Рассказ о своих предках Шломо начал почти как сказку для малолеток:
«В те годы, до революции, в России все еще правил царь Николай II, последний ее царь. А город Минск был тогда небольшим городом, всего сто тысяч человек, и половина его жителей была евреями»
После чего я, кажется, закашлялась, чтобы не рассмеяться, мы говорили по телефону, он помолчал, но после двух-трех подобных фраз перебил себя, пообещав прислать мне свою книгу о брате Аврааме, которая вышла в 1999 году, и только тогда я узнала чудесные подробности про рабби Михла ― дедушку Шломо Эвен-Шошана, его братьев Цви и Авраама, и про сестру Рахель.
Думаю, что рабби Михла, дедушку по отцовской линии, вы тоже полюбите, как полюбила его я. Резник и хазан (кантор), он жил в местечке Радошковичи, расположенном всего в 35 километрах от Минска. Авраам, старший брат Шломо, утверждал, что помнит его, но сам не написал о нем ни строчки, а как рассказывал младшему, так тот и запомнил и записал.
Чтобы охарактеризовать его поточнее, Шломо соединяет воспоминания брата с мемуарами других людей… Педагог, психолог, писатель д-р Исраэль Рубин-Равкаи́ (1890–1954) вспоминал:
«Всякий раз, когда я думаю о ламедвавниках (от числового значения букв ламед+вав=36, то есть о 36 всегда и постоянно существующих в этом мире праведниках ― в еврейской традиции так называют людей, которые велики не обязательно в учености, но непременно в благих деяниях, в помощи людям ― Ш.Ш.), я представляю себе удивительную фигуру рабби Михла» (из «Книги памяти общины Радошковичи»,1952)!
Мы уже таких людей не застали, разве что в хасидских легендах: рабби Михл мог быть и слыть каким угодно: то хитрым, то бесхитростным, иногда серьезен и строг, как и подходит богобоязненному еврею, за это уважали, но любили совсем за другое… За жизнелюбие, дружелюбие, сердечное участие, веселость духа, на устах всегда шутка, каламбур… Исраэль вспоминал, что когда сам был еще в «нежном» возрасте, а рабби Михл уже очень старым человеком, даже в этой старости он казался самым младшим, самым молодым среди всех отцов и дедов вокруг себя, как будто перехитрил судьбу. Кто шутник и балагур, кто веселее всех на праздниках, кто первым пускается в пляс, заражая и выводя в круг всех остальных? И подумать только, он же не был хасидом, но даже они, как будто его «противники», дивились человеку, говоря по-современному, из другого лагеря, который каждую свободную минуту во все дни своей жизни, занимался благотворительностью ― и открыто и тайно. Вот когда тайно, а потом это открывалось, кто-то мог по зависти и недоброте своей бросить: «то-то примечал я его хитрый прищур!». Люди разные и в городе и на селе. И все-таки почти каждый из тех, кто жил в Радошковичах или неподалеку, в соседних местечках, не говоря уже о приезжавших сюда из Минска высокочтимых людях, к примеру, прославленный кантор или даян (судья), и не только они, но любой человек, будь он даже бедняком и бродягой, непонятно откуда взявшимся тут, находил у рабби Михла вместе с мудрым словом или шуткой и ночлег, и одежонку, и пищу. Вот они ― сильные корни наши: жил на свете обычный шойхет (резник), который обладал и умом, и сердцем, и сильным, красивым голосом, так что мог провести службу в синагоге, но на самом-то деле, потом уж все поняли, что жили рядом не с шутом, а с праведником…
Рабби Михл, отец Хаима Давида и дед Цви, Авраама, Шломо и Рахели
А другой мемуарист, Яков Робинсон (1889–1977), тоже человек достойный ― доктор права, дипломат, историк в той же «Книге памяти…» добавит еще несколько совершенно поразительных фактов. Выяснится, что никто и никогда не знал фамилии рабби Михла, никто ею и не интересовался, что жил он ровно 100 лет и что было у него четыре сына. И, наконец, просто великолепная история, совсем уж вишенка в торте, и заметим, не легенда: старший сын рабби Михла эмигрировал в США с паспортом на имя Якова Рабиновича, отец дал фамилию или сам придумал, неизвестно. Мало вам этого ― слушайте самое интересное: у каждого из остальных трех сыновей была своя отдельная фамилия: один ― Гринберг, другой ― Гросс и, наконец, последний ― Хаим Давид Розенштейн, про которого доктор Робинсон сказал чуть подробнее: что он «преуспел как знаток иврита, педагог и писатель, а также являлся одним из основателей хедеров ― еврейских религиозных начальных школ в России»… Вот и наш второй герой! Сын праведника рабби Михла!
Именно Хаим Давид Розенштейн вместе с женой своей Рушкой Финкель дали жизнь и воспитали для Израиля троих сыновей ― Цви, Авраама и Шломо, а потом еще и дочь Рахель…
Хаим Давид Розенштейн (1871–1934) и его жена Рушка Финкель-Розенштейн (?-1944)
Что было главным для них, для отца и его детей? Иврит!
Да, для людей, о которых сегодня речь, иврит был любим повседневной любовью ― с колыбели…
Тут уже шутки в сторону.
Мёртвыми принято считать языки, которые не служат для повседневного устного общения и ни для кого не являются родными ― так сказано в нашей Краткой еврейской энциклопедии в статье о языке иврит… Просто и ясно. Ни для кого не являются родными… Наши ближайшие предки говорили на всех возможных языках, кроме родного… Он был как латынь, как санскрит. Использовался в письменности, религиозном обиходе, но редко и мало ― в литературном творчестве. В общем, мёртвый язык. И хотя всему культурному миру известно о беспрецедентном возрождении древнееврейского языка, сами мы не перестаём этому удивляться, и чем дальше, тем больше, ведь за ивритом ― языком повседневного нашего сегодняшнего или завтрашнего общения открываются драгоценные залежи, именуемые духовным наследием нашего народа. Как же долго этот клад оставался тайной.
