почти списал как допотопное старье, спасибо тем, кто тихо отстаивaл тебя и поддерживал твой свет. О маяке вспомнилось, когда прочитал еще одну книгу Елены Чижовой и о ней захотелось поговорить.
Роман «Терракотовая старуха» мне показался отличным от других в первую очередь потому, что не нужно было никого узнавать, его герои обретали свои черты исключительно через страницы текста, хотя главное отличие совсем не в этом. Поначалу, не скрою, искал по привычке, но оставил это занятие. Героиня со своей подругой учились в одном классе, но школа — другая, не наша (наша биологиня такого бы ученику не сказала и на «ты» никогда бы не обратилась). Понятно, что очень серьезный личный опыт дал роману пищу, но главная героиня и автор на сей раз оказались гораздо дальше друг от друга, чем случалось прежде.
Действие романа происходит в двух временах с разницей в пятнадцать лет, но их свидетелем я почти не оказался. В стране, где вырос и которую хорошо знал, наступили такие перемены и с такой быстротой, что мое понимание в один момент оборвалось. Никакой поток информации из непрерывно бегущей ленты новостей его вернуть не может. Я уехал и окунулся в иной дарвинизм, другое выживание, расстался с прежним миром. Но тем, кто остались, пришлось пережить подобное у себя дома. Новые реалии, наваливаясь на человека, всегда вызывают какие-то механизмы внутренней защиты: иногда желание устраниться, отмахнуться, будто все происходит понарошку, в игре. Хочется пугающее обратить в смешное, a про новых людей, появившихся почти внезапно и вроде бы из ничего, подобно грибам на опушке поутру, насочинять анекдотов.
В последние годы слишком много приходится встречать рассуждений о литературе, разделенной по полу: мужской и женской. На самом деле — именно о женской. Если правомочно и разумно было отделить от Адама грань (именно «грань», а не «ребро», у одного и того же слова в языке оригинала есть два значения) и создать Еву, то применительно к литературе этого совершать не нужно. Мнения разнятся: многим кажется неприемлемым само такое разделение, некоторые позволяют себе изредка открытое, но чаще — завуалированно-высокомерное отношение к женской. Мне кажется, правда состоит в том, что последние десятилетия ознаменовались появлением книг невероятной силы и глубины, вышедшими из-под пера авторов-женщин. И это вполне закономерно. В эпоху слома и стремительных перемен женский взгляд, разом охватывающий явления от внешних и мало значащих деталей до существа, оказывается куда более проницательным, Современная «женская» литература оказалась нередко более жесткой, смелее говорящей правду в глаза, а порой и бьющей наотмашь. И это произошло не потому, что мужчины и женщины поменялись ролями. Просто случаются времена, когда на женских плечах выносятся и преодоление жестокости эпохи, и залечивание ран неизбежного расчеловечивания, и сбережениe детей, а заодно и нелегкое бремя понимания пережитого во всей полноте. («Время женщин» — имя другой книги Елены Чижовой).
