Вокруг были стены и только стены – справа, слева. И узкий проход, который гнал и гнал вперёд, нимало не заботясь о желании по нему бежать. А ведь кинулся в этот проклятый лаз всего-то с пару часов назад. За котом, который истошно звал на помощь. Может, надо было плюнуть – сам забрался, сам и вылазь. Но за месяцы жизни на пару с ним так привык к уютному мурлыканью возле уха, что предать хвостатого в голову не пришло.
– Кысь-кысь, – звал Тёмка серого разбойника. Но того и след простыл. Однако Тёмке и самому выбраться уже не было возможности – слишком далеко завёл его этот провал в стене. Говорили, что весь Кёнигсберг стоит на древнем подземном городе, и по его зигзагам можно плутать неделями, пока не выведет. Казалось, чёртов лабиринт нарочно уводит от спасительного выхода. Чтобы на сей раз в историческом поединке «Минотавр-Тесей» победил именно постыдный плод Пасифаи. По крайней мере, так казалось.
«Да ведь я сплю», – успокаивал себя Тёмка, не выпуская из рук традиционно-спасительный пузырёк с тёмной жидкостью. За годы плаваний по северным и южным морям привык к береговым пьянкам и даже теперь не расставался с их главным атрибутом. Разве что, открестившись от плебейской привычки пить простую горькую, прикладывался к рому. Бывшему моряку это пристало больше.
А сон явно крутил шарманку. То чудилось, что уже проснулся и топает на работу, где до ночи гоняет по редакционным коридорам, чтобы пристроить очередной опус. А то вроде как чья-то рука выдёргивала его из этих стен, чтобы закинуть в другую бесконечную путаницу, границы которой были уже чуточку шире и потому мог пригрезиться Дон.
Ах, Дон! Священный Танаис. В щетине кранов он был похож на загнанную змейку, которая исхитрилась улизнуть в плавни. А уж оттуда, преисполненный мифической мощи, Дон рвал всеми своими 422-я тысячами километров водосбора в не менее мифическое Меотийское озеро. Впрочем… может, и наоборот – смазывал пятки в обратную сторону. Теряя при этом широту рукавов и тесня собственные луки. Ибо с этим Меотийским лучше не связываться. Чёртова баба – Тимкина жена – тоже из тех злополучных мест. С Меотийского озера. Где когда-то селились воинственные девы, о которых писали ещё Гесиод и Геродот. Иметь дело с амазонками даже эллину было не с руки. Утверждают, будто царил у них немыслимый обычай – ни одна из их окаянного племени не могла вкусить любовных утех, пока не пристегнёт к седлу три мужские головы. Представляете?!
А звали Тёмку Семёнова кликухой Тесей (краткое производное от имени и фамилии). Он так привык к этому прозвищу, что иногда даже задумывался, не ведёт ли его род от Афин – мать-то по бабке вроде гречанкой была! Да и сам как-никак в тренде – пока плавал, снимал у чаровниц пояса девственности древним умением вовремя улизнуть от брачных уз. Совсем как Тесей. Он и в Ростовский университет поступил. На филологический. Чтобы однажды описать свои подвиги. Почему Эдуарду Лимонову можно, а Дмитрию Семёнову нельзя?! Факультет филологии на Дону пользовался славой кузницы писательских кадров. Семёнов же бредил собственной книжкой. С историей своих половых битв. Особенно с женой. Которая поначалу так умело притворялась.
Лживое и коварное отродье! То-то оккупировавшие когда-то Пантикапею безгрудые ведьмы держали в трепете мужское население цивилизованного мира. Но из флибустьеров переквалифицироваться в писатели не так-то просто. Потому к третьему курсу о писательстве он и думать забыл. Его идеалом на тот час стала не какая-то там шлёндра без правой груди, а совершеннейшая Елена. Пречистая! Богиня. От нежнейших пяток до золотых волос, скромно прикрытых тёмным хлопковым платом.