На первых же занятиях в ульпане мы узнали имя Элиэзера Бен-Иегуды, пионера возрождения иврита. Но были и другие. Говорит ли вам что-нибудь имя Розенштейн? А фамилия этой семьи стала в Израиле именем нарицательным, но уже в ивритском ее звучании.
«У каждого народа есть книга, которую называют именем автора, и больше никаких уточнений не надо, всё и так ясно. Французы говорят «Лярусс», когда речь идёт об энциклопедическом и одновременно толковом словаре Пьера Лярусса, американцы именуют свой словарь ― Уэбстер, русские ― Даль, израильтяне ― Эвен-Шошан».
(«Менора». 1984, № 25).
Розенштейн ― это и есть Эвен-Шошан…
Тут надо признаться: не Авраам Эвен-Шошан, автор уникального словаря иврита, который для меня и сегодня «живее всех живых», задумывался героем моего повествования, и не его отец или дед, а родной брат Шломо (по-русски иудейского царя называют Соломоном), потому что только его я знала лично, а это многое решает.
Мы годами перезванивались, переписывались, он слушал мои радиопередачи, знал, что я неплохо говорю и читаю на иврите, но писать ― это же совсем другое дело, а Шломо как будто исподволь «заставлял» отвечать на письма и бандероли с выходившими один за другим сборниками своих переводов только на иврите… Но глубже знакомясь с источниками, а кроме книг, это масса документов, фотоматериалов, публикаций, писем, в какой-то момент я внезапно поняла, что просто обязана рассказать не только о кроне, но и о корнях ― откуда взялись на свет такие талантливые братья… Такое уже было со мной когда-то, я имею в виду семью Глускиных—Вильскеров—Амусиных… Вот почему и на сей раз решила познакомить вас сначала с предками, с незаурядными личностями ― дедушкой-праведником и отцом ― учителем иврита, воспитанники которого стали строителями еврейского государства, в прямом и переносном смыслах, а среди них и три его сына ― Цви, Авраам, Шломо и дочь Рахель… С отцом мы познакомимся чуть позже…
…Вечер. Шломо́ сидит перед телевизором, смотрит и слушает. Потом рассказывает мне по телефону:
«Уже пять часов идёт заседание Кнессета (нашего парламента ― Ш.Ш.), какие бурные дебаты: кричат, взывают к совести, речь ведь идёт о доверии и недоверии к правительству, эмун или и-эмун… А я думаю, как бы радовался наш отец: ведь они ругаются … на иврите! И тут кто-то произносит: У Эвен-Шошана сказано ― эмун ― это… Вот так мой брат Авраам входит в мой дом прямо с экрана телевизора»…
Авраама Эвен-Шошана, старшего брата, великого труженика-лексикографа, цитируют в Израиле, наверное, чаще любого другого человека, будь тот даже величайшим национальным поэтом или мыслителем… Потому что «Эвен-Шошан» ― это наш главный толковый словарь современного живого языка иврит. Есть 5-томный словарь, 3-томный, есть так называемый сжатый словарь, карманный, народный… Автор постоянно пополнял словарь, помогали ему Шломо и несколько друзей-филологов. Признаюсь, что впервые я испытываю определённое чувство удовлетворения, даже гордости, имея возможность сказать, что одним из первых приобретений в Израиле в нашем доме была покупка 7-томного словаря Эвен-Шошана, хотя и расплачивались за него мы много месяцев. Приобретали словарь ради детей, а пользуемся больше мы сами. Вот я открываю 1-й том и читаю посвящение Авраама Эвен-Шошана:
«Моему отцу и учителю ― ле-ави мори» ― именно так начинается и молитва «Изкор» ― поминовение усопших, и я знаю ее наизусть. «Моему отцу и учителю, Хаиму Давиду Розенштейну, педагогу и ивритскому писателю, который сумел привить мне, как и тысячам своих учеников, знание нашего языка и уважение к нему… Скончался… на пороге репатриации в страну, о которой мечтал всю жизнь».
Хаим Давид Розенштейн родился в 1871 году, а скончался в Минске 7 марта 1934 года, когда на руках у него были все необходимые документы, а трое сыновей с надеждой и любовью ждали отца, мать и сестру в Палестине. И вместо встречи такое трагическое известие… С детских лет и до самой кончины их отец грезил о Земле обетованной!
Хаим Давид Розенштейн в последние годы жизни
Друг семьи, тоже минчанин, приехавший в страну Израиля вскоре после смерти старшего Розенштейна, сказал сыновьям: «Если бы ему удалось приехать сюда, он бы прожил здесь ещё тысячу лет!».
В Минске остались убитые горем жена Рушка, жившая ради семьи ― мужа и детей, ей недосуг было заниматься ивритом, поэтому дети идиш называли «мамин язык», и дочь Рахель, они репатриировались позднее. Мать умерла в 1944 году, а Рахель иврит знала превосходно и многие годы руководила детским садом, ушла из жизни в 1984, пережив мать на 40 лет. Обе похоронены в Иерусалиме.
Могилы матери и дочери в Иерусалиме: Рушка Розенштейн, ум. в 1944. Внизу надпись: «Памяти Хаима Давида Розенштейна» и Рахель Эвен-Шошан (ум. в 1984) ― справа
Самый старший брат Цви был в числе организаторов «Всемирного Союза сионистов-социалистов ― Цаирей Цион». Он оставил дом первым, в 1921 году, участвуя в 12-м Сионистском конгрессе в Карлсбаде, поселился в Польше, редактировал в Варшаве газеты на идише и иврите. Приехал в Палестину через год после младших братьев, в 1926 году. Знал языки. Являлся общественным деятелем, писал статьи, редактировал. Будучи участником и других сионистских конгрессов, он приезжал и уезжал…
Самый старший из братьев Цви Эвен-Шошан (1898–1968) с 15-летним Шломо (1925), по приезде его в Эрец-Исраэль
Шломо сказал:
«Крепкой связи с семьей у Цви не было. Про него говорили: ייЭто человек, который всегда в дорогеיי». Умер Цви в 1968 году. Известен как автор трехтомного сочинения-учебника «История рабочего движения в Эрец-Исраэль».