Помимо избавления от необходимости узнавания героев в гораздо большей степени этот роман показался мне особенным по иным причинам. «Терракотовая старуха» в процессе чтения по первому кругу вызвала у меня прежде не случавшуюся проблему. Да, авторa я знаю давно, прочитаны романы как более ранние, так и самые последние. Этот роман от них отличается. Я ощутил это не сразу. Самое начало повествования берет очень умеренный темп и приглушенный звук. Первая глава знакомит с главной героиней, мы застаем ее на Невском проспекте, медленно идущей по тротуару, останавливающейся у витрины, видящей свое отражение, ведущей с ним своеобразный диалог. Казалось бы, все на своих местах. Есть город, есть упоминание домов, магазинов (и заодно, что было здесь прежде), вот — Аничков мост, бывшая аптека, Пассаж. Всякий человек, которого видит Татьяна, от случайного прохожего до собственного отражения в стекле,»встречается по одежке». Татьяна, как и автор, умеет видеть ткань, цвет, фасон, шов мгновенно, настолько верно, и это говорит о человеке так много, что «провожания по уму» чаще всего уже не потребуется (во всем романе это сыграет огромную роль). И первые страницы обманчиво кажутся привычными для более-менее опытного читателя Чижовой. Втягиваясь в повествование, я в какой-то момент поймал себя на том, что оно незаметно ускоряется (однако без связи с темпом развития сюжетной линии), будто поставлен значок accelerando, и уже тебя втянуло в поток, быстрее, еще… Глаза вцепились в строки как руки в поручни: отпустить нельзя, обязан совладать с заданной скоростью, устоять. При этом правила чтения автора, которые сам же для себя установил, остаются прежними. Необходимо внимательно перечитывать абзацы и предложения. А никак. Приходилось либо заставить себя остановиться, либо пообещать потом сразу начать все заново с первой главы.
В последнее время мне все чаще хочется слушать музыку и одновременно читать партитуру. Интернет позволяет такую роскошь. Занятие это для непрофессионала не самое простое, но тем не менее позволяет глубже проникать в произведение и оценивать его трактовку исполнителем. Когда читал «Терракотовую старуху», поймал себя на сожалении, что вместе с текстом нет партитуры. Понятно, что в литературе ее как бы нет по определению. Однако особенности темпа, его изменений, динамики, иных прописанных оттенков должны быть где-то указаны, если они возникают в читательской голове. А многоголосия? А фоновые мелодии? А сквозные образы, проходящие через весь роман? Наверняка они должны звучать голосом одного инструмента или переходить в другие по мере понимания его подлинной роли. Передо мной лежал только текст, но я читал его, повинуясь невидимому дирижеру. Догадываюсь, что это — результат авторской работы.
Не ставилась задача написать рецензию, на серьезную критическую работу не претендую. Мне хотелось поделиться своими впечатлениями и размышлениями, возникшими по прочтении романа, рассказать о некоторых его особенных сторонах. Авторов всегда бесит, если в статьях пересказывают сюжет. Постараюсь этого не делать. Но все же в двух словах сказать придется. О чем роман? О том же, о чем большинство произведений литературы: о времени и человеке. Главная героиня по имени Татьяна Андреевна — человек моего поколения. Когда-то давно еще в прежней жизни мне показалось, что нашел более-менее точную аналогию очень многослойному тогдашнему советскому обществу: оно было подобно столу с множеством выдвижных ящичков, содержимое каждого из них не слишком ясно представляло себе, что творится в других. (Это чаще малоприятное узнавание случалось в местах и ситуациях нежелательных — в больнице, в милиции, в тюрьме, армии и т.д.) Главная героиня романа — конечно, она из того же ящика, что и я. Ее вижу, слышу, узнаю, понимаю иногда с полуслова, взгляду ее доверяю. Возраст, среда, город — все общее.
Ее родители преподавали русский язык и литературу. Оба — детдомовские. Можно только догадываться, почему ни бабушек, ни дедушек у Татьяны нет. Вариантов тут — два основных и остальные маловероятны. Родители построили свою жизнь, найдя счастье в том, что дышали русской литературой, в которой родной и близкий Пушкин был повседневно рядом, а в комнате со стены смотрели два других портрета — «строгие боги» родителей. Родилась дочь и возник вопрос: Татьяна или Ольга? Решили — Татьяна. Героиня говорит или даже думает обо всем этом с легкой иронией, улыбкой. Она вспоминает себя «еретичкой», запоем читавшей другие книги. Hо на самом деле все продолжается, когда уже родителей нет и Татьяна стала взрослой. Два портрета, в шутку прозванные Большими Братьями, остались на своем месте. Она тоже становится филологом, преподает сперва на кафедре русского языка в институте, для заработка появляются ученики. Татьяна побывала замужем, у нее дочь, с мужем рассталась, на работе есть «отношения» с начальником, женатым человеком, к моменту наступающих событий романа уже выхолощенные и бессмысленные. И с неслыханной быстротой налетают перемены, которые должны будут изменить все. В романе к моему удивлению Елена Чижова «сжимает» конец восьмидесятых-начало девяностых до предела. У незнающего читателя может возникнуть ощущение, что от смелых публикаций в журналах, оживленных разговоров на работе до павловской денежной реформы и путча прошло не больше года. Пытался понять мотив. Моя версия — автор не хотела застревать в этом периоде, потому что главное наступило после.