Мифы-то сказывали, будто козопас Тесей ещё до знаменитого Париса похитил свою Елену двенадцатилетней и застолбил в качестве невесты. Но, похоже, мудрый старикан Протей, взявшийся сохранить её до свадьбы, так засекретил Елену, что через тысячи лет уловить её черты стало практически невозможно. Хотя на пару с бражником Паном можно было зарулить к любой, но – увы. Принцесс на горошинах или таких, как трансформаторная будка – «Не влезай – убьёт!», – и в помине не случалось. Тем паче, что искал-то нимб и крылышки, а в реальной жизни такое – что иголка в сене. Но хоть бродить бродил, однако, в отличие от своего божественного предка, особо не бесчинствовал и без обоюдного согласия моральных норм не нарушал. Не его вина, что на месте Елены появилась Полина. Откуда было знать, что она своего рода древняя Ипполита? Ну кто не с тыквой на плечах всерьёз попёр бы к такой? По традициям Тёмкиного рода в жёны полагалось брать женщин умильных, отзывчивых. Не тех, что Крым и Рим прошли. Но судьба иначе распорядилась. Утверждают, будто, когда Тесей с Гераклом к ней завалились, Ипполита на радостях собственноручно отдала им свой драгоценный пояс. Забыв о собственных же инструкциях (тоже мне – царица!). Изголодалась девка по… хмм… мужскому плечу. Тем более, что на выбор было четыре плеча, и на каждых двух по одному не такому уж пустому кумполу.
Впрочем, кто сейчас анализирует подробности той давней истории! Он – парень молодой, пылкий. Где надо, выпирает, где надо – наоборот. Кроссворды хрумкает, что яблоки Гесперид. Анекдоты опять же. А целоваться ещё в детстве научился. В общем, погуляли над Доном, выпили по бокалу «Амстеля» (греческого пива). Потом ещё местной чачей разбавили. Тут-то она и шандарахнула его всеми своими мощностями, одним махом отделив его собственный черепок от остальной, сразу завядшей, его части, вплоть до новеньких ботинок. Спрессовав все Тёмкины достоинства в крохотный шарик плазмы, который тут же и испарился под раскалённым металлическим каблучком, что отстукивал победный ритм.
Знаете, как вытанцовывают друг перед другом птицы в весенний гон? Это было из той же серии. Только кроме инстинктов бушевала в ней ещё и некая казуальная несоразмерность – она хохотала над тем, что ещё не было сказано, что не обрело ещё словесной формы. Она ловила Тёмкины мысли на лету, как бы считывая их прямо над его модным в ту пору ёжиком, и куролесила, и неистовствовала в своей победительной экспансии, шурша над его задеревеневшими останками упругим муаром подола с нейлоновыми оборками нижней юбки. Напрочь упразднив принцип золотого сечения в человеческих отношениях. Или… может, тогда над ними синхронизировались частоты вечности? И понеслось…
Влюбился? Трудно сказать… Потерял голову? Это точнее… Но слишком уж она другая была, эта Полина, показавшаяся сначала Еленой. Как непроглядный, затягивающий омут. Как колкий электрический скат. Как иссушающий песок пустыни египетской. И не было от неё спасения. Она высмактывала его, как влажноватую мякоть устрицы из хрупкой раковины. Как оранжевый сок из рачьей клешни. Он ещё не распрощался со своей внутренней несвободой провинциала, он всё ещё искал в ней Пречистую, а она уже влетала в его сны тугим шорохом шёлка и обращённым к нему зовущим лицом, медленно потом уплывавшим, подобно поплавку в сливном бачке.
