(Евгения Джен Баранова, Хвойная музыка. Стихотворения. – М., Водолей, 2019)
Евгения Джен Баранова – поэт тонких соответствий. У неё ничего не говорится впрямую – всё вытекает из текста, который мыслится как единое целое. У Барановой нет проходных строк. Скажу больше: у неё нет даже проходных слов. Всё – «взвешено, исчислено и найдено весомым». И в этом – кардинальное отличие Барановой от множества современных стихотворцев.
Вот так и проплыву тебя во сне,
как вздох над нет, как статую на дне,
как вытертую в табеле отметку.
Звенит крылом комарик-звездочёт,
густая кровь сквозь сумерки течёт
и капает с небес на табуретку.
Евгения «удвоила» своё имя английским «Джен». Это уже словно бы «Евгения в квадрате». Объёмная, растущая вместе со своим потолком, убегающим вверх. И рост этот происходит уже между хорошим и лучшим, между скрытым и проявленным, между затемнённым и просветлённым. Не случайно она называет свои стихи «текстами»: это сочинения, напрочь лишённые тематической нарочитости. Тем – много, и каждая из них не заглушает другую. Многотемье, данное штрихами. Фуга, которую не тянет обратно в токкату. А бывает и так: тема заявлена, но побочные линии развития – не менее важны.
Герману Власову
Не смей-не смей, не говори,
покуда красота
ползёт от Рима до Твери,
от круга до креста.
Щербатый дождь башку расшиб
о каменный живот.
Здесь всё вода, кумыс-кувшин,
здесь всё водопровод.
Вода поёт, вода прочтёт,
вода тебя простит.
Живая хмарь, живой расчёт,
живой надежды щит.
И рыба – рыбе, и звезда,
и жгут насквозь лучи.
А ты молчи, пока вода.
Пока живёшь, молчи.
Обжигающе острое дыхание жизни. Где-то я уже слышал этот посыл. Фёдор Тютчев, «молчи, скрывайся и таи…». Но у классика вода там вообще не присутствует. Современный писатель черпает отовсюду. Не нужно даже «нагибаться» за водой в первоисточник. Всё уже есть у нашего поэта в душе в качестве культурного багажа. Если утрировать, смысл современного искусства заключается в том, чтобы Гомера пересказать своими словами. Лексикой 21-го века. Мы наивно полагаем, что в искусстве и науке главенствуют первоисточники. Но всё не совсем так. Даже оригинальные тексты – всего лишь «переводы»: с Божественного на человечий, с языка тьмы на язык света. Вот как об этом говорит Джен Баранова:
Переводи меня на свет,
на снег и воду.
Так паучок слюною лет
плетёт свободу.
Так улыбаются киты,
когда их будят.
Так персонажами Толстых
выходят в люди.
Переводи меня на слух.
Из школы в школу.
Так водят маленьких старух
за корвалолом.
Так замирает над гудком
автоответчик.
Переводи меня тайком
на человечий.
Образный и логический ряд у Барановой всегда неожидан. Аллюзии играют с читателем в прятки. Здесь, например, подспудно слышится «переведи меня через майдан». С постоянным аукиваньем разных смыслов этого многоёмкого слова – «перевести».
У Барановой редко повествование ведётся от первого лица. Иногда это следствие природной скромности: поэт, хотя и является, безусловно, отдельно взятым центром мироздания, имеет счастливую особенность не выдёргивать себя напоказ из общего мира. Окружающий мир – важнее, и это высокая степень человечности. Мир внутренний – изнанка внешнего и его богатство. Помните у Цветаевой: «Я тоже была, прохожий. Прохожий, остановись!». Лирический герой Барановой – такой вот человек, который вышел вечером с собакой на прогулку. «Идёт домой простое существо, бестрепетно привязанное к буквам». А порой… писать от первого лица по разным причинам неудобно. Вот, например, стихи Евгении о больнице. Написанные в третьем лице. Во многих стихотворениях героиня Барановой словно смотрит на себя со стороны.
Когда происходило всякое
и тучи с городом дрались,
больной по лестнице Иакова
то вверх подпрыгивал, то вниз.
То разгонялся мимо ампулы,
то ставил йодистый узор
на грудь прожаренную камбалы,
на вермишелевый забор.