Пару лет назад я прочел один рассказ, где автор (Е. Жироухов) дает картину одного только что очень благополучного места. Таковым оно было вчера. Жили богатые люди. Дома, участки, зелень, заборы, дорожки. И внезапно налетела война (из тех, что случились в последние годы). Богатые уехали первыми, да так спешно, что многое побросали. Остались собаки. Им нужно выжить. Повинуясь вековому инстинкту, который оказался гораздо мощнее условностей разделения на породы, иерархии хозяев, они сбились в стаю, подчиняясь ее законам. И налетали, ведомые вожаком, туда, где можно раздобыть съестное или отбить его у другой стаи. А кто видел такой налет — замечали, что там все вместе: и овчарки, и пудели, и ньюфаундленды, и болонки, и шпицы.
При сломе эпох или просто в ситуации серьезной беды человеку тоже нужно выжить. И это нередко требует (не приказом, а инстинктом на видовом уровне) сделать шаг вниз по лестнице эволюционной. Приходится спуститься к первобытному племени, а то и еще ниже, к приматам. Героине пришлось это пережить на себе. Татьяна — филолог, она — необыкновенный человек, наделенный проницательным взглядом, чувствующий каждое слово в его оттенках, слышащая его игру среди других, выросшая в доме под строгим взглядом родительских литературных богов, оказывается в чем-то ей прежде не ведомом, и не только ей, всей стране. Как еще назвать явление, которое вихрем ворвалось в жизнь? Принести его могли лишь те, кто уже через свои ступеньки вниз спрыгнул чуть раньше. В ситуации, когда Татьяна оказалась на пороге полной катастрофы, случайно подобно коршуну налетел Евгений Фридрихович (для всех — просто Фридрих) и в когтях унес ее в свой бизнес. Здесь могло ждать спасение. Ho даже в такой ситуации она остается собой. Казалось бы, корабль перевернулся, ее подбирает не простая шлюпка, а весьма многообещающая, но Татьяна не перестает видеть все и слышать каждое слово. «Диалог Евгения с Татьяной» — отмечает она с усмешкой в момент первого разговора. Она видит черты его и сразу отмечает «обезьяний бугор» на месте рта, видит, что одежда на нем словно на размер больше, выходя из машины, он всякий раз должен поддернуть брючину. Это раздражает, кажется, что человек ощущает малопонятное расширение самого себя. (Кстати, в одном разговоре с подругой та, биолог, шутя рассказывает Татьяне, что в процессе одомашнивания объем мозга у животных постепенно сокращается. Разговор — о другом, но напрашивается обратный вывод: заново одичавший готовит всего себя к дальнейшему расширению). Любопытна сцена, когда Татьяна и Фридрих вдвоем остаются в конторе, голодные, а еды осталось — на одного.
«На тарелке большая котлета. Он делит пополам. Я слабо сопротивляюсь. «Перестаньте, — Фридрих морщится. — Не блокада».