Взнуздали его, взяли в оборот и с обидной бесцеремонностью повергли ниц вместе со всеми внутренними протестами и маской тонкогубой ироничности, которая прежде так хорошо оберегала его от этих чертовок. Он даже самому себе не мог теперь ответить на вопрос: что это? Конец всему? Или начало? Плоды его нерешительных раздумий были изъедены жирным червем бесконечных сомнений…
Потому что ни ледяного взгляда, чтобы язык прилип к нёбу, ни чётко ограниченной демаркационной линии с нацеленными в него жалами отравленных стрел – ничего этого не просматривалось в смене её личин. Да и вообще, что можно было разобрать в закрутившем их вихре? Всё смешалось, будто в шляпе иллюзиониста, откуда выскакивают мартовские коты и августовские голуби, атласные ленты и благоухающие цветы. И золотые водяные шарики в струе фонтана, возле которого с ней когда-то стояли… Смят. Раздавлен. Уничтожен. И унижен. Ибо оказалось, что под гипотетическим седлом Полины уже до него болталось с парочку чьих-то доверчивых мужских черепушек. И хоть с обладателями тех подседельных голов она, по её словам, не жила, гром, ахнувший в нем буквально среди ясного неба, уничтожил даже так и несостоявшуюся поправку к той мизерной, но всё-таки надежде на полинину святость. Рухнул целый мир! И возродиться ему было не суждено, потому что загулял Тёмка и запил по-чёрному.
Примерно с такими мыслями и скитался он сейчас по каменным ловушкам подземелья, периодически впадая в сон и путая его с явью. Ведь, как человек пишущий, не мог он отказать себе ещё и в воображении. А подстёгнутая алкалоидами фантазия неумолимо возвращала его к той самой плахе, на которой так неосторожно расстался со своей головой.
– Фрррр-чщщщщщ! – внезапно послышалось в темноте, и отменный кусок коридора осветился синеватым фосфорическим пламенем. В котором – вот ей-ей так и было! – возникли пышущие жаром рога и вздыбленная холка могучего чудовища. Минотавр! Как ни готовился к подобной встрече, Семёновы колени враз ослабли и зубы сами по себе взялись выстукивать что-то вроде армейской дроби, вслед за которой ходуном заходило и где-то в районе солнечного сплетения.
– Хрррр, чщщщщ…
– Д-добрый вечер, – холодея от ужаса, постарался он быть вежливым. Длительность мутаций, которая основательно подпортила божественную природу людей, не давала позитивных надежд. Да и сражаться с чудовищем как ни верти, а было нечем. После долгих упражнений с авторучкой прежней силы в спортивных мышцах уже не ощущалось. Пожалуй, стоило показать пятки. Но время упущено – чудище шумно дышало и, судя по храпу, рыло копытом землю.
– Добрый-добрый, милстсдарь, – буркнуло оно простуженным басом шуряка Вовки. Отлегло от сердца. Никакой не Минотавр. Это Вовка. Нацепил рога и хвост и прикалывается. Артист! Погорелого театра, блин.
То, что и мир – театр, он понял раньше, чем прочитал Шекспира. Когда юного Тёмку за какую-нибудь провинность охаживала скрученным полотенцем мамаша, её мгновенные метаморфозы перед возникшим на пороге отцом заставляли его искать по углам её женские котурны ещё тогда. Наверное, это именно в них она представлялась ему тогда большой и грозной. Рядом же с отцом семенило обычно что-то улыбчивое и кроткое, на коротеньких ножках и в затрапезном фартуке. Так впервые и открыл для себя лукавые законы сцены. И хоть сейчас не мог взять в толк, с какой такой радости полинкин братан вздумал корчить из себя мифического быка, всё же маскарад этот воспринялся им куда лучше, чем возможная встреча с реальным быком.
– Не трусь, дружбан, – снова раздался сиплый кашель, и озаряемая синими вспышками расплывшаяся неправдоподобность достаточно ощутимо ткнула Тёмку в бок. – Расслабсь.
