БЕГЛОЕ
Заезженная схема РЖД:
перрон, купе, нехитрая наука
пить чай и слушать, как звучит шедевр
из бегло сочинённых перестуков.
Попутных перелесков простота
коснется стёкол бокового вида,
благословив твой переход из дам
в философы случайного пошиба.
И се, глубокомыслия дитя,
уткнёшься носом в рук сермяжный узел,
переберёшь былое по частям
в надежде перед будущим не трусить.
И, вся в живых царапинах гудков,
ночь даст забыться ровно на мгновенье,
чтоб на конечной, руки козырьком
сложив, смотреть, как небо розовеет…
ГЛУБИНКА
И там и тут октябрь дождём исходит,
но там – тоска, тут – светлая печаль.
Столичное покинув мелководье,
становишься одним из глубинчан.
Тут тоже – не рукой подать до рая,
но тишина – как будто под водой,
и землю по старинке величают
родной.
Тут дом – копилка шорохов, тут шторка
щелястому окошку коротка,
все в нимбах деревца, и по пригорку
протянута тропинка в облака.
И листья долго выбирают лужу,
предчувствуя паденья глубину.
И где-то там растраченную душу
тут может посчастливится
вернуть…
СОЗЕРЦАТЕЛЬНОЕ
То выдохи, то медленные вдохи,
октябрь светлее сделает печаль,
дождями недовольство – участь многих,
а твой удел – дождя не замечать.
Задремлет убаюканное время,
не предвещая осени конца,
и сменится попытка говоренья
уменьем молчаливо созерцать.
Засмотришься в окно на бой воздушный
багрянца клёнов с рыжиной рябин,
и тихо так, совсем не круглой лужи
коснётся лист, и – побегут круги…
РОЖДЕНЬЕ СКАЗКИ
Сбегают огоньки с еловой кручи
и снова – вверх, с усердьем неприкрытым,
опять в Большом – безропотный Щелкунчик
берёт рожденье сказки под защиту.
Горячего дыхания традиций
не замечать уже грешно и поздно,
как в первый раз, тебя к Мари и Фрицу
приводит нестареющий Чайковский.
И будет ночь, и тени из подполья,
неясных страхов колдовское войско,
но разойтись им вволю не позволит
герой со шпажкой, с виду бутафорской.
И будет вздох, блестящий голос вальса,
кружить снежинки в белом танце будут,
и, начиная с потеплевших пальцев,
дойдёт до сердца
ощущенье чуда…
КАНУН
Кто в роли жертвы, кто кому палач
не разобрать, любой ярлык неточен.
И солнца благолепная чалма
с утра напоминает о востоке.
Ни тени страха в маетной душе,
и здравый смысл молчит высоколобо,
но во дворе – что крыши блиндажей
коробятся декабрьские сугробы.
И слышится лукавое «вах-вах»
в ответ на мысль о «мирныя кончины»,
и загустевший запах Рождества
наивные волнует палестины,
берёт под изумрудное крыло
дома, дворы, и стариков, и юных,
и резче грань между добром и злом,
и крепнет чувство жизни
накануне…
ВЕЛИКОПОСТНОЕ
Тепло вернулось, и Великий пост
утрачивает внешнюю суровость,
теперь не видит разве что слепой
проталин изумрудные обновы,
в ручьях, начавших исподволь мельчать, –
блаженное поблёскиванье сини,
и что ни куст, то певческий очаг
пернатых, намолчавшихся за зиму.
И всюду свет, такой могучий свет,
что в тихих мыслях пробивает бреши,
и хочется по детски зареветь
от этой всей нахлынутости вешней,
от ненадёжной вписанности в быт
и лёгкого засилья неурядиц,
от жадного дыхания толпы,
не охладевшей к зрелищу распятий,
от неуменья справиться с собой,
не угодить в духовные расстриги…
И гладит по плечу незримый Бог
и кажется особенно великим…
ДВОРЫ, ДВОРЫ
Над крышами застыл плечистый крест
церквушки, точно воин на дозоре,
один лишь Бог и в силах уберечь
от поруганья постаревший дворик.
И как он жив ещё – не разобрать,
как тихо тонет в колокольном звоне,
просели стены, но душа двора
осталась прежней – липово зелёной.
Бессмертья дух не выветрен пока,
но туча забытья уже нависла,
но липы тень по-чайному душиста,
и уходить не хочется никак.
Стою, на сердце радостно и колко,
и разве не о вас оно болит –
дворы, дворы, церквушки на задворках
и липы ненаглядные мои…
ПО ОДНОМУ
Цветы и солнце, солнце и цветы,
июнем с ходу не переболеть.
Птиц голоса, как голоса святых,
звучат в разгоряченной голове.
В ромашково-люпиновых лугах
так нежно краски воспевают жизнь,
как будто сам евангелист Лука
святую длань к пейзажу приложил.
И есть ещё та самая рука,
которая вдобавок ко всему
по синеве пускает облака
по одному пока,
по одному…
