"Ах война, что ж ты..." (Феномен войны глазами Игоря Ефимова)0

Игорь Ефимов пишет свои загадочные полу-исследования, полу-романы больше полувека, если считать начиная с «Метаполитики» (1978). Фактически, он основал некий жанр, который был бы похож на прозу А.Герцена, Л.Толстого, С.Цвейга и многих других, которые самым активным образом внедряли свои социальные размышления в ткань текста, (художественного и не вполне) если бы не два обстоятельства. Первое: он снабжает свои книги обильными ссылками на литературу, что делает их похожими именно на научные исследования. Второе: используя верное замечание Я. Гордина: «Подлинным героем прозы Ефимова всегда была — страсть.». Но сочетание науки и страсти в одном тексте (если это не наука страсти нежной, конечно) — что это?

А вот что, говорит И.Е. [1]:

«нам стоит всё же направить …дар разумного сознания и вглядеться в феномен войны холодным взглядом исследователя… Новый подход должен состоять в том, чтобы вглядеться в этот хаос с таким же хладнокровием, с каким Менделеев вглядывался во взаимодействие элементов друг с другом.» То есть вполне себе наука, но своеобразная — о человеческих страстях в экстремальных условиях:«После полувекового вглядывания в бурление человеческих страстей и катаклизмы мировой истории я созрел для того, чтобы выделить три главных порыва……
ЖАЖДА САМОУТВЕРЖДЕНИЯ …«стремление осуществлять свободу своей воли, расширять своё царство я — могу»
…ЖАЖДА СПЛОЧЕНИЯ — с соплеменниками, с единоверцами, с диномышленниками, даже со всем родом человеческим. Очень часто этот порыв находится в непримиримом противодействии с первым.
…ЖАЖДА БЕССМЕРТИЯ, то есть тяга человека преодолеть парализующее сознание своей смертности, обрести чувство причастности к чему-то вечному.»

Тут выделены некоторые элементы (страсти, порывы), которые, предположительно, и определяют феномен войны. Каким образом?

“Моя рабочая гипотеза сводится к следующему: Вспышка военной агрессивности, то, что Лев Гумилёв назвал «состоянием пассионарности», возникает в народе в тот момент, когда большинство людей, составляющих племя или нацию, вдруг проникаются убеждением — или поддаются иллюзии, что война даст им возможность разом утолить все три главных порыва: жажду самоутверждения, жажду сплочения, жажду бессмертия.”(мои подчеркивания здесь и далее по тексту — И.М.)

Надо полагать, тут и сформулирован главный тезис, который затем обосновывается примерно на 380 страницах. Читать их — сплошное удовольствие; если бы все социально ориентированные книги писались таким сочным языком, содержали такое количество часто малоизвестных фактов, неожиданных аналогий и блестящих метафор! Вот просто для примера несколько из них.

«Обвинения, предъявлявшиеся жертвам террора — в шпионаже, заговорах, саботаже, измене, — были вздором и ложью от начала и до конца. Но это только в критериях логики и формальной юстиции. На более глубоком мистическом уровне они имели свой страшный смысл: высоковольтный, дальнозоркий всегда изменяет своим современникам, становясь на сторону будущих поколений.»
“…закономерность необычайно важная для нашего исследования феномена войны… В государстве свободном, изобильном, процветающем все люди имеют достаточно возможностей самоутверждаться мирными путями; в государстве деспотическом, бедном, сдавленном запретами, война становится единственным реальным выходом для осуществления свободы, без которого человек не может существовать.”
“Возможно, именно отказ откликнуться на порыв человеческой души к бессмертию оставил иудаизм в относительной изоляции, не позволил заложенному в нём зерну монотеизма распространиться среди других народов. Чтобы это произошло, выросшее из иудаизма христианство, а затем и ислам, должны были широко распахнуть пространство своей мифологии и догматики идеям загробного мира, воскрешения, бессмертия и прочим атрибутам языческих верований. Не здесь ли спрятана и загадка живучести антисемитизма?”
“Высоковольтные тираны Сталин, Мао, Ким Ир Сен, Кастро, Пол Пот и прочие смогли достичь абсолютной власти… приняв целиком сторону близорукого большинства, пойдя навстречу его уравнительным страстям, его вечно тлеющей вражде к дальнозорким, отдав их полностью на растерзание инстинктам толпы.”

Все приведенные и многие другие фрагменты интересны, нетривиальны и ярки (пусть где-то и спорны). Войны в книге расклассифицированы по многим признакам; их описание дано хоть и кратко, но вполне убедительно — то есть если воспринимать книгу как некую популярную «историю войн» — она вполне может играть эту роль и побуждать к дальнейшему чтению, благо источников приведено очень много. Это с одной стороны. Но с другой — насколько главный тезис оказывается обоснован к концу текста? Книг о войнах, под самыми разными углами зрения, огромное количество. Дает ли данная книга некое новое знание, новую «систему координат«, помогающую разобраться в столь плачевном феномене человеческого общежития?

«Попробуем же вглядеться в каждый из этих порывов по отдельности.» — завершает Вступление автор. Попробую и я, вместе с ним, раз уж пригласили.

…

Литература о войнах не поддается даже простому перечислению. Современные базы данных, собираемые университетами в течение многих лет (см. http://www.correlatesofwar.org/data-sets/COW-war или http://www.icb.umd.edu/dataviewer/?crisno=108 и др.), хранят бесчисленные подробности о нескончаемых конфликтах по всему земному шару, стараясь количественно отразить даже то, что происходило за много веков до нашей эры. Обобщить каким-то образом эту информацию чрезвычайно сложно, если вообще возможно (см. попытки обобщения в Handbook [8]). И не в этом задача книги. Она в том, что можно назвать «психология войны», в тех чувствах, которые так или иначе войны порождают или стимулируют. По этой причине я попробовал вспомнить свой личный опыт — вдруг поможет проникнуться духом книги?  Но я, правда, не воевал…

Наиболее подходящий к делу случай со мной произошел в начале 9-го класса, когда мы небольшой группой с нашего двора, трое мальчиков и две девочки, отправились «на танцы», как это называлось, минутах в 25 ходьбы от дома, т.е. вполне себе на чужую территорию. Когда я скромно танцевал с подругой, какой-то пацан на две головы ниже меня начал нагло к ней привязываться. Я пару раз его вежливо отшугнул. Ко мне подошел здоровый лоб и пригласил «поговорить» в коридоре — чего это я маленьких обижаю. Я тут же понял, чем дело кончится, посмотрел по сторонам — но двоих товарищей как ветром сдуло.