Тёмка шумно выдохнул. В своё время, разобиженный Полиной, он немало покутил с её братцем, уповая на то, что в своих загулах рано или поздно встретит Пречистую и бросит эту чёртову куклу к чёртовой матери. Но то, что доставляло ему лишь бесплодные хлопоты, прохиндей шурин всегда получал как Божий дар. Он даже снискал себе негласный псевдоним – Парис: ядовитая тёща и то смотрела на сына с видимым обожанием. Вовка был высок, златокудр, ладно сложён и, хоть глаза имел жёсткого скифского разреза, так проникновенно распевал под гитару о любви, что растроганные дамы вместо чепчиков бросали в воздух собственные бюстгальтеры. Своих поклонниц он щедро заливал шампанским и забрасывал шоколадками и солёными орешками под греческое пиво. И всё это – сияя глазами цвета непостижимой долины Амфиарая. Правда, иногда он начисто забывал обо всех и погружался в какие-то, только ему известные, глубины собственного «я». И о чём думал, какие вселенные представали перед его замутнённым взором, оставалось лишь предполагать. Но, очнувшись, говорил себе: всё это – вздор и значит не больше, чем вчерашний сон или прошлогодний снег. И бабахал серией предельно незамысловатых анекдотов про армию, от которых дамы, смущённо переглядываясь, млели и вертели пальчиками дырки в салфетках.
В своё время шурин окончил какое-то престижное военное училище и даже участвовал в неких боевых операциях, но теперь погоны не носил и на работу не ходил. И щеголял в потасканной штормовке, на спинке которой можно было хоть и слабо, но различить витиеватое «В» – всё, что осталось от бывшей надписи «ВДВ». Правда, наиболее романтичные принимали это за след его личной монограммы, что придавало образу условного грека особую пряность. Тем более, что сам он то таинственно исчезал, то таким же образом появлялся, а куда и откуда – всегда оставалось загадкой, ещё больше прельщая женские грёзы. Ибо никто из сильной половины подобного себе не позволял – жёны и подруги о своих мужчинах знали даже то, о чём те не догадывались. Кудреватая же «В» стала спусковым крючком к полёту фантазии многих. Тем более, что Вовка был В-сюду В-хож и В-сегда готов к экстриму. Опасался он только дантистов. Когда его доставала зубная боль, он так искусно отбояривался от Тёмки тем, что у него… радиостанция в зубе, что… Впрочем, в остальном он вполне соответствовал своему славному эталону и, случись бы ему присуждать кому-то из богинь золотое яблоко, он без сомнений бы тоже предпочёл самой могущественной самую красивую.
Сегодняшний инфернальный облик шурина вызвал в Тёмке хоть и тщательно скрытое, но весьма злорадное удовлетворение. Втайне он всегда завидовал шуряку и в нелепом нынешнем его образе усмотрел некий внутренний коллапс. Если бы у златоглавого покорителя сердец всё было «окей», он непременно предстал бы самим собой. Но рога на голове есть рога на голове. И Тёмка с изрядной долей издёвки изобразил перед ними что-то вроде иронического полупоклона.
– Ваше царское величество изволит пригласить меня на поединок?
Величество не отозвалось и, судя по усилившемуся колыханию вспышек, то ли взмахнуло хвостом, то ли нагнуло голову.
– Хррр…
Пожалуй, рычанье всё-таки добра не сулило.
«Ч-чёрт! Не спалось, а привиделось…» – с досадой подумал Семёнов, для храбрости глотнув из шкалика. Вдруг чудище вовсе не шурин? А даже если и он, кто знает, что ветрогону взбредёт в башку? Ведь они в глубине этого каменного мешка один на один. А когда у таких везунчиков в головах рушатся равновесные связи... Ооо… Незадолго до развода с Полиной, когда вдвоём с Вовой бражничали в одном забулдыжном кабаке, они таки наткнулись на Тёмкину Пречистую. Правда, крылышек и нимба у неё не обнаружилось, но то, что это была она, оба поняли сразу. Таких пшеничных волос и глаз, из которых один был синь-вода, а другой что южная ночь, не могло случиться больше ни у одной. Но, как и следовало ожидать, рядом с богиней восседал её бритоголовый Менелай, и шансов на рога не усматривалось. Опечаленный, Тёмка уже вознамерился утешиться девицей за соседним столиком, но тут этот ветреник без тени сомнения отмаршировал к досадно замужней Пречистой и в какие-то четверть часа, напоив её Цербера вусмерть, оставил будущего писателя с носом. Он увёл Елену, не удостоив сокрушённого соискателя даже победного клича.
