(окончание. Начало см. в № 7/2011 и сл.)
Москва, сентябрь 1812
I
Конец лета 1812 года Александр Первый провел в Петербурге - не в своей обычной пышной резиденции, а в небольшом дворце на Каменном Острове, где жил почти в уединении. 3-го сентября он принял представителя английского правительства, сэра Роберта Вильсона. Вообще-то, конечно, его фамилия была Уилсон, но в русской исторической литературе oн именуется Вильсон - так уж повелось. Сэр Роберт был бригадным генералом, профессиональным военным, и собственно, с Александром был уже знаком: в чине подполковника он проделал кампанию в Пруссии в 1806-1807 в составе русской армии. Даже участвовал в сражениях - при Прейсиш-Эйлау, Гейльсберге, Фридланде...
Заключение Тильзитского Договора ему не понравилось, и мнение свое выражал вполне открыто, и в выражениях, дипломатическому протоколу совершенно чуждых. Особенно он бранил Румянцева.
В результате в 1807 подполковника Вильсона наперебой приглашали в самые изысканные салоны Петербурга - недовольных Тильзитом там было более чем достаточно. Зато Румянцев разговаривал с подполковником всего раз, обращался с ним с ледяной холодностью, и добился того, чтобы его отозвали. Вильсон с тех пор успел повоевать с французами в Португалии, а в 1812 был назначен в качестве английского представителя в армию великого визиря в Бухарест. Оттуда, после заключения мира, перебрался в штаб русской Дунайской Армии. Он и там не задержался. Bойна России с Наполеоном поменяла все его планы, и сэр Роберт из Бухареста через Киев немедленно направился к Барклаю де Толли - он хотел видеть все происходящее своими глазами.
Сэр Роберт успел вовремя, даже принял личное участие в сражении под Смоленском.
A 27 августа 1812 генерал Вильсон был уже в Петербурге, и даже, по его словам, успокаивал перепуганных плохими вестями жителей столицы: он уверял их, что “… русская армия полна боевого духа и несомненно одолеет неприятеля …”.
Александр Первый в это время в Петербурге отсутствовал - император был в Або для переговоров со шведами и вернулся только к 3-му сентября. Он дал Вильсону аудиенцию буквально в тот же день. Отношения с Англией были улажены еще в середине июля 1812, и английский посол виделся с императором чуть ли не ежедневно - но сэр Роберт прибыл непосредственно из ставки русской действующей армии. Александр хотел увидеться с ним как можно скорее.
В своих записках генерал Вильсон сообщает читателя, что за время его аудиенции с русским императором тот несколько раз менялся в лице - то бледнел, то вдруг вспыхивал ярким румянцем.
Генерал, по-видимому, приписывал это своему красноречию.
Вильсон, собственно, просил у Александра разрешения вернуться к армии в качестве британского представителя при штабе Кутузова. Но попутно он сообщил своему - надо полагать, потрясенному - хозяину, что в армии недовольны командованием, что высшие командиры опасаются, что император Александр "... по милосердию своему ..." заключит мир с Наполеоном, и что они требуют удалить советников, которые могли бы настроить российского государя в примирительном духе (совершенно явно имелся в виду канцлер Румянцев), и что командиры русских корпусов, зная, что Вильсон направляется в Петербург, даже и просили его довести такое их мнение до сведения Александра Первого.
То есть, другими словами, военные командиры сомневались в том, что у их императора перед лицом непрерывных неудач хватит духа и упорства не заключать мир с Наполеоном, они объявляли ему, что его советников - по крайней мере, некоторых - они считают "... ненадежными ...", а уж ко всему прочему в качестве эмиссара к своему императору они избрали иностранного военного атташе.
Александр, по-видимому, не верил своим ушам. Военные, согласно присяге, были обязаны своему императору безусловным повиновением. Как они смели ставить ему условия?
Ему оставалось предположить, что все это Вильсон придумал. Но, п о-видимому, император решил, что нет, не придумал - при всем его резком характере с фантазией у англичанина, надо сказать, было плоховато. К тому же, надо было иметь поистине непрошибаемый британский апломб, чтобы принять такое поручение.
Так что Александр не выгнал своего визави из кабинета, а с обычным тактом заявил, что “… намерен сопротивляться до конца и изгнать французов из России …”, но в то же время “… не допустит ничьего вмешательства в его политику …”.
Вильсону было разрешено ехать в ставку действующей армии, теперь уже не к Барклаю де Толли, а к Кутузову, и более того - Александр Первый просил Вильсона писать ему лично обо всем, что он найдет нужным, и “… использовать всe своe влияние ради защиты императорских интересов во всех обнаруженных им случаях или замыслах нарушения оных …”.
Иными словами - он делал польщенного таким вниманием генерала Вильсона своим доверенным лицом в ставке собственной армии. Далеко не единственным, конечно, но ставить Вильсона в известность об этом император не нашел нужным. Пушкин назвал Александра "…правителем слабым и лукавым…".
Он был прав.
II
Александру Первому нравились порядочные люди. И не нравились непорядочные. Ну, скажем, его страшно раздражали казнокрады. Он очень не любил лизоблюдов, льстецов и попрошаек. В начале своего правления он старался окружить себя людьми, способными с ним спорить - молодыми аристократами, прекрасно образованными, отпрысками богатых и влиятельных семейств. Потом оказалось, что иметь дело только с ними не всегда удобно, и в рост пошли люди другого сорта - такие, которые жили службой, собственных средств не имели, и с этой точки зрения зависели от императора куда больше, чем, например, князь Чарторыйский.
Примерами могут послужить Аракчеев, Нессельроде, или даже Сперанский. И в этом смысле Александра очень устраивал Барклай де Толли - спокойный, дельный человек, который к тому же, будучи близок к нему, носителю верховной власти, никогда ни о чем его не просил.
A Кутузова царь после Аустерлица не любил. Он тогда, в 1805, настаивал на наступлении. Кутузов его удерживал, но, когда Александру приводили этот аргумент, отвечал: "Слишком мало удерживал ...". Интересно, что это чувство разделяли генералы из тех, что были при Аустерлице - Багратион, Милорадович, Дохтуров ...
Военному, получившему приказ, который он считает гибельным, никакого выбора нет. Как говорили в таких случаях французы - "... остается только дать себя убить ...". Но генерал, находящийся на посту командующего армией, когда с его советом не посчитались, по кодексу чести был обязан предложить свою отставку. Кутузов этого не сделал.