То есть по его понятиям в блокаду не поделились бы. Но самое страшное для героини — не в том, что подмечает немыслимые метаморфозы в других. Oна с ужасом oсознает: некая проснувшаяся в ней дикая сила бросает к Фридриху. Она слышит удары своего сердца, когда он приближается. Она чувствует порыв доселе неведомой страсти после налета бандитов на их контору («…мне хочется превратиться. Стать диким животным: прыгнуть, чтобы разорвать его в клочья. Чтобы он… разорвал меня…») А сам Фридрих — бывший архитектор, тоже из породистых. Этот персонаж совсем не карикатурный, он не прямолинеен, написан не одной краской. Фридрих — фигура трагическая в своей предопределенности. В Татьяне действительно ценит неистребимую порядочность и даже больше – питает смутную надежду, что когда-нибудь она станет спасительным тросом, ухватившись за который, он сможет вернуть свою принадлежность к роду человеческому. Есть в романе очень яркий, трогательный и запоминающийся эпизод, когда вечером Фридрих неожиданно составляет компанию своим сотрудницам. Oни сидят, выпивают, поют песни из «Бумбараша». Возможно, очень глубоко затаилось в нем даже некоторое чувство к Татьяне, но выхода ему на поверхность не предвидится. Должен сказать, что всякий герой, даже появляющийся в романе на минуту, наделен своими неповторимыми чертами, запоминается. Если в романе и попадаются персонажи, написанные одной краской, то это лишь те, кого героиня про себя называет «кусками мяса». Они присутствуют как фон, не более того.
Если о фабуле сказать в двух словах, то это история о том, как Татьяна проделала вынужденно роковой спуск вниз по «лестнице Ламарка», а потом вернулась обратно. Получился своего рода «Крутой маршрут». Не зря об этой книге не раз вспоминают в романе. Что бы ни случалось, она оставалась собой. А какая путеводная нить всегда вела ее? Всего лишь умение слышать слова, их игру, ударения, интонацию, разные оттенки смысла, чувствовать взгляд на себе «родительских богов» , в присутствии которых Татьяна даже стеснялась переодеваться. Филолог никогда не покидает ее оболочку, оказываясь воистину спасательным кругом, позволяющим не уйти под воду и продолжить видеть сквозь мглу далекий сигнал маяка. И это самое интересное в романе, когда читатель охватывает ее взглядом людей, себя, город, слышит вместе с ней звучание слов, дивясь их потайному смыслу. Она улавливает перемены в языке, новые слова, вошедшие в употребление, новые жесты. Кажущаяся поначалу пустяшность подобных мелочей развеивается, покуда читатель понимает, как они складываются в очень значительные явления. Загибать или разгибать пальцы при перечислении? Одни делают так, а другие иначе. И это тоже оказалось знаком времени. А чего стоит возглас «Yes», сопровождаемый движением, подобным дерганью вниз за цепочку, свисающую co старого сортирного бачка! Kак я солидарен с героиней, которую от этого передергивает.
Ничто не может изгнать из Татьяны способность все видеть и слышать. Она попадает в офис, под который приспособили расселенную коммуналку, и невольно оживают перед ней призраки недавних обитателей до малейших подробностей. Стоит ей взглянуть с балкона на Крюков канал, как она видит далеко не только уголок Петербурга.
«Я смотрю, затаив дыхание: высокая колокольня, за ней – Никольский собор. Стены собора покрыты сизыми потеками. Напротив — старый Гостиный двор. Красота смерти, от которой захватывает дух. Об этом я только читала: город, умерший после революции. Кажется, у кого-то из Серапионов. Петербургу пристало умирание. Темный, языческий город: умирающее и воскресающее божество. Нам тоже выпала эпоха смерти…»
Таких видений, неожиданных воспоминаний, ассоциаций в романе очень много. Как оживали призраки в бывшей коммуналке, так и возникают невольно перед ее глазами на улицах и набережных герои старых романов. C ними постоянно ведет воображаемые беседы.
На тех страницах романа, где героиня предстает по прошествии пятнадцати лет от ее «Крутого маршрута», внутренних диалогов становится еще больше, они уже почти непрерывны. С ней ведут беседы злой и добрый следователи, бывшая подруга, воображаемые «делегаты» из других времен. Порой именно в этих диалогах повествование достигает высших точек динамики и напряжения, а не только в картинах начала девяностых, наполненных действием.