«Подлец!» – как и тогда, грохнуло в висках, и негнущиеся от волнения пальцы Тёмки осторожно нащупали бутылку. Врезать фигляру промеж глаз – и дело с концом!
Но коридор был узок и, если что-то не сработает, рогатая скотина вмиг растопчет его. В своей искажённой трансформации он и не вспомнит, что когда-то оставил бедного Тёмку у разбитого корыта!
– А чем тебе не понравилась первая идиома, приятель? – вдруг заржал Минотавр, и синие фосфорические искры, снова озарив лабиринт, взметнулись к сводчатому потолку. То ли это плясало воображение, то ли так всё и было, но бык почему-то основательно уменьшился в размерах и сейчас напоминал скорее собаку с полыхающей пастью. Про такую Семёнов где-то читал. Или в телеке видел.
– Ты кто? – озадачился он. – Ты, вроде, только что был Минотавром…
– Какая разница, – беспечно отмахнулся пёс. – Я – инстинкты в формах. А формы бывают разные. Особенно во сне. Я есть ты, и он есть ты. В сущности, мы разные, потому что мысли у нас разные. Но вообще-то мы – одно. А общее у нас – наличие носа.
Собака шумно задышала, вывалив огненный язык.
Семёнов представил себя и Пречистую в одном теле. Носов получалось, естественно, два – её и его. Да и тела, надо признать, друг в друга как-то не вполне вписывались.
– Ленка? Ленка немного другое… – согласилась собака. Ленка, конечно, твоя идея-фикс, братец.
Собеседник задумчиво посмотрел на Тёмку, будто прикидывая, поймёт ли он то, что сейчас ему поведают. Наверное, вывод оказался в его пользу.
– Но сама-то идиома для нашего с тобой случая вполне подходящая. На Земле оставить друг друга с носом – закон выживания. Большая рыба ест малую, а сильный отбирает кость у слабого. Ведь так?
– Но мы с тобой друзья, – напомнил помрачневший Семёнов.
– Друзья? – рассмеялась собака, и с её языка хлынул фосфоресцирующий водопад. – Дружба – карман-обманка. Он скрывает прожжённую дыру на штанах. А под ним голая задница.
Они свернули в боковой отросток коридора, и Тёмка ощутил запах близкой зелёной травы – выход был где-то недалеко.
– Но мы ушли от носов. Ты, кажется, утонул в частностях, дружок, – разглагольствовал пёс. – А ведь именно носы – главный атрибут мироустройства. – Собака фыркнула, как если бы попыталась засмеяться.
– А помнишь, какой нос был у Менелая? – вдруг поинтересовалась она и, задрав заднюю ногу, клацнула блоху. – Знатный был нос. Не хуже ослиных ушей Траяна. Ты, кстати, понял причину Троянской войны? Не понял? Ну как же! Парис натянул нос Менелаю, и тот бросил под его стрелы тысячи спартанцев. Менелай-то был родом из Спарты. Улавливаешь связи, писатель? Если хочешь писать, умей увидеть то, что не видят другие.
– Другие – это белковая масса, – сочла нужным пояснить псина, потому что Семёнов недоумённо хлопал глазами. У собак зрение способно это различить даже в полутьме – собаки куда совершеннее людей.