Людям вроде Дохтурова оставалось выбрать одно из двух - либо "предостережение" Кутузова было средством обезопасить свою репутацию на случай неудачи, либо он против собственного убеждения повел людей на убой, лишь бы не возражать самодержцу.
Ну, высказывались они соответственно. Скажем, Багратион был уверен, что Кутузов из соображений собственной выгоды не остановится ни перед чем. Ho примем все-таки во внимание - Багратион был горяч, и сгоряча много чего говорил ...
Генерал Ланжерон, в принципе неплохо относившийся к Кутузову и признававший его ум и способности, считал его человеком, в личных делах нечистоплотным, называл “… преступным и грешным стариком …”, окруженным грязью. B своих записках он приводил на этот счет красноречивейшие примеры[1].
Милорадович и Дохтуров были куда лаконичней. М.А.Милорадович назвал нового командующего “… низким царедворцем …”, а Д.С. Дохтуров - “… отвратительным интриганом…”.
Е.В.Тарле, живший во времена, когда по поводу Кутузова выражаться надо было осторожно, говорил: "... в Кутузове было много и лукавства и уменья играть людьми, когда ему это было нужно, и близкие к нему это очень хорошо понимали …”, и дальше приводит слова дежурного генерала Маeвского, служившего при Кутузове и знавшего его очень хорошо:
“…Тех, кого он подозревал в разделении славы его, невидимо подъедал так, как подъедает червь любимое или ненавистное деревцо…”.
Маевский, собственно, этим не ограничился. Послушаем его еще раз:
“…Можно сказать, что Кутузов не говорил, но играл языком: это был другой Моцарт или Россини, обвораживавший слух разговорным своим смычком... Никто лучше его не умел одного заставить говорить, а другого — чувствовать, и никто тоньше его не был в ласкательстве и в проведении того, кого обмануть или обворожить принял он намерение…”.
По-видимому, генерал Маевский прав - его шеф, Михаил Илларионович Кутузов, был ловким человеком, великим дипломатом, и тонким политиком. И он это немедленно доказал - сразу после сражения при Бородино.
Кутузов направил Александру Первому реляцию об одержанной победе.
III
Василий Васильевич Вяземский принадлежал к древнему княжескому роду, но к той его ветви, которая сильно обеднела - у него не было и сотни душ крепостных. Ребенком, как тогда полагалось, был записан в гвардию, но не с его состоянием можно было думать там удержаться. Так что действительную военную службу он начал в качестве ординарца. Но ординарца у самого Суворова - знатный род все-таки что-то значил. Конечно, он был храбрым и умелым офицером, но и протекция помогла. В 24 года Вяземский стал полковником, в 28 - генерал-майором.
Летом 1812 года ему было 37 лет, он командовал бригадой егерей в 3-й армии под командой Тормасова, размещенной на Украине - и в своем дневнике последними словами бранил людей, ответственных за руководство войной. Всем доставалось - и немцам-изменникам, и вельможам, забывшим православие ради новомодных штучек, и графу Аракчееву, который взялся реформировать армию, не понюхав пороха, но пуще всего поносились дураки, негодяи и неумехи, которые без выстрела отступали и отступали, "... от границы и до самого Смоленска ...", и которые губят и армию, и отечество.
Князь Василий Вяземский был, конечно, от двора очень далек, но таких людей было очень много. Они-то и давали силу партии “старо-руссов”, которая группировалась вокруг сестры царя, Екатерины Павловны. Шишков и Карамзин, идеологи партии, думали точно так же. Противопостоять их давлению Александр Первый не мог - они и были тем "общественным мнением", с которым он вынужден был считаться.
Кандидатом “старо-руссов” на пост главнокомандующего был Кутузов - и царь уступил, и назначил человека, к которому испытывал сильную неприязнь.
Надо полагать, это царское о себе мнение Кутузов еще и укрепил - поклявшись “…победить или пасть под стенами Москвы…”, в этот высокий момент попросил у Александра еще и денег. На безупречном французском, ссылаясь на то, что поиздержался...
Царь ответил, что "... вам выплатят должное ...", распорядился, новому командующему вручили 10 тысяч рублей, и он отправился в путь, спасать Отечество ...
29 августа он принял армию. 3 сентября утвердил выбранную фон Толем позицию. 5 сентября началось сражение у Шевардино. 7 сентября грянула великая битва у Бородино, и немедленно же была отправлена реляция об одержанной победе. 8 сентября началось отступление русской армии к Москве. 14 сентября рано утром светлейший князь Михаил Илларионович Кутузов, пожалованный за победу в фельдмаршалы, покинул Москву и отошел на юго-восток, к Коломне. Командир его арьергарда, генерал Милорадович, встретился с генералом Себастиани из 2-го французского корпуса, и договорился с ним о сдаче Москвы без боя в обмен на беспрепятственное отступление. 14 сентября в полночь в Москву въехал Мюрат - ради такого случая он нарядился даже пышнее, чем обычно. 15-го сентября в Москву прибыл Наполеон. Он разместился в Кремле.
Пазрозненныe пожары в городе начались еще накануне, 14-го сентября…
IV
Павел Васильевич Чичагов говорил, что по части искусства политического маневрирования нет в Европе генерала, равного Кутузову. Чичагов сменил Кутузова в качестве командующего Дунайской Армией, с Кутузовым враждовал, и даже очень остро - и встречал в этом смысле полную взаимность. Подробности можно почитать в записках того же Ланжерона, который не очень жаловал их обоих - но мы сейчас говорим не об этом, а о том, что политической ловкости князя Кутузова отдавали должное даже его недруги. И в сентябре 1812 года он проявил эту ловкость во всем ее блеске.
Отход русской армии от Бородино и на Москву начался утром 8 сентября. Раненых пришлось бросить. Их было слишком много, а транспорта - слишком мало. Кавалерия Мюрата начала движение уже в полдень того же дня, 8 сентября и висела на хвосте отступающей армии, не позволяя ей остановится для реорганизации. Все это как-то слабо корреспондировало с победной реляцией Кутузова о том, что враг повсюду отражен и отброшен - и ему надо было в этом отношении что-то делать. В течение шести дней, с 8 по 14 сентября 1812 года Кутузов только и делал, что непрерывно говорил о новом сражении, и вот только удобной позиции никак не найдет.