«В наших извилинах всегда сидели два следователя», «…как две оперные партии, наши двуличные мозги».
Пережить, осмыслить и перестрадать произошедшее много лет назад оказывается труднее, чем тогда за три года пройти такой водоворот. В пору сумасшедшей работы «на Фридриха» в жизни Татьяны произошла еще одна перемена: образовалась необычная, можно сказать, аварийная семья. Татьяна с дочкой, лучшая подруга Яна со своим сыном. Они были неразлучны с самого первого школьного дня. Имя подруги отзывалось эхом имени главной героини. Дети — ровесники.
Яна выросла без отца, мать — на швейной фабрике. С малолетства привыкла не строить иллюзий. Мать приносила лоскут, из которого шила.
«Она помнит все свои шмотки. Шмотки, висящие в ее памяти, сшиты из ворованного лоскута: всю жизнь она кроила, перелицовывала, подгоняла под себя… В моей памяти висят готовые платья — я всегда у спекулянтов.»
Так и выстроилась жизнь подруги «от лоскута» в самом широком смысле. Даже случился у нее краткосрочный роман с мужем Татьяны. Но это для дружбы не стало тогда проблемой. Так, лоскуток…
Яна — персонаж очень яркий, интересный. Тоже наделена умением хорошо видеть и называть вещи своими именами, соображает быстро, быстрее своей подруги.
«Всю жизнь мы понимали друг друга с полуслова. Только Яна была смелее: то, в чем я боялась себе признаться, она договаривала до конца. У нее храбрая память, на которую она привыкла полагаться.»
Яна — биолог и всегда находит объяснения всему вокруг, исходя из своего специфического знания о мире живых организмов. Это Яне пришла в голову идея необычной семьи. Такого рода семья сродни тем, что возникают в тюрьме, от безысходности. Татьяна, попавшая к Фридриху, превратилась в папу, а на Яне — дом и дети. В какие-то моменты они так глубоко погружались в роли, что даже не в шутку могли появиться упреки: в семье плохой отец или плохая мать.
В череде персонажей романа есть такие, встречи Татьяны с которыми (и последствия этих встреч) становится неожиданными. Однажды попался «собрат». Оказавшись в таможне, встречает там Кузьминского, человека с умным слегка асимметричным лицом. Конечно же, синяя форма на нем сидит мешковато, явно с чужого плеча. Тоже филолог. Она догадалась, он подтвердил. Свой эволюционный кульбит совершил путем переоблачения в синий мундир. Они напоминают двух нелегалов с разных сторон на третьей территории, общаются, понимая друг друга с полуслова, с брошенной цитаты. У каждого свой интерес.