Мы вышли в коридор, где уже ждали не менее 15-20 человек. Дверь в зал захлопнули. Ко мне подошел один и начал рассуждать в том же духе. Мы стояли друг напротив друг, на пятачке два метра на метр, окруженные другими. Я хорошо помню, что старался боковым зрением понять откуда будет первый удар — и не углядел, он был спереди, от говорящего. Кулак с чмоком попал мне прямо в челюсть и нос. Я, в полном ослеплении, удержался все же на ногах и ударил изо всей силы наугад — и попал ему туда же. Дальше началось нечто несусветное — меня били со всех сторон руками и ногами, но я хорошо помню, что в голове было одно — не упасть. Каким-то образом, под пинками мне удалось добраться до конца коридора, где стояли стулья, скрепленные пятерками (а я сначала смутно предполагал, что смогу схватить один из них). Я прижался к стульям лицом, придавливая к своей груди руки какого-то парня, обхватившего меня сзади. Он, думая, что меня повалит, на самом деле служил наиболее надежным щитом, ибо узкое пространство не давало другим подобраться ко мне спереди или сбоку. Oн и получал удары со спины, но вырваться я ему никак не давал. В таком защитном положении я впервые перевел дух и подумал, что, может, и вылезу живым. Через короткое время, действительно, наступило какое-то затишье. Те сообразили, что давка меня и спасает, и расступились для некоторой перегруппировки. Двое или трое принялись отдирать парня от моей спины — и тут я, повернувшись поневоле боком, увидел просвет в толпе и бросился туда, заодно отбросив своего защитника назад. Как-то под пинками и ударами я проскочил метра три до наружной двери и выскочил в нее.

Выход из здания был закрыт несколькими ребятами, стоявшими на лестнице ниже. Я бросился вверх — только лишь убедиться, что дверь там заперта и я попал в тупик на маленькой площадке. В трех метрах подо мной — яростная толпа, а внизу за перилами, метрах в четырех — пол первого этажа и далее выход на улицу. «Прыгать высоко — подумал я; тут позиция удобная, пусть попробуют». Толпа не двигалась, никто вверх не стремился. Я даже выглядел в ней того, кому въехал, с разбитым распухшим носом. Я стоял, весь в крови, придерживая почти оторванный рукав от пиджака. Все вдруг замолчали. «Ну ладно, чувак, ты вроде ничего. Давай спускайся. Помоешься.» Я почему-то поверил, что так и будет. Я спустился; люди молча расступились; меня отвели в туалет. Лицо в зеркале было абсолютно ассимметрично — фактически все синяки пришлись на левую сторону, т.к. били справа. Рубашка порвана до пояса. Рукав пиджака окончательно отвалился. Мы вышли на улицу. «Ну ты давай, заходи еще, никто не тронет, не бойся». «Ага, обязательно…» — ответил я и пошел в сторону дома. И тут совершенно неожиданно откуда-то вынырнули все четверо моих добрых друзей — как будто они меня там все время и ждали. До дома дошли молча.

Поскольку Игоря Ефимова я тогда еще не читал, я не испытывал трех перечисленных выше жажд (назовем их Большая Тройка или просто Тройка) непосредственно. Но сейчас, задним умом, смогу, наверно, сказать так: самоутверждение — это когда я не пытался уклониться от драки в начале и не пытался удрать сразу (но я ведь мог самоутвердиться и слиняв, чем показал бы высшую мудрость и сохранив пиджак, да и все равно потом искал куда бы деться); сплочение было не у меня, а у этих гадов, которые дружно меня били, нарушив все законы рыцарства (но ведь они же меня потом и мирно отвели в туалет); бессмертие — это когда я подумал на секунду, что вот мне и конец и еще крепче прижал свою живую защиту к себе (но, правда, тогда не думалось, что, мол, хорошо бы еще немного пожить, детей хотя бы нарожать и т.д.).

А что все же реально доминировало в те короткие минуты моего боевого опыта? Поначалу — некий страх, но недолго. Потом — бесшабашность, твердая уверенность в том, что надо драться, а там как выйдет (ведь ясно было с самого начало, что победить толпу невозможно). То есть — внутренняя уверенность в своей моральной правоте или, если хотите, самоуважение. Немного — нежелание выглядеть трусом в глазах девочки (хотя это было слабым чувством, ибо она мне всерьез не нравилась, и позднее я на нее вообще внимания не обращал). Ну, можно назвать это честью, как я ее понимал. Уже потом, во время драки — упорство с оттенком фатализма: сделаю все, но просить пощады и тем более унижаться не буду. Можно это назвать «уверенность в правильности выбранного пути», а можно — глупостью. После драки — гордость за содеянное и радость, что так хорошо все закончилось. Еще позднее — реальное презрение к тем двоим, которые немедленно сбежали, а потом появились. Больше я с ними не общался, хотя жили в одном большом дворе.

На этом доступном мне личном примере (конечно, были и другие ситуации, но они куда больше напоминали индивидуальные поединки, чем военные действия) видно, что в подобных ситуациях могут возникать (и возникают) самые разные чувства, далеко не только Тройка. И это у меня, а что сказать о других людях? При этом Тройка, вообще-то, в данном случае выглядит несколько натянутой и явно может быть заменена некоей комбинацией из других чувств. То есть первый вопрос, который возникает, таков — в чем именно специфика этих трех страстей, насколько они независимы друг от друга и от других подобных, чтобы играть столь важную роль? Да и вообще — что это такое? Новое название для чего-то давно известного или, в самом деле, новый взгляд на политическую социологию и психологию?