Наиболее близок Шломо был Авраам.
«Сквозь туман многих десятилетий пытаюсь воссоздать дорогие сердцу воспоминания детства, ― пишет Шломо, ― Авраам был старше меня на четыре года. С раннего детства он был предметом моей гордости. Очень способный. Богато одарённый от природы, он к тому же славился как мастер на все руки. Схватывая всё, чему нас учили, на лету, он хорошо рисовал, быстро овладел искусством игры на мандолине и умело выполнял все хозяйственные работы по дому. Излишне говорить об его исключительных успехах в изучении иврита. Он был в числе лучших учеников нашего отца и иногда, в случае необходимости, даже помогал ему вести занятия».
В ту далёкую пору, когда в хедерах господствовали рутина и застой, Хаим Давид Розенштейн был подлинным новатором и модернистом. В чем это выражалось? Он преподавал иврит на иврите, а не на идише, как было принято. Он составлял учебники и учебные пособия, которые резко отличались от бывших в ту пору в употреблении. С большим уважением относясь к еврейским традициям, он в то же время стремился «влить старое вино в новые мехи», которые отвечали бы духу времени. Страстно влюблённый в иврит, зная его в совершенстве, их отец стремился поделиться своими обширными познаниями с молодёжью.
Шломо вспоминал:
«В 1921 году, когда мне исполнилось 11 лет, я начал посещать русскую государственную трудовую школу. Атмосфера в ней была резко враждебна к ивриту. ייЛокшн койдешיי ― презрительно называли иврит евсеки».
Евсеками назывались члены еврейской большевистской секции, выступавшие и против иврита, и против иудейской религии. Тут надо объяснить, что иврит на идише называется «лойшн койдеш» ― святой (священный) язык. А «Локшн койдеш» звучало презрительно: не святой язык, а «святые макароны».
«А в нашем доме, ― продолжал Шломо, ― в то же самое время царила атмосфера страстной любви к ивриту, восхищения его истоками, почитание богатой многовековой литературы на иврите и атмосфера сионистской романтики».
Школа и дом ― это были два разных мира, враждебных и непримиримых друг к другу. И в этой борьбе, которая шла за детские души, победа была на стороне отца ― прекрасного педагога, просветителя, человека с горячей душой. Дети полной грудью вбирали в себя живительный дух сионистских грёз и мечтаний, но прошло какое-то время, и иврит был вынужден уйти в подполье. Дети Розенштейна старшего изучали историю, они знали о евреях-маранах в средневековой Испании. Такими «маранами» в советском варианте стали и они. Шломо, с присущим ему волнением, произнес:
«Для внешнего мира я ― ученик советской государственной трудовой школы, а Авраам ― курсов по математике и физике, потом ― сельскохозяйственного института, а в «подполье» у нас проходили уроки Талмуда, собирались мы в той или иной частной квартире, и интенсивная сионистская деятельность».
Книги Хаима Давида Розенштейна «Шира хадаша» («Новая поэзия») ― порядок молитв на каждый день года», Вильна, 2-е издание, 1874 и «Мишна брура» («Мишна понятная»), Варшава, 1870 ― книга для молодежи
Из пяти учебных пособий, изданных отцом, мальчики в собственном доме видели только одну-единственную, изрядно потрёпанную от частого использования книгу-молитвенник ― сидур «Шира Хадаша». Эту книгу отец подарил и Шломо, младшему сыну, когда его отправляли в Эрец-Исраэль. То был любовно свёрстанный, красиво оформленный сидур, в отличие от других, с современными знаками препинания, с комментариями отца на полях. В предисловии к сидуру отец писал:
«Молитвенник ― это, к сожалению, единственная книга, которую молодой человек нашего времени иногда берёт в руки… Что ещё может так возвысить нашу душу и пробудить национальные чувства в сердцах сыновей, как наш сидур? Ведь в нём собраны избранные песнопения Израиля, созданные в пору процветания и покоя, а также душевные излияния времён галута, изгнания, притеснений, в нём соседствуют песни величия и силы с траурными элегиями на гибель Храма и утрату независимости».
Действительно, он не раз издавался во многих странах, всюду, где были компактные еврейские общины. Печать новаторства и следы поиска новых путей, облегчающих молодёжи усвоить уроки богатой еврейской культуры видны во всех изданиях Розенштейна. Таков, например, сборник «Бейт Мидраш» ― книга для чтения, рассчитанная на подростков и содержащая избранные тексты из Талмуда и Мидрашей. Изданная в Вильно в 1906 году, она на два года опередила книгу Бялика и Равницкого «Аггада».
В предисловии к книге Розенштейн поясняет, какие он ставит перед собой цели, составляя и редактируя это пособие, и заметим, что это актуально и сегодня: 1) открыть перед детьми дверь в нашу старую литературу, ввести их в коридор, где они смогли бы подготовиться к последующему входу в прекрасный чертог талмудической литературы и мидрашей; 2) обнажить перед ними немеркнущий свет, содержащийся в словах наших предшественников, и дать им ощутить национальный дух еврейства, дух многовековой еврейской истории, <…> находящей своё выражение во всех сказаниях и легендах нашей древней литературы… 3) научить их языку Мишны и Мидрашей, который развивается, обновляется и совершенствуется с периода Второго Храма и до наших дней и становится сейчас живым языком нашей новой литературы.
Известный педагог и общественный деятель Давид Закай (1886-1978) писал о Розенштейне:
«Человек большой культуры, он знал, что плоды и цветы вырастут полноценными, если корни будут брать соки из глубины земли, если почва будет глубоко вспахана и удобрена».