Е.В.Тарле говорит, что сам фельдмаршал не придавал этим своим словам никакого значения - и немудрено. По представленным ему результатам переклички в строю оставалось 45 тысяч человек - из тех 120 тысяч, что были у него до битвы. То есть убыль составляла 75 тысяч - две трети армии. В плен, как мы знаем, попало меньше тысячи, убитыми и ранеными на поле боя легло от 50 до 60 тысяч человек, остальные, по-видимому, отбились от общей массы в ходе боя. Точные подсчеты было затруднены еще и тем, что в армии были нерегулярные формирования, казаки и ополченцы, и ополченцы находились на крайнем левом фланге, подпирая корпус Тучкова 1-го. Часть корпуса была направлена на помощь защитникам Семеновских Флешей, сам Тучков был убит - в такой неразберихе ополченцы, управляемые очень малым количеством офицеров, могли просто рассыпаться по лесам. Во всяком случае, на месте их не оказалось.
Великая Армия тоже понесла тяжелые потери. В числе убитых, например, был брат Армана де Коленкура, Огюст[2]. Но у Наполеона оставалось в строю вдвое больше людей, чем у Кутузова, и его гвардия была нетронута.
В общем, продолжать сражение было нельзя, и все это понимали. Послушаем князя Голицына, одного из людей, входивших в окружение светлейшего князя Кутузова:
"…[Кутузов] никогда не полагал дать сражение на другой день, но говорил это из одной политики. Ночью я объезжал с Толем позицию, на которой усталые наши воины спали мертвым сном, и он донес, что невозможно защищать с 45-ю тысячами те места, которые были заняты 96-ю тысячами, особенно когда у Наполеона целый гвардейский корпус не участвовал в сражении. Кутузов это все знал, но ждал этого донесения, и выслушав его, велел немедленно отступать...".
Цифра в 96 тысяч, упомянутая фон Толем, по-видимому, отражала число солдат в тех корпусах, которые приняли фактическое участие в сражении - вне поля боя оставалась еще часть гвардии, довольно много кавалерии, и те ополченцы, что стояли позади бородинской позиции, на дороге, ведущей к Москве. Сражение было невозможным, старый фельдмаршал понимал это совершенно отчетливо.
Hо у него были соображения, выходившие за рамки чисто военных вопросов.
V
В каком виде дело было представлено широкой публике, видно из письма современницы событий, московской дворянки М.И.Волковой:
"...В Москве напечатали известия ... что после ужасного кровопролития с обеих сторон ослабевший неприятель отступил на 8 верст, но что для окончания решения битвы в пользу русских на следующий день будет сделано нападение на французов, чтобы принудить их к окончательному отступлению, каково и было официальное письмо Кутузова к Ростопчину [генерал-губернатору Москвы]...”.
Потом последовало полное молчание, а потом отступающая русская армия показалась уже недалеко от города. 13 сентября состоялось знаменитое совещание в Филях - в нем участвовали Бенигсен, Барклай де Толли, командовавший казацкой нерегулярной конницей Платов, Дохтуров, Уваров, Раевский, Остерман-Толстой, Коновницын, Толь и Ланской. Не было Милорадовича - ему поручили арьергард, и он не мог отлучиться.
Кутузов поставил на обсуждение вопрос: принять ли новое сражение, или отступить, оставив город Наполеону? За то, чтобы дать сражение, высказались Беннигсен, Дохтуров, Уваров, Коновницын и Ермолов. Они считали невозможным сдать Москву без сопротивления.
Протокола не вели, поэтому не ясно, что сказали Платов, Раевский, Остерман-Толстой и Ланской - люди они все были отважные, и скорее всего, согласились с Беннигсеном.
За отступление высказались двое - Барклай де Толли и фон Толь.
Вопрос, конечно, Кутузов к этому времени для себя уже решил. Он сказал, что властью, врученной ему государем и отечеством, он приказывает отступление. И добавил:
"Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда уничтожится армия, погибнет Москва и Россия".
Фраза эта вошла во все хрестоматии, я, например, помню ее со школы. Она чуть ли не буквально повторяла то, что неоднократно говорил Барклай де Толли, начиная с момента наполеоновского вторжения в Россию. Но за две недели до 13-го сентября тот же Кутузов писал Ростопчину следующее:
"По моему мнению, с потерей Москвы соединена потеря России".
Он переменил свое мнение, и теперь ему предстояло объяснить, почему он это сделал. В войсках приказу об отступлении не хотели верить. Генерал Бороздин счел его изменническим, и отказался выполнять. Только после разговора с Дохтуровым он изменил свое мнения. Были офицеры, которые срывали свои эполеты - они полагали, что постыдный мир будет теперь непременно заключен, и не хотели служить под опозоренными знаменами. Были даже такие, которые строили планы - перебраться в Испанию и продолжать борьбу с Наполеоном оттуда. 12 сентября авангард русской армии остановился у Поклонной Горы, в двух верстах от московской Дорогомиловской заставы. Из города уже хлынул поток экипажей. В Москве из трех сотен тысяч ее обитателей добрых две трети не жили в ней постоянно - это были дворяне, которые в Москву только наезжали на зимний сезон, со всей дворней и со всем своим антуражем. Сейчас они уезжали обратно - кто куда. Кто-то возвращался в свои поместья, кто-то двигался к Твери и дальше, на Петербург, кто-то двигался на восток и юго-восток - главное, подальше от Москвы.
14-го русская армия пошла длинными колоннами через Москву, оставляя столицу и двигаясь в сторону Калуги.
Подробный отчет о ситуации был получен русским послом в Англии, графом С.Р.Воронцовым - его сын командовал дивизией под Бородино, и был тяжело ранен. Согласно полученной послом информации, на совете Кутузов сказал:
"Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это на это как на Провидение, ибо это спасет армию. Наполеон - как бурный поток, который мы пока не может остановить. Москва станет губкой, которая его всосет".
По-видимому, это правда - нечто подобное он с глазу на глаз говорил и Толю. Теперь Кутузову надо было сделать важный шаг - отвести от себя упреки за решение, которое он сам считал и правильным, и неизбежным. На военном совете из всех генералов эту же точку зрения высказывал только один человек - Барклай де Толли.
Знаменитый совет в Филях, кстати, попал в "Войну и Мир", и у Толстого описан поистине гениально – глазами сидящей на печи крестьянской девочки Малаши. Она, конечно, не понимает, о чем говорят важные генералы – тем более, что в разговоре они часто переходят на французский – но всей душой сочувствует “дедушке”, то-есть Кутузову. Он спорит с “длиннополым” (Беннигсеном), и она с радостью видит, что “… дедушка его одолевает …”. И вот – спор решен, дедушка одолел, Москва будет сдана без сражения, и таким образом армия не будет уничтожена, страна будет спасена, и народ – в виде Малаши Савостьяновой – ничего не понимая в споре, инстинктивно становится на сторону добра и мудрости. Мир по Толстому…
При чтении, правда, мелькают и другие фигуры, например, Барклай де Толли. Ему внимания уделяется поменьше, чем Малаше – он говорит одну фразу о невозможности сражения – и это все.