– Масса вообще ничего не видит, она подчиняется, – всё тем же Вовкиным голосом глаголило странное животное, рассыпая искры, поминутно освещавшие стены, поросшие мхом. – Ну возьми хотя бы выборы. Любые. От президентских и до сельсоветов. Кому есть дело, кто будет на посту? Только тем, кто знает, что за это получит. А масса – что? Она идёт туда, куда ведут. И в этом смысле нос – главный. Как штурвал у корабля. Чем он мощнее, тем лучше. Загляни-ка в Википедию – какой гипнотический нос был у Наполеона. А у Гитлера? И у Сталина. Даже… у Андропова. У Андропова он помельче, но тоже… Этот небольшой выступ на лице клюёт серое вещество каждой человеко-единицы. И вдалбливает ей то, что потом оставит с носом миллионы. Назови это парадигмой, национальным самосознанием или того проще – патриотизмом, – термин сути не меняет. Идея, главное. А дальше только набат, гнев Божий и воинский долг. Нос – это знамя, под которым сейчас убивают в Сирии. Как до того убивали в Ираке и Ливии. И ещё раньше, когда тоже кроили планету. А в истоке движения – желание натянуть кому-то нос. Масса воспринимает это как гнев Божий. Вспомни Сараево. 28 июня 14-го: убийство Франца Фердинанда Гаврилой Принципом. Кстати, с такой фамилией он и не мог поступить иначе. Миром управляет слово и число. Принцип – он и в политике принцип. А принцип в политике – это система чисел. 23 июля: австрийский ультиматум Сербии. 25 июля: австрийская частичная мобилизация. 27 июля: русская частичная мобилизация. И вот тебе 4 августа. Грянул гнев Божий – воевал почти весь континент. Началась Первая мировая. А в результате? Европу покроили по новому фасону, порезали в угоду нескольким носам, а миллионам – носы натянули. Чтоб умнели. И только потом, позже, когда на всяких очередных хитрых идеях подрастут новые, носы которых не нюхали пороха, всё повторится. И за Первой мировой придёт вторая, за второй…. Белковая масса сродни тараканам. Эти твари тоже, небось, почитают дихлофос за гнев Божий, а в промежутках между экзекуциями даже строят всякого рода мальтузианские теории. Носы у них слишком короткие, чтобы на вещи взглянуть чуть шире.
– Ты, вроде, раньше был по девочкам, – пробормотал несколько ошарашенный Семёнов.
– Разумеется, – весело оскалилась собака. – Девочки – это совсем другое. Но когда суёшь свой нос в акупунктуру планеты, кое-что начинаешь дотумкивать. К примеру, что вся наша жизнь – выдутый чьим-то носом пузырь. И мы на нём только верхняя плёнка. Потому я предпочитаю вино. Когда я пью, я вижу суть мира.
И собака деловито шмыгнула за Тёмкину спину. Ему даже показалось, что она что-то лакает.
– Не зря я пью вино на склоне лет, – подтвердил догадку голос шурина.
Заслужена его глухая власть.
Вино меня уводит в глубь меня,
Туда, куда мне трезвым не попасть.
Девочки – кайф, это конечно. Хотя и они – тот самый пузырь. И, кроме того, Семёнов, так много учений! Кому следовать? Моисей сказал: всё от Бога. Соломон сказал: всё от ума. Иисус сказал: всё от сердца. Маркс сказал: всё от потребностей. Фрейд сказал: всё от секса. А Эйнштейн и вовсе заявил: всё относительно!
Животное с любопытством посмотрело на Тёмку.
– Возьми даже меня, милстдарь: в одном случае я – человек, в другом – призрак человека. А в третьем и нет меня вовсе. И всякий раз я разный. И мысли у меня разные. И цели… Да и сама жизнь – согласись… Один нажим на сонную артерию – и ты в лучшем из миров.
Внутри фосфорических вспышек за плечом Семёнова гулко рассмеялись. Показалось, что голос прозвучал сразу со всех сторон.