Жюль Ренар однажды заметил, что политические идеи напоминают оконные стекла: каждое само по себе прозрачно, но поставленные в стопку одно за другим они позволяют видеть лишь смутные силуэты. Этот прекрасный образ иллюстрирует любые идеи, не только политические. И уж тем более аналогия справедлива, когда стекла сами по себе не совсем прозрачные. Приглядимся к основным посылкам книги.

Их, как я понимаю, пять: три основных страсти (жажды), о которых уже шла речь и две скрытых неустраняемых во времени и пространстве вражды: между народами, находящимися на разных ступенях цивилизации и между низковольтными и высоковольтными (эти две идеи разрабатывались И.Е. на протяжении многих лет и активно используются в данном тексте). Главный вопрос: как все эти концепции помогают решить поставленную задачу — сказать чего-то новое о природе войны. Естественно, я не в состоянии обсуждать все эти сложные вещи в полном объеме, как сделано в самой книге, так что постараюсь быть максимально кратким.

Представим себе, что создан Военно-феноменологический Институт Игоря Ефимова (благо есть что изучать, около 30 томов книг), и егo задача — представить предложения мэтра правительствам и ООН для их воплощения в жизнь. Программа института на первый год — произвести измерения тех пяти (как минимум) перечисленных характеристик общества, о которых он говорит, чтобы понять, насколько разные страны созрели до состояния войны. Измерение предполагает определенные точные процедуры (тесты, опросы, проверки и т.д.). Как, в принципе, могли бы измерять все три «жажды «?

Большая трудность в этом слове. Оно означает стремление, порыв — то есть не уже имеющееся, а нечто желательноe, потенциальное. Задайте людям вопрос: «Вы хотите иметь сто миллионов долларов?» — и почти все скажут, безусловно, «да». Этот ответ совершенно неинформативен и неинтересен. То же самое будет если спросить «хотите ли вы самоутвердиться?». Ответ, очевидно, будет положительным, но это точно так же ничего не добавит к пониманию человеческой природы. К тому же: про 100 миллионов хотя бы понятно, но что это значит — «самоутвердиться?» В чем-то конкретном (в своей работе или хобби) или в целом («в максимальном развитии своих способностей»). Предполагается ли тут некая шкала, по которой люди все время набирают очки (вот, утвердился на 1000 долларов в месяц — перехожу на 2000; утвердился как муж —пора утверждаться как отец и т.п.) — или нечто совсем иное? А, может, cамоутверждение — это отказ от всех преходящих желаний, вплоть до впадения в нирвану? Довольство абсолютно малым? Не расширение «я — могу», но сужение «я — хочу»? И в том и в другом случае, хотя они полярно противоположны, внутренняя оценка человеком собственного состояния может быть абсолютно одинаковой. Концепция Национального уровня счастья (Gross National Happiness, GNH) утвердившаяся в форме Индекса Счастья, отчеты о котором регулярно делает ООН, была предложена впервые Бутаном, преимущественно буддистской страной, в которой самоутверждение явно склоняется ко второму варианту.

Главная причина зыбкости такого рода «показателей желания» в том, что они не уравновешиваются ограничивающими показателями «затрат». Да, я «хочу» много денег — но что я готов сделать для их получения? Работать по 18 часов в сутки? Пойти на преступление? Переeхать в другую страну? Ах, ничего из этого… — ну, значит, тогда и не хочешь. То же самое с самоутверждением. Какую цену ты готов за него заплатить? Бросить одну (скучную) карьеру и заняться совершенно другой, к которой так тянет? Во всем себе отказывать сейчас — но насладиться жизнью потом? Или, напротив — все бросить к черту и хоть день пожить как хочетсся? Без такого рода предположений все попытки измерения провалятся. Но парадокс в том, что даже и с ними они провалятся — по той причине, что и эти вещи тоже лишь предположительные (готов работать по 18 часов, но не работаю; хочу бросить надоевшую работу, но не бросаю и т.д.). И печальная реальность опять сведется к тому, что Институт станет измерять «фактическое самоутверждение», каковое ничем не будет отличаться от пoказателей типа «доход», «образование», “семья» и тому подобные давно известные вещи. У кого больше всего такого, тот и самоутвердился лучше.

Нечто подобное произошло бы и с попытками измерить жажду сплочения: сплочение с кем (семья, нация, класс, товарищи, и т.д.); сплочение наблюдаемое или потенциальное; в нормальных или особых обстоятельствах; временное или постоянное и т.д.

Ближе всего самоутверждение и сплоченность, наверно, напоминают хорошо изученные понятия индивидуализма и коллективизма (хотя я отчетливо слышу, как автор мне горячо возражает). Есть множество способов измерять эти характеристики (см. обзор в [2] и др.). Стала расхожей мудрость, что западные страны более индивидуалистичны, а восточные — более коллективистичны. Но, однако, во время войны коллективизм, действительно, доминирует, и один из лидеров австрийской школы экономики, знаменитый М. Ротбард, написал целую книгу об этом [3] (хотя там сам этот термин трактуется не совсем так как у других — о, эти определения!).

Под другим углом зрения, в самоутверждении и сплоченности есть нечто от понятий эгоизма и альтруизма, тоже широко известной пары категорий, изучаемых в социальной психологии, а там уже недалеко и до базисных биологический понятий борьбы за выживание на уровне индивидуальной и/или групповой селекции. В этом смысле концепции И.Е. могут быть как-то вписаны в общепринятый научный контекст — но надо ли всем этом заниматься, если автор как-раз хочет сконцентрироваться на вещах, которые «до сих пор не были выделены в отдельную категорию«?

Еще запутаннее будут рассуждения, связанные с жаждой бессмертия. Приведу лишь одно из множества косвенных определений. Кочевник «…хранил сокровище своей родословной, порой до седьмого колена и знал, что останется в памяти детей и внуков. На племенном совете он участвовал в принятии решений о войне и мире. Комплекс этих прав и преимуществ, по сути, составлял его бессмертие.» То есть здесь оно понимается как «комплекс прав и преимуществ» — но вроде таковые есть у каждого из нас, не только у кочевников, и сейчас. Но это не совсем религиозная жизнь людей или ее суррогаты, как следует из опредeления во Вступлении.