Как мы знаем, Барклай де Толли был единственным из генералов, кто утверждал, что Москву надо оставить без боя. Кутузов тоже так думал. Ho oн, великий политик, последовательно сделал следующее:
1. Объявил, что за Москву будет стоять насмерть или победит, или падет со славой под стенами столицы.
2. Дал (против своего желания) сражение под Бородино.
3. В ходе битвы не делал ничего, кроме того, что одобрял все, что ему предлагали подчиненные. В сражении они управлялись сами, чему есть тонна свидетельств.
4. Объявил Бородино огромной победой – враг отброшен на 8 верст, и т.д.
5. Через неделю написал царю, что дела были так испорчены во время отступления от границы и битвы за Смоленск (когда командовал Барклай), что теперь уж даже он, Кутузов, ничего не может сделать.
Москва была сдана. Виновником этого был объявлен Барклай, стратегию которого Кутузов использовал, и чьей поддержкой воспользовался на совете в Филях. Мир по Шекспиру?..
Несколько отвлекаясь от последовательности нашего повествования, можно добавить, что История тоже оказалась изобретательным автором – у Казанского Собора они оба – и Кутузов, и Барклай де Толли – стоят вместе, единой парой Спасителей Отечества, согласных во всем…
Можно это назвать Литературой Истории?
VI
Если непредвзято посмотреть на совершенно общеизвестные материалы, связанные с падением Москвы, то возникает чувство какого-то странного театра, в котором актер исключительных дарований, по имени Михаил Илларионович Кутузов, играет роль сумасшедшего. Вот в самый день бородинской битвы, 7 сентября 1812 года, уже ближе к вечеру появляется у него в ставке адъютант Барклая де Толли, Вольцоген, и по долгу службы сообщает главнокомандующему, что русские войска левого фланга, защищавшие батарею Раевского и Семеновские Флеши, отступили от них на расстояние орудийного выстрела, и что вслед за ними, выравнивая линию, отступили и войска правого фланга.
Главнокомандующий, светлейший князь Кутузов, начинает бешено топать на него ногами и кричать, что свои сведения Вольцоген нашел, по-видимому, под юбкой грязной шлюхи, где он и прятался, в то время как князю Кутузову расположение русских войск известно много лучше, и он знает, что они нигде не отступили, а напротив, враг повсюду отбит и уже поутру начнется славное наступление с целью добить пораженного врага...
Конечно, младший офицер не смеет возражать командующему армией, но если говорить не в терминах военной иерархии, а более приземленно, то тут разговаривают два человека, и один из них, тот, кто за весь день покинул свой кабинет всего один раз, для завтрака на свежем воздухе, кричит на другого, который весь этот день провел под огнем. Барклай в день Бородина искал смерти - и не нашел - но две трети его адъютантов были перебиты. Вольцоген - из тех, кто уцелел. Докладывает он то, что видел, то, что обязан довести до сведения командующего - и говорит при этом чистую правду. Не только легко проверяемую, но и известную уже генералу Кутузову из целого ряда других сообщений о передвижении войск - которые, кстати говоря, он даже и одобрил. Не вникая в дело, конечно, но все-таки одобрил...
Зачем же весь этот крик? Согласно Толстому, в словах Кутузова высшая правда, он знает, что армия хоть и отступила, но она не сломлена - но как-то невольно напрашивается мысль, что это еще немножечко и "... балаган на публику ...". Надо доложить о победе - а если потом всплывут всякие неудобные детали, то это будет потом ...
Дальше все продолжается в том же духе. В самый день совета в Филях, услыхав от Ермолова, что предлагаемая оборонительная позиция под Москвой никуда не годится, Кутузов берет Ермолова за руку, щупает пульс, и заботливо спрашивает - здоров ли он ? Делается это все не наедине, а на глазах у свиты, и идея состоит в том, чтобы показать, что в глазах Кутузова даже и тень мысли о сдаче города есть знак болезни и помешательства. Хотя вопрос, конечно, фельдмаршалом уже решен - Москва будет сдана, и сдана без боя.
И 14-го сентября, когда решение не только принято, но уже и объявлено, и войска уже потянулись через Москву, командиру прикрывающего их движение арьергарда, генералу Милорадовичу, Кутузов шлет туманное указание - "...почтить оставление древней столицы видом сражения...". То есть Милорадович должен как бы изобразить сражение - но на свой страх и риск. В случае успеха - Кутузов доложит о победе. В куда более вероятном случае неудачи - отвечать будет Милорадович. Генерал был вне себя. Он и раньше-то сдержанностью не отличался, а уж теперь порции ругани, которую он адресовал "...интригану...", превзошла все рекорды. Милорадович не только не "... почтил древнюю столицу видом сражения ...", а сделал прямо обратное - послал парламентеров к преследующему его Мюрату и договорился о сделке: русские уходят беспрепятственно, а в обмен они ничего в Москве не разрушают.
Мюрат с радостью согласился, остановил свою кавалерию - и Наполеон утвердил его решение. Он считал, что кампания 1812 года наконец закончена, и что перемирие фактически уже заключено.
Ну, он ошибался.
VII
В донесении об оставлении Москвы, отправленном Кутузовым царю, говорилось, в частности, и о том, что все важные грузы из старой русской столицы уже вывезены. Вот это уже была чистая неправда. Всеми делами в Москве, в том числе и всем транспортом, ведал генерал-губернатор, граф Федор Васильевич Ростопчин, и ему-то и следовало своевременно озаботиться вывозом ценных грузов.
Ho если даже с собственными генералами Кутузов был лукав и неоткровенен, то что же говорить o его переписке с генерал-губернатором? Ему и вовсе отправлялись не точные сведения, а, так сказать, “…пленительные сказания Шехерезады...”. Надо, впрочем, добавить, что в случае с Ростопчиным "пленительные сказания" пали на благодатную почву. Человек он был пылкий, умный, очень образованный, можно сказать, столп партии "старо-руссов", друг Багратиона и ценитель таланта Карамзина. Александр Первый не зря поставил его на важный пост генерал-губернатора Москвы - Ростопчин проявил замечательным организатором и пропагандистом. Московское дворянство единодушно поддержало императора в его военных усилиях, и обещало ему 80 тысяч рекрутов и ополченцев, московское купечество разом собрало два с лишним миллиона рублей на военные расходы.