– А ты всё «Елена-Елена». Мечешься вокруг своих рогов, тьфу… Кстати, Ленка, когда я от неё сбежал, тут же снова сошлась со своим Менелаем. Потом нашла помоложе. Потом – постарше, и стала состоятельной вдовой. У них ведь – как? Кто-то собирает кошек, а кто-то – мужиков. И никаких нимбов с крыльцами! Дело Елен – увеличивать народонаселение, а герои, вроде тебя, сочиняют мифы. А масса хавает и верит. Ей надо во что-то верить. Впрочем, не будь и этого, на Земле остались бы только животные: лошади, быки, коты… Люди бы давно перебили друг друга. Мы ведь все великие надуватели пузырей, приятель… Впариваем всякую муть в чужие мозги, а сами друг другу носы натягиваем. Правят миром обман и деньги. А говорят, только деньги. Не верь!
В сумерках заскрежетали проржавевшие петли, пахнуло землёй и лёгкой затхлостью. Часть стены, словно декорация на театральной сцене, ушла куда-то вбок, явив Тёмкиным глазам освещённый невидимой лампой зал. Он был уставлен какими-то ящиками, тюками и запечатанными коробами, из прорванных обшивок которых что-то тускло поблёскивало. Возле нескольких бугрились горстки золотистых кружочков, присыпанные густой пылью.
– Смотри! Это же деньги. Тысячи наполеондоров и луидоров, – раздалось за спиной. – Сам великий Наполеон ссыпал в эти подземелья золотые слитки, которые украла его армия. А ещё через век здесь же запрятал янтарную комнату и всё золото из русских сокровищниц небезызвестный тебе Гитлер. Тысячи тонн золота и бриллиантов, на которые можно было бы накормить планету. А что в результате? У непобедимого Бонапарта полегла вся армия. А имя Гитлера до сих пор под запретом. Хотя под боевые фанфары немцам обещали новый Иерусалим и Эдемские кущи. Тщета, Семёнов. Всё тщета и суета сует, замешанная на обмане.
Собакобык фыркнул. Наверное, рассмеялся. Ах, нет, животные не умеют смеяться. Говорят, нет у них чувства юмора.
– Кто сказал? – сурово спросил странный собеседник. – Я готов доказать обратное. Может, он даже вернётся в реальный мир… Если, конечно, я не сумею его убедить.
– А может, и не вернётся, – добавил он после короткого раздумья. – Не гарантирую. Пришла пора… как это в Писании… отделять овец от козлищ. В XIV-XVI веках в Европе было взрывообразное увеличение человеческой популяции. Жизнь тогда ничего не стоила… Но всё разрулилось с помощью освоения Америки и Австралии. А сейчас еx orienta lux (свет с востока), снова лавинный рост популяции, только уже в странах арабского мира. Это серьёзнее – те сожрут или я, разницы нет… Вот и держи нос по ветру, приятель. Нос – это мостик между вчера и сегодня.
– Но для будущего…
– В будущее ещё надо попасть, – меся лапами землю, заметил… кот. Он появился из-за спины так же внезапно, как перед тем собака. И показался Тёмке неправдоподобно большим, больше собаки. И глаза у него были ледяные. Как глаза киллера.
Гигантский кот улыбнулся и подмигнул.
– Держись за меня, писатель. Если что, я здесь все входы и выходы просёк. Пока этот чёртов пузырь не лопнул. Да и в случае проблем с арабским или русским миром… Да хоть бы и с американским! Мы с тобой отлично вложимся в Землю. Её ведь больше уже некому сотворить. Мы с тобой друзья, и я даже хвост подберу, чтоб тебе места хватило. И главное, в этой трижды грешной Земле, как и в твоей Греции, всё есть, даже стратегические запасы алкоголя. Я их уже нашёл. На наш век хватит. А захочется снов, выдуем с тобой и Пречистую. Только не вздумай засматриваться на её нос!
– Ну и дела… – хмуро бубнил себе под нос Семёнов, выбираясь на поверхность вслед за котом, который вдруг снова оказался обычных размеров и привычно-дымчатого цвета. – Хорошо ещё, что в рейсах я читал только греческие мифы. А то бы и не такое привиделось!