Вот почему все дети Розенштейна испытывали глубокое уважение к печатному слову, в каждом писателе виделся им человек особенный, возвышенный. Иногда, когда никого не было дома, Шломо осторожно подходил к отцовскому письменному столу и украдкой разглядывал пачку писем, полученных отцом от писателей в те годы, когда он активно занимался литературным трудом.
«Я не вдавался в содержание этих писем, но с любопытством рассматривал имена их авторов и дивился, что среди них так много известных мне крупных писателей ― Хаим Нахман Бялик, доктор Йосеф Клаузнер, поэт Яков Фихман».
Лишь спустя полвека, когда братья, уже в пожилом возрасте, перечитали статьи отца, они смогли по достоинству оценить публицистический дар своего отца, остроту его взгляда, самобытность речи. Особенно сильное впечатление произвёл на братьев именно стиль письма, язык ― живой, ясный, доходчивый, так мог писать человек, который думал на иврите и для которого выражаться на этом языке было делом совершенно естественным. А в начале века таких людей в России было немного.
Мы должны ненадолго вернуться к теме репатриации сыновей в Эрец-Исраэль, и вы немедленно поймете, что именно меня удивило. Я знала, что Авраам уезжает в Палестину в апреле 1925 года, когда ему нет ещё 18, но в декабре получает вызов и Шломо, как младший брат, находящийся на иждивении у старшего (!). Какая формулировка! Такое вот поразительное счастье! Младшему, Шломó, 15 лет.
Внимательный читатель, наверняка, давно хочет спросить, почему же часть семьи и, главное, отец, собрались так поздно. А дело в том, что через два месяца после столь легкого и почти праздничного отъезда младшего сына, это самое начало 1926 года, в Минске по обвинению в сионизме был арестован Хаим Давид Розенштейн. Продержали его в тюрьме месяц, но саму ночь ареста он назвал в письме сыновьям ночью «землетрясения». Более шестидесяти его сочинений оказались в таких руках, что обратно не получить… И уехать нельзя… Еще восемь лет он добивался возможности уехать к сыновьям. И получит ведь разрешение…
Но переписке не мешали, и она была активной, несла обеим сторонам утешение, поддержку и надежду… Шломо сразу же по приезде поступил в сельскохозяйственное училище «Микве Исраэль». Отец писал ему:
«Вот ты уже на нашей земле, о которой мы мечтали, ты учишься и работаешь на иудейских полях, всё более приближаясь к великой цели, которую наметил: стать независимым человеком, полезным для общества, для своего народа, для страны…»
Это ведь Авраам первым изменил свою фамилию Розенштейн на Эвен-Шошан, потом уже все остальные члены семьи. В принципе, роза ― это веред, а шошан ― лилия. Но в обиходной речи у ашкеназских евреев слово «шошан» в течение многих лет ассоциируется с розой ― помните песню «Шошанат Яаков» (роза Якова)…
Отец благословил детей. Он писал Шломо:
«Эйтан, муцак тие ка-эвен, уфрах-тифрах ке-шошан», истинная поэзия, («Будь твёрд как камень ― эвен и цвети как роза ― шошан», где шошан, разумеется, мужского рода). Неожиданностью было признание отца: «На заре своей молодости я всегда так и подписывался».
К 40-летию со дня смерти Хаима Давида Розенштейна его сыновья Авраам и Шломо Эвен-Шошаны решили издать том его избранных сочинений. Шломо, писатель, редактор и переводчик, приехал из своего кибуца Сде-Нахум к брату в Иерусалим и застал его очень взволнованным. Авраам молча протянул Шломо статью из журнала «Ха-Мелиц», датированную 1900 годом. Называлась она «К возрождению языка». Автору статьи было тогда 30 лет. Начиналась она с риторического вопроса: «Возродится ли наш язык к новой жизни, на наших устах и в устах наших потомков?», а завершалась таким вопросом:
«Кто же соберёт наших учёных и соединит их воедино, дабы они общими усилиями могли проделать колоссальную работу и сочинить такой ивритский словарь, который отвечал бы всем нашим нуждам, самым разнообразным, старым и новым, и отражал бы всю нашу историю, и все понятия и представления, которые наши уста в состоянии воспроизводить на других языках?»
Авраам Эвен-Шошан (1906–1984), лексикограф, педагог, редактор, создатель знаменитого словаря иврита, называемого его именем «Эвен-Шошан»
Мог ли он мечтать, что создателем такого словаря станет его родной сын, который родится через шесть лет после публикации этой статьи?! И это событие, рождение нового словаря произойдёт спустя полвека в святом Иерусалиме, вечной столице государства Израиль…
Шломо рассказывает, и я волнуюсь, кажется, не меньше, чем он сам…
Удивительно и странно мне было по приезде в Израиль обнаружить могилу не только бабушки, но и прабабушки, о которой мы не знали ничего, как будто и не жила такая никогда… Окажется, Черна Гринблат приехала вслед за сыном Берлом (Довом) в Эрец-Исраэль, жила здесь и похоронена на кладбище в Ришон-ле-Ционе. Так узнаешь, что корни твоей семьи со стороны отца ― в этой земле, пусть пока что одной ниточкой, но глубже, чем ты мог себе представить. Потом появится и другая, со стороны матери…
Раздумывая о судьбах членов семьи Эвен-Шошан, я невольно коснулась темы поиска своих корней, потому что Шломо, израильтянин, приехавший в страну подростком и проживший тут всю жизнь, мечтал разыскать свои корни, свои могилы в польской, русской, белорусской, украинской земле. Шломо даже думать себе не позволял, что появится такая возможность. И вдруг это чудо случилось, и он с волнением, спустя почти сорок лет, поехал искать воздух, природу родных мест, и прежде всего ― могилу отца ― учителя иврита, писателя, просветителя Хаима-Давида Розенштейна.