Был у него и еще один талант - считалось, что Ростопчин мог говорить с простым народом на одном с ним языке. Талант этот он практиковал в виде так называемых "афиш", или "Дружеских посланий oт главнокомандующего в Москве к жителям ее" – под “главнокомандующим” тут понимался именно Федор Васильевич Ростопчин, а не Михаил Илларионович Кутузов.
A содержание же афишек предположительно освещало ход русско-французской войны 1812 года с точки зрения простого люда. Просто не могу отказать себе в удовольствии привести первую из них целиком:
“ № 1
Московский мещанин, бывший в ратниках, Карнюшка
Чихирин, выпив лишний крючок на тычке, услышал, что будто
Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился и, разругав
скверными словами вcex французов, вышед из питейнаго дома,
заговорил под орлом так: "Как! К нам? Милости просим, хоть на
святки, хоть и на масляницу: да и тут жгутами девки так
припопонят, что спина вздуется горой. Полно демоном-то
наряжаться: молитву сотворим, так до петухов сгинешь! Сиди-тко
лучше дома да играй в жмурки либо в гулючки. Полно тебе
фиглярить: ведь солдаты-то твои карлики да щегольки; ни тулупа,
ни рукавиц, ни малахая, ни онуч не наденут. Ну, где им русское
житье-бытье вынести? От капусты раздует, от каши перелопаются,
от щей задохнутся, а которые в зиму-то и останутся, так
крещенские морозы поморят; право, так, все беда: у ворот
замерзнуть, на дворе околевать, в сенях зазябать, в избе
задыхаться, на печи обжигаться. Да что и говорить! Повадился
кувшин по воду ходить, тут ему и голову положить. Карл-то
шведский пожилистей тебя был, да и чистой царской крови, да
уходился под Полтавой, ушел без возврату. Да и при тебе
будущих-то мало будет. Побойчей французов твоих были поляки,
татары и шведы, да и тех старики наши так откачали, что и по cю
пору круг Москвы курганы, как грибы, а под грибами-то их кости.
Ну, и твоей силе быть в могиле. Да знаешь ли, что такое наша
матушка Москва? Вить это не город, а царство. У тебя дома-то
слепой да хромой, старухи да ребятишки остались, а на немцах не
выедешь: они тебя с маху сами оседлают. А на Руси што, знаешь
ли ты, забубенная голова? Выведено 600 000, да забритых 300
000, да старых рекрутов 200000. А все молодцы: одному Богу
веруют, одному царю служат, одним крестом молятся, все братья
родные. Да коли понадобится, скажи нам батюшка Александр
Павлович: "Сила христианская, выходи!"—и высыпет бессчетная, и
свету Божьяго не увидишь! Ну, передних бей, пожалуй: тебе это
по сердцу; зато остальные-то тебя доконают на веки веков. Ну,
как же тебе к нам забраться? Не токмо что Ивана Великаго, да и
Поклонной во сне не увидишь. Белорусцев возьмем да тебя в
Польше и погребем. Ну, поминай как звали! По сему и прочее
разумевай, не наступай, не начинай, а направо кругом домой
ступай и знай из роду в род, каков русский народ! " Потом
Чихирин пошел бодро и запел: "Во поле береза стояла", а народ,
смотря на него, говорил: "Откуда берется? А что говорит дело,
то уж дело!"
Граф Растопчин”.
VIII
Видно человека с полетом, не правда ли? Так что ему всякие мысли приходили в голову, не только про Карнюшку Чихиринa. Как никто другой, Ростопчин способствовал назначению Кутузова на пост главнокомандующего - по-видимому, был искренне уверен в том, что дела военные идут нехорошо только из-за Барклая де Толли с его предосудительной фамилией. Но еще до назначения Кутузова, за три недели до Бородино, писал в армию своему другу, П.И.Багратиону:
"Я не могу себе представить, что неприятель мог прийти в Москву. Когда бы случилось, чтобы вы отступили к Вязьме, тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю каждого убираться, а народ здешний, по верности к государю и по любви к отечеству, решительно умрет у стен московских, а если бог не поможет в его благом предприятии. то, следуя русскому правилу: не доставайся злодею - обратит город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем недурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы и миллионы хлеба, ибо он найдет уголь и золу...".
И вот сейчас, меньше чем через неделю после Бородино, Федор Васильевич оказался перед печальной дилеммой – вывезти “… государственные вещи …” он никак не мог. Собственно, граф попытался что-то сделать. Буквально за 3-4 дня до падения города у уезжавших из Москвы конфисковывали экипажи и лошадей с благой целью вывезти государственное имущество, но оказалось, что одни только архивы Военной Комиссии потребуют до 10 тысяч телег для своей эвакуации[4].
Вести от Кутузова тоже оптимизма не добавляли. Светлейший князь был как бы полон оптимизма, но чрезвычайно уклончив во всем, что касалось деталей. Требовал для армии лошадей, припасов и почему-то еще и пополнений, которые должен был требовать от людей, формировавших в тылу новые полки, например, от князя Лобанова-Ростовкого. Тот, собственно, тоже получал письма от Кутузова, с многозначительным прибавлением: "... в случае промедления вся ответственность падет на вас ...". Но если уж от Лобанова нельзя было ожидать, что он в считанные дни из доставляемых к нему необученных рекрутов создаст действенные полки - чего следовало ожидать от Ростопчина, у которого не было для этого вообще никаких средств - ни офицеров, ни строевых инструкторов, ни оружия ? Он попытался использовать старые ружья, хранившиеся в Кремле - оказалось, что это полная рухлядь, опасная скорее для стреляющего, чем для его цели.
Тем не менее, в надежде помочь армии в ее последнем сражении под стенами Москвы, он воззвал к московскому населению:
№ 15
Братцы! Сила наша многочисленна и готова положить
живот, защищая отечество, не пустить злодея в Москву. Но должно
пособить, и нам свое дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать.
Москва наша мать. Она вас поила, кормила и богатила. Я вас
призываю именем Божией Матери на защиту храмов Господних,
Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные, и
пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом:
возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь
тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея.
Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый
ляжет! Горе на страшном суде, кто отговариваться станет!
Граф Растопчин
30 августа (по новому стилю - 11 сентября)
Из армии тем временем от Ростопчина требовали лошадей, повозки, ополченцев - в число которых следовало включить раненых, уже способных ходить, и тех дезертиров, кого удалось задержать. Все это "войско" Ростопчин должен был снабдить “…одной тысячей железных лопат и одной тысячей топоров…”.