Бледнел до творога зернистого,
гонял таблеточную кровь.
И сердце ухало неистово,
как оскорблённая свекровь.
Просил прощения у капельниц,
бахилам вежливо кивал.
И думал – как-нибудь наладится.
И ничего не забывал.
А вот стихи Евгении о судьбе поэта. Скрытый героизм такого предназначения вызывает сочувствие, симпатию и восхищение.
Слова текут, как очередь в музей.
Возьми билет, на статуи глазей.
Нащупай шаг, привыкни, пристыдись.
Не жалуйся смотрителю на жисть.
По леднику ступай, по леднику.
Посверкивая ножичком в боку.
Поигрывая в салочки с людьми.
Слова растут – ты с ложечки корми.
Молчанием, болезнью, суетой,
бескормицей и комнатой пустой.
И завистью без толку/без вины.
Слова не для тебя тебе даны.
Это характерная манера для Джен Барановой. Говорить негромко, но чётко и весомо. Без пафоса. Не впрямую, а по касательной. Не выставляя напоказ, но и не утаивая. Часто – в третьем лице мужского рода. Всё – правда. Правда – неотъемлемая часть поэзии. Скучный подвиг жизни, где «всё вторично, одинаково, вторично». Меня не покидает ощущение, что «Хвойная музыка» – книга глубоко трагическая. Жизнь висит на хрупкой ниточке, и ты ведать не ведаешь, в какой миг она оборвётся. В общем, «мементо мори» – смерть ещё не видна, но уже широко объявлена, и это сквозит едва ли не во всех стихотворениях, вошедших в книгу. И везде у Евгении – беззащитность человека перед Промыслом. Всей этой энтропии противостоит хрупкое, но неубиваемое самостояние поэта.
Евгения очень последовательно и результативно использует в своих стихах перечисление предметов как литературный приём. Помните, у Мандельштама: «Бессонница, Гомер, тугие паруса…»? А вот что у Барановой: «Раньше старух поминали Степан, Овсей, / теперь поминают Аркадий, Кирилл, Валерий». «А ты думал – легко черемше, / сельдерею, кинзе, пастернаку?». «Как схоронит, на поляну / вынырнут свои – / дятлы, иволги, жуланы, / сойки, соловьи». «Ворочаюсь в пастели / в кармине в саже в сепии в тоске» (именно так, без знаков препинания). «Смалец, горох, мука». «Фонарь, линейка, мусоропровод». «Черешня, баклажаны, кабачки». Или так, с прилагательными: «Чай – индийский, инжир – турецкий. Белый херес, бордовый лук». Конечно, у Евгении чаще всего перечисляются однородные вещи. Тем не менее, эти многочисленные перечисления, щедро разбросанные тут и там по разным стихотворениям, создают необычный эмоциональный фон. Все они (люди, звери, растения) словно бы одним миром мазаны – и возникает ощущение небесного родства между всеми живущими на земле. Даже крупа у Барановой – и та будто бы живая. А вот уже совсем близко к Мандельштаму – по спряжению в перечислениях разнородных предметов: «Бронза и уксус, художники и корабли». Мы видим, всё это богатство у Джен – очень разнопланово. Ясно одно: частое использование в текстах существительных, которые идут «списком», не случайно. Это один из непререкаемых элементов поэтики автора. Много вещей, предметов, растений… сквозь них, собственно, и ведётся повествование. Книга составлена так удачно, что я стал как-то по-новому понимать подтексты стихов Евгении. В «Хвойной музыке» два основных плана стихотворений – дневниковая лирика и ретроспективные глубоководные заныривания в детство. Самыми глубокими получаются те стихи, в которых мажор и минор – одновременны. Но автор, когда пишет, об этом не задумывается.
Туда, где кормят гречкой,
где жёрдочка тонка,
стирает человечка
тяжёлая река.
И линиями ножек,
и кляксой головы
он хочет быть продолжен
такими же, как вы.
Он хочет быть повсюду.
Упрятаться, живой,
за бабкину посуду,
за шкафчик угловой.
Работать на контрасте.
Плясать издалека.
Но не теряет ластик
волшебная рука.