А, может, и свое детство, раннюю юность?
Минск оказался для него выжженной землёй. Не тот город, что вспоминался во сне, чужой. В репродукторе, прямо на улице, как в кино о войне, какая-то барабанная речь… Еврейское кладбище далеко от центра, но и сюда доносится что-то похожее на маршевый гул, а встречаемые им евреи, старики и старухи, шарахаются в сторону. На лицах неподдельный испуг. Ну, какой израильтянин в начале 1960-х годов добирался до Белоруссии? На каком языке с ними разговаривать? Сказал одному-другому: «Их бин фун Исрóэл», так они разом бледнеют, напрягаются и по сторонам оглядываются ― не слышит ли кто…
Стоит он на мосту над рекой Свислочь и смотрит вниз, на воду. Бьются мысли, громко колотится сердце. Вспомнил, мальчишками, когда отец обучал ивриту, были у него разные шутливые словесные игры. Отец спрашивал:
«Клум йодим атэм ма машмаут шель а-пасук «вэ-бау Цион бэ-рина?», то есть «знаете ли вы, что означает: вэ бау Циóн бэ-ринá?» («и с ликованием пришли в Сион?»).
На иврите слово рина ― пение, ликование, но в ашкеназском наречии произносилось рúна, а на идиш рúнэ ― струя воды, поток… Смастерил отец бумажную лодочку, подошёл к кромке тротуара и пустил лодочку в ринэ ― в бурливый ручеёк… Течение подхватило лодочку, понесло. «Куда доплывет наша лодочка?» Мальчики молчат, тогда он поясняет: «Из Свислочи в Березинý, оттуда в Днепр и к Чёрному морю, из Чёрного в Средиземное, а там уж и берег Сиона… Не забудьте, дети, это выражение из Танаха». Так, вслед за старшим братом Цви отправился в Сион Авраам, а потом уж доплыла лодочка и младшего ― Шломо. Он столько лет мечтал сказать отцу, что помнит его урок.
Ходил по еврейскому кладбищу, искал…
Мир праху твоему, отец…
Могилы отца не нашёл. Встретился, правда, с дальней роднёй, друзьями детства в Минске, потом в Ленинграде. И они слово «Израиль» произносили шёпотом. Почти все. С тех пор многие давно в Израиле. Пинхас Перлов приехал, семья Шапиро… Дочь писателя Ури Финкеля…
Шломо родился в Минске в 1910 году. Атмосфера дома была буквально пропитана сионизмом и ивритом. Здесь учили иврит, обучали ивриту, читали на иврите, дети, трое сыновей и дочь, так или иначе связали свои жизни и творческие судьбы со Словом.
Как многие до него, из первой, второй и третьей волн репатриации, Шломо не помышлял всерьёз о занятиях литературой. Они знали, что эта земля требует не их пера, а их рук, в самом прямом смысле этого слова, и учились возделывать землю, осушать болота, строить дороги, растить деревья, высаживать овощи.
Поворот в судьбе Шломо произошёл за одну ночь, в возрасте 30 лет. Такое чаще бывает в театре, в кино: когда вчера никому неведомые актриса или актёр наутро вдруг становится звездой. Он был выпускником знаменитой сельскохозяйственной школы «Миквэ Исраэль», одним из основателей кибуцов Эйн Харод, Сде-Нахум, организатором и зачинателем многих добрых дел в них. Конечно, он давно пописывал и даже печатался, но когда ему предложили стать редактором кибуцного издания, выходившего в Эйн Хароде, он был озадачен: справится ли? Без особого энтузиазма, но согласился.
А когда журнал вышел, он как бы в одночасье превратился в редактора-профессионала. Сегодня такие вещи невозможны. Но в том-то и дело, что первые наши крестьяне, кухарки, портнихи, прачки, строители на этой земле, в большинстве своём происходили из интеллигентных семей с хорошим классическим или неформальным образованием. Потом оказывалось, что многие из них ― поэты, писатели, художники ― скрывали или запрятали до поры свой талант, ибо искренне стремились стать настоящими прачками и кухарками, умелыми крестьянами и строителями, выносливыми солдатами… Работали и воевали, чтобы подготовить почву для будущей жизни, где будет место искусству и литературе. Они и приехали с этой целью ― готовить страну для будущих поколений.
Если вы поедете из Афулы в Бейт-Шеан, в сторону реки Иордан, слева увидите таблички и стрелки с названиями кибуцев «Мерхавия», «Эйн Харод», «Тель-Йосеф», «Бейт а-Шита», «Сде-Нахум» (его кибуц), а по правую сторону ― «Хéфциба», «Бейт-Альфа», «Ган а-Шлоша»… Зелёные и благодатные места, упоение для глаз, всё цветёт, причем вне зависимости от времени года, всё ухожено, дышится легко…
И кто сегодня думает, каким трудом, какими лишениями всё это возводилось?
Им завидовали. Их упрекали в роскошной жизни. Но это пейзаж. А внутри дом кибуцника был мал и скромен. Одна из героинь очерков Шломо, Фаня Бергштейн, гордилась, что ее называют лучшей портнихой в кибуце, а она ― поэт. Прославилась ли? Шломо считал, что ей недодано: замечательным человеком и тонким поэтом была Фаня. А разве Рахель не считала делом своей жизни работу на земле, у берегов Кинерета? Он напишет о них и о времени, когда неловко было считать себя не портнихами, а поэтами. Главным для них было делать своё дело своими руками, и как можно лучше, чтобы от тебя была польза…
Но талант ведь спрятать нельзя, он всё равно проклюнется. Так и Фаня, и Рахель, и сам Шломо Эвен-Шошан: «Я ― кибуцник. Приучен всю жизнь довольствоваться малым и самого себя обслуживать ― во всём».