Неясность в определении основных понятий чувствуется и самим автором. «Каким чудом Советский Союз, …смог в 1942 году удвоить и утроить выпуск танков, самолётов, пушек, снарядов? Этому феномену нельзя найти никакого объяснения в чисто экономических категориях, не включая наше расплывчатое понятие: сплочение» Здесь просто констатируется расплывчатость термина (не говорю уж о том, что тот же феномен прагматичный историк бы объяснил железной дисциплиной, 14-часовым рабочим днем, привлечением женщин и детей к труду, наказанием за малейшую провинность и т.д., а «сплочение» бы добавил как пропагандистский фактор). А вот тут более интересное разъяснение: «высоковольтный вовсе не лучше низковольтного, … его избыточная энергия может толкнуть его на преступления, на жестокость, на немыслимое тиранство. Но есть ли в русском языке слова, которые могли бы адекватно отразить разницу энергетических потенциалов, заложенных в людях от рождения?… Высоковольтные — это те, в ком жажда самоутверждения полыхает сильнее, чем жажда сплочения. Но как это выразить одним словом? Ненасытные? Напористые? Пробивные? Необузданные?»

Если связать эти два предложения, то понять их можно так: у людей есть разный, заложенный от рождения «энергетический потенциал» (что бы это ни означало). Вроде отсюда следует, что если потенциал большой — это и есть высоковольтный человек. Но далее смысл меняется: «потенциал» — это не насчет энергетики, а насчет самоутверждения и сплочения, а именно их разности. Высокий потенциал, выходит — это когда много «для себя» и мало «для всех».

Но такая трактовка превращает высоко-низковольтность в функцию тех же двух «жажд» которые уже обсуждались, то есть само введение этих понятий делается избыточным. Не только сплочение и самоутверждение трудно измерить, о чем уже говорилось, но их еще и надо измерить по одной шкале, чтобы было возможным вычесть одно из другого и по чистому остатку понять, кто перед нами — низко или высоковольный человек. Картина резко замутняется, точно как Ренар предсказал. Например, Бориса Пастернака вряд ли кто причислит к низковольтным. Но «страсть к сплочению» была у него настолько высока («Быть знаменитым некрасиво…» и т.п.), что буквально на каждом шагу в обыденной жизни и в поэзии затмевала страсть к самовыражению (в кардинальном отличии, скажем, от М. Цветаевой). А уж он-то самовыразился… Милитаристский угар первых месяцев первой мировой войны, когда наиболее известные ученые, писатели, художники по всей Европе поддались всеобщему энтузиазму (сплочению) и пошли на фронт; огромное число дружб разорвалось по линии государственных границ… Они тоже низковольтные? Или затмение было только временным и они снова набрали свой вольтаж позднее?

И еще — как вообще мерить разность двух порывов? Разность между 1001 и 1000 равна 1, но разность между 2 и 1 тоже равна единице. В первой паре «потенциал» у обеих личностей (уж коли он измерен) огромный, во второй — мизерный. Но и там и там первый человек будет признан высоковольтным, а второй — низковольтным. Это ли имел в виду И.Е.? Не похоже.

Концепция высоковольтности — низковольтности, которая занимает огромное место в творчестве И. Ефимова много лет, имеет, как и другие его концепции, свое сестринское подобие в науке (как и ранее, предвижу авторские возражения). Конечно, это понятие интеллекта, который вполне себе измеряем по определенным методикам и лишен расплывчатости, связанной с вольтностью.

«Стыдная тайна неравенства» в этом смысле была (не в первый раз, но в наиболее убедительной форме) приоткрыта в 1969 году в одной из самых знаменитых в истории психологии статей [4], в которой Артур Дженсен доказывал, что есть непреодолимая генетическая граница, не позволяющая людям усваивать знания с одинаковым уровнем успеха. Эта статья вызвала обвинение автора в расизме, массовые протесты, бойкот лекций, охрану его и семьи полицией от многочисленных угроз и т.д. К счастью, А. Дженсен благополучно пережил этот период и мирно скончался в 2012 году, внеся очень незначительные коррективы в свой исходный тезис, ибо дальнейшие исследования лишь подтверждали его справедливость. Самое знаменитое из них, обобщенное в книге “The Bell Curve” (Колоколообразная кривая) (1994), вызвалo еще большую волну отторжения (и среди широкой публики и среди ученых); не ранее как в 2017 году один из ее соавторов, Чарльз Муррей, был лишен возможности прочитать назначенную лекцию в университете в Вермонте, что тоже сопровождалось столкновениями демонстрантов с полицией.

Рассуждая здраво, нелепо отрицать генетическую природу интеллекта, даже не будучи знакомым с тысячами исследований на эту тему. Если, начиная с первого класса, дети отчетливо видят разницу между глупыми и умными и четко отделяют их от прилежных (пусть глупых) и лентяев (пусть умных) — то надо очень постараться как-то затереть этот очевидный факт.

С самим «стыдным» врожденным фактом неравенства, скрепя сердце, очень многие ученые вынуждены были со временем согласиться. Но ожесточенная борьба продолжается на тему — «природа или окружение» его порождают? Чаще всего даются оценки 50-50%, но полного и ясного ответа нет. Даже если не более половины способностей объясняется генетикой — это огромная доля, и что с этим фактом делать?

Простейший ответ — ничего. Н. Хомский еще в 1972 году, дискутируя с коллегой по Гарварду Р.Херрнстейном (будущим соавтором «The Bell Curve»), заявил: «Среднее I.Q. индивидов определенного расового происхождения не имеет отношения к ситуации конкретного индивида, который является тем, кем он является. Признавая этот совершенно очевидный факт, у нас остается очень мало поводов (если вообще хоть сколько-то) для обоснования интереса к связи между средним I.Q. и расой, за исключением «оправдания» существующей расовой дискриминации.» http://newlearningonline.com/new-learning/chapter-6/chomsky-on-iq-and-inequality. То есть, если мы не можем ничего сделать относительно каждого индивидуума (что совершенно справедливо — не дискриминировать же его по расовому признаку) — интерес к самой проблеме должен быть равен нулю.