Граф Федор Васильевич был очень неглупым человеком. Он понял положение дел и начал принимать свои меры. Он отправил из Москвы по Ярославской Дороге жену и дочерей, прибавив к ним несколько слуг для сопровождения, присоединив к домочадцам еще и историка Карамзина[5].
В этот же день, в субботу 12-го сентября 1812 года, он выпустил еще одну прокламацию:
№ 16
Я завтра рано еду к светлейшему князю, чтобы с ним
переговорить, действовать и помогать войскам истреблять
злодеев. Станем и мы из них дух искоренять и этих гостей к
черту отправлять. Я приеду назад к обеду, и примемся за дело:
отделаем, доделаем и злодеев отделаем.
Граф Растопчин
31 августа (12-го сентября)
На что он надеялся, было непонятно.
IX
Поговорить по душам с Кутузовым у Ростопчина не получилось, причем до такой степени, что координацией прохождения армии через улицы Москвы занимались адъютанты Барклая де Толли, а не городская полицейская служба, подчиненная генерал-губернатору.
Ростопчин же, вернувшись в свою резиденцию, написал царю письмо. В нем он призывал государя забыть само слово - "мир". Никакого мира с французами быть не может. Сам Ростопчин, по-видимому, полагал, что сражение еще возможно, пусть даже, если понадобиться - под стенами Кремля. Граф думал присоединиться к сражающимся и не надеялся дожить до конечной победы, но был уверен, что отданные им распоряжения превратят Москву в пепелище, а русские развернут против Наполеона такую же безжалостную народную войну, какую ведут против него испанцы. Писалось все это 12 сентября, ночью, в лихорадочной спешке. Но, еще не успев отправить письмо, Ростопчину пришлось взяться за второе - он получил от Кутузова известие о том, что никакого боя не будет, и что армия уходит из Москвы.
Во втором письме граф Федор Васильевич сообщил своему государю, что теперь он, московский генерал-губернатор, выполнив все возможное, последует за армией, и что все, что ему остается - это обливаться слезами горя. И не скрыл от царя, что он думает о поведении главнокомандующего русской армией, светлейшего князя, М.И.Кутузова…
После этого помощник начальника полиции Москвы, Ивашкин, получил распоряжение собрать все 2000 пожарных города, с 64 пожарными помпами на повозках, и немедленно покинуть столицу. Вслед за ними должны были двинуться и все остальные чины полиции, предварительно закрыв все кабаки и уничтожив по возможности все их запасы спиртного. Была организована попытка вывезти как можно больше раненых - она не слишком удалась, повозок не хватало.
Дальше из тюрем были освобождены все восемь сотен заключенных, которые в них содержались, за исключением двоих – купеческого сына, Верещагина, написавшего профранцузскую листовку, и некоего француза, Мутона, обвиненного в том, что он его сообщник.
В 11 часов вечера 13 сентября 1812 года Ростопчина навестили знатные гости - герцог Ольденбургский и принц Вюртембергский. У них была просьба к генерал-губернатору - они хотели, чтобы он поговорил с Кутузовым и убедил его не сдавать Москву без боя. Просьба, надо сказать была странной - потому что герцог Ольденбургский, как-никак, приходился Александру Первому двоюродным братом, а принц Вюртембергский, брат вдовствующей императрицы Марии Федоровны - и вовсе дядюшкой.
Почему бы им самим не поговорить с Кутузовым?
Они сказали, что уже ходили к главнокомандующему - но их не впустили. Как объяснил им дежурный адъютант, светлейший князь Кутузов уже почивал. Ну, теперь уже все трое - и герцог, и принц, и граф Ростопчин - отвели душу "...в строгих осуждениях князя Кутузова...", но делать было нечего...
На следующий день, 14-го сентября, в 10 часов утра, Ростопчин попытался уехать - он собирался следовать за армией - но не тут-то было. У него на дворе собралась огромная толпа - графу его зажигательные афишки сейчас очень аукнулись. По словам мемуаристов, запахло кровью – “…возбужденная чернь требовала, чтобы граф к ней вышел…”.
Тогда он вышел на крыльцо, сообщил собравшимся, что “… Москва погибает из-за одного предателя …” - и указал им на Верещагина. Как ни странно, но толпа не бросилась на него сразу - Ростопчину понадобилось приказать одному из сопровождающих его унтер-офицеров ударить заключенного саблей. Тогда его действительно разорвали на части.
А Ростопчин сел в коляску и уехал.
Уже потом, через полтора месяца после этого дня, он писал министру юстиции, что “…народ сделал из него [Верещагина] жертву справедливой своей ярости …”. А Мутона Ростопчин отпустил, сказав ему, по его словам, следующее:
"Дарую вам жизнь, ступайте к своим, и скажите им, что негодяй, которого я наказал только что, был единственным русским, изменившим своему отечеству".
Лев Толстой описал весь этот эпизод и включил его в "Войну и Мир", и сделал это с гадливостью и с явным глубоким отвращением к Ростопчину. Что подумал по поводу "ростопчинской" формы правосудия министр юстиции - сказать не могу.
Но юридических последствий случай этот для графа не имел.
X
Громадный, беспримерный по размерам и последствиям московский пожар 1812 года начался уже к ночи 14 сентября, 15 числа он усилился, 16 сентября пылал уже весь город. Древняя русская столица запылала от края и до края - и горела вплоть до 18-го.
Рано утром 16 сентября Наполеону пришлось покинуть Кремль, где он разместился только накануне. Свита Наполеона проехала по горящему Арбату до Москвы-реки, далее двигаясь относительно безопасным маршрутом вдоль берега, в Петровский дворец[6]. По поводу причин пожара энциклопедия сообщает следующее:
“…Существует несколько версий возникновения пожара — организованный поджог при оставлении города (обычно связываемый с именем Ф. В. Ростопчина), поджог русскими лазутчиками (несколько русских было расстреляно французами по такому обвинению), неконтролируемые действия оккупантов, случайно возникший пожар, распространению которого способствовал общий хаос в оставленном городе. Очагов у пожара было несколько, так что возможно, что в той или иной мере верны все версии…”.