Оказавшись по дороге в Советский Союз в Стамбуле, в роскошной гостинице «Хилтон», он должен был себя уговаривать, что заслужил «лёгкую» жизнь на один день: его рассказ об этой поездке в Советский Союз (1963), единственной поездке, больше он туда никогда не ездил, о встречах с известными русскими писателями, с некоторыми из которых он позднее сохранял переписку, сегодня читаешь то с грустью, то с улыбкой, но на одном дыхании, потому что написано эмоционально и мила каждая мелочь, замеченная сторонним человеком. Как наивно он разыскивал генерала Ковпака в городском справочном бюро. И не понимал, почему ему не дают его адреса…
Где он тогда побывал? В Одессе, Киеве, Москве, Минске, Ленинграде. Встречался с Виктором Некрасовым. Об этом писали и рассказывали многие. Волнующей и сердечной была встреча с Александром Беком, чью книгу «Волоколамское шоссе» он перевел в далеком 1946 году. «Аншей Панфилов», то есть «Панфиловцы», стала настольной книгой бойцов Пальмаха. А встреча с необыкновенной Фридой Вигдоровой? Читаю: «В комнату вплыли два чёрных глаза». Как точно. И я помню эти черные горящие глаза, но не в комнате, а в большом зале, когда она пришла в Литинститут на какое-то разгромное собрание, чтобы кого-то защитить, спасти (это было задолго до «дела И. Бродского»). Шломо подружился и с Евгением Евтушенко, «Бабий Яр» которого он перевёл первым в мире, опубликовав его спустя всего два месяца после нашумевшей на весь еврейский свет советской публикации, в 1961 году… Моя мама, светлой памяти, хранила перевод «Бабьего Яра» на идиш всю свою жизнь… На иврите сборничек Эвен-Шошана, в нём всего 50 страниц, «Бабий Яр. Ха-шир ве ха-шар» («О песне и о певце») переиздавался много раз. Шломо эти встречи ― и с теми, кого он сам переводил, и с теми, кого другие переводили, с евреями и неевреями ― необычайно взволновали.
Шломо Эвен-Шошан (1910–2004) в последние годы жизни
Приехав в Израиль в 15-летнем возрасте, он с годами забыл русский язык, читать умел, а разговаривать разучился. Но во время Второй мировой войны начал переводить письма русских солдат с фронта ― из советских газет. Интерес к России и её литературе на каком-то этапе стал настолько сильным, что он читал всё, выходившее там и доходившее в Израиль, в том числе толстые литературно-художественные журналы, такие как «Знамя», «Новый мир». И разговорный русский вернулся. Он читал, разумеется, и на идише, и не только горячо приветствовал прибытие в страну поэтов Иосифа Керлера, Рахели Баумволь и Зямы Телесина, но и переводил их на иврит и издавал. Писатель и переводчик Авраам Белов-Элинсон, приехавший в Израиль из Ленинграда, был буквально потрясён, узнав, что, не помышляя о встрече и личном знакомстве с ним, Шломо Эвен-Шошан долгие годы собирал и хранил в своём архиве десятки вырезок с публикациями Белова о советских гебраистах, редкие переводы с иврита, словом, читал все его работы. «Чудо! чудо!» ― повторял А. Белов, не зная, что я его когда-то процитирую. Приезд почти каждого литератора Шломо Эвен-Шошан встречал, как личный праздник, одарял вниманием, дружеской и профессиональной помощью. Он успевал объять необъятное: следил за новинками, за литературным процессом там и тут и активно вмешивался в него, отбирая стихи и прозу, переводил, редактировал, издавал.
Шломо Эвен-Шошан. Переводы с русского на иврит: сборник «Русский миньян» (стихи 10 поэтов) и часть отдельных сборников поэзии (М.Цветаева, О.Мандельштам, А.Ахматова, Б.Чичибабин, Б.Слуцкий и А.Вознесенский)
Можно перечислить очень много. Шломо перевёл на иврит с идиша книгу стихов Переца Маркиша, а потом с русского ― книгу прозы его сына Давида Маркиша. Издал, с обширными примечаниями, 300 писем гениального Бориса Гапонова, который, живя в Грузии, выучил иврит и перевёл «Витязя в тигровой шкуре» Руставели. Гапонов был молод, но очень болен и не успел закончить работу над сборником переводов стихов Лермонтова, и эту работу, кропотливую и благородную, завершил Шломо Эвен-Шошан. Он отредактировал ее и подготовил к печати. Он сказал: «Я это завершил», потом смущенно добавил: «Я это, как говорят по-русски, со-вершил!»
Я держу в руках двухтомник «Минск» ― одну из его книг, 1979 года издания. Это ― сборник обширных монографий и небольших эссе о поэтах и писателях родом из Белоруссии. Я уже называла Фаню Бергштейн, добавлю имена Моше Басока, Ицхака Табенкина, Ицхака Кацнельсона. Из российских литераторов, кроме уже названных, в круг его интересов вошли и популярные тогда Константин Симонов («Мой перевод ייЖди меняיי точнее, чем Шлёнского, а потом я сделал целый сборник стихов К. Симонова ייС тобой и без тебяיי»), Марк Шехтер, Борис Балтер, Расул Гамзатов, Анатолий Кузнецов… Последний ― тоже особая страница, особая тема, он сохранил около 30 писем Анатолия Кузнецова. Сначала ― из Союза, затем из Англии, из Лондона, сам к нему туда поехал…
Шломо Эвен-Шошан с писателем Анатолием Кузнецовым. При переводе повести А.Кузнецова «Бабий Яр» на иврит (Израиль, 1971) Шломо восстановил все, что было выброшено в журнале «Юность» в 1966 году
С В. Некрасовым, Е. Евтушенко и А. Кузнецовым Шломо Эвен-Шошана связала трагическая тема Бабьего Яра. За два года до стихотворения Е. Евтушенко, 10 октября 1959 г. в «Литературной газете» была опубликована статья Виктора Некрасова о Бабьем Яре.