Оригинальная позиция для ученого. Это примерно то же самое, что сказать: люди очень по-разному реагируют на новое лекарство от рака (каждый индивидуум либо помрет, либо нет), поэтому не стоит заниматься тем, какая вообще существует корреляция между применением этого лекарства и заболеванием. Похоже, эта точка зрения одного из властителей умов (a Хомского часто включают в списки наиболее влиятельных интеллектуалов 20-г века) возобладала. Вы почти не встретите открытого обсуждения проблемы влияния интеллекта на успехи в обществе, на уровень доходов и т.д.

Один из главных выводов “The Bell Curve” — о прямой зависимости успешности людей от их интеллекта — упорно либо замалчивается, либо искажается. Современные самые разнообразные формы так называемой identity policy («политики идентификации»), когда все что угодно (сексуальная ориентация, раса, цвет кожи, принадлежность и «угнетенному меньшинству» и др.) объявляется супер-важным и требующим какого-то «равенства», помимо уже давно существующего равенством перед законом (см. ссылки в [6]) — наиболее яркий пример грандиозной маскировки того простого факта, что единственным рациональным критерием чего-бы то ни было должны быть прямые заслуги человека (профессиональные, личные, моральные и т.д.), в которых, безусловно, огромную роль играет его интеллект, на каковой, так или эдак, влияет генетика.

Позиция И. Ефимова, как видим, прямо противоположна такому почти универсальному статус-кво. Он — один из немногих, кто вступил в эту кипящую воду одним из первых и, наверное, не раз обжигался. Вместо замалчивания — он выпячивает проблему. Вместо сглаживания — он, наоборот, провозглашaет ее одной из вечных проблем человечества. Он не делал полевых исследований и не собирал данныx, как пионеры психометрики в течение всего 20-го века. Он даже не ссылался на них в своих книгах. Но в главном он оказался абсолютно прав. И не так существенно, что его «высоковольтные» — это не просто люди с высоким интеллектом (хотя «таланты» в них, безусловно, присутствуют), а более сложно устроенные (хотя и c трудом определяемые, как показано выше) существа. Важно то, что он увидел вечно тлеющий скрытый конфликт там, где обычно видят лишь «несущественную разницу» (которую к тому же всячески стремятся как можно сильнее сгладить; нередка точка зрения, что само понятие расы — это некая фикция). И разглядел, что этот конфликт, очень редко называемый своим собственным именем, проявлялся в истории тысячи раз, когда к тому складывались подходящие обстоятельства, чему в тексте множество ярких примеров.

Попытки нащупать некие психологическиe основы войн предпринимались и ранее. Похоже, что весьма близко к основным линиям мыслей И. Ефимова рассуждал крупнейший американский философ и психолог Вильям Джеймс. В замечательном эссе 1910 года «Моральный эквивалент войне» [6] он задолго до знаменитого Орвеловского «Мир — это война!» написал:»Every up—to—date dictionary should say that «peace» and «war» mean the same thing» (Каждый современный словарь должен утверждать, что «мир» и «война» означают одно и то же), xотя эта его фраза имела, фактически, несколько иной смысл. Она вытекала из другой: «Мир» в устах милитаристов сегодня есть синоним для «ожидаемой войны». Но при всем сарказме, В. Джеймс, будучи убежденным пацифистом, считал эти самые милитаристские идеи основанными на очень глубинных человеческих свойствах, которыми никак нельзя пренебрегать. Вкратце, они отражены в следующих пассажах.

«Патриотизм никто не считает дискредитирующим чувством, и никто не отрицает, что война — это романтика истории. Но чрезмерные амбиции являются душой любого патриотизма, а возможность насильственной смерти — душой любого романтзма. …Представление об овечьем рае, подобном этому, возбуждает, говорят они (милитаристски настроенные авторы — И.М.), наше высшее воображение. Где еще могут быть крутые вершины жизни? Если война когда-либо остановится, мы должны были бы заново ее изобрести, с этой точки зрения, чтобы искупить жизнь от плоского вырождения…“ Aпологеты войны в наше время принимают это все религиозно. Это своего рода таинство. Военные …«ужасы» — это дешевая цена, которую нужно заплатить за спасение от единственной предполагаемой альтернативы: мира клерков и учителей, совместного обучения и зоофилии, «потребительских лиг» и «благотворительных организаций»…. Нет презрения, нет твердости, нет доблести больше! Тьфу на такой всепланетный скотный двор!» (Опять Орвелл!).

Но после всех этих издевок В. Джеймс неожиданно заявляет: «Что касается сущности этого чувства, ни один здоровый человек, как мне кажется, не может в какой-то степени не разделить его. Военная партия не отрицает ни скотства, ни ужаса, ни расходов войны; она лишь утверждает, что это одна половина истории; война того стоит».

И далее, подчеркивая еще раз положительные свойства того, что он так высмеивал, он предлагает «свою версию утопии«: всеобщий призыв молодых людей, но для мирных занятий — то, что называется сейчас альтернативной службой. При этом, по его мнению, все достоинства военного образа мыслей и поведения будут сохранены, но без кровопролития. Это и есть «моральный эквивалент войны».

Насколько я понимаю, тут присутствуют в той или иной форме все элементы триады — сплоченность, самоутверждение, бессмертие. И все они рассматриваются как положительные аспекты «военного духа». Например, его чеканная фраза, сказанная уже без всякой иронии: «We should be owned, as soldiers are by the army, and our pride would rise accordingly.» («Мы должны принадлежать, как солдаты принадлежат армии, и наша гордость будет расти соответственно») прекрасно отражает жажду к сплочению в смысле И. Ефимова. Примерно так же суммирует взгляды Джеймса современный исследователь С. Тэйлор (подчеркивая то, что Джеймс видел именно «положительные аспекты войны» в форме «объединения» и «высших порывов»: “Warfare … enables the expression of higher human qualities…» (Война способствует проявлению высших человеческих качеств) [7] — чем не «самоутверждение»? Но, конечно, Джеймс, не развил все эти идеи до уровня «Феномена войны» и уж тем более не скрещивал их с высоковольтностью и пр.