Там же можно найти и некоторые сведения о последствиях этого бедствия:
“…пожар уничтожил 6 496 из 9 151 жилых домов (включавших 6 584 деревянных и 2 567 каменных), 8 251 лавок, складов и т. п., 122 из 329 храмов (без учета разграбленных) …
В огне погибли до 2 000 раненых российских солдат, оставленных в городе. Были уничтожены Университет, библиотека Бутурлина, Петровский и Арбатский театры. Считается, что в Московском пожаре погибла рукопись "Слова о Полку , Игореве” … Воспитательный Дом расположенный рядом с центром пожара, отстояли его служащие во главе с генералом Тутолминым…”.
Ростопчин впоследствии то отрицал свое участие в организации пожаров, то, наоборот, с гордостью говорил, что да, сделал это именно он. Толстой, как известно, был уверен, что город загорелся сам по себе, потому что огромный деревянный город, оставленный его населением, не мог не сгореть. Наверное, это в известной мере справедливо, но у Толстого столько вещей делаются “…сами по себе…”, начиная с самого нашествия Наполеона на Россию, что все-таки хочется поискать и других объяснений.
В какой-то степени в пожаре могла быть повинна отступавшая русская армия - попытка эвакуировать военные материалы баржами не удалась, четвертая из них по счету села на мель, закрыв тем самым путь остальным, и поэтому баржи подожгли. Огонь с них вполне мог перекинуться на береговые постройки.
По оценке, приведенной Домиником Ливеном, стоимость погибшего в огне и грабеже имущества составила астрономическую по тем временам цифру в 295 миллионов рублей - для сравнения, государственный доход России того времени составлял 73 миллиона, что вчетверо меньше.
В отличие от сведений, внушенных мне еще в школе, пожар вовсе не лишил французскую армию средств к существованию. Отнюдь нет - город, конечно, выгорел, но оставались подвалы, оставались монастыри, разбросанные вокруг Москвы, и их запасов вполне хватало и на пропитание стотысячной оккупационной армии, и хватило бы даже и на зимовку - если бы она оказалась желательной. Чего Великой Армии и в самом деле не хватало - это лошадей, посредством которых две трети населения Москвы покинули город, и фуража для лошадей, то есть сена, соломы и овса. Огромная часть этих легко горючих припасов была и вправду уничтожена огнем. Сам по себе материальный ущерб, каким бы огромным он ни был, Великой Армии особо не вредил, в этом смысле расчеты графа Ростопочина оказались неверными. Но вот в политическом смысле он преуспел паче чаяния.
Вина за московский пожар оказалась камнем, повешенным на шею Наполеона - вся Россия в беде и разрушении своей древней столицы обвинила французов. Мир, скорее всего, и раньше был невозможен. Но теперь понимание этого факта забрезжило и перед императором Франции.
Пожар, как мы знаем, унялся 18 сентября 1812 года.
Вот как раз 18 сентября Наполеон и послал Александру Первому личное письмо.
XI
Собственно, даже два письма. Первое было отправлено с помощью генерал-майора Тутолмина, директора Воспитательного Дома - того самого, который остался со своими воспитанниками и сумел отстоять с их помощью вверенные ему здания от пожара. Наполеон пожелал с ним встретиться, пригласил к себе в Кремль, всячески обласкал и сказал, что сожалеет о том, что случилось с Москвой:
“…Я бы желал поступить с вашим городом так, как я поступал с Веной и Берлином, которые и поныне не разрушены; но россияне, оставивши сей город почти пустым, сделали беспримерное дело. Они сами хотели предать пламени свою столицу и, чтобы причинить мне временное зло, разрушили созидание многих веков... Я никогда подобным образом не воевал. Воины мои умеют сражаться, но не жгут. От самого Смоленска я более ничего не находил, как пепел …”.
В пожаре он обвинял Ростопчина и называл его поведение преступным. В заключение же передал письмо Александру Первому, которое, как он надеялся, Тутолмин сумеет доставить адресату.
Вторая попытка уже через пару дней была сделана через Ивана Алексеевича Яковлева, богатого московского барина, случайно застрявшего в Москве со всем своим семейством. Яковлев был братом российского посла при дворе Жерома Бонапарта в Касселе, и был знаком по Парижу с маршалом Мортье (назначенным Наполеоном комендантом Москвы). К нему-то он и обратился к нему за содействием при отъезде. Мортье доложил о столь необычном случае Наполеону - Яковлев был редчайшим исключением - едва ли не все московское дворянство оставило Москву, бросив свои дома и не дожидаясь неприятеля.
Наполеон пожелал встретиться с Яковлевым, повторил ему примерно то же самое, что уже говорил Тутолмину, и второе письмо Александру Первому с ним и отправил. Мы знаем обо всем этом не от Яковлева, а от его незаконного сына, А.И.Герцена - первые страницы "Былого и Дум" содержат описание беседы его отца с Наполеоном.
Часть текста письма, переданного с Яковлевым, приведена у Е.В.Тарле:
“…Прекрасный и великолепный город Москва уже не существует. Ростопчин сжег его. 400 поджигателей арестованы на месте преступления. Все они объявили, что поджигали по приказу губернатора и директора полиции; они расстреляны. Огонь, по-видимому, наконец прекратился. Три четверти домов сгорело, одна четвертая часть осталась. Это поведение ужасно и бесцельно. Имелось ли в виду лишить его [Наполеона] некоторых ресурсов? Но они были в погребах, до которых огонь не достиг. Впрочем, как уничтожить один из красивейших городов целого света и создание столетий, только чтобы достигнуть такой малой цели? Это — поведение, которого держались от Смоленска, только обратило 600 тысяч семейств в нищих. Пожарные трубы города Москвы были разбиты или унесены...”.
Вообще все послание выдержано в очень примирительном духе:
“…Я веду войну против вашего величества без враждебного чувства ... одна записка от вашего величества, до или после последнего сражения, остановила бы мой поход, и я бы даже хотел иметь возможность пожертвовать выгодою занятия Москвы.
Если ваше величество сохраняет еще некоторый остаток прежних своих чувств по отношению ко мне, то вы хорошо отнесетесь к этому письму. Во всяком случае, вы можете только быть мне благодарны за отчет о том, что делается в Москве…
Подписано:
Наполеон”.
Е.В.Тарле говорит, что ослепление Наполеона поразительно. После всего, что он сделал, начиная с перехода границы и кончая занятием Москвы, он не находит ничего лучшего, как сообщить Александру, что “… он ведет против него войну без всякого озлобления …”. То, что озлобление может вызывать он сам, ему даже в голову не приходит.
Его "русская" война 1812 года, которую он поначалу называл "второй польской кампанией" начиналась как чисто кабинетное предприятие. В силу тех или иных причин он находил поведение России слишком независимым, и считал нужным указать Александру Первому его место. Ни завоевание, ни разрушение России ни в какие его планы не входило.