Киевлянин Виктор Некрасов, русский писатель, обласканный и возведенный в сталинские лауреаты за книгу «В окопах Сталинграда» ― какое дело было ему до наших печалей, до Бабьего Яра? Но он негодовал, он возмущался! С конца войны прошло 15 лет, но до сих пор не воздвигнут памятник евреям ― невинным жертвам массовых расстрелов, а тут вдруг дикий план о создании на этом кровоточащем месте парка и стадиона! Сегодня, когда памятник воздвигнут, когда ни Виктора Некрасова, ни Анатолия Кузнецова нет в живых, ― поступок Некрасова не кажется чем-то особенным. Но тогда, растрогав евреев, он удивил многих друзей и почитателей его таланта и восстановил против себя антисемитов. В очерке «Первое знакомство», совсем на другую тему, о Париже, Виктор Некрасов пишет: «По Парижу не только легко ходить, по нему приятно ходить. Не ездить, а именно гулять… По Берлину, например, гулять не хочется. По Ленинграду, по Праге ― хочется. А по Парижу ещё больше». Для Шломо это было «обаятельное» чтение. Он Виктора Некрасова выделил и возлюбил навсегда. А что вытворяли с этим человеком в Советском Союзе? Наивный и добрый Шломо возмущался тем, о чем узнавал. Говорить Некрасову, как он посмел сказать, что по чужому Парижу гулять приятно, «еще больше», чем по Ленинграду? Это даже не ересь, это контрреволюция. Но почему? Чем это угрожает советской власти?
«Они, ― сказал Шломо, ― дождались своего часа. Некрасов эмигрировал. Он в Париже грустил, а я за него радовался. Сейчас он в безопасности. А там могли и посадить». До Шломо ведь доходили слухи, что Некрасов посещал нелегальные сходки евреев, когда отмечались годовщины Бабьего Яра… Боялся за друга. Гостивший в Израиле Виктор Кондырев, приёмный сын Некрасова, рассказал, что в Киеве тогда распустили слух, будто Некрасов вообще-то еврей. Зачем бы ему якшаться с евреями, ходить на их «сходки» к Бабьему Яру? Мать Некрасова, которую писатель любил больше всех на свете и был с ней неразлучен, в старости стала такой маленькой старушкой, и нос у неё сделался с горбинкой. Вот и говорили: «Вы посмотрите на его мать, сразу видно, кто такой Некрасов…» Шломо читал все его книги. «Наша дружба была бескорыстной, я даже не переводил его», ― говорит Шломо. А «Бабий Яр» Евтушенко Шломо перевел на иврит и опубликовал первым, до множества переводов этого стихотворения на другие языки.
Шломо Эвен-Шошан с Евгением Евтушенко
Много лет спустя, прочитав поэму А. Вознесенского «Ров», тоже на тему Катастрофы, Шломо тут же стал переводить ее на иврит.
В Израиль приезжали и Евтушенко и Вознесенский, и с обоими Шломо познакомился и общался.
Шломо Эвен-Шошан с Андреем Вознесенским и Давидом Маркишем
Если русские или русско-еврейские имена знакомы нам, то об Ицхаке Кацнельсоне, поэте-мученике, погибшем в Варшавском гетто, мы в России не знали ничего. Да и израильтяне до Шломо Эвен-Шошана знали мало. Это годы исследований, сбора и сопоставления материалов, дат, событий. И поразительные открытия.
Жили-были и учились в Воложине не только М. Бердичевский и Х.-Н. Бялик, но и три друга ― Яков-Беньямин Кацнельсон, пишется с буквой «куф», Моше Кацнельсон ― на «каф», и Моше Табенкин. Эти трое, их называли «Не-разлей-вода», отцы трех знаменитых сыновей, которые, каждый в своей области, вошли в еврейскую историю и литературу. Это поэт Ицхак Кацнельсон, писатели-сионисты и общественные деятели Берл Кацнельсон и Ицхак Табенкин. Один этот факт среди многочисленных открытий Шломо Эвен-Шошана мог бы стать темой занимательной книги, пьесы, киносценария. Может, и станет когда-нибудь. Таких открытий просто россыпи на страницах книг Шломо Эвен-Шошана.
Прямым толчком к знакомству с Шломо стало для меня письмо от репатриантки Зинаиды Тверской-Финкельберг из Нетании. В поисках следов своего дяди Сени Тверского, бывшего секретаря кибуца Эйн Харод, она вышла на Эвен-Шошана. Да, он знал её дядю. Между ними завязалась переписка. А потом многое, и свои и чужие письма, Шломо посылал мне, например, свою переписку с Зинаидой Тверской (стиля я не правлю, переписываю с разрешения сторон):
Кибуц Сде-Нахум. 03.06.91.
«Сижу за столом, голова уже склоняется вниз, глаза замыкаются и рука с пером беспомощно опускается на стол… Четыре года без Виктора Петровича… Как много и радикально изменилось всё в Союзе… Помнить Некрасова, думать и горевать о нём я не перестал. И это горе сблизило меня с Вами, а перед тем ― ещё с двумя женщинами. Одна, Сарра Шойхет, проживает в Йокнеаме, ― она в Израиле давно, собрала всего Некрасова, всё ― о нём. А вторая, Лина Лацман, вдова идишского поэта, опубликовала в тогдашней газете ייНаша странаיי статью о Некрасове. Назвала ее ייОбъяснение в любвиיי. Помнится, статья была душевная, искренняя, получившая много откликов. К счастью, В. Некрасов успел ее прочесть. Только когда его не стало (1987), Лина впервые опубликовала строчки В. Некрасова из письма к ней: ייОчень тронули Вы меня своей статьёй ― добралась-таки она до меня…יי»
Некрасов был в Израиле в 1976 году, в 35-ю годовщину Бабьего Яра. Был он здесь и в 1981 году. Вот они на снимке рядом ― седой Виктор Некрасов обнимает своего друга ― первого израильтянина, с которым он познакомился, с которым, не в пример многим другим, не побоялся встретиться еще в 1963 году, а затем и переписываться.