Я пропущу ряд проблем поставленных в книге (о конфликте между народами, находящимися на разных уровнях цивилизации, о «машиностроителях и аграриях», о дальнозорких и близоруких и др.) ибо невозможно в короткой рецензии останавливаться на всем, что в книге интересного, хоть и спорного. Автор щедр на собственные определения и на введение новых понятий, но, как я пытался показать на частных примерах, они не всегда легко интерпретируемы. Однако необходимо остановиться на. ключевой проблеме: какова же роль всех этих конфликтов и стремлений в возникновении и течении войн — главном объекте исследования. Что это? Причины войны? Ее движущие силы, поддерживающие течение событий? Следствия? Сопутствующие обстоятельства? Как ни странно, на этот вопрос очень трудно ответить, вчитываясь в текст.

Страсти и конфликты все время рядом, под боком, но что именно и как связывает их с войной? В конце концов, если согласиться со всеми посылками автора, почему войны вспыхивают не каждую минуту или, нaборот, почему они никак вовсе не прекращаются? На подобные вопросы ясного ответа нет. Более того, И.Е. сам признает нечто подобное: «Увы, наше исследование не увенчалось разгадкой феномена войны или открытием хотя бы теоретической тропинки к вечному миру.». Его итоговые «результаты раскопок» сводятся к пяти пунктам, парадоксальность которых зеркально отражается в парадоксальности тезисов самого автора. Вот они.

«Нам придётся расстаться с утешительным тезисом «никто не хочет войны». Проведённый обзор ясно показывает, что жажда утоления трёх главных страстей может привести племя или народ в состояние «пассионарности», когда соображения безопасности или выгоды отступают..». Более чем спорно. Анализ причин войн, прекрасно обобщенный, например, в [8], показывает высокую степень рациональности мотивов и, в первую очередь, веры в то «что тот кто начинает — побеждает». Никто не ввязывается в войну, зная, что будет разбит, если его не принуждают. Я не буду повторять многочисленные реальные причины (жадность, мать почти всех известных войн; страсть к доминированию; неспособность договориться мирно; месть; этнические чистки; религию и т.д., перечисленные в [8]) — но отмечу лишь одно — И. Ефимов вообще не рассматривает подобные мотивы в своей книге, чем поневоле создает впечатление, что «иррациональные аспекты» войны преобладают над рациональными. Но это все же не так. Я с легкостью могу видоизменить прицитированную фразу: «Нам придётся расстаться с утешительным тезисом «никто не хочет войны». Проведённый обзор ясно показывает, что врожденные человеческие качества, такие как агрессивность, эгоизм, стремление защитить свой клан (семью, страну) и т.д. приводят племя или народ в состояние «пассионарности», когда соображения безопасности или выгоды отступают» — и она будет точно так же обоснована, как исходная. “Мы должны будем признать, что народ, находящийся на той или иной ступени цивилизации, всегда будет проявлять враждебность по отношению к народу, поднявшемуся на следующую ступень… Альфиду не дано умиротворить бетинца — только защищаться от него.” Возможно, так нередко и бывает, но очень сомнительно, что «всегда». Считать, что весь «третий мир» враждует с «первым», а уж тем более нападает на него — огромная натяжка, не говоря уже о массе частных случаев: аборигены Австралии не воюют с австралийцами; индейцы Америки — с американцами; менее развитые страны очень часто мечтают стать более развитыми и развивают с продвинутыми нациями кооперацию, скорее чем враждебность. “Нельзя объявлять священными одновременно и неприкосновенность границ государства, и право каждого народа на самоопределение.” Абсолютная правда; это одно из тех мест в так называемом «международном праве» (очень туманной институции, в любом понимании), когда противоречие носит просто вопиющий характер, о чем многократно писалось и говорилось. Но как это связано с исходной концепцией, Большой Тройкой, войнами, высоковольтными и пр.? И, главное — эта проблема целиком находится в поле рационального, хоть и логически неразрешимого. В конечном счете, существующие границы — результат многовековой борьбы наиболее мощной силы в истории, борьбы за власть. Какие-то из народов вышли из нее «с пустыми руками», а каким-то повезло больше, даже и воевать не пришлось. Нет никаких оснований считать, что новый пересмотр границ в том или ином случае не будет тем же, чем он был всегда: либо результатом яростной борьбы, если народ того хочет и может (как в случае с Израилем, Вьетнамом, Бангладеш и др.), либо «подарком с неба», как в случае со Словакией или с большинством бывших республик СССР (да и почти со всеми странами бывших колониальных империй). «Международное право» просто констатирует в пассивной манере, что и то и то хорошо, но никаких реальных проблем, конечно, не решает и решить не может. Такой же нежизнеспособной оказалась «охрана прав человека». Она могла бы существовать как религиозноэтический идеал. Но когда одни страны начинают использовать её как оправдание для вмешательства в дела других наций вплоть до вторжения, отнятия территорий, ракетнобомбовых ударов, возвышенная идея превращается в кровавый фарс. Это наиболее спорный тезис. Я не нашeл в книге примеров, когда «одни страны» (чувствуется, США…) начинали войну ради воплощения в жизнь именно прав человека. Если намек тут насчет бомбежек Сербии (так, косвенно догадываюсь) — то это явная передержка, ибо там, при всей спорности военного решения, все же был действительно геноцид, который иными средствaми устранить не удавалось. Если насчет чегo-то другого — я не знаю. Если сейчас попробовать насаждать западные права человека повсеместно — будет мировая война, ибо начинать придется, например, с Китая, не говоря ужe о мире ислама. Этого никто даже в мыслях не держит. Но в чем же нежизнеспособность самой идеи? Тезис сильно напоминает недавнее утверждение В. Путина, что «либеральная идея умерла». Рано же он ее хоронит. Ясно, что до материализации прав человека во всем мире так же далеко, как было в свое время до победы коммунизма — но по крайней мере принцип доказал свою жизненную силу несравненно более убедительно, чем помянутый изм. Дальнозоркий в своём идолопоклонстве перед идеей свободы не хочет увидеть, как дорога и важна для близоруких возможность утолять жажду сплочения. Он страстно нападает на любое правительство, охраняющее колонны государственной постройки, объявляет его тираном, душащим свободу, призывает близоруких к бунту. Это еще один яркий пример того, как неясность терминов в начале приводит к странным выводам в конце. Ранее была установлена эквивалентность терминов «дальнозоркий» и «высоковольтный» (с. 36). Теперь утверждается, что эти персонажи (все? некоторые?), во первых, «идолопоклонники», и во-вторых, нападают на любое правительство. Ну, это трудно комментировать. Ясно, что не все высоковольтные нападают, не все так уж любят свободу (ср. разницу между демократами и консерваторами в Америке или между оппозиционерами и коммунистами в Росcии) и т.д. Немного разъясняет это огульное утверждение, наверноe, более раннее замечание: «Интеллектуал больше всего ценит талант, самобытность, смелость в разрушении канонов и штампов. Он не хочет видеть, что в глазах народной массы все эти замечательные качества попадают в разряд угроз для радости сплочения. Он клеймит тягу к сплочению словами «стадное чувство», «торжество серости», ….Однако в реальной жизни он и сам ищет и находит счастье сплочения. Только в его случае это оказывается «сплочением высоколобых бунтарей».