В Вильно в обмен на подтверждение анти-британской блокады Наполеон собирался "... даровать русским щедрый мир ..." - думал разве что Литву отрезать для новой Польши. В Смоленске о Литве уже и разговора бы не было - пусть Александр подтвердит свою “…приверженность Тильзиту…”, и разрушительная война будет закончена.
Сейчас, в конце сентября 1812 года, Наполеон из Кремля, находясь в самом центре московского пожарища, пишет Александру – дважды! - самые примирительные письма, и уже и речи не ведет ни о каких условиях вообще. Он хочет только мира - ничего больше. Ответа на свои послания Наполеон не получил.
Это тоже был своего рода ответ - совершенно беспощадный.
Краткий список источников:
Talleyrand, Biography. By Duff Cooper, Fromm International Publishing Corporation New York, 1986
A World Restored. Metternich, Gastlereagh and Problems of Peace, 1812-1822, by Henry Kissinger, Houghton Miffin Company, Boston, 1975
Vienna, 1814, by David King, Harmony Books, New York, 2008
The Rise and Fall of British Naval Mastery, by Paul Kennedy, Humanity Books, New York, 1998
The Rise and Fall of Great Powers, by Paul Kennedy, Random House, New York, 1987
The Oxford History of Britain, edited by Kenneth Morgan, Oxford University Press, 1984.
Тарле Е.В. том VII, "Наполеон", 1957, Академиздат, Москва
Тарле Е.В. том VII, " Нашествие Наполеона на Россию ", 1957, Академиздат, Москва
Тарле Е.В. том X, " Эскпедиция адмирала Сенявина в Средиземное Море, 1805-1807", 1957, Академиздат, Москва
History of Warfare, by John Keegan
Europe, by Norman Davis, Oxford University Press, 1996
The Prime Ministers, edited by William Douglas Home, Barnes & Noble, 1987
Swords around a Throne, by John Elting, Free Press, New York/London, 1988
"Военные Кампании Наполеона", Д.Чандлер, Центрполиграф, Москва, 1999
"Портреты", Марк Алданов, издательство "Новости", Москва, 1994
A History of Habsburg Empire, 1526-1918, by Robert Kahn, University of California Press, Berkley, USA, 1974
The Soldier Kings, The House of Hohenzollern, by Walter Nelson, G.P.Putnam’s Sons, New York, 1970
“Александр Первый”, Анри Труайя, ЭКСМО, Москва, 2003
ДЖОРДЖ НОЭЛ ГОРДОН БАЙРОН, “Вальс”. Поэма
Napoleon Bonaparte, by Alan Schom, HarpersCollins Publishers
Мемуары Коленкура, в русском и английском переводах.
Мемуары графа де Сегюра, в английском переводе.
Мемуары Констана, камердинера Наполеона, в английском переводе.
Мемуары герцогини Д’Абрантес, жены генерала Жюно, "При дворе Наполеона", в английском переводе.
Politics and War, by D.Kaiser, Harvard University Press.
Napoleon, by Felix Markham, A Mentor Book, London
Of Arms and Men, by Robert O’Connell, Oxford University Press.
Napoleon, by Emile Ludwig
Talleyrand, by Duff Cooper, Fromm Publishing, 1986
The War of Two Emperors”, by Curtis Cate
1812, by Adam Zamoisky
“Из бумаг графа де Бальмена”. // Русский архив, 1869
One Hundred Days, by Alan Schom, Atehnium, New York, 1992
Napoleon Bonapart, by Alan Schom
The Great Nation, by Colin Jones, France from Louis XV to Napoleon, Penguin Books, 2002
The Short History of French Revolution, by Jeremy D.Popkin, Prentice Hall, 1995.
The Napoleonic Invasion of 1812 and the political and social crisis in Russia, by Iitzhak Yankel Tarasulo, Ph.D. 1983, Yale University.
Russia against Napoleon, by Dominic Lieven, Penguin Books, 2009.
Memoirs, Baron de Meneval, Napoleon’s private secretary, P.F.Colleirs & Son, 1870, New York.
Oчерк М.А.Алданова "Адам Чарторыский в России".
Примечания:
ЗАПИСКИ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА, Война с Турцией 1806-1812 г.г.(См. «Русскую Старину» июль 1911г.).Перевод с французской рукописи, под редакцией Е. Каменского. ”Кампания 1812-го года”: “… Эгоизм его был возмутителен, он всех подчинял своим удобствам и грязным, низким наслаждениям … Он до такой степени забыл стыд и приличие, что публично увез от мужа ту маленькую валашку 14 лет, о которой я уже говорил. Ее звали M-me Гулиани. Она сделалась его фавориткой; каждый вечер она приходила к нему, и он относился к ней в присутствии всех с такой фамильярностью, которая переходила все границы пристойности. В этой-то тине завяз 68-летний старик, украшенный всеми русскими орденами, и среди такого грязного общества проводил он свои досуги. M-me Гулиани за 3.000 дукатов возвела на место каймакана (наместника визиря или генерал-губернатора Малой Валахии) одного графа Дудетцло, известного в Валахии за весьма дурного человека и даже опасного по своим взглядам и сношениям, и который во времена князя Ипсиланти должен был бы быть казнен ... M-me Гулиани также дала должность шефа полиции в Бухаресте своему двоюродному брату, одному Филипеско, шпиону, известному туркам. Таким образом раздавались и другие места. Кабинет и канцелярия Кутузова были центром всех интриг, etc.
Огюст Жан-Габриель де Коленкур ( Auguste Jean-Gabriel de Caulaincourt) (1777—1812) — генерал, убит в Бородинском сражении. Cменил на посту командира 2-го кавалерийского корпуса убитого генерала Монбрена, погиб при атаке батареи Раевскогo.
М. И. Кутузов. Документы, т. IV, ч. 1, док. № 185, стр. 151.
“The War of The Two Emperors”, Random House, New York, 1985, by Curtis Cate, page 261.
“The War of The Two Emperors”, Random House, New York, 1985, by Curtis Cate, page 264.
Петровский дворец - творение М.Казакова, построенное для Екатерины Великой, в паре километров от тогдашних Тверских Ворот. Расположенный на главной дороге, ведущей на Петербург. Огромный комплекс, вполне достойный императора, и в стороне от очагов пожара. В настоящее время дворец входит в черту Москвы (ближайшая станция метро — «Динамо»).