Шломо Эвен-Шошан с писателем Виктором Некрасовым, любимейшим из своих друзей
За два года до смерти, в парижской «Русской мысли» В. Некрасов опубликовал статью «Он опять поднимает голову». Первая строка ― «Он ― это антисемитизм». Может быть, дружба со Шломо тоже способствовала неугасанию интереса русского писателя к этой теме. Ш. Эвен-Шошан говорит:
«Виктор Некрасов снова и всегда актуален, жаль, что его нет сегодня. Он нашел бы, что ответить европейским интеллектуалам. Одно дело, когда за себя говоришь сам, другое, когда говорят Золя, Короленко, Некрасов…»
Шломо перевёл на русский («на мой несовершенный русский», ― произнес он) свою статью о Некрасове, изданную на иврите, и передал своим писателям-друзьям, пишущим по-русски, чтобы они отредактировали этот текст и чтобы Шломо мог его напечатать. Он переводил их книги и издавал их книги, а они, я цитирую письмо Шломо: «поленились, испачкали рукопись и всё. И я взял её обратно». Вот ведь как неудобно. Писатели, журналисты, редакторы, коллеги… Все мы спешим, все мы заняты. Но почему-то у Шломо всегда на всё и на всех хватало времени. И души.
«1 декабря 1990 г. Кибуц Сде-Нахум.
Дорогая Зина! Меня очень радует оптимистический дух Вашего письма и Ваши впечатления от нашей Родины. У меня нет большего желания на старости лет, лишь бы Вы и десятки тысяч других олим так чувствовали себя всегда, и чтобы у Вас не было повода разочароваться в этом. Я ― с вами, с этой фантастической, казавшейся несбыточной, алиёй обретаю новую молодость…»
Шломо Эвен-Шошан издавал свои переводы с русского языка и отдельными сборниками, но сделал и небольшую антологию из творчества 10 поэтов (шутливо назвав книжку «Русский миньян»). Аккуратные такие сборнички: Б. Чичибабин, А. Ахматова, О. Мандельштам, М. Цветаева, А. Вознесенский, Б.Слуцкий.
Шломо-Эвен Шошан. «С маминого языка». Переводы с идиша на иврит
Собрал стихи 12 поэтов, писавших на идише, перевел их на иврит и посвятил книгу своей маме, Рушке Финкель-Розенштейн, родившейся в белорусском местечке Раков и похороненной на Масличной горе в Иерусалиме.
Рушка Финкель-Розенштейн ― а идише мамэ… Она говорила: «Хаим ушел ― жизнь опустела, будьте счастливы вы, дети…»
Шломо долго ждал, что кто-то напишет о его брате Аврааме, прославленном авторе словарей иврита, филологе и воспитателе. Не дождавшись, сел и сам написал о нем книгу.
Шломо Эвен-Шошан. «Авраам Эвен-Шошан, педагог и лексикограф» Внизу: Шломо выступает на церемонии присвоения имени брата Авраама улице в Ришон-ле-Ционе (фото автора)
Редким человеком был и Шломо Эвен-Шошан.
Как жаль, что отправляя письма, Шломо не сохранял копии. Наверное, когда Виктор Некрасов писал ему из Ялты весной 1965 года, что «вырвался, наконец, из московско-киевской суеты… Здесь тихо, спокойно, не одолевает телефон и можно собраться с мыслями… Не знаю, как у Вас, а у нас в этом году что-то никак не наступает тепло…», Шломо рассказывал ему, что в Израиле на всех дорогах стоит запах цитрусовых, вовсю цветут розы, и в море уже давным-давно купаются…
«Шломо влюбил в Израиль десятки людей, ― сказал Авраам Белов-Элинсон. ― Скромный, отзывчивый, трудолюбивый… бессребреник, идеалист, халуц по натуре и по убеждениям. Он достойно представляет поколение, заложившее основы государства Израиль, возродившее его древний язык, обновившее его литературу».
Пора и нам платить добром человеку, который искренне считал нас «фантастической, казавшейся несбыточной алией».
Хаим Давид Розенштейн, узнав, что дети стали на иврите «Эвен-Шошанами», писал: «И да будут благословенны мои сыновья, вернувшие мне мой древний венец, и да будет воля Всевышнего, чтобы Ваше и моё еврейское имя сияло вечно».
Мне хочется сказать «аминь» или, как говорят на иврите, «амен». Чтобы каждое еврейское имя звучало и сияло вечно! И чтобы вернулись к нам еврейские имена. И еще хочу сказать о том, что сегодня у нас есть необыкновенная возможность собрать, соединить звенья утраченной нами еврейской культуры… Меня лично судьба чуть ли не каждый день одаряет знакомством с талантливыми потомками тех, кого нас заставляли забыть и кого мы обязаны знать и помнить… Но всегда ли крона помнит, изучает и ценит свои корни? Удастся ли нам передать будущим поколениям не только знания, но и энергию предков, мечтавших служить своему народу? Сохранилась ли она в нас самих?
Великий поэт Бялик сказал:
«В изгнании мы утеряли всё ― нашу родную землю, Храм, но не утеряли языка нашего. Если вы спросите меня: а религия ― литература? ― я отвечу: и то, и другое основано на языке, он сохранил их, им они и живы».
Вклад семьи Розенштейн-Эвен-Шошан, нескольких ее поколений, в возрождение и развитие иврита, как языка разговорного, в становление литературы и культуры на этом языке велик. Хочется верить, что он будет достаточно осмыслен и оценен…
Первая редакция статьи (сокращ. вариант) опубликована в «Новостях недели», в приложении «Еврейский камертон», январь, февраль 2019.
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2019/nomer3/shalit/