Замечательное и верное наблюдение. Но вот выводы из него: «Сегодня фактором сплочения для высоколобых российских бунтарей сделался президент Путин. Кто только не слал проклятья в его адрес! … Можно предвидеть, что, кто бы ни сменил Путина у государственного кормила, ему так же достанется роль источника единения для вечного российского бунтаря.» Все это по крайней мере странно. «Высоколобые бунтари» горячо и почти единогласно поддерживали в свое время Горбачева, а затем Ельцина. Теперь, когда строй в России абсолютно поменялся, они резко отрицательно относятся к Путину. А что, поддерживать его надо за ролдугинские миллиарды, за развязывание войн, подавление инакомыслящих и т.п.? Благодарить за то, что он охраняет «колонны государственной постройки«? Ну, так Сталин еще крепче охранял. Или, может, поддерживать надо кого угодно, кто обеспечивает «стабильность»? Это излюбленный тезис всех авторитарных режимов. Aбсолютная cтабильность, нет сомнения, всегда лучше абсолютной анархии. Но сводить все дело к этому фальшивому контрасту — значит вообще исключать другие возможности. В Польше тоже была стабильность, пока не появилась Солидарность. Спросить надо поляков теперь — как это они поддались «бунтарям», не жалеют ли (хотя электрик Л.Валенса, по классификации И.Е., может, и не был таким уж высоколобым).

Но я бы не хотел углубляться в политические дебаты, хотя и трудно их избежать, обсуждая столь животрепещущую тему как война. Вставлю лишь одно замечание напоследок. Большая проблема книги, которую я остро ощущаю, заключается в том, что И. Е. не проводит ясного различия между психологией масс и психологией лидеров. Из тех немногох фрагментов, где об этом говорится, трудно понять различие. Например, когда он говорит о «нетерпении» Гитлера, который вроде бы мог подождать 5-6 лет, скопить силы, разбить Англию, а потом уж и нападать, перекрестясь, на Святую Русь, и приводит это как пример огромной жажды самоутверждения лидера — весь ход рассуждений выглядит по меньшей мере странно. А что, за 5-6 лет Англия бы не усилилась? Сталин бы первым не смог напасть? Может, по мнению Гитлерa, нападение было вообще единственным рациональным (а не иррациональным) способом удержаться у власти — именно потому, что Сталин громоздил армии у самой границы. Как вообще можно заглянуть в голову человеку, да еще такому неординарному как фюрер?

Различие психологии и мотивов разных агентов войны носит фундаментальный характер. Все же воюют не безликие массы людей, а государства, в которых роль руководства в корне отличается от роли солдата, а военная бюрократия делает отношения еще сложнее. Лидер холодно хочет захватить соседское княжество — а солдатам вливают в голову патриотический дурман. Или, наоборот, лидер тронулся умом, но солдатам вливают то же самое. Или — все что делает лидер, он делает добровольно, а солдаты идут воевать под страхом расстрела. Вот и пойми, какие страсти ими движут, если сзади стоят ребята из СМЕРШa с автоматами. И какие страсти у самих этих ребят с автоматами. Масса комбинаций такого рода порождает разные психологии и порождается разными психологиями участников. Но в книге все это четко не раделяется.

Наиболее серьезным исследованием последних лет, связанным с войнами и конфликтами вообще, является, по всей видимости, монография С. Пинкера [9]. Будучи в первую очередь психологом (то есть не чуждым проблем «страстей», о чем книга И.Е.), он обобщил колоссальное количество источников и баз данных, чтоб построить картину человеческих конфликтов за тысячи лет в количественной форме. Когда я читал эту книгу — я не заметил каких-либо отклонений от разумных требований статистики по поводу надежности данных, методик их пересчета, сравнения за разные периоды и т.д. Я не нашел также обоснованной критики его подхода в литературе (ну, может, недостаточно искал). В тексте — много десятков таблиц и графиков по всем мыслимым видам насилия, не только войнам: от убийств на бытовой почве до преследований сексуальных меньшинств. Общий и главный вывод книги: насилие и его жертвы уменьшается по всем фронтам, как бы его ни оценивать, в общем или на душу населения; даже кошмарный 20 век не смог переломить эту тенденцию. Похоже, что происходит всеобщее смягчение нравов, вклад в которое распространение пресловутых «прав человека», смею думать, очень велик. “Нота надежды”, на которой заканчивается книга И.Е., находит тем самым количественное подтверждение.