Филолог Кузьминский запросто раскусывает схему, придуманную филологом Татьяной, но не сдает ее, потому что… То ли решил сберечь на потом, то ли извлечь для себя мимолетную выгоду (после так и складывается), а в тот момент, возможно, понял, что возникшее понимание друг друга дорогого стоит. Сцена в романе, когда Кузьминский отвозит Татьяну на машине, и они вынуждены остановиться из-за прокола шин становится едва ли не ключевой. Мне было мало и двух, и трех прочтений. Одновременно градусы взаимного напряжения и понимания достигают верхних пределов. Татьяна уже услышала намек на разоблачение, боится, а он внезапно откровенничает. Говорят о словах, их изменившемся звучании, о страхе. «Этому долго не продлиться. Мы-то с вами – люди образованные. К тому же — филологи. А значит, должны понимать». Это он произносит вслух. Татьяна подумала: «…Раньше мне не было страшно, но в то же время я всегда боялась, а теперь мне всегда страшно, но я совсем не боюсь…». Но сказала лишь, что не боится, и чтобы он не угрожал. После этого Кузьминский вдруг продолжает совсем о другом:
«Есть одна картина. Филонова. Я не помню названия. Стол, — он повел бутылкой, очерчивая контуры. — На нем — растерзанная рыба. Эти сидят вокруг — не то гномы, не то тролли. — Мне казалось, Кузьминский пьянел на глазах. Речь становилась отрывистой и почти бессвязной. — Да, именно рыба. Очень скоро они растерзают… Ваш шеф показался мне приличным человеком. Не похожим на них. Нет, не так… Я подумал: вы не стали бы работать с подонком»…
Почему останавливаюсь на этой сцене? Упоминание такой картины Павла Филонова случайным быть не может. Судя по описанию, это «Пир королей». Страшное полотно тринадцатого года, полное зловещей символики и предчувствия. А еще известен такой факт, что в декабре сорок первого года замерзшее тело художника пролежало несколько дней в квартире, накрытое этой картиной, пока жена пыталась найти несколько досок для гроба и похоронить. В начале декабря еще не пришло время братских могил. В другой части романа, когда дочь героини Александра хочет собрать друзей на хеппенинг, выдержанный в советском стиле, она предлагает помимо прочего поставить на стол большую рыбу, чтобы гости сидели вокруг нее. И предстоящая встреча невольно окрашивается зловещей филоновской цветовой гаммой.
Я в качестве примера привел лишь одну из сцен. Невероятные усиления напряжения, нагнетание темпа происходят далеко не только там, где развертывается действие, а гораздо более в разговорах, реальных и воображаемых. Они могут очень незаметно перескальзывать один в другой, могут прерываться, чтобы возобновиться позже.
Хотелось бы поговорить об еще одной интереснейшей стороне романа. Сквозные образы. Казалось бы, без этого не может существовать нормальное произведение. Как правило они бывают прозрачны и очевидны. «Терракотовая старуха» наполнена ими. Многие лежат на поверхности, взять хотя бы образ архаической статуэтки, давшей имя роману и один из ключей героине к пониманию себя самой. А мне хотелось бы остановится на другом, который на самом деле пронизывает весь роман.
Холодильник. Ему суждено появиться много раз, либо быть упомянутым вскользь, либо становясь судьбоносным участником действия.
Раньше в морозилке прятали запретные книги. Это уже запомнилось.
Когда в «аварийной» семье появились деньги, Яна решает купить мясо, «забить морозилку». Конечно же чуткое ухо филологa Татьяны слышит грозное второе значение глагола. Слышит и усмехается, но не услышать не может.
Вот в период устоявшейся денежной стабильности Татьяна возвращается поздно домой, а в холодильнике стоят миски и кастрюли с теплой водой. Размораживается. Да, была прежде такая процедура, вспомним. Это значит — оттепель. Когда все неплохо, можно ее себе позволить.
А вот еще штрих:
«Свое бессилие я сорвала на дочери: вечная помойка за холодильником. Пустые пластиковые бутылки, мятые магазинные мешки. Особенно меня бесят пластиковые пакеты. Каждый раз покупает новые. Освобождает и сует…
Пакеты — наследие тети Яны. Вечно совала за холодильник. Лезу и выгребаю. Дочь делает вид, что ей — все равно».
Куриная тушка вынута из морозилки, разморожена. Печальный взгляд на нее. «… Лежит, сложа лапы. Тихо и покорно. Словно ее заморозили живьем…»
А вот — кульминационный момент: пойманного на фабрике вора Фридрих велит посадить в морозильную камеру. «Куски мяса» — охранники готовы исполнить. Тогда Татьяна говорит, что отправится туда сама. И уже идет.