Уже курсе на третьем, на вечеринке в частном доме, после очень приличной выпивки, ко мне прицепился по совершенно непонятным причинам один старый товарищ, с которым не только никогда не было драк, но и малейших конфликтов. Классическое «по пьянке». Я как мог его успокаивал — он не отступал. Наконец стал тянуть меня «выйти». Я, несмотря на туман в голове, понял, что тут неладное что-то, но все же пошел. Куча друзей (общих!) потянулись за нами. Я представлял себе, что будет драка «как полагается» — один на один, на какой-то площадке и пр. Но получилось совсем иначе. Он первым открыл наружную дверь, а когда я начал переступать порог — въехал мне из всех сил ровно туда, куда меня уже били лет пять тому назад, т.е аккурат между носом и ртом. Ударить в ответ я не мог, ибо стоял на пороге в неустойчивом равновесии и чуть не упал на спину — к тому же, в отличие от того случая, совершенно не был к такому готов. Но предельно рассвирепел и набросился на него. Забыл как там конкретно было, но через несколько секунд он лежал на асфальтовой дорожке, а я сидел на его груди и приподнимал голову за волосы. Отчетливо помню свою ярость и немедленное желание ударить его затылком со всего размаха об асфальт — я еще не отошел от первого жуткого удара и был весь в крови. Но и помню, как именно в эту секунду мелькнула мысль, что ведь он просто помрет, если я это сделаю. Я отпустил голову, встал и пошел умываться, так и не ответив никак на его удар.

Этот эпизод может многое сказать о психологии участника войны, но не буду заниматься его разбором. Я его вспоминаю с некоторой гордостью за себя и хочу верить, что именно моя цивилизованность уберегла меня от кошмарного действия. Но она отнюдь не помешала совершенно звериному инстинкту причинить противнику максимальное зло и даже, может быть, убить. Чувства стерегут нас за углом. Угол совсем недалеко за поворотом. И. Ефимов тут абсолютно прав.

Концепции И.Ефимова глубоко диалектичны, в самом правильном смысле слова. По сути, его страсти указывают на границы допустимых человеческих действий, на то, что далеко заходя в одном — обязательно нарвешься на противодействие от другого. Высоковольтные встретят невидимое (а иногда видимое) сопротивление низковольтных; дефект дальнозоркости никак не уравновешивается дефектом же близорукости; сплочение и самоутверждение все время борются даже в душе одного человека. Уже только в этом — огромное отличие книги от многочисленных плоских агиток, скажем, чисто либерального или чисто консервативного толка.

В чем я вижу значимость труда И. Ефимова, не взирая на многочисленные проблемы, о которых я говорил ранее? Наверное, в тех же причинах, по которым я во многом с ним не согласен. Чтобы написать про страсти убедительно, надo быть либо им подверженным самому, как был подвержен полифонический Ф. Достоевский, либо отстраниться от них вовсе, как пишут психологи, от В. Джеймса до С. Пинкера. Игорь Ефимов нашел какой-то необычный средний путь. Это он так заявил, что хочет разобраться во всем хладнoкровно. На самом деле — какое там хладнокровие! Страницы книги горят пристрастиями; огромная эрудиция выплескивается в самых неожиданных местах и высекает неожиданные искры; события из разных эпох вдруг начинают видеться совсем по другому… Фактически, это своебразный мир, в котором наука, страстность и культура переплетаются очень причудливо, не отпуская читателя. Мои занудные замечания насчет неточности опредeлений и прочего в таком мире, наверно, и не имеют большого значения — ибо не будешь же цепляться с дефинициями, скажем, к И. Бродскому, строки которого автор приводит эпиграфом к каждой главе.

Но все же позволю себе предложить замечательному автору незаконную сделку. Уж коли Большая Тройка порывов не есть сама по себе причина войн, уж коли страсти бушуют и во время войны, и во время мира, уж коли ее можно заменить другой столь же универсальной комбинацией (типа «страх, природная агрессия стремление к доминированию”) — то в чем же значимость этих страстей, которым посвящено столь много страниц? Мой ответ: они дают утешение. Когда война кончилась, или продолжается, а ты все еще живой — ты можешь утешаться тем, что ты самоутвердился, слился с коллективом и вошел в ряд бессмертных. Но не за этим ты идешь в бой и не за них готов прервать чью-то жизнь или умереть самому. Войны, хочется (но не можется) верить, уходят. Страсти остаются. Игорь Ефимов напоминает.

Литература

Игорь Ефимов. Феномен войны. Семь искусств. Ганновер, 2019 How are individualism and collectivism measured? I. Cozma Romanian Journal of Applied Psychology Vol. 13, No. 1, 11-17 Rothbard War Collectivism Ludwig von Mises Institute (2012) Jensen, A. R. (1969). How much can we boost IQ and scholastic achievement? Harvard Educational Review, 39(1), 1-123 И. Мандель: Эффективность провокации http://club.berkovich-zametki.com/?p=47171 (2019); I. Mandel Efficiency of Provocation. S.B. Cohen’s Show ‘Who Is America?’ and ‘Grievance Studies’ Hoaxes — Statistical and Apolitical Analysishttps://papers.ssrn.com/sol3/papers.cfm?abstract_id=3288673 (2018); W. James The Moral Equivalent of War. International Conciliation, No. 27, February, 1910 (Published by Literary Licensing, LLC in 2013)
S. Taylor The Psychology of War Why do human beings find it so difficult to live in peace? (2014),https://www.psychologytoday.com/us/blog/out-the-darkness/201403/the-psychology-war

M. O. Jackson and M. Morelli The Reasons for Wars — an Updated Survey. In: The Handbook on the Political Economy of War (C. J. Coyne, R. L. Mathers, editors) Edward Elgar Pub, 2011 S. Pinker The Better Angels of Our Nature: Why Violence Has Declined Paperback. Penguin Book 2012

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer9/mandel/