Этим холодный символ не исчерпывается. Да, в воображаемом диалоге с бывшей подругой Яной та назовет Татьяну «ледыхой». А что еще более тревожно, дочь начинает встречаться с сыном Яны Витей, тот закончил институт Холодильной промышленности, а теперь в бизнесe, машину его сожгли. Что это, еще один лоскут отрезают от Татьяны? Слишком велик. А Татьяна верна себе: она знает, что Вите грозит беда, поэтому не будет сейчас думать о себе.
Примеров такой символики в романе немало. Их нахождение само по себе интересно и очень сближает с книгой. При повторном чтении постоянно делаешь новые и новые открытия. Так я все-таки нашел и нашу школу. Роман Елены Чижовой без нее — как фильм Данелия без Леонова, хотя бы в эпизоде. До трех лет Татьяна жила в коммуналке. Старый дом пошел на снос, построили школу. Это она и есть.
Три года продлился у Татьяны период работы на Фридриха. Столько же просуществовала необычная семья. Если быть честным, я испытал своего рода чувство облегчения, что разрыв с Яной не оказался в тексте романа. Он состоялся, этого достаточно. Опять же, легким он для героини наверняка быть не мог. Для Яны, скорее всего, прошло более естественно. Здесь больше не было лоскута. Впрочем, таковой нашелся в ином месте и как ни странно — тоже был прежде связан с подругой. Бывший ee начальник-любовник теперь обрел положение. А Яна стала его женой. Одной фразой вскользь упомянуто, что Татьяне с дочерью пришлось несколько лет бедствовать.
В новом времени Татьяна ездит к ученикам, натаскивает богатых отпрыскoв к ЕГЭ. И снова — изумление новым словам, рассуждениям ученика, его толкованиям героев русской литературы. Татьяна воображает себя учительницей в той элитной школе, где учился Максим, представлет себе беседы с директором. Невольно она вспоминает тот же «Крутой маршрут», где большой лагерный начальник нанимал к своим детям учителей и воспитателей из отсидевших, ссыльных, из бывших. И получалось, что новые бывшие взросли снова. А если оглянуться, то такие как Татьяна всегда являлись именно бывшими. В юности прятала книги в холодильнике. В пору пустых прилавков на сломе эпох отдала талоны на колбасу тетке в очереди «за так», получив порцию презрения от осчастливленной. Работая на Фридриха, пошла в морозильную камеру вперед пойманного вора.
«Глаза зверка останавливаются на мне: ничего, кроме презрения.»
Бывший — он на то и бывший, чтобы поступить в решительный момент только так, как ему должно, за что присутствующие окатят в очередной раз в лучшем случае жестом непонимания, а чаще — насмешкой или презрением. Но он другого не ждет, просто поступить иначе не сможет.
А еще бывшие как никто умеют увидеть лучик надежды на будущее, нередко призрачный, но обнадеживающий. Так у Татьяны он появляется в виде нового ученика, точнее, юноша таковым собирается стать. Иван захотел заниматься литературой. В доме у себя собрал немало книг. Он — из того же дома богатых. И уже представляются ей необычные уроки, понимающий и особо чуткий ученик. Его маму зовут Ольга. Она — виннер в этой жизни, а Татьяна — вечный лузер. Если бы родители выбрали для нее имя другой сестры из семьи Лариных, все сложилось бы иначе, и у нее вырос бы такой сын? Долгожданный телефонный звонок охладил, но надежду окончательно не перечеркнул.
Чем хотелось бы завершить? После прочтения романа мне показалось: знаю еще один ответ на очень старый вопрос насчет того, что или кто спасет мир. Прежний ответ никто не отменяет. Но оказывается (и это уже столько раз подтверждалось!) — мир стоит, покуда в нем живет скромное племя бывших, переходящих из одной эпохи в другую, кажущихся архаичными статуэтками среди классических совершенных фигур. Их не много и не мало. О них вспоминают нечасто. О том, что им приходится нести свою тяжелую и зачастую непосильную ношу, не слишком задумываются. «Терракотовая старуха» — книга именно об этом.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer9/serglevin/